Текст книги "Сквозь мрак забвения. Статьи, рецензии 2021 года"

Советский писатель с опасной фамилией

Помню, в советское время нам, пионерам, говорили, что Шереметевы и Шереметьевы, Меншиковы и Меньшиковы, в общем, люди с «опасными фамилиями», это не внуки и правнуки дворян-помещиков, а потомки крепостных, которых записывали так же, как и их владельцев.

Может, это и правда, но встречались и настоящие графы и князи. Вроде бы обычные советские люди, но с прошлым, которое стало открываться только в годы перестройки. Тогда появились и мемуары, а вернее, художественная автобиография Сергея Михайловича Голицына «Записки уцелевшего», и я узнал, что один из моих любимых писателей – князь, внук московского губернатора, сын предводителя дворянства. Так вот почему персонажи его повестей про пионеров так запросто произносят «изволь», «держать экзамен», «не угодно ли»…

В нашей семье было много книг, в том числе и так называемых «детских». Большую их часть я так и не прочитал, рано увлекшись научно-популярной литературой, хрестоматиями по истории.

На томик Сергея Голицына «Сорок изыскателей. За березовыми книгами» клюнул из-за заманчивого названия – «березовые книги», это наверняка про что-то древнее, когда писали на бересте, – и вкусных иллюстраций Станислава Забалуева. До сих пор, открывая эту книгу 1969 года издания поражаюсь, что картинки не мешают чтению, как случается очень часто, а наоборот – тянут узнать, какому эпизоду произведения они соответствуют.

Может быть, я нахожусь в плену своего первого, подросткового, впечатления, но эти две повести и сегодня считаю лучшими в богатом и разнообразном наследии Голицына. Но, наверное, причина писательской удачи – счастливо найденная фигура повествователя. Хотя Голицын такого повествователя не изобрел, а скорее всего, позаимствовал, например, у Герберта Уэллса, который любил рассказывать о необыкновенном от лица немолодого, не очень любопытного, флегматичного человека.

Так и в повестях Голицына: повествователь отец семейства, «пожилой детский врач», жизнь его размеренна, встрясок и приключений он побаивается, но без них тоскует. И приключения его находят, и ему приходится отвечать не только за себя, но и за ребят, которые его в эти приключения втянули. Впрочем, кто за кого больше отвечает и кто кого выручает и спасает, еще вопрос… Голицын в этих повестях очень точно поймал психологию подростков – им приятно видеть слабоватого, неуклюжего, не очень быстро соображающего взрослого.

Ну и язык – вроде бы простой, неяркий, зато сразу вызывающий ощущение, что всё это было на самом деле. Вот как начинается повесть «За березовыми книгами»:

«Я еще не помню такого нашествия московских школьников в нашу поликлинику, как этой весной. Никогда работа не казалась мне столь напряженной.

Ежедневно приходя на работу, я с ужасом оглядывал нетерпеливую толпу ребят, ожидавших меня. С каждым днем их являлось все больше и больше…

Я надевал белый халат и начинал прием. То мальчики, то девочки появлялись в моем кабинете, смущенно раздевались, складывали кучкой одежду и нерешительно подходили ко мне.

Румяные щеки, налитые мускулы, крепкие грудные клетки неоспоримо доказывали, что все эти непоседы абсолютно здоровы, однако им нужны были справки о здоровье… Зачем?

Все они страстно, неудержимо мечтали куда-нибудь уехать на лето из Москвы.

Раздавая десятками справки, я наслушался столько волнующих, интересных рассказов о будущих путешествиях на Волгу, на Кавказ, на раскопки курганов, об экспедициях за редкими минералами, что не выдержал и начал остро завидовать счастливцам.

А те, получив желанные бумажки, выскакивали на улицу и, наверное, тут же забывали обо мне.

Сын мой, Миша, улетал в вулканологическую экспедицию на Курильские острова, а дочка, шестиклассница Соня, собиралась в туристский поход в Крым.

И никому не было никакого дела, где я, пожилой детский врач, проведу свой летний отпуск. Неужели придется отправиться в подмосковный Дом отдыха? Это значит: с утра до вечера стучать в домино с чересчур болтливыми соседями или дремать с удочкой у заросшего тиной пруда…

Я поделился своими грустными мыслями с соседом по квартире, работником исторического архива Тычинкой.

