Текст книги "Сквозь мрак забвения. Статьи, рецензии 2021 года"

Капилляры литературной жизни

Недавно я побывал во Владивостоке на фестивале «Литература Тихоокеанской России». Фестиваль молодой, проводился в четвертый раз.

Приглашения на литературные фестивали и книжные выставки я всегда принимаю с радостью. Участие в них наверняка важнее не моим реальным или потенциальным читателям, а мне. Хотя за три, четыре дня, за неделю мало что можно увидеть, понять, но тем не менее благодаря таким поездкам, Россия для меня становится всё больше и разнообразнее. Очередной город перестаёт быть просто кружочком на карте, он оживает.

Очень хорошо, что число литературных фестивалей, конкурсов и премий в регионах страны растет. Перечислю некоторые. Фестиваль «КУБ» и конкурс имени Игнатия Рождественского в Красноярске, премия имени Александра Левитова в Липецке, фестивали имени Алексея Бельмасова в Ленинске-Кузнецком, имени Михаила Анищенко в Самарской области, премия Федора Абрамова в Архангельске, фестиваль имени Алексея Решетова в Березниках, премия «Дальний Восток» имени Владимира Арсеньева, фестиваль «Мы выросли в России» в Оренбурге, фестиваль «Читай, Ижевск!»… Продолжать, к счастью, можно долго.

Съезжаются на них, нередко за свой счет, участники из самых разных областей, краев, республик. Кажется, возникает тенденция – литературное путешествие.

Многие фестивали и премии носят имена писателей, причем не только широко известных. По сути, они возвращают нам несправедливо полузабытых или забытых поэтов, прозаиков, очеркистов, а для многих открывают их творчество. Отрадную картину наблюдал я в пансионате на берегу Волги – молодые поэты после семинаров обсуждали стихи Михаила Анищенко, наизусть читали их.

Нынче любое высказывание, особенно в положительном ключе, вызывает волну критики, а то и ругани. Скорее всего, обругают и эту мою заметку. И всё же я посмею утверждать, что фестивали, семинары, премии, это капилляры литературной жизни.

Писатель не должен быть медийной фигурой, но встречи со своими читателями или теми, кто интересуются современной литературой, необходимы. Взаимополезны.

В программе фестиваля во Владивостоке была заявлено мое выступление о Борисе Екимове. Мне хотелось поделиться своими впечатлениями о произведениях этого писателя – автора настоящей художественной летописи Задонья.

Вскоре мой монолог перерос в разговор с пришедшими. Среди них была преподаватель местного вуза. Она рассказала, что одна из ее студенток призналась, что прочитав рассказы Екимова, стала замечать людей вокруг, здороваться не механически, а искренне, желая здоровья; стала видеть деревья, небо, птиц, вообще обращать внимание на мир вокруг.

Да, екимовская проза действует именно так. И мне захотелось написать рассказ о том, как современный молодой человек меняется благодаря Екимову.

Вообще участие в подобных фестивалях, семинарах дарит немало сюжетов. Уверен, что не мне одному.

Октябрь 2021

Сотворивший Чапая

Героя фольклора придумать специально, наверное, невозможно. Из сотен и сотен персонажей устных баек, произведений литературы, изобразительного, музыкального искусства народ выбирает одного-другого и помещает их в так называемый культурный код. Одним из таких героев стал Василий Иванович – малообразованный, остроумный, смелый, обладающий своеобразной логикой, лексикой. И сегодня мы вспоминает создателя Чапаева Дмитрия Фурманова, чьё 130-летие со дня рождения выпало на этот день.

Выше я умышленно не заключил слово «Чапаева» в кавычки. Я имею в виду не роман, а персонажа, который с реальным красным командиром имеет множество существенных отличий.

Взять хотя бы фамилию. Василий Иванович был не Чапаевым, а Чепаевым; так – через «ять» – он подписывал приказы и удостоверения. Иногда в воинских документах времен Гражданской войны его указывали Чапаевым; как Чапаев, Чапай он фигурирует в дневнике Фурманова, комиссара дивизии, которой командовал Василий Иванович.

Все 1920-е и первую половину 30-х сослуживцы комдива добивались написания его фамилии через «е»; на открытом в 1932 году в Самаре памятнике было короткое посвящение – «Чепаеву». Но после выхода фильма «Чапаев» по роману Фурманова именно фамилия главного героя стала фамилией его прототипа. Редчайший случай. Истории с Баневуром (Бонивуром), Маресьевым (Мересьевым) не идут с этой ни в какое сравнение. Чапаев-персонаж, кажется, давно и бесповоротно вытеснил действительно жившего Чепаева.

