Текст книги "На черной лестнице (сборник)"

7

Снова они друг напротив друга. По глоточку пьют вино, ласкаются взглядами. Но, видимо, что-то в лице Марины не так, потому что Борис попросил:

– Пожалуйста, успокойся, родная. Главное, что мы счастливы. Так?

– Конечно, мы счастливы! – Марина игриво взяла яблоко, по-ребячески, с хрустом, откусила. Протянула Борису: – И ты кусай, мужчина!

Он откусил.

– У-у, мед!

– Нравится?

– Из твоих рук мне всё нравится, мурлысь.

– Всё-всё?

– Абсолютно.

Марина потянулась к нему, он поцеловал ее сначала в нос, потом в губы…

Становилось почти темно; включили фонарик на стене.

– Марин, – после паузы, серьезным тоном позвал Борис, пристально глядя на узоры бокала, – я вот хотел спросить тебя. Может, сегодня и не самый подходящий момент, но… Можно, да?

– Конечно, любимый. О чем?

– М-м… О наших отношениях хочу поговорить. – Он коротко взглянул на Марину и снова уставился на бокал, взгляд серьезный и твердый, сейчас это взгляд Бориса Эдуардовича, а в голосе – нерешительность. – Ты бы не хотела… у тебя нет желания все-таки сделать наши отношения более… м-м… Н-ну, оформить наши отношения?

Время от времени Борис спрашивает об этом, точно проверяет ее чувство к себе; Марина научилась отвечать ему.

– Борис, а как же твоя семья, дети? Вся твоя жизнь может развалиться, если начать ворошить. Ты же сам знаешь, как бывает… Не надо, милый. Нам же хорошо сейчас, вот так. Тебе хорошо?

– Хорошо. Но…

– И не надо «но»! Эти «но» всегда всё портят. Давай будем без них.

Борис отставил бокал, посмотрел на Марину, лицо его помягчело.

– Давай.

– И хорошо! – Она куснула яблоко, махнула рукой. – Наливай вина, давай же выпьем как следует за нашу любовь!

Выпили. Как будто стараясь оправдаться, Борис объяснил:

– Вчера время выдалось… фильм посмотрел. Старый фильм, кажется, хотя и не видел до этого. Редко получается у телевизора посидеть. Там о человеке моих лет примерно, и он весь фильм бегает, разрывается между женой, любимой женщиной, дочкой, работой. И кругом он подлец какой-то… И, хм… – Борис грустно усмехнулся. – Не хочется на него быть похожим.

– Ты и не похож. Нисколечко! – заверила Марина. – Во-первых, у того машины не было и мобильника, хи-хи, а во-вторых, его любовница дергала, а я тебя разве дергаю? – Она сменила шутливый тон на просящий. – Не надо, любимый, не забивай себе голову, ради бога. У тебя все хорошо, у меня – тоже. Не надо… Ну, если хочешь, если ты очень загружен сейчас, давай встречаться реже. Я не против, если так нужно.

– Марина, – Борис поморщился, – я не в том смысле… А ты? Ты как? Тебе и о ребенке, наверное, думать пора, о…

– Я думаю о ребенке. Я же тебе говорила: рожать буду в тридцать пять.

– А не поздно? Первые роды…

– Сейчас многие и позже рожают. Представь, как я сейчас с ребенком? Терять два года, как раз тогда, когда с работой все стало получаться…

– Да, да, – кивал Борис, – понятно… Ладно, мурлысь, закончили, ладно… – И поманил ее: – Иди сюда.

Марина пересела к нему на колени.

– Не будем больше об этом, – попросила.

– Не будем.

– Обещаешь?

– Честное пионерское!

Без десяти одиннадцать снизу на мобильный позвонил шофер, и Борис стал собираться.

– Ты не очень на меня обижаешься, милый?

– Нет… Да за что я должен обижаться? И вообще, – Борис сдвинул брови, сжал губы, и, хотя он явно шутил, лицо стало страшным, – обида мужчину оскорбляет. Мужчина должен не обижаться, а сердиться.

– Ой, улыбнись скорее!

Он улыбнулся.

– Всё было прекрасно, мурлысь, просто замечательно! И вино, и мясо, и оливки, и яблоко. И ты – самая лучшая женщина!

– Да? Только не обманывай меня.