Так его прозвал Миша за малый рост и небывалую худобу.

Пытливые глазки Тычинки ласково засветились сквозь толстые очки.

– Я вам давно хотел предложить одно дельце, – чуть улыбаясь, сказал он и тотчас же скрылся за дверью, а через десять минут легонько постучал в мою комнату.

– Не угодно ли взглянуть на сию статеечку? – Он показал тускло-зеленый журнал „Библиограф“ за 1889 год. Полистав пожелтевшие от времени, пахучие страницы, он ткнул пальцем.

– „Об остатках библиотеки тринадцатого века“, – прочел я заглавие.

Статья была о найденных автором в башне одного монастыря четырех рукописных книгах на пергаменте. На заглавных листах удалось прочесть, что эти книги принадлежали князю Василько Ростовскому».

– А кто такой был Василько? – робко спросил я.

– Василько был сыном Константина Мудрого – владельца самой богатой библиотеки того времени. В ней, кроме книг на пергаменте, несомненно, имелись также «березовые книги».

Ну и как после этого «пожилому врачу» не отправиться на поиски библиотеки, а нам не прочитать об этих поисках?…

Термин «шестидесятники» размыт. Обычно шестидесятниками называют молодых людей, пришедших в культуру, науку, общественную жизнь с наступлением «оттепели». В конце 1950-х. Но можно встретить в перечислении шестидесятников и людей старших поколений. Окуджава, Солженицын, Слуцкий, Галич, Гранин, даже Шаламов. В этом случае и Сергей Голицын, родившийся в 1909 году, вполне подходит под определение шестидесятника – его писательский талант, свежий, романтический, раскрылся как раз в конце 50 – начале 60-х.

А что было до этого?

Сергей Михайлович Голицын появился на свет в селе Бучалки Епифанского уезда Тульской губернии в родовом имении Голицыных, в семье юриста, земского деятеля князя Михаила Владимировича Голицына и Анны Сергеевны Голицыной, в девичестве Лопухиной. В семье было двое сыновей и пять дочерей.

Октябрьская революция застала Голицыных в Москве, и в книге «Записки уцелевшего» подробно рассказывается, как жилось им в Белокаменной, во флигелях реквизированных усадеб, крестьянских избах во время Гражданской войны. Рассказывается без ожесточения, без звенящей обиды; автор явно хочет быть объективным, беспристрастным. На первой же странице он дает и себе, и нам такую установку: «Буду стараться писать объективно, как летописец, „добру и злу внимая равнодушно“, буду передавать факты, надеясь в первую очередь на свою память. А выводы пусть сделают историки XXI века». Впрочем, беспросветная тьма не царствовала – случались даже балы, лето на даче…

К писательству у Голицына лежала душа с ранней юности. После школы по настоянию родителей он попытался поступить на биологический факультет Московского университета, учился на бухгалтерских курсах, ходил на лекции вольнослушателем, подрабатывал чертежником карт, но в итоге сдал экзамены на Высшие литературные курсы, которые через два года были закрыты – слишком много «бывших» там училось. Жуковские, Гагарины, Дурново…

Летом 1928-го Голицын со своим другом совершил первое большое путешествие – по Русскому Северу. Позже походы, путешествия станут главной темой Голицына-писателя.

Вскоре после закрытия курсов его арестовали по ордеру, подписанному Ягодой. Обыск в квартире ничего не дал, допросы – тоже. Через несколько дней он был освобожден. На прощание следователь посоветовал: «Сейчас по всей стране началось грандиозное строительство. А вы фокстроты танцуете. Вам следует включиться в общенародный созидательный процесс. Мой вам совет: уезжайте, уезжайте из Москвы на одну из строек, усердным трудом вы докажете свою приверженность Советской власти».

