Текст книги "Прорицатель"

– Значит Эвдим тоже умрет? – спросил Дотим.

– Конечно. – Антигон величественно сложил руки на груди. – Он предает всех и вся. Он не должен остаться в живых.

– Ты, я вижу, убежден, что смерть – лучшее лекарство. Чем же мы заслужили твою милость? – устало поинтересовался Дотим.

– Я стараюсь не чинить вреда тем, кто хранит верность… Если, конечно, они не опасны. И тем более, если они нужны мне. Как нужны вы.

– Что с семьей стратега? – быстро спросил Калхас.

– Ни волоса не упало с их голов, – так же быстро ответил Антигон. – Иероним о них позаботится. Он же устроит и похороны Эвмена. Я еще раз предлагаю вам встретиться с ним.

– Ни в коем случае! – воскликнул наемник.

– Нет, не стоит, – негромко сказал Калхас. – Пусть… Пусть все идет как идет. Лучше всего, чтобы он вообще не знал о нас.

– Хорошо, – коротко промолвил Антигон. – Я понял, что вы согласны.

Аркадяне в знак подтверждения склонили головы.

– Может быть вы хотите еды? Вина? Женщин? – широко заулыбался Фригиец.

Дотим презрительно скривился.

– Оставь это для мальчишек. Верни наше оружие и приготовь лошадей. Мы сделаем это сейчас.

– Ладно. – Фригиец заговорщически прищурился. – Я распоряжусь обо всем. Отправлю вместе с вами Тевтама. Он узнает, что вы должны убить Антигена. Я прикажу ему, чтобы он проверил, когда все будет кончено. Остальное будет делом вашего оружия… Делайте что хотите – хоть режьте их на части.

Некоторое время Фригиец молча смотрел на аркадян – словно запоминая их лица.

– Ну что же, до свидания, друзья Эвмена!

– Не «до свидания», а прощай! – прошипел Дотим.

Калхас помялся, но потом почти забытое чувство тяжелой пустоты под ребрами заставило его произнести:

– Может быть мне это мнится, а может – подсказывают боги. Считай это, Антигон, советом, и не моим – подсказкой богов. Бойся пыли. Она погубила Эвмена. Она когда-нибудь погубит и тебя.

– Лучше хоть что-то, чем совсем ничего, – бодрился Дотим и с вызовом поглядывал на Тевтама. Тот отвечал обычным своим туповато-равнодушным взором.

«Интересно, предчувствует он что-либо, или нет?»– думал Калхас. – «Неужели люди так бесчувственны к шагам приближающейся судьбы?» Судя по поведению македонянина, его не волновало ничего.

А ведь должно было бы. Аркадянам вернули оружие. Калхас с удовольствием ощущал тяжесть прицепленного к поясу меча, его рука лежала на рукояти широкого ножа Тиридата. Правда, добрый десяток фессалийцев окружал их и не позволял даже думать о бегстве до того… до тех пор, пока они не сделают свою работу. Будет ли она тяжелой? Ни одного аргираспида не сопровождало Тевтама. Только он, аркадяне и фессалийцы. Нет, дело тяжким не будет. Калхас поймал себя на том, что он с отвращением думает об убийствах, которые они сейчас должны будут совершить. Однако воспоминание об Эвмене, о Тиридате, о Филиппе, о попусту проливших кровь «царских юношах» позволило ему быстро справиться с отвращением. Он покосился на Дотима. Тот, похоже, никаким отвращением не мучился. Лицо его напоминало морду голодного зверя, почуявшего кровь.

Антигена содержали в его же собственной палатке. Только внушительный караул из тарентинцев, расположившийся рядом с палаткой, показывал, что ее хозяин под стражей.

Командир фессалийцев вполголоса поговорил с начальником караула, а затем знаком предложил аркадянам подойти ближе.

– Только не надо сильно шуметь, – сказал он.