Борис затянул галстук, Марина оправила воротник сорочки и обняла его. Борис прошептал ей на ухо:

– Тебе я говорю всегда только правду, милая. Только правду. Не веришь?

– Верю. – Она спрятала лицо на его груди и тут же отпрянула.

– Что случилось? – испугался Борис.

– Так… Да нет, показалось, что рубашку запачкала помадой.

– У тебя не осталось помады, – Борис снова обнял ее, – всю помаду с твоих губ я стер своими губами… Да, кстати, как с финансами у тебя?

– Нормально.

– А точнее?

– Тысячи три, кажется…

– Ну, разве это нормально! Погоди. – Он вынул бумажник, достал из него двести долларов. – Вот, на эти дни. И надо счет тебе открыть… Всё из головы вылетает.

– Не надо, не надо! – Марина отстранила деньги. – Тем более у вас там проблемы с газетой.

– Хм, на мне лично эти проблемы вряд ли особенно отразятся. Держи, мурлысь, и не спорь.

Марина взяла бело-зеленые бумажки, положила на стол рядом с бутылкой «Шардоне».

– Что ж, – вздохнул Борис, – надо ехать.

– А я спать лягу. Завтра начну готовиться к эфиру. Следующий у меня про лесные пожары. Представляешь, по всей России…

– Слышал, слышал, мы вчера буквально выпустили большой материал. Можешь воспользоваться, хе-хе!.. В Марьине торф горит, рядом с нефтезаводом, жилые дома в трехстах метрах.

– Ужас какой!

– Да, мурлыська, сделай копию сегодняшней программы. Хочется посмотреть.

Марина передернула плечами, точно ей напомнили о чем-то отвратительном.

– Что там смотреть… В людей после таких программ верить перестаешь…

– А ты не отчаивайся, милая, в людей верить при любых условиях необходимо. – Борис погладил ее по голове, как маленькую, готовую разреветься девочку, затем взглянул на часы. – Ох, побегу! Значит, в пятницу, в восемь?

– Я тебя буду очень ждать.

– Может, хочешь сходить куда-нибудь?

– Пока не знаю. Придумаю – позвоню. Хорошо?

– Звони, конечно. Я всегда твой.

Ей послышалась в тоне Бориса неискренность, внутри сжалось… Нет, это просто из-за спешки он так сказал, ведь он опаздывает.

– Беги, любимый. До пятницы! Ничего не забыл?

– Вроде бы нет.

Они обнялись на прощание, поцеловались. Борис ушел.

Заперев дверь, Марина вошла в комнату. Включила большой свет и стала носить посуду на кухню. Вымоет завтра… Покрутила в руках подарок Бориса, карманный компьютер – пластиковая коробочка размером с пачку сигарет «Данхилл», экранчик, пять кнопочек, сбоку прикреплен стерженек-карандаш. Даже и не скажешь, что чудо техники… Деньги убрала в шкатулку: пусть полежат, менять их пока нужды нет, а курс доллара медленно, но повышается…

Села в удобное плюшевое кресло, набрала номер телефона своего помощника.

– Алло, Вадик? Добрый вечер! Узнал? Извини, что так поздно. Как тебе программа?.. Отлично?.. Нет, у меня другая оценка… Острота остротой, но ты видел, как люди-то реагируют? Для них это норма жизни, просто одна из профессий, действительно… А?.. Вадим, от тебя я не ожидала! Как это – большинство так живет?! Перестань чепуху пороть! Не надо, Вадим, а то я разозлюсь. Ладно, я вот что звоню: ты мне к пятнице запиши этот эфир, ладно? На обычную кассету. Надо тут кое-кому показать… Да нет, это личное… Сделаешь? Спасибо, Вадик, спокойной ночи.