Многие считают роман Фурманова слабым в художественном отношении. Я разделяю эту точку зрения. Но и слабые произведения иногда дарят нам бессмертных героев, а то и – вспомним «Что делать?» Чернышевского – становятся руководством к действию для нескольких поколений.

Командиров дивизий Красной Армии за годы Гражданской войны погибло и умерло несколько десятков. Наверняка были люди колоритнее Чапаева, не менее смелые и заслуживающие стать героями книг. Но Фурманов оказался рядом с Василием Ивановичем и сделал его, наверное, самой яркой фигурой той войны.

Николай Щорс, Александр Пархометко, также ставшие героями литературных произведений, много тусклее. Наверное, потому, что о них писали в то время, когда возникла установка показывать героев Гражданской безупречными, чуть ли не святыми. Фурманов же писал своего «Чапаева» по горячим следам; книга вышла в марте 1923-го. Раньше «Железного потока» Серафимовича, «Разгрома» Фадеева, «Донских рассказов» Шолохова…

Вместе прослужили Фурманов и Чапаев (буду писать фамилию комдива в общепринятом варианте) совсем недолго – около пяти месяцев. Из-за служебных и личных конфликтов Фурманова перевели в Туркестан. А через месяц Чапаева и штаб его дивизии убили белые.

Перевод в Туркестан был, конечно, судьбоносным. С одной стороны, он спас от гибели литературно одаренного человека, с другой, не позволил перерасти конфликтам политработника с комдивом в настоящую вражду. А в те годы вражда зачастую разрешалась приказом «пустить в расход». А так Фурманов увез в Туркестан свой дневник со словесными портретами Чапаева, любопытство к этой фигуре. И при первой же возможности решил создать художественное произведение о нем.

Родом из крестьян Ярославской губернии, Дмитрий Андреевич Фурманов получил отличное образование – окончил реальное училище, поступил на филологический факультет Московского университета. Правда, тогда не доучился – осенью 1914-го записался на курсы санитаров и вскоре стал сопровождать раненых на Урал, в Сибирь, затем был отправлен на турецкий фронт.

После Февральской революции был близок к эсерам-максималистам, анархистам. В июле 1918 года вступил в партию большевиков. Подавлял Ярославское восстание, воевал на Восточном фронте, в Туркестане, на Кубани… С лета 1921-го жил в Москве, снова поступил в университет.

На протяжении всей жизни Фурманов вел дневник, делал наброски, время от времени сочинял стихи. Стать писателем решил еще в ранней юности – первое стихотворение опубликовал в 1912-м. Но на литературу судьба отвела Фурманову всего четыре с небольшим года. Да и то, это не была чисто писательская работа – комиссар по призванию, он и в литературе комиссарил, хотя в дневнике признавался, что хочет одного – писать. Особенно после удачи «Чапаева».

Да, дебютный роман Фурманова буквально смели с прилавков книжных магазинов, появились восторженные отклики, за первым изданием тут же последовало второе. Но сам автор понимал: произведение получилось сырым, и позже пытался его доработать. Признавался в дневнике за два месяца до смерти:

«Мой рост, отточка мастерства за последний год, выросшая бережность и любовь к слову, бережность к имени своему – это все не раз наводило меня на мысль переработать коренным образом „Чапая“ – самую любимую мою книгу, моего литературного первенца.

Мог ли бы я его сделать лучше? Мог. Могу. Помню, Бабель как-то говорил мне:

– Вся разница моих (бабелевских) очерков и твоего „Чапаева“ в том, что „Чапаев“ – это первая корректура, а мои очерки – четвертая».

В школе нас не заставляли читать «Чапаева» целиком. Требовали пересказывать лишь одну главу – «Сломихинский бой». Но и она давалась непросто. Зато, помню, я с большим удовольствием прочитал тогда очерк Фурманова «Красный десант» о боевых действиях на Кубани в августе 1920-го. Очерк лаконичный, суховатый, художественных штрихов немного, и потому, наверное, они так заметны и ценны. Пастозность в литературе, как и в живописи, не всегда нужна.