Голицын внял совету и с тех пор началось его кочевание по стройкам социализма. Пригодилась специальность, полученная в школе: последние два класса были преобразованы в землемерно-таксаторские курсы. Работал Голицын и на юге страны, и в Горной Шории, на строительстве Куйбышевской ГЭС… Увольнения, болезни, угрозы ареста. Но, как заметил он в книге «Записки уцелевшего»: «Могу сказать: в течение моей жизни благодаря различным чудесным совпадениям мне поразительно везло».

После очередного увольнения он написал книгу «Хочу быть топографом». Написал не просто так, а по заказу. В «ГОНТИ» («Государственное объединенное научно-техническое издательство») был план научно-популярных книг, предназначенных для детей. Автора для книги «Топография школьнику» найти никак не могли, и тогда брат Сергея Михайловича Владимир, книжный иллюстратор, предложил попробовать написать книжку ему. «Хочу быть топографом» вышла в 1936-м.

«Честно говоря, мне ею нечего гордиться. Но зато с нее начинался мой литературный стаж, много лет спустя она мне пригодилась для оформления пенсии. После войны ее дважды переиздавали в Детгизе, и я даже получил за нее премию, кстати, единственную в своей жизни».

Но дальше начались неудачи: «Понес я в ОНТИ заявку на следующую книгу „История дорог“, начиная с Персии и Ассирии, но мне сказали, что редакция для юношества ликвидирована, Берман перешел на другую работу. Толкнулся я в издательство „Молодая гвардия“, но там мне ответили, что тема моей заявки неактуальна, и отказали».

Голицыну симпатизировал писатель Борис Житков, даже отвез в журнал «Чиж» два его рассказа. «Я все ждал ответа, а потом узнал, что редактора Чижа и Ежа – Олейникова посадили, решил, что рассказы пропали. А много позднее мне прислали письмо в Дмитров на адрес родителей, что мои рассказы обнаружены в архиве журнала „Чиж“, спрашивали меня, кто я такой и оба рассказа – „Олененок“ и „Чайник“ были напечатаны в 1940 году».

Незадолго до начала войны Голицын написал пьесу «Московская квартира», работу над которой продолжал и после Победы. Мечтал, что ее поставят в Малом театре, давал читать актеру Игорю Ильинскому. «Восемь лет я мучился с пьесой, столько времени потерял зря, в конце концов рукопись сжег!»

В 1946–1948 годах написал воспоминания о войне «Записки беспогонника» (с 1941 до 1946 года Голицын служил в военно-строительном отряде), которые были опубликованы только 1990-х. В 1953-м вышла полностью переработанная книга «Хочу быть топографом», а в 1959-м издана повесть «Сорок изыскателей», которая принесла автору настоящую известность.

«Сорок изыскателей» появилась именно в нужное время – когда у людей возникла потребность в походах, странствиях, манили новые места, появился острый интерес к прошлому. Романтические были годы, и повесть Голицына стала их яркой иллюстрацией.

Новые повести, очерки, биографии известных людей посыпались как из рога изобилия. «Городок сорванцов», «За березовыми книгами», «Страшный Крокозавр», «Сказания о белых камнях», «Тайна старого Радуля», «Слово о мудром мастере. Повесть о художнике В. А. Фаворском»… Поражает работоспособность пожилого человека. Но, видимо, давала силы накопленная энергия задуманных два-три десятилетия назад произведений…

Умер Сергей Голицын в ноябре 1989-го, редактируя «Записки уцелевшего». Книги его продолжают переиздаваться. 2017 году вышло собрание сочинений в двух томах, в этом – отдельными изданиями повести «Городок сорванцов» и «Сорок изыскателей». Мало кому из авторов книг «для детей и подростков» сопутствует такая долгая популярность. Впрочем, именно ли для детей и подростков писал Сергей Голицын? Скорее, и для них в том числе. В этом я, пятидесятилетний дяденька, в последние месяцы смог убедиться – открыл одну книгу и не смог оторваться, пока не прочитал всё, что сумел найти. И чувствовал себя во время чтения одновременно и взрослым и подростком. Это чудо может сотворить только большой талант.

Июль 2021

Голос революции

Кудрявый, тонкий, с широким белым воротником, застенчивым и в то же время пронзительным взглядом. Даже внешне Александр Блок, казалось, был создан природой как образец поэта-лирика, певца женской красоты, душевных переживаний, мистических озарений.