Марина положила телефон, поднялась. Медленно прошлась по комнате; спина ныла, ноги были тяжелыми, непослушными… Огляделась, сказала, будто вокруг нее кто-то стоял:

– Ох, люди, люди… Если б все так жили, то во что бы превратились мы?.. Чепуху просто порют какую-то…

2000

Приближаются сумерки

На первом этаже в подъезде – ряды почтовых ящиков с цифрами-номерами квартир на дверце каждой ячейки. Сто пятнадцать, это его… Ташевский, Юрий Сергеевич, достал блестящий, отполированный за многие годы ношения в кармане ключик и сунул в щелку замка. Повернул, дверца открылась. В ящике – газета. Юрий Сергеевич взял ее, как всегда радуясь, что она есть, что двадцать минут в метро благодаря ей пройдут по возможности незаметно. Когда читаешь, поездка кажется не такой длительной и однообразной. Кроме газеты – ничего. Времена, когда чуть ли не каждое утро ящик был забит всяческими рекламными буклетами, политическими брошюрками и агитками, похоже, миновали. Брошюры и буклеты теперь предпочитают продавать, а не разбрасывать всем подряд наудачу… Писем же, в общем-то, ждать не от кого. Замкнув ящичек, Юрий Сергеевич хотел было вернуть ключ обратно в карман пиджака… А интересно, неужели все ячейки с разными замками? Он посмотрел на свой ключ. Две простенькие зазубринки; нет, не верится, что у соседей замки другие – у каждого особенный. Гм, а ведь можно проверить. Вполне можно проверить… Вот этот, например, сто девятый, старушки с одиннадцатого этажа, вечно пустой, с пыльной дверцей… Юрий Сергеевич, осторожно держа ключ двумя пальцами, почти что вставил его в щелку, но тут же опомнился, отдернул руку. Ключ выпал, с оглушительным звоном ударился о плитку пола… Поднимая его, Ташевский с удивлением подумал: «Зачем? Ну и желаньице! – усмехнулся, спрятал ключ в карман. – Любознательный нашелся какой! Возьми еще спичку брось к девяносто третьему – проверь, перекинется ли огонь с его газеты на что там есть у девяносто второго или потухнет. Мда… взрослый человек…»

Издеваясь и посмеиваясь над собой, Юрий Сергеевич вышел на улицу. До метро три троллейбусные остановки, но он предпочитает, если позволяет время, конечно, ходить пешком. Сегодня время вполне позволяло.

«Хулиган, хулиган в тебе дремлет, господин Ташевский! – продолжал поддевать себя Юрий Сергеевич. – Что там замочки какие-то, мелочь. Лучше попробуй вот “Запорожец” этот поставить набок. Слабо́?»

На обочине проезжей части, заехав на бордюр тротуара правой стороной, стоял брошенный, раскуроченный «Запорожец» с побитыми фарами и фанерой вместо стекла на заднем окне… Вроде в шутку предложил себе Ташевский перевернуть машину, но тут же и серьезно задумался: сможет или нет? Один бок на бордюре, приподнят, колеса не спущены… Юрий Сергеевич замедлил шаг, разглядывая «Запорожец», примериваясь. На вид машина довольно легкая, а он, без ложной скромности, человек крепкий, сильный, в самом расцвете, как говорится; по юности баловался штангой. Гм, вполне ведь может получиться.

«Тьфу! Да что ж это я!» – и пошел быстрее, отвернувшись от злосчастного «Запорожца». Как-то неприятно стало, ледяные мурашки защекотали спину.

Юрий Сергеевич торопливо искал тему для размышлений, чтоб отвлечься от таких вот странных, опасных желаний. Ключ, газета, «Запорожец»… Его всерьез пугали они, эти вдруг возникающие желания.

Началось месяца два назад, и словно приоткрылось тогда, а затем все росло и крепло в Ташевском, устоявшемся, зрелом, уважаемом человеке, какое-то другое существо, глуповато-лихое, агрессивное даже. С чего это?.. Юрий Сергеевич догадывался, еще при первом подобном желании начал догадываться. Помнится, тогда он вдруг остановился посреди комнаты и долго следил за минутной стрелкой старого механического будильника, стараясь проследить ее движение, и, когда это не получилось, ему до зуда в пальцах захотелось разобрать будильник и посмотреть, как он там устроен. И тогда вот появилась догадка, что причина странных желаний – его вдруг улучшившееся зрение. Конечно, не совсем «вдруг», просто-напросто сделали операцию, подтянули роговицы. Сначала правый глаз, потом левый… И, странное дело, вскоре после операции и началось, даже в тот самый день, когда возвращался из клиники с забинтованным, спрятанным под марлей правым глазом, почувствовал что-то новое, смутно тревожное. Левый глаз, как всегда, видит окружающее расплывчато, разноцветными пятнами, точно бы мир – сырая зыбкая акварель, а правый там, за бинтом, уже зажил иной жизнью, на сто процентов беспощадно зрячей.