В отличие от шатра Фригийца здесь царил полумрак. Калхас узнал треножник, узнал ложе и столик, которые видел еще в Тарсе. Небольшая человеческая фигура, укрытая плащом, свернулась клубочком на ложе и не сдвинулась с места даже когда аркадяне вошли внутрь. Дотим пожал плечами, вытащил из ножен меч и кольнул лежащего пониже пояса.

– А-ой! – человек подпрыгнул, безумно завертелся на месте, потом остановился, увидев Калхаса и глаза его постепенно обрели осмысленность: – Прорицатель!..

Изможденный, посеревший старик. Но это, несомненно, был Антиген. Только необычайно испуганный, измотанный страхом. Он сделал быстрое движение – теперь между ним и аркадянами было ложе. Потом слегка наклонился вперед и выставил перед собой руки – получилось что-то среднее между мольбой и борцовской стойкой. В шатре действительно не было оружия. На краю ложа лежала тонкая бронзовая пилка для ногтей, но пастух никогда не видел, чтобы ею пользовались не по назначению. Он немного расслабился. Фригиец не обманул, Антиген был полностью беззащитен.

– Убери меч! – почти завизжал старик, глядя на Дотима. – Убери сейчас же!

– С каких это пор ты стал бояться смерти? – язвительно произнес наемник.

– Смерти? Вы пришли… чтобы угрожать мне смертью? – Антиген присел еще ниже. – За что? Кто прислал вас?

– Эвмен, – коротко ответил Дотим.

– Эвмен?? – от ужаса лицо Антигена вытянулось. – Он же мертв. Он же сегодня…

– Ага! – торжествующе воскликнул наемник. – Ты знаешь! Тем лучше!

Дотим, нахмурившись, сделал шаг к Антигену.

– Стой! Подожди! Это охранники. Они сказали! Калхас! – умоляюще повернулся к пастуху аргираспид. – Умоляю, останови его! Неужели ты не помнишь?..

Спасаясь от Дотима Антиген перескочил через ложе и схватил предсказателя за руку. Речь его стала быстрой, старика колотила дрожь, по дряблой коже на висках тек пот.

– Ведь это ты спас меня в Танафе! Зачем? Только для того, чтобы убить сейчас? Это несправедливо. Боги не допустят этого. Я добыл тебе жену. Я мог забрать ее себе, но оставил для тебя. Я сделал тебя человеком, близким стратегу. Неужели после этого ты дашь меня убить? Одумайся, прошу… Зверь! – завопил он, когда Дотим занес меч, и укрылся за спину пастуха. – Что тебе этот зверь?

– Отойди, Калхас, – нетерпеливо буркнул наемник.

К своему удивлению прорицатель колебался. Он испытывал не ненависть, а жалость, смешанную с брезгливостью. Всего, чего угодно, ожидал пастух, но только не такого поведения аргираспида.

– Калхас, останови его! – умолял ветеран. – Ты не понимаешь, что все это на руку Антигону! Он хочет, чтобы мой гарнизон открыл ворота в Сузах. Но я не дам ему золота! Не дам, не дам! Пусть сломает зубы о Сузы – там на несколько лет пищи, внутри источник, сокровища глубоко под землей. Не достанет! – неожиданно голос аргираспида стал плаксивым. – Он угрожает, что сожжет меня в деревянной скрыне. Варвар! Думает, что испугает! Все равно не дамся!

– Долго это будет продолжаться? – устало спросил Дотим. – Чего мы ждем?

– Да, хорошо, – встряхнулся пастух.

Он с силой вырвал руку у Антигена и оттолкнул того к стене шатра.

– Ты мог остановить македонян. И я тебя просил об этом.

– Нет, не мог бы. Уже не мог бы! – аргираспид метнулся в сторону и опять укрылся за ложем.

– Мог бы. Даже я, наверное, мог. Иначе зачем ты собирался меня убить?

– Нет, нет! – кричал Антиген. – Я не хотел тебя убивать! Лишь оглушить. Только оглушить!

– Чушь, – Калхас отвернулся. – Дотим, давай.

Пастух спиной ощущал, как наемник сделал шаг, занес меч. Но вместо удара он услышал странный кашляющий плач.