До сих пор непросто убедить себя, что Блок был и другим – в шинели без знаков различия, губы сжаты, взгляд колючий; Блок – автор «Двенадцати», «Скифов», «Интеллигенции и революции». Сегодня, в день 100-летия со дня смерти поэта, хочется вспомнить о его отношениях с революцией, чьим пронзительным голосом он стал. Причем революции не Февральской, которую приняла большая часть интеллигенции, а Октябрьской – революции «черни и инородцев».

Поэма «Двенадцать» и статья «Интеллигенция и революция», опубликованные в начале 1918-го, стали ударом для многих почитателей Блока, его соратников-символистов. Раздались голоса, что он просто сошел с ума, предался антихристу. И если содержание поэмы пытались трактовать по-разному, то в статье недавний эстет и лирик шагнул дальше самых радикальных революционеров.

В юности Блок не интересовался политикой. В 1901 году, на втором курсе университета, это привело к тому, что его, дворянина, назвали подлецом. Причиной стало неучастие Блока в студенческих волнениях; более того, он заявил о том, что будет сдавать экзамен преподавателю, которому его однокурсники объявили бойкот.

Никаких протестных, социальных, классовых мотивов нет в стихотворениях Блока до 1903-го. Первой ласточкой стала, пожалуй, «Фабрика»: «В соседнем доме окна жолты./По вечерам – по вечерам/Скрипят задумчивые болты,/Подходят люди к воротам.//И глухо заперты ворота,/А на стене – а на стене/Недвижный кто-то, черный кто-то/Людей считает в тишине.//Я слышу всё с моей вершины:/Он медным голосом зовет/Согнуть измученные спины/Внизу собравшийся народ.//Они войдут и разбредутся,/Навалят на спины кули./И в жолтых окнах засмеются,/Что этих нищих провели».

По содержанию вроде бы бытовая зарисовка, а по форме – настоящая картина ада. Недаром это стихотворение было запрещено цензурой, опубликовано позже в цикле «Распутья».

Следующее столкновение с цензурой случилось у Блока в разгар Первой русской революции. В ноябре 1905 года приложение к большевистской газете «Новая жизнь» было конфискован полицией за напечатанную подборку стихотворений. Еще бы не конфисковать: «Вися над городом всемирным,/В пыли прошедшей заточен,/Еще монарха в утре лирном/Самодержавный клонит сон.//И предок царственно-чугунный/Всё так же бредит на змее,/И голос черни многострунный/Еще не властен на Неве…»

Видимо, и автор, и редактор газеты (Ленин) слишком буквально восприняли царский манифест 17 октября, провозгласивший в том числе и свободу слова.

А манифест, кстати сказать, Блок воспринял с ликованием – участвовал в демонстрации по поводу «победы» и ходил по Невскому с красным флагом.

В годы так называемой реакции Блок пишет и публикует множество произведений разных родов литературы. Но протестные, социальные ноты почти не слышны. Впрочем, это не значит, что сам Блок не интересуется политикой. По свидетельству его тетки и первого биографа Марии Андреевны Бекетовой, он читает одну за одной революционные книги, дает деньги «на побеги», общается с профессиональными революционерами.

На начало Первой мировой войны Блок отреагировал, если верить Зинаиде Гиппиус, так: «Война – это прежде всего весело!» Но вскоре написал жене совсем другое: «Чувствую войну и чувствую, что вся она – на плечах России, и больнее всего – за Россию…»

Хоть и без оружия в руках, поучаствовать в ней довелось и самому Блоку: в июле 1916-го его зачисляют табельщиком в инженерно-строительную дружину, выдают военную форму, отправляют на территорию современной Белоруссии, где Блок руководит двумя тысячами рабочих на строительстве оборонительных сооружений.

Вернулся в родной Петроград он вскоре после Февральской революции, кажется, убежденным сторонником перемен. Точнее, ему хотелось перемен еще больших, чем свержение царизма. Он недоумевал: «…Была ли революция?» И настоящая революция, словно услышав его, происходит.

Да, Октябрьская была его, блоковской, революцией. Да и не только его.