«Да нет, бред все это, – мотнул головой Юрий Сергеевич, отгоняя неприятные догадки и воспоминания. – Ведь радость, счастье же – все видеть как надо, идти вот и видеть мир!» Он посмотрел вокруг. Мир был четкий и правильный, стены домов твердые, надежные, прямые, а не рыхлые и бесформенные, как представлялось ему раньше; он ясно видел идущих навстречу людей и не боялся с ними столкнуться, не боялся машин, переходя улицу, не щурился беспомощно, когда нужно было прочитать надпись на указателе или вывеске.

Ташевский не носил очки. (Нет, они всегда были при нем, лежали в футляре во внутреннем кармане пиджака, лежали и сейчас, по привычке, совсем не нужные после операции.) Глупый комплекс, оставшийся с детства: он стеснялся очков. Еще в третьем классе, когда нацепил их впервые и когда его стали дразнить очкариком, он возненавидел эти два стеклышка в темно-синей оправе, прятал их на дно портфеля. Пользовался ими лишь в крайних случаях, даже читал без очков, из года в год все ниже склоняя лицо над книгой. Да, зрение ухудшалось, но Юрий Сергеевич прекрасно ориентировался в привычных, хорошо знакомых местах, даже порой сравнивал себя с полностью слепым человеком – дескать, не пропаду! Слепой, скорее всего, в своем доме чувствует себя уверенно, чуть ли не лучше зрячего, все вещи у слепого всегда на местах, он знает, где что лежит, до последней пуговицы. Так же и Юрий Сергеевич – его домашний кабинет, ближайшие магазины, дорога до метро, тот метрополитеновский маршрут, которым всегда ездил на работу, в институт, где преподавал, – все это было им изучено досконально, он мог бы и с закрытыми глазами безошибочно пройти в нужный отдел гастронома, найти аудиторию, где предстояло читать лекцию. Но новые места пугали его – Юрий Сергеевич оказывался в неожиданной, страшноватой, непривычной обстановке; тут-то часто и требовалась защита и помощь очков…

Люди на улицах, в метро, в магазинах раньше были безликими, размытыми; лишь напрямую сталкиваясь с ними, Ташевский убеждался, что действительно эти густые движущиеся пятна реальны и тверды, за ними нужно следить, чтоб не сталкиваться снова и снова. Теперь стало проще. Да, с одной стороны, проще, а с другой…

Очень рано, наверняка благодаря плохому зрению, он привык быть один, точнее – с книгами. Тот мир, что открывался ему на страницах, жил куда более ярко и разнообразно, увлекательно, чем действительно существующий… К музыке у Юрия Сергеевича было особое отношение, она как бы включала в себя и живопись, и кино, и театр – когда он слушал музыку, ему всегда рисовались в воображении картины и сцены, рожденные голосами инструментов. Вообще любые звуки окрашивались для него внутренне-зрительными образами. А вот с недавнего времени эти картины и образы возникать перестали…

Девушку, что стала затем его женой, Ташевский заметил и потянулся к ней, прежде всего, изза ее голоса, ласкового, плавного, чудесного голоса. После обретения отличного зрения его отношение к жене, да и к детям тоже, несколько изменилось – точно он увидел рядом с собой не совсем тех людей… тех, да не тех…

А лекции… Гм… Много лет Юрий Сергеевич читал, точнее, рассказывал свои лекции в аудитории, заполненной студентами, именно студентами – абстрактными молодыми людьми, слушающими его, сидя за столами, ряд за рядом. Теперь же с кафедры он видел лицо каждого, глаза, равнодушные и пустые; видел, что многие заняты своими делами, некоторые дремлют, другие постоянно передают друг другу записки, шепчутся, поглядывают на часы. Это крайне раздражало его, лекции превратились почти в пытку, он даже начал подумывать об уходе из института. «Да им же совершенно плевать, оказывается, – злился Ташевский, – на всех моих вагантов, трубадуров, миракли!»