Обернувшись, потрясенный Калхас замер. Антиген успел схватить пилку для ногтей и вонзил ее в живот наемника. Дотим выронил меч – тот медленно, неправдоподобно медленно упал вниз. Почти тут же македонянин дернул пилку вверх. Плач сменился хрипом. Дотим неестественно всплеснул руками, ноги его разъехались и аркадянин – так же медленно, как и меч, – повалился на спину.

Только теперь Калхас заставил себя действовать. Он прыгнул вперед и ударом кулака опрокинул Антигена. Затем, все не веря случившемуся, склонился над наемником. В глазах Дотима еще теплился светлячок жизни.

– Терпи, терпи, – дрожащим голосом пробормотал пастух. – Сейчас я отправлю к Фригийцу, сейчас приведут лекарей…

– Уже? – обращаясь в пустоту прошепелявил Дотим. – Пусть Калхас возьмет пояс. Пояс… – наемник втянул щеки и лицо его перекосила гримаса смертной боли. – Пояс…

Серая тьма залила глаза Калхаса. Где-то в темени билось сердце, а руки онемели – он даже не чувствовал их. Вот только кто-то был рядом, кто-то мешал его скорби, говорил нечто странное, гадкое, глупое.

– И хорошо, и хорошо, – утирая с губ кровь весело причитал Антиген. – Он должен был умереть. Фригиец будет доволен, клянусь Зевсом. Он меня испытывал, испытывал. – Безумный взгляд македонянина остановился на прорицателе. – Нет, его хранят боги. Его нельзя, не получится. Но Одноухий… это хорошо! Не сожжет меня Фригиец. Зачем меня сжигать? Зачем ему золото? У него столько золота!..

Наконец Калхас прорвался сквозь серую пелену и увидел Антигена. Рука пастуха сама потянулась к мечу.

– Эй! – старик заметил это. – Не надо! Остановись, мы поговорим с Фригийцем, у тебя будут деньги… Остановись!..

Защищая голову, он обхватил ее руками. Калхас заметил, что Антиген все еще сжимает в правом кулаке окровавленную пилку. Багряное бешенство вспыхнуло перед его глазами. И все это бешенство он вложил в удар.

Кисти и голова Антигена отлетели в дальний угол шатра. Обезглавленное тело старика рухнуло на ложе. Кровь волнами полилась с него на пол. Сжав зубы, Калхас нашел более или менее чистую тряпку и тщательно вытер меч. Потом подошел к пологу, приподнял его и позвал:

– Тевтам!

Вождь аргираспидов торопливо нырнул в шатер. Некоторое время он привыкал к полумраку. Затем подошел к Дотиму и удивленно осмотрел тело. Пожав плечами, неопределенно хмыкнув, шагнул к ложу. Кровь все медленнее и медленнее бежала из обезглавленного тела Антигена. Словно собака, Тевтам склонился над своим соперником. Его грудная клетка судорожно вздымалась: аргираспид жадно вдыхал в себя горячий терпкий дух.

Калхас подождал, пока македонянин насытится зрелищем. Потом достал из-за пояса нож и похлопал его по плечу.

Тевтам с готовностью обернулся. Глаза его были полузакрыты, по губам блуждала отрешенно-счастливая улыбка. Он даже не видел широкого железного треугольника в руке пастуха.

– Дотим назвал бы тебя мерзавцем, – негромка произнес предсказатель и с силой полоснул по горлу Тевтама.

Вождь аргираспидов судорожно взвился. Калхас отскочил назад и несколько мгновений тупо смотрел на то, как македонянин хватается за воздух перед своим лицом. Когда Тевтам наконец опустился на пол, пастух бросил нож Тиридата рядом с ним.

Он не испытывал ни сожаления, ни облегчения, только пустота и боль мучили душу. К горлу медленно подступал обманчивый комок тошноты. Нужно уходить… Нет, что-то он забыл, что-то важное.

Калхас подошел к наемнику. Морщась, словно эта ужасная рана была нанесена ему, снял с того пояс. Потом наклонился и осторожно поцеловал аркадянина в губы.