Это сейчас нам кажется, что большевики сразу затянули все гайки, перекрыли кислород. Но был 1918-й, когда в Петрограде, Москве и окружающем их клочке земли, который на советских картах принято было окрашивать красным, творили новое Есенин, Маяковский, Клюев, Малевич, Анненков, Замятин, Гумилев, даже Дмитрий Мережковский…

Начало 1918 года у Блока просто фантастически плодотворное: 8 января начинает писать поэму «Двенадцать», на следующий день закончена статья «Интеллигенция и революция, 28 января закончена поэма „Двенадцать“, 30 января написано стихотворение „Скифы“».

Отношение горожанина Блока к новой власти неожиданно совпало с отношением крестьянскимх поэтов – Клюева, Есенина. Они хотели настоящей свободы для народа, хотел ее и Блок.

В своей статье «Музыка и революция» первый комиссар просвещения Луначарский вспоминает его слова: «…От марксизма на меня веет холодом; но в вас, большевиках, я все-таки чувствую нашу Русь, Бакунина, что ли. Я в Ленине многое люблю, но только не марксизм». А ведь это признание в анархизме, который был близок и крестьянским поэтам. Они ждали свободы, а получили от Ленина книгу «Государство и революция», где проводится идея построения государства, по сути, по тем же принципам, по каким строились государства со времен шумеров.

Революция не может продолжаться долго – ей на смену приходит контрреволюция. Чаще в лице тех, кто эту революцию совершил. Блока это убило. Сначала морально, а потом и физически. Он отдал ей всё – вдохновение, репутацию, имущество. Когда ему пытались выразить сочувствие о разоренном родовом поместье Шахматово, он отвечал: «Поэт ничего не должен иметь – так надо». Он проповедовал отказ от всяческой собственности, в том числе и от авторского права, а видел вокруг новых капиталистов, новых полицейских, новых чиновников, новую иерархическую пирамиду.

Его слова из письма матери в 1909 году оказались пророческими: «Более чем когда-нибудь, я вижу, что ничего в жизни современной я до смерти не приму и ничему не покорюсь. Ее позорный строй внушает мне только отвращение. Переделать уже ничего нельзя – не переделает никакая революция». В этом он убедился, прожив четыре года после Октября, и умер.

Но голосом революции остался: «Не бойтесь разрушения кремлей, дворцов, картин, книг. Беречь их для народа надо; но, потеряв их, народ не все потеряет. Дворец разрушаемый – не дворец. Кремль, стираемый с лица земли, – не кремль. Царь, сам свалившийся с престола, – не царь. Кремли у нас в сердце, цари – в голове. Вечные формы, нам открывшиеся, отнимаются только вместе с сердцем и с головой».

Август 2021

О трех неожиданных книгах

Серёжа В. Павловский. Эпсилон: Повесть, рассказы. – С.-Пб., «Геликон Плюс», 2021. – 204 с.

То ли на самом деле маргинальная литература стала уходящим направлением, то ли мне его плоды в последние годы попадаются всё реже и реже… Наверное, скорее, всё-таки первое, по крайней мере, в сфере бумажных книг. Эпатаж нынче надежно запаян в полиэтилен, на обложке стоят грозные «18+» и «Книга содержит нецензурную брань». Покупать кота в мешке читатели опасаются (привыкли листать книгу перед приобретением), налог на такие книги на несколько процентов выше; издателей и книгопродавцов и пометки с полиэтиленом не застраховывают от возможных судебных исков – писать пока еще можно всё, что хочешь, а вот издавать и продавать – нет.

Сергей Павловский (не путать с другим Сергеем Павловским, автором полутора десятков романов), кажется, не стремится к эпатажу. По крайней мере в этой книге (две предыдущие я пока не прочел). Он пишет истории, которые если и не произошли, то вполне могли произойти в реальности. И пишет теми словами, какие единственно возможны в том мире, в каком обитают его герои.