В последнее время, после операции, очень многое изменилось для Юрия Сергеевича, и, странно – многое точно бы побледнело, а другое исказилось, изуродовалось. «Хм, – усмехнулся он пришедшему на ум сравнению, – это как будто… Вот есть муха: крылья, ножки, летает, жужжит. Обычная вроде, муха и муха. А положить под лупу – превращается в отвратительное мохнатое чудище…»

Наконец вот и станция. Перед входом – ряды женщин с мешками и клетчатыми сумками, полными мандаринов, помидоров, винограда. У старушек висят на груди этакие витринки – десятка два сигаретных пачек.

– Мужчина, возьмите свеженьких помидоров! – обратилась одна из женщин к Ташевскому. – Вам, как первому покупателю…

Он посмотрел на женщину. Тонкая, с узким бледным лицом; неприятный взгляд возбужденных надеждой глаз…

– Вкуснейшие помидоры, – добавила она уже почти равнодушно вслед открывающему тяжелую стеклянную дверь Юрию Сергеевичу.

Вестибюль, некогда просторный и строгий, превратился в продолжение окружающего станцию рынка. Аптечный киоск, лотки с газетами, журналами, столик с духовной литературой, образками, календарями, игровые автоматы, экспресс-фото, экспресс-кафе… Раньше Юрий Сергеевич, щурясь, с интересом пытался разглядеть происходящее в вестибюле, пока шел к эскалатору, а теперь прятал глаза, чтоб не наткнуться на унылые или не по-хорошему радостные лица продавцов, на рты, пережевывающие хот-дог, на руки, стучащие по кнопкам игровых автоматов, листающие книжку или свеженький эротический журнал… И сейчас, доставая из нагрудного кармана пиджака магнитную карту-проездной, он вспомнил о еще одном своем желании, чуть ли не ежедневном желании подойти к одному из столиков-тумб экспресс-кафе, к тому, из которого торчат краники, и открыть их. И смотреть, как на пол текут вязкие струйки кетчупа и горчицы… Занятное, наверно, зрелище.

Вставляя магнитную карту в турникет, Юрий Сергеевич почувствовал, как его щипнул бдительный взгляд дежурной. Взглянул в ответ. Она стояла где и обычно, у своей будочки. Немолодая женщина, полная и озабоченная поддержанием порядка, в синей униформе и нелепой красной шапочке, подозрительно ощупывала глазами следующего пассажира, преодолевающего турникет.

«Интересно, – подумал Ташевский, – по скольку у них эта вахта? Часа по два… или по четыре…»

По соседнему эскалатору выезжают из подземелья люди. Плотной полоской, один за другим. Стоящий впереди на голову выше следующего. «Как матрешки!» Вереница мужчин, женщин, девушек, стариков, детей… Некоторые торопливо топают вверх, куда-то, видимо, опаздывая, и смотрят на ступеньки, словно гонятся за ними, прихлопывают тяжелыми подошвами… «Да, там на некоторых цифры есть, – вспомнил Юрий Сергеевич, – кажется, на каждой пятой: 35, 40, 45…» И усмехнулся, даже не поняв, отчего именно. Кстати, да, он стал с недавнего времени частенько усмехаться своим мыслям, порожденным впечатлениями от увиденного в прояснившемся для его глаз мире.

Эскалатор длинный, стоять и ждать, пока спустишься на платформу, томительно. Бывает, Ташевский шагает вниз, правда, это неудобно – раньше из-за близорукости он постоянно цеплялся за стоящих справа то локтем, то портфелем, опасно оступался, боялся потерять равновесие; теперь же ориентируется куда лучше, только вот прежнее ощущение неуверенности слишком сильно, и он предпочитает стоять, держась за поручень. Разглядывать людей на соседнем эскалаторе.

Они разные, люди. Да, теперь они кажутся совершенно разными. И надо ж природе иметь столько фантазии, создавая людей. Каждого в отдельности. Бесчисленное количество комбинаций…

Два людских ручейка постоянно посылают друг другу взгляды-прикосновения. Парни обшаривают соседний ручеек, выискивая симпатичных девушек; женщины с грустинкой разглядывают, кто как одет и кто что везет; немолодые завистливо смотрят на молодых… Много откровенных, почти наглых глаз. А чего опасаться? Это не тротуар, не автобус, здесь нет опасности, что тебя спросят: «Чего уставился?» Ты защищен пространством и движением. Секунда-другая, и человек уже миновал тебя, проехал дальше, и можно разглядывать следующего, и тот тоже уплывет, на его месте появится третий…

Юрий Сергеевич вспомнил, как однажды, спускаясь к поезду, он наблюдал карабкающихся вверх. Соседний эскалатор почему-то остановился, людям пришлось подниматься самим. И те, кто плавно и благополучно спускался, смотрели на карабкающихся, неуклюжих и жалких, с подсознательным превосходством, а те, в свою очередь, на спускающихся – со злобной завистью.