Благодаря работе над этой заметкой, я нашел в дневнике Фурманова очень точную характеристику его «Красного десанта», которую дал приятель автора писатель Кузьма Хохлов: «…Твоего „Красного десанта“ хватило бы на огромный томище или на сотню рассказов – дурак ты, бросаешься материалом, не хранишь такую ценность!.. Материал надо всегда хранить, каждую чуточку себе замечать и оставлять, а ты роскошествуешь спозаранку… Смотри, останешься на старости с пустым сундуком».

Старости у Фурманова не было. Умер в тридцать четыре года от осложнения ангины. Оставил два романа, несколько очерков и рассказов, дневник, стихи. Ну и, конечно, Чапая, который сопровождает по жизни наверняка каждого из нас, возникая то в анекдоте, то в очередной книге или новом фильме. Что ж, и это немало. Вернее, недостижимо много для большинства писателей.

Ноябрь 2021

Два путешествия

Василий Авченко. Дальний Восток: иероглиф пространства. – М., АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2021. – 509 с.

Признаюсь, после выхода книги «Кристалл в прозрачной оправе» в 2015 году, я решил, что Дальний Восток как материал для документальной прозы Василием Авченко исчерпан. И действительно, дальше он написал биографию Александра Фадеева, затем, в соавторстве с Андреем Рубановым, – роман «Штормовое предупреждение», следом, в соавторстве с Алексеем Коровашко, биографию Олега Куваева…

Так или иначе книги связаны с Дальним Востоком, но посвящены не в целом этому региону страны. А новая отправляет нас в путешествие именно по нему – от Чукотки до Байкала, а так как наш Дальний Восток не существует отдельно от мира, то мы на некоторое время оказываемся в Европе и Америке, в Китае, Корее, Японии.

Писать документальную прозу трудно, а документальную прозу о земле, на которой живешь или которой интересуешься – трудно вдвойне. Чистого вдохновения мало, личного опыта недостаточно; необходимо глубочайшее знание предмета, способность не только собрать и изучить документы, прочитать гору написанного твоими предшественниками, но и отобрать самое важное, не завалить свою книгу этими документами и цитатами.

Ну и изложить интереснее, вкуснее, художественнее самой художественной прозы – произведения о выдуманных людях читают с увлечением, а вот о реально существующих речках, горах, городах – не очень-то.

Василий Авченко, по-моему, всеми этими качествами обладает, он увлекает нас описанием речек, гор, городов, рассказами о невыдуманных и вроде бы не очень выдающихся людях. А это огромная редкость.

Есть такая чуть ли не наука – краеведение. И литература соответствующая имеется. Книг, очерков и статей, целых журналов краеведческих предостаточно. Но почти всегда видишь, что нет у авторов главного – таланта художника. Часто желание показать, какой замечательный у них край, делает произведение приторным, а богатство материала буквально хоронит способность его воспринимать.

Авченко не сыплет восторгами, многие интереснейшие факты умещаются у него в одну-две строки. Но сама интонация повествования показывает нам его любовь и уважение к предмету описания, а краткость рассказа о каком-нибудь событии заставляет открывать «Википедию», снимать с полки том энциклопедии.

«Кристалл в прозрачной оправе» был посвящен Владивостоку и его окрестностям, минералам и рыбам. «Иероглиф пространства», как я уже сказал, путешествие по всему Дальнему Востоку. Огромному и разнообразному.

В книге много истории, дат, цифр. Отлично, что нигде автор не сбивается на публицистику – это именно проза, но проза документальная, не о придуманном. Авченко часто размышляет вслух на темы вроде бы не касающиеся непосредственно Дальнего Востока, иногда уходит в лирические отступления (жанр своей книги, кстати, он определяет как «геолирика»), но везде они подкреплены чьей-нибудь цитатой, историческим примером.

Авченко связывает Дальним Востоком не только сотни персонажей истории, но и героев литературных произведений – Робинзона Крузо, Штирлица, Джеймса Бонда. Здесь, видимо, не столько желание сделать край, в котором живет автор, центром мира, сколько показать, что это действительно живая земля, земля со своей историей, людьми, культурой. И важным следом в культуре мировой.

На Дальний Восток по-прежнему, как и двести лет назад, едут по своей воле единицы, зато оттуда – по нескольку десятков тысяч в год.

«Есть меньшинства национальные, религиозные… Мы – меньшинство географическое. Численность живущих на Дальнем Востоке – на уровне статистической погрешности: то ли есть мы, то ли нет нас вовсе», – пишет Василий Авченко в конце своей книги.