Конечно, и в разваливающейся хрущевке с соседями-алкашами и гопниками-сверстниками может вырасти нежный скрипач или лиричный физик, но это исключение. Герои Павловского – не исключения. Этакие Бивис и Батхед (персонажи некогда популярного американского мультсериала) на российской почве. Они были и в 90-е, есть они и сегодня, наверняка будут и в будущем. Обычно их называют «дебилы», и они не обижаются.

У них своя лексика, свое, пусть и очень убогое для большинства, мировоззрение, свои ценности. Даже чувство любви им не чуждо, хотя что с ним делать, они обычно не знают.

«Марчела – моя бывшая девушка, мы были вместе четыре месяца, а разошлись по ее инициативе полгода назад, сейчас мне уже полегче, но я все равно не могу и не хочу ее видеть, потому что она нашла себе менязаменитель, а я себе еёзаменитель – нет и вряд ли вообще найду. Я даже до сих пор дрочу на нее, вспоминая практически все наши постельные сцены и лучшие моменты – так сильно она мне нравилась. Да и сейчас ещё нравится».

Это редкий абзац, в котором нет «нецензурной лексики». Мат в текстах Павловского частый и густой, и поразительно органичный. А это не такое уж частое явление. Юз Алешковский, Эдуард Лимонов, Анна Козлова отлично умеют материться в прозе. К ним можно причислить и Сергея Павловского.

Я нашел немного отзывов о его текстах. Один из них принадлежит Евгению Ермолину:

«Сергей Павловский – рассказчик, который просто так уболтает любого. Возможно, следует учесть, что слов при этом он не выбирает, а берет те, которые приходят в голову, те, что валяются на углу рядом с мусоркой. Эти уличный мусор и личный вздор в прозе Павловского обретают сугубо авторскую пластику и в сумме дают некомплиментарный срез нашей не всегда героической эпохи. Я бы не спешил сказать, что ему ничего не свято. Но вот уж в ханжестве его точно не уличить. Читать тексты Павловского мне было весело и грустно; но прочитать их, пожалуй, стоило».

В общем, хороший отзыв, хотя с тем, что слов Павловский не выбирает, я не соглашусь. По-моему, выбирает, и еще как: слова во многих фразах буквально приварены одно к другому. А уж где выбирает – в саду «высокого штиля» или «на углу рядом с мусоркой» – не так уж важно.

Алла Горбунова. Другая материя. – М., АСТ: «Редакция Елены Шубиной», 2021. – 221 с.

Когда-то, во времена премии «Дебют», я довольно часто встречал стихотворения Аллы Горбуновой и с удовольствием их читал. Потом моя читательская связь с этой поэтессой оборвалась – за всем уследить невозможно, а прочитать тем более. И вот недавно мне в руки попала книга прозы Аллы Горбуновой под названием «Другая материя». Позже я узнал, что у нее есть уже две книги в этом роде литературы и за предыдущую, «Конец света, моя любовь», Горбунова была удостоена премии «НОС»…

Формально «Другая материя», это набор то ли баек, иногда забавных, часто грустноватых, а то и страшных, то ли записей из так называемых «рабочих тетрадей», которые наверняка еще, пусть и в электронном виде, есть у многих литераторов.

Да, книга состоит из текстов (знаю, что многих сердит это слово, но зачастую оно самое подходящее) от нескольких строк до нескольких страниц; каждый текст имеет называние. Повествование ведется не в хронологическом порядке. Героиня то маленькая девочка, то взрослая – жена и мать. Ценные воспоминания или переживания перемежаются с вроде бы ерундовыми. Но именно «вроде бы».

Есть у редакторов такое словцо – «вода». Надо, мол, отжимать из произведений эту самую «воду». То есть, лишнее, незначительное. Наверное. Хотя вероятна опасность отжать саму жизнь – кровь, мясо, кожу, оставив лишь позвоночник – сюжет.

Вот, например, текст в пять книжных строчек. Называется «Открытия».

«Мы с моим первым мужем Денисом очень многое открывали друг для друга. Так, Денис рассказал мне, что на планете Уран нет урана, а на планете Плутон – плутония. А я рассказала ему, что изюм делают из винограда».