«А вот если кому-нибудь язык показать… – вдруг пришло в голову Ташевскому новое дурацкое желание. – Высунуть так язык до подбородка или пальцем у виска покрутить, как отреагируют? Может, тем же ответят, а может, начнут догонять, чтоб разобраться». И тут же наткнулся на подходящее для эксперимента лицо: солидный мужчина, полный, налитый силой, глаза умные, даже какие-то ленивые от избыточного ума… Мужчина равнодушно глядит на плывущих в противоположную сторону соседей, зрачки не перескакивают с одного на другого, а просто скользят по фигурам. «Никого не видишь – да? – не замечаешь…» Юрий Сергеевич задержался на этом лице лишнее мгновение и почувствовал, что язык готов выскочить и подразнить солидного. «Ну-ка, отреагируешь?» Конечно, очнется, оглянется, чтоб рассмотреть ненормального с высунутым языком, а потом полдня будет всплывать перед ним эта странная секундная сценка… Но Ташевский удержался, стиснув зубы, заперев за ними язык. Отвел взгляд, вцепился им в спину стоящего впереди пассажира…

 
Уезжаешь ты,
Может быть, и навсегда.
Уезжаешь ты,
Вот и все мои слова,
 

– поет почти девичьим, тонким голосом долговязый парень с несчастным лицом, подыгрывая себе на гитаре. Перед ним расстелен матерчатый футляр, где лежит несколько монеток. Глаза парня прикрыты, он будто выражает этим свое презрение к толпе или же просто стесняется, а может, и действительно страдает искренне. Юрий Сергеевич, как и все, прошел мимо парня, отыскивая на ходу свободную скамейку. Нашел, поставил на нее портфель, снял кепку и вытер лоб платком. После той чуть не случившейся выходки с языком его прошиб пот, холодный и липкий. «Неужели загриппую… – попытался обмануться Юрий Сергеевич, найти причину своего состояния. – Да не-ет, никакой это не грипп… Переутомился, что ли? Скорее всего».

Рядом остановился маленький сутуловатый старичок в мощных очках. Пушистая, темнорусая, с седыми прядями борода спускалась на отвороты пальто.

Старичок поставил сумку рядом с портфелем Ташевского, расстегнул пальто и размотал на шее шарф. На Юрия Сергеевича пахнуло ароматом одеколона, нет, не одеколона, а чего-то нежного, сладковатого, как женские духи… «От него?» – изумился и испугался Ташевский.

Спрятав шарф в сумку, старичок покопался в кармане пальто и достал часы – этакую увесистую серебряную шайбу, – щелкнул, и крышечка отскочила. Заиграла простенькая мелодия, странно знакомая Ташевскому… Старичок посмотрел на часы и осторожно опустил крышечку. Мелодия оборвалась. Он сунул часы обратно, взглянул на Юрия Сергеевича. Взгляд подозрительный, почти враждебный.

«Специально доставал, чтоб покрасоваться? – спросил себя Ташевский. – Ведь вот же часы висят». Действительно, прямо перед ними – табло с электронными часами. Даже близорукий легко увидит… «Или просто привычка: ожидая поезд, лезть в карман за часами?»

В глубине туннеля вспыхнул свет, пропал, а через секунду появился снова, стал разрастаться, и вместе с ним послышался грохот спешащего к станции поезда.