На улице было холодно. Опять из пустого неба падали редкие жгучие снежинки.

– Все наконец? – нетерпеливо спросил командир фессалийцев.

– Все, – хрипло сказал Калхас. – Передай Антигону, что он должен похоронить Дотима.

7

Вначале был холод в душе и горькое ощущение потери. Эвмен – доброжелательный, спокойный, уверенный, надежный даже в ту ночь, когда Эвдим поведал о заговоре: Калхас просто не мог представить его мертвым. Живое, умное лицо Эвмена стояло перед глазами пастуха и, как он ни тряс головой, избавиться от этого видения не мог. Губы сами собой раздвигались в ответной улыбке, но тем тяжелее становилось на сердце, тем острее была боль в груди. Эвмен, доверчивый политик, мягкосердечный стратег, победитель, которому не удавалось воспользоваться плодами победы… эпитафия ему была бы странной. Слишком многое он унес в могилу вместе с собой. Он унес то, к чему не только Калхас, но и Дотим успели прикоснуться лишь в последний момент. С Эвменом ушел век Александра, век Македонца, пестрый век, собравший сонм героев у подножия престола Героя. Ушли бег за славой и подвигами, вера в божественное предназначение; и этого уже не вернуть. Нуждался в эпитафии век, а не Эвмен. Эвмен пережил его, он пережил не слишком мало, а слишком много. Себялюбие, пугливая осторожность, варварская спесь – все то, что в избытке породил новый век, выталкивали, гнали стратега прочь.

Он мог одержать еще сколь угодно много побед, но первое же поражение опять поставило бы его на край могилы.

Только сейчас Калхас сознавал предопределенность их крушения. Боль становилась приглушеннее, но глубже. Словно душа его вмещала весь космический порядок, и этот порядок был безнадежно печален. Такое существо, как Александр, отнял у Космоса слишком много сил; теперь в мир возвращались серые, сонные цвета. А платой за отдых станут новые потоки человеческой крови. Ибо когда еще серое поймет, что оно серое! До тех пор, пока Антигон и подобные ему будут считать себя новыми Александрами, покоя в ойкумене не дождаться.

Какое-то время Калхас был зол на себя. Они, словно огоньки на догорающем полене, вспыхивали, начинали надеяться на что-то, едва лишь сила, придавливающая их к земле, слегка отпускала. Они не верили, что она придавит окончательно, а она сделала это так легко, что они не успели даже услышать хруста собственных костей.

Злость сменялась на совершенную опустошенность и растерянность, едва пастух вспоминал Дотима. А его-то зачем? Почему должен был умереть и этот человек? В чем он провинился перед порядком? В богохульных словах, за которыми не было настоящего зла, а лишь бравада? Или в любви к Эвмену? Но почему тогда Психопомп не пришел за ним, за Калхасом?

Пастух опустился к шее коня и обессиленно закрыл глаза. Он ехал мимо холмов, поросших лесом, мимо аккуратно огороженных полей, мимо маленьких деревушек. Вокруг была дремлющая, а, может, затаившаяся в ожидании победителя, Габиена. Конь шел быстрой рысью, и вскоре Калхас должен был оказаться в том селении, где осталась Гиртеада. Как она там? Аркадянин подумал, что за последние дни он ни разу не вспомнил о жене. Но мысль эта не вызвала в его душе раскаяния. «Кто родился у нее?.. Мальчик? Наверное, мальчик», – равнодушно вздохнул он. Сердце оставалось холодным, таким же холодным, как и земля, по которой звонко постукивали лошадиные копыта.

Калхас решил, что вид ребенка должен будет вызывать в его душе воспоминание о Дотиме. Космический порядок проявляется во всем. Ушло одно существо. Взамен пришло другое. Может быть назвать его Дотимом? Или Эвменом?

Калхас скривился. Какая глупость! Память не в имени ребенка. Память – больше, сильнее. Она так же сильна, как печаль, выстудившая в нем все.