Заманить людей не то что на постоянное жительство, но хотя бы в туристическую поездку туда у государства получается слабо. Но, может быть, кто-то, прочитав «Дальний Восток: иероглиф пространства», купит билет и махнет во Владивосток, Хабаровск или в Магадан, совершит путешествие по Сахалину или Камчатке. Да и путешествие по самой книге Авченко, это уже немало.

Оксана Васякина. Рана. – М., Новое литературное обозрение, 2021. – 280 с.

«Рана» была номинирована на премию «Национальный бестселлер» уходящего года, в Большое жюри которой я входил. Прочитать больше сорока произведений за неполные два месяца нереально, по крайней мере, для меня, и «Рана» оказалась в числе непрочитанных. Способствовал этому шум вокруг книги, а я обычно обращаю внимание на то, о чем не кричат, что не замечают.

Теперь «Рана» в финале премии «Большая книга», я снова в жюри. Здесь уж отступать некуда. Открыл и на пять дней вывалился из привычной колеи жизни. Читал и переживал прочитанное…

Книга мощная. Недаром споры о ней не стихают. И если она получит одну из степеней «Большой книги» или премию «НОС», то шум наверняка усилится.

«Рану» называют и феминистским манифестом, и спекуляцией на теме гомосексуальности, и отказывают ей в оригинальности, перечисляя то, что появилось задолго до романа Оксаны Васякиной.

Ничто не ново в литературе, разве что детали да авторский голос. А манифеста и спекуляции я не увидел вовсе. Да, такая героиня, да, такие у нее мысли и оценки. Борзая и в то же время израненная девчонка. Израненная не только смертью, а вернее долгим умиранием матери, но и своим самокопанием, поиском ответов на вопросы: кто я? откуда взялся наш род?

Она родилась из Сибири, но не знает, как ее предки там оказались. «Когда я спрашивала маму о том, откуда мы, мать пожимала плечами и отстраненно говорила о станции Зима. Бабушку Валентину всю передергивало, когда я задавала этот вопрос ей. Она отмахивалась и говорила, что ей неоткуда знать. Прабабка Ольга была уже мертва. ‹…› Неужели, думала я, мы люди из ниоткуда, из холодной белой пустыни? Если мы из холодной белой пустыни, то в пустыне мы должны были когда-то появиться».

Героиню, которую зовут так же, как и автора Оксана, с раннего детства окружали женщины. Прабабка, бабки, мать, потом подруги, «жены». С мужчинами и в книге беда, да и в самой реальности тоже. Не то чтобы их мало, но в основном они какие-то не мужские, что ли. Единственный сквозной мужской персонаж Андрей, сожитель матери, слабый, безвольный, бездомный. Персонаж узнаваемый…

Мать героини «Раны» долго умирает от рака в маленьком городе Волжский. Она завещает похоронить себя в Усть-Илимске, где прожила почти всю жизнь, работала на заводе. И Оксана давно обосновавшаяся в Москве, совершает с урной в рюкзаке печальное путешествие с берегов Волги на берега Ангары. (Немного странно, почему она летит из Москвы в Иркутск не прямым рейсом, а с двумя пересадками – в Новосибирске и Красноярске. Словно специально усложняет себе и праху матери путь.)

По дороге она вспоминает последние месяцы с матерью, свое детство, близких людей; по сути, прокручивает мысленно свою пока недолгую жизнь, наблюдает за собой, ищет поддержки в литературе, в опыте других людей. Всё это и стало содержанием двух с половиной сотен страниц текста. Не романа, на самом-то деле, не повести, не поэмы в прозе, а именно текстом. И ничего принижающего в этом слове я не чувствую – наоборот, принизить может ярлык определенного жанра.

Да, наверное, это автофикшн, но читатель не обязан знать, о себе ли пишет автор или он всё это выдумал. Васякина написала предельно достоверно, слог у нее скупой, строгий, приглушенный, словно речь человека со стиснутыми зубами.

Есть в тексте признание: «Мне стыдно, что я пишу эту книгу». Да, о важном всегда стыдно писать и говорить.