«Скорей бы», – Юрию Сергеевичу становилось все тревожней, он чувствовал, что с трудом владеет собой; в голове словно бы кипело, ему почти виделось, как лихорадочно делятся и сгорают клетки его мозга… Казалось, что окружающие присматриваются к нему, ловят каждое движение. Мраморные плиты, покрывающие стены, готовы вот-вот обвалиться все разом, колонны – рассыпаться, неподъемными глыбами завалить его, сжать, раздавить… Давным-давно, в детстве, во время какой-то тяжелой болезни было у него похожее состояние, и сейчас Юрий Сергеевич вспомнил себя маленького, одного в темной комнате, окруженного кошмарами, болтающегося между сном и явью. Но тогда, даже в бреду, он помнил, что болеет и что стоит ему вскрикнуть – прибегут родители, возьмут на руки, защитят, успокоят. А сейчас… Кажется – вскрикнешь, вот тогда все и набросятся, колонны разлетятся, потолок рухнет…

Утренний час пик миновал, поезда в это время полупустые. Это хорошо, что не давка. Или наоборот… Ташевский устроился на сиденье, поставил на колени портфель, постукивал пальцами по прохладному металлу застежки… Куда деть глаза? Куда смотреть?

Бросил взгляд вдоль вагона. Люди торопятся занять свободные места, некоторые стоят. В основном заняты чтением или готовятся читать. Конечно же, конечно – газета! Как он мог забыть?! Впервые за столько лет… Журналисты знают свое дело, поскучать не дадут… Скорей газету.

Юрий Сергеевич достал ее из кармана куртки, развернул, стал шарить глазами по странице в поисках многообещающего заголовка.

– Осторожно, – объявляет спокойный и деловой женский голос из динамиков, – двери закрываются.

«Удар! Еще удар!», «Президент мочит розги», «Чеченская рулетка»… Поезд тронулся. «Все в ЦКБ».

«Уже давно нам не угрожали так тупо и нагло. Вчера в кабинет главного редактора…» – стал читать Ташевский, но как-то безотчетно, точно не слов касался его взгляд, а безразличной пустоты; все же его внимание было обращено на происходящее вокруг: вокруг он угадывал сгущающийся частокол тел, и эти тела медленно, осторожно, скрытно и решительно приближались, подкрадывались к нему. И он ясно представлял их хищные лица, напрягшиеся багровые кулаки…

Сколько было возможности, Юрий Сергеевич держался глазами за газетный лист; в нем кипела борьба его привычного, уравновешенного, здравого и нового, пугливо-злобного, всклокоченного; первый уговаривал успокоиться, пытался внушать: все хорошо, все вокруг как всегда, а другой трясся и, торопясь, захлебываясь, шептал: вот они, они со всех сторон, сейчас ринутся и задавят, опереди их, слышишь, о-пе-ре-ди!

И он резко опустил газету – та жалобно зашуршала, измялась, – огляделся. Люди, казалось, предугадав его движение, заранее замерли, сделали вид, что заняты, увлечены своими делишками, ожиданием, когда поезд довезет их до нужной станции, погружены в чтение… Напротив Ташевского на сиденье – шесть человек. Мужчина лет тридцати пяти, с мягким редким пушком на почти облысевшем надлобии; рядом паренек в короткой кожаной куртке, играющий в «Аполло»; девушка с длинным острым носом, уставленным в читаемый ею журнал, и с двумя проводка́ми наушников, касающихся розоватых скул; следующий пассажир – отёчная женщина с болезненным, исстрадавшимся лицом, но в кокетливых белоснежных сапожках, так не идущих к ее грузной фигуре; еще один мужчина, работяга на вид, решительный и простой; шестой сидела молодая женщина в дорогой шубе, но некрасивая, с шершавой, покрытой заметными волосками кожей на лице и тусклыми, ничего не выражающими глазами. «Никакие они не опасные, ничего им от меня не надо», – твердо сказал себе Ташевский и почти успокоился, стал разглаживать газету.

И тут на него пахнуло теми духами. Юрий Сергеевич повернул голову и окаменел от необъяснимого, моментом парализовавшего его ужаса.

Он!.. Ну и что? Обыкновенный – да! – обыкновенный старичок с седоватой бородой, немощный, ссохшийся. Какой-нибудь книжный червь, как и сам он, Ташевский, Юрий Сергеевич… Чего в нем такого ужасного? Нелепый запах женских духов? Допотопные часы с музыкой? Борода, очки? Что?