Он равнодушно смотрел, как приближается селение, из которого они ушли всего две недели назад. Рядом с окраиной еще были видны следы от лагеря стратега. Где-то там стоял шатер с троном Александра.

Калхас направил коня к знакомому дому. Спрыгнул, обернул поводья вокруг одного из столбов изгороди, окружавшей его. Потом подошел к двери и негромко постучал в нее.

Открыла дверь одна из тех колдуний, что ходила за его женой. Увидев Калхаса, она на мгновение замерла, потом растерянно присела. «Совсем как Антиген», – подумал пастух.

Она заговорила, лишь когда он ступил внутрь – зато заговорила быстро, путая местные слова с греческими. «Она много ездила на лошадях», – услышал Калхас, а потом – «Мы старались, мы делали как могли». И наконец: «Детей больше не будет…»

– Стой! – крикнул он. – Что с ней? Она жива?

– Жива, жива, – стала торопливо кивать старуха. – Но ребеночек, мальчик… – ее лицо приняло плачущее выражение. – Он родился мертвым.

Отшвырнув старую ведьму в сторону, Калхас бросился внутрь. Отдернул полог, все еще деливший их комнату пополам.

Она сидела на ложе, поджав под себя ноги. Он не сразу узнал ее – настолько изможденным, постаревшим было ее лицо. Даже волосы, непокорные волосы свалялись, и грязными, усталыми прядями тянулись вниз. Она взглянула на него потухшим, пустым взором – и Калхас, не сдерживая рыданий, повалился на колени.

Через несколько дней Калхас купил повозку и, посадив в нее Гиртеаду, прямо по Царской дороге отправился на заход солнца. Габиену уже начали заполнять отряды Фригийца. Они шли навстречу повозке – дисциплинированные, словно стряхнувшие с себя лень и безделье, которые Калхас застал в их лагере. После смерти Антигена и Тевтама Фригиец сумел-таки навести порядок. Наверное, Калхасу следовало таиться, следовало бояться быть узнанным. Но он ехал открыто, и все сошло благополучно. Никто не интересовался поскрипывающей, покачивающейся повозкой, управляемой одетым во все серое, ссутулившимся человеком. Лицо Калхаса закрывала широкополая коническая шляпа, впрочем пастуху было все равно, заглядывает в его лицо кто-нибудь, или нет. Гиртеада лежала под навесом между двумя мешками с одеждой и припасами; она почти не двигалась и не разговаривала.

Стараясь не глядеть по сторонам, они ехали мимо поля сражения. До сих пор над ним стояли пыльный туман и сумерки. Тела убитых были похоронены, только останки боевых слонов глинистыми буграми лежали там и тут. Когда наступит тепло, от них потечет омерзительный сладкий запах…

Испугавшись неизвестно чего, Калхас хлестнул лошадь и не давал ей сбавить ход до тех пор, пока они не удалились от мрачного поля на приличное расстояние.

Дальше начались совсем пустынные области. Иногда они ночевали в деревнях, стоявших у редких колодцев. Чаще же это приходилось делать посреди чистого поля. Прежде чем уложить Гиртеаду спать, Калхас долго рубил мечом придорожные кусты и разводил большой костер. Огонь предохранял от волков, чьи завывания не раз доносились к ним сквозь темноту. О том, что люди тоже могут быть опасны, пастух не думал совсем. Военные действия распугали и торговцев, ездивших по этой дороге, и разбойников. Только злобные испуганные звериные голоса доносились до Калхаса, когда он, стараясь не уснуть, баюкал на коленях меч. Гиртеада обычно лежала за его спиной. Спала она или нет, Калхас не знал. Она мало ела, мало говорила, мало двигалась. Боль вытравила из нее живость, порывистость, интерес к жизни. Они словно бы умерли друг для друга. Только внешняя сила привычек удерживала их рядом. Сила привычек, да невозможность преодолеть этот путь в одиночку.