«Любовь Михайловна сказала, что у мамы было плохое тяжелое дыхание. Это она узнала от священника. Такое дыхание бывает у предсмертных. Свет был хороший, и ветра не было. Свет был, как в августе, золотой». Так книга начинается. И немало читателей-эстетов наверняка поморщится от этого обилия «было», «был», «бывает». Но без них нельзя – они как комья мерзлой земли на крышку гроба. И жутко, и тянет заглянуть, что там, как. Кто-то отшатнулся, закрыл книгу, но многие заглянули. И уже третья допечатка тиража за столь короткий срок тому подтверждение.

В «Ране» нет диалогов. Реплики персонажей передаются в пересказе героини. И это очень точно – дословно мы не можем воспроизвести слова другого человека, да и собственные тоже. Героиня приводит в тексте свои (и не только свои) стихи и эссе. И они ложатся в ткань органично – Оксана поэт, недавняя выпускница Литературного института, и она живет литературой, именно в ней ищет лекарство и объяснения того, что происходит с ней и миром вокруг. И необходимость описать умирание матери, свой пути в Усть-Илимск она определяет поразительно точно – так она сможет «запечатать» свою рану.

Порой колют глаз непривычные в прозе слова вроде «паттерны», «лесбофобной», «инфернальные», «инерционным», «аналоговый», «сегменты», «нарратив», «структурируется», «объективация», но это лексика нынешней молодежи, и было бы странно, если бы героиня изъяснялась словами Петрушевской…

Нам не хватает таких книг. Нет, не о смерти, не исповедальных даже, а по-настоящему достоверных. И неважно, фантастика это, или антиутопия, или абсолютный реализм. Главное, чтобы персонажи получались живыми.

Многие «литературные специалисты» утверждают, что большинство людей читает художественную литературу для отдохновения от этой самой достоверности, им нравится читать явно сочиненное. Но успех «Раны», успех очевидно серьезный, не минутный, демонстрирует, что это не так.

Ноябрь 2021

Попытка большого романа

Потребность в широких литературных полотнах происходившего в нашей стране в последние десятилетия у читателей и писателей очевидна. Жанры романа-эпопеи, семейной саги, производственного романа не ушли в прошлое, о них то и дело вспоминают, но с нотой грусти – их нет, а надо бы. Все-таки живая история сохраняется не в документах и директивах, а в произведениях художественной литературы.

Попытки создать широкое полотно, по-настоящему большой роман предпринимаются. Это хорошо. Значит, не все литераторы ушли в камерные жанры и темы, есть те, кто отваживается писать произведения, действие которых продолжается не год и не два, а значительно больше, где множество персонажей, несколько сюжетных линий. Удач же настоящих мы не видим – читатели (в первую очередь критики и литобозреватели) могут восхищенно удивиться смелости автора, и вскоре о произведении забывают. Это плохо.

Может быть, всё дело в том, что мы мерим большой роман по вершинам – «Войне и миру» и «Тихому Дону» – и меньшее уже не согласны принять? Или сами себя убедили, что всё остальное, последующее должно быть изначально меньше, ниже, слабее?

Недавно в издательстве «АСТ» вышла книга Михаила Зуева «Грустная песня про Ванчукова». Семь с половиной сотен страниц, временной охват – больше полувека.

Года два назад Михаил Зуев как прозаик обрел первую известность дилогией «Патч» в жанре фантастики. Я ожидал, что новый роман – жанровое продолжение лихого «Патча», но с удивлением обнаружил, что «Грустная песня…» строгий, может быть, и чрезмерный в наше время, реализм. Каждый эпизод убеждает: так оно могло быть в реальной жизни. Или было на самом деле. Благодаришь автора за убедительность и в то же время немного скучаешь, что ли, двигаясь вместе с персонажами по руслу реальности.

И вот на примере «Грустной песни…» об этом и хочется поговорить: нужен ли нам реализм в литературе. И если нужен, то каким он должен быть.

Главный герой в романе один – Ольгерд Сергеевич Ванчуков, врач, не изменивший своей профессии в пору первоначального накопления капитала, хотя и встроившийся в реалии так называемой новой России… Ольгерд Ванчуков редкий в современной русской литературе тип именно героя. Не нытика, не социопата, не маргинала. И в этом главная заслуга автора, ценность «Грустной песни…»

Ольгерд, с одной стороны, продукт позднего застоя и перестройки, а с другой – своих родителей, да и вообще людей старших поколений. И видимо, чтобы показать это, Михаил Зуев начинает повествование с 1940 года (окончание Советско-финской войны), а потом, в целом выдерживая хронологию, часто отправляет нас в 1930-е, а то и в более ранние времена – Первая мировая, Гражданская войны…

Может быть, это и необходимо. Мы совсем недавно стали узнавать свою родословную – копаемся на сайтах памяти, пытаемся выстроить фамильное древо. В советское время, да и позже родители, бабушки и дедушки обычно отмалчивались на наши вопросы: откуда мы? кем были наши предки?