Старичок медленно листал потрепанный, затасканный блокнот, кажется, что-то искал, какую-то запись, шевелил губами, и от этого вся его здоровенная борода тоже шевелилась, каждый волос послушно двигался вслед за губами. С минуту Ташевский, замерев, следил за этой плавно шевелящейся бородой… «Почему он снова рядом? – наконец оформилась мысль. – Там тоже, на скамейке… и сейчас…» – «Да что же странного! – удивился здравый комочек в Ташевском. – Там рядом стояли, вместе вошли, увидели пустые места и сели. Вот и все». От такого объяснения он вроде бы пришел в себя, хотел было отвернуться от старичка, но глаза, наоборот, все трогали, изучали соседа, изучали со страхом и интересом. Две заклепочки на коричневой дужке очков, выпуклые стекла, морщинки на дряблом ухе, большие поры на припухшем носу… Ниже, по волосам ухоженной бороды, по ворсистому драпу пальто, ниже, туда… Туда? Да, карман оттопырен, карман чернеет соблазнительной и доступной ямкой. И рука Ташевского в считаных сантиметрах от него, от кармана, в котором… «Господи, да что же это я! – вскричал в душе Юрий Сергеевич. – О-ох… Так нельзя!» Но другой голос, сильнее этих восклицаний, внятно рассказывал дальше: «А там, внутри, там часы, увесистая серебряная шайба, так приятно покачать на ладони. Откроешь крышечку – мелодия. Знакомая, но забытая тобой мелодия. Послушай, может, вспомнишь. Ну-ка, давай смелее. Дава-ай!»

Точно кадры из нескольких фильмов, разом побежали картинки, всё о том, как ловко одни люди достают содержимое карманов у других людей. Кошельки, деньги, платки, бумажники… И картинки сделали свое дело, отвлекли Ташевского от наблюдения за собой, от удержания своего очередного, опасного желания, и он опомнился, когда уже пальцы умело и уверенно, под покачивание вагона, коснулись ткани чужой одежды.

– А! – выдохнул Юрий Сергеевич, схватил левую руку правой; газета измялась окончательно и упала на пол большим комком.

Старичок оторвался от своего блокнота, огромными под стеклами очков, бесцветными глазами непонимающе посмотрел на Ташевского.

– Извините, – быстро сказал тот, поднял газету, стал ее расправлять. – Мда-а…

Поезд сбавляет скорость. Носатая девушка убрала журнал в рюкзачок, поднимается и идет к дверям, по пути надевая рюкзачок на плечи. Ташевский наблюдает за ней и неожиданно возбуждается. Как в юности. Напряжение в паху, лицо горит, хочется вскочить… У девушки стройная фигура, открытые для взглядов ноги в шерстяных колготках, юбка короткая, но не обтягивающая, а широкая, – так и тянет сунуть под нее руку… Юрий Сергеевич словно бы со стороны видит свое лицо, свои жадные глаза, приоткрытый рот. Тщетно он ищет в девушке отталкивающие черты; даже ее длинный нос, который теперь, в профиль, кажется еще больше, с крупной ноздрей, возбуждает… «А если пойти за ней… может… Нет, просто пойти, еще несколько минут понаблюдать за ней. А? Издалека. Да, да… О господи!» Он дернулся, с трудом перевел взгляд на измятую, запачканную газету.

Пыльная полутьма за окнами сменилась ярким светом. Поезд ворвался на станцию. Затрещали динамики, предвещая объявление.

– Станция «Тимирязевская».

Какой уверенный голос! Ни капли сомнения. А ведь теоретически поезд может проскочить мимо, сбиться с маршрута, сойти с рельсов. Конечно, да, он благополучно выгрузит и заберет пассажиров, продолжит путь по серой ветке. Как же иначе?

Остановились. Носатая вышла из поезда и зашагала куда ей нужно. Юрий Сергеевич проводил ее взглядом, но следовать за ней ему теперь не хотелось. Очень хотелось одного – скорее добраться до института, снять куртку на кафедре, переброситься парой слов с коллегами и… «А разве там это пройдет? – тут же усомнился он. – Разве там не появятся новые идиотские желания?» Вряд ли это кончится просто так… И, будто в подтверждение, левая рука зазудела, вспомнив о близости оттопыренного кармана.

Вошли несколько человек. На свободное место, где сидела девушка, шлепнулся коренастый парень в туго обтягивающей круглую голову шапочке. Лицо бандитское, глаза бесцеремонно тормошат соседей по вагону, точно выискивая объект, к которому можно привязаться и дать по зубам.