Днем Калхас опускал поводья, лошадь сама везла их по дороге, а пастух проваливался в сон. Смутные пятна света, знакомые до слез голоса умерших заставляли его вздрагивать, поднимать голову – и видеть лениво текущую гипсовую ленту дороги. Он так привык к холоду, что почти не замечал его, но не мог привыкнуть к этим призрачным голосам, зовущим то весело, то тревожно, то требовательно.

В полдень пастух останавливался и заставлял жену есть засыхающие медовые лепешки, заставлял пить кислый до оскомины сок, который дали ей в дорогу габиенские повитухи. Кроме этих снадобий надеяться ему было не на что: Гиртеада таяла, становилась невесомой, как рисунок на ткани. Превозмогая собственную апатию, он не раз пытался расспросить ее, что произошло, но жена отделывалась ничего не значащими тоскливыми фразами. Видимо, ей было слишком больно. И долго. И она не могла больше иметь детей. И она слишком тревожилась за него, за Калхаса. Так тревожилась, что убила ребенка не езда на лошади, а именно это.

Они поехали на Запад, ибо так захотел Калхас. Едва старухи-габиенки сказали, что Гиртеаду можно везти на повозке, он сообщил жене, что хочет убраться отсюда, убраться из Азии вообще. Она равнодушно кивнула; ее воля ушла вместе с сыном. Такое же равнодушие Калхас увидел бы, предложив остаться здесь.

И все же он решил ехать. Чем дальше от этого несчастного места, тем лучше. Где-то должно найтись лекарство, которое сменит боль на смирение.

Через две недели дорога стала поворачивать направо и взбираться на длинные плоскогория: они обогнули солончаковую пустыню, через которую шел Антигон. Земля приобрела бурый оттенок, кустарник перестал быть таким колючим, целые леса из клена, ясеня, фисташкового дерева росли в укрытых от северных ветров ущельях. Над крупными селами поднимались дымки от огнепоклоннических капищ. Они въезжали в Мидию.

Хотя Калхас и Гиртеада поднимались к северу, стало немного теплее. Ночные заморозки все реже серебрили обода колес их телеги. Калхас теперь по ночам спал, днем же останавливался в деревнях и покупал Гиртеаде свежие продукты. Мидийцы доставали из подвалов холодные, но все еще сладкие и сочные яблоки, приносили нанизанные на нити гирлянды из вяленых абрикосов и еще какого-то терпкого плода, сыпали в ладони пастуха фисташковые орехи. Он заставлял жену пить молоко и есть теплые, смазанные гусиным жиром лепешки. Холод в руках пастуха таял, его сменяли жалость и забота о том единственном родном, что еще у него оставалось.

Мидия лежала ближе к небесам, чем Габиена. Воздух здесь был чище и тоньше, что ли. Он настолько походил на аркадский воздух, что Калхас решил окончательно: они должны ехать в Маронею. Дорога через Азию, плавание по морю, наконец, Греция, которую Гиртеада никогда не видела, может быть встряхнут его жену.

В мидийской столице Экбатанах Калхас принялся искать караваны, уходящие на запад. Дорога была слишком длинной, чтобы пройти ее без попутчиков. По причине зимнего времени, караванов в Экбатанах составлялось мало. Далеко не сразу пастуху указали на носатого энергичного армянина, подбиравшего людей, отправляющихся в Тарс.

– В Тарс? – с сомнением протянул Калхас. Ему хотелось миновать Киликию стороной.

– Можешь отказываться, – безразлично сказал армянин. – Но, имей в виду, следующий караван на запад пойдет только в конце весны.

Калхас перестал колебаться. Он дал армянину три золотые монеты: сумма, которую выделял всякий участник, дабы нанять вооруженную охрану.

Армянин вздохнул и пожевал губами:

– Не знаю, как сказать… Ты, я вижу, человек всякое повидавший… Словом, если разбойники нападут – уж больно много их на перевалах, что перед Тигром, – лучше будет откупиться, чем лить кровь. Вот хочу договориться, сколько каждый внесет денег.

– Откупиться? – усмехнулся Калхас. – Нет уж. – Он вытащил меч из ножен и