Пустяк? Но на самом деле здесь целая драма. И не только в том, что у героини, по всем приметам, женщины хоть и взрослой, но молодой, сейчас уже не первый муж, а в том, что она явно тоскует и по Денису, и по тому времени (возрасту?), когда люди могут делать друг другу такие открытия. Смешные, но и трогательные. Большинство из нас подобную тоску в себе давно убило, прежние жены и мужья чаще всего враги. Прошлого как бы и не было, но на самом деле много хорошего можно вспомнить. Но вспоминать – больно.

«Другая материя» не имеет сюжета. В общепринятом смысле слова. Сюжет в литературе, это нечто выпирающее, крепкое, именно позвоночник, на котором держится содержание. Алла Горбунова наверняка намеренно этот позвоночник разъяла на отдельные позвонки. Читателю не нужно их собирать, а стоит просто рассмотреть каждый в отдельности. Это полезное занятие.

Есть литература, есть жизнь, а есть литература о жизни – о жизни не только внешней, которая движется день за днем. Наше сознание, это не календарь – в голове нет хронологии, нет последовательности. Там постоянно вспыхивают воспоминания, реальные события дополняются вымыслом. Иногда пытаешься найти исходную точку череды хороших или плохих событий, источник душевной болезни и увязаешь в таких глубинах прошлого, таких в казалось бы мелочах и случайностях, что становится жутко… По-моему, подобное опасное путешествие предприняла и Алла Горбунова, и результатом стала странная, но важная книга «Другая материя».

Кстати сказать, нечто подобное сделала лет пятнадцать назад Василина Орлова, написав «Пустыню». Наверняка есть и другие примеры. У так называемой «жанровой литературы», в которую всё сильнее превращается и русская проза, должна быть альтернатива.

Алина Витухновская. Цивилизация хаоса: Философия, публицистика, проза и эссе. – «Литературное бюро Натальи Рубановой», 2021. – 544 с.

Жаль, если эта книга не будет замечена – к такого рода импринтам, как «Литературное бюро Натальи Рубановой», внимание пока слабое. Но за ними, как мне кажется, будущее нашей книжной индустрии – уже сейчас в издательских концернах автономно существуют небольшие издательства, «редакции», «книжные полки». И читатель знает, чего ему ожидать, открывая ту или иную книгу с определенным брендом.

Наталья Рубанова фокусирует свое внимание на авторах немейнстримной литературы. Но это не значит, что эта литература какого-то более низкого уровня. Наоборот, новые идеи, мысли, формы рождаются именно здесь.

Алина Витухновкая, кажется, со все большим трудом находит издателей своих книг. Дело, по-моему, в том, что смелость нынче не очень-то приветствуется, а Витухновская в своих стихотворениях, публицистике, философских работах как раз очень смелая, хотя сама она наверняка воспринимает это качество как данность.

«Цивилизация хаоса» вобрала в себя большую работу под названием «Философия», несколько десятков статей и эссе, написанных в последние несколько лет, а также переиздание повести «Последняя Старуха-процентщица Русской Литературы».

В небольшом отзыве сложно рассказать о книге. Да и знаний, ума, темперамента у меня для этого недостает. Но читая «Цивилизацию хаоса» я то восхищался, то возмущался, то в недоумении откладывал книгу. И чувствовал, как в голове происходит непривычная, вернее, почти забытая мыслительная работа. Как бывало в основном в юности.

Кто хочет испытать подобное – найдите и почитайте. Для затравки – сначала возмутившая, а потом заставившая меня думать главка из «Философии» под названием «О вреде жизненного опыта»:

«Когда человек переживает всё то, что возможно пережить физически (и метафизически), и даже сверх того, он не то чтобы обретает бесчувственность, нет – но становится в некотором роде неуязвим: он оказывается как бы „по ту сторону жизни“, погружаясь в нечто сродни самонапитывающему презрению к тому, что принято именовать опытом, тем более – жизненным опытом. Признаюсь, я никогда не верила в пользу того, что именуют жизненным опытом, как, собственно, и в сам жизненный опыт – он казался мне неким уродующим излишеством, тем, что корежит, портит, мешает, искажает. Так оно и вышло. Опыт, возможно, и полезен дуракам. Умным от него только вред, причем буквально физический».

Сентябрь 2021