У Ольгерда Ванчукова родословная богатая и запутанная, и сам он в детстве носил фамилию Пегов. Позже его усыновил собственный отец… И нынче такое не редкость, но вспоминаются истории из 1930 – 1950-х, когда фамилии менялись/восстанавливались в массовом порядке. Вспомним хотя бы писателей – например, Василий Шукшин некоторое время носил фамилию Попов, Александр Рекемчук – Нидерле. Да и раньше подобного было немало – Михаил Шолохов был записан Кузнецовым…

И необычное имя, которое дают герою книги, окутано сумраком семейной истории: «…То будет самый главный Ванчуков со странным именем „Ольгерд“, данным в честь какого-то затерянного в глубине времен родственника. Это же как замечательно, как современно: оставлять в наследство потомкам имена, и ничего больше, кроме имен!»

Всё это, конечно, накладывает отпечаток на характер, вызывает так называемую детскую психологическую травму. И Ольгерд очевидно человек травмированный; к тому же от родителей, вечно занятых, внимания он получает немного. Но это, наверное, помогает ему стать личностью, а не вечным домашним мальчиком.

Не хочу превращать рецензию в спойлер, поэтому сюжет пересказывать не стану. Советую роман прочитать. Полезно, во многом уже необычно, особенно если брать фигуру главного героя. Таких персонажей, повторюсь, нечасто встретишь в нашей современной прозе. Крепких, деятельных, пытающихся созидать.

И финал оглушающий – герой исчезает на самом взлете. Нелепо, случайно. Но ведь так оно часто и случается в действительности. Как у упомянутого уже Шукшина: жил человек…

Впрочем, входить в роман Михаила Зуева непросто. С этим, по-моему, и связана главная проблема книги. Ошибся ли автор с повествовательной формой, отравлены ли мы (многие из нас) динамичностью нынешних произведений литературы, кинематографа, вообще этим шквалом информации и зрелищ – не знаю.

«Грустная песня про Ванчукова» напомнила мне советский роман. Особенно первые сто – сто пятьдесят страниц. Часто встречаются эпизоды, подобные этому:

«Ванчуков приблизился к висевшей на длинной стене кабинета большой обтянутой черным линолеумом школьной доске, вооружился куском мела и начал доклад. Барышев слушал спокойно, изредка улыбаясь одними лишь уголками губ. Конечно, никакой ванчуковский доклад Вяч Олегычу был не нужен: все вещи он схватывал молниеносно, с первого предъявления. Просто он был не в силах отказать себе в удовольствии послушать ещё вполне молодого и определенно умного человека, отличного инженера, в судьбе которого Барышеву пришлось сыграть роль опекуна и дирижера. „Были бы все такие, как Ванчуков, у нас уже давно был бы коммунизм“, – обмолвился как-то Барышев на партсобрании. Слова его кворум встретил тихо: хоть и не особо приятно слушать такое о молодом выскочке, а, по сути, возразить-то и нечем».

Словно читаешь Гранина или, может быть, Тендрякова. А название перекликается с названием книги Виля Липатова – «Сказание о директоре Прончатове».

Умышленно ли Михаил Зуев пошел на такое сближение с советской прозой (именно советской, а не с «русской прозой советского периода» и не с «соцреализмом») или нет – можно только гадать. По-моему, сама идея – сплав романа-эпопеи с семейной сагой и производственным романом – указывает современным авторам ориентиры в прошлом. Именно в советском прошлом. В прозе Гранина, Рыбакова, Аксенова образца «Московской саги» (а именно в эмиграции Василий Павлович стал по форме советским писателем)… Изобрести для современного большого романа новую форму – неимоверно трудно. Слишком долго писательство у нас было «частным делом», а сюжеты даже того, что называют романами, – узенькими, меленькими, зато быстрыми, как горные речки. Без проток, стариц, рукавов.

Михаил Зуев отважился на большой роман. Получился он довольно широким, но почти без течения (особенно на первых полутора сотнях страниц) и местами заиленным, как перекрытая десятком плотин Волга.

Декабрь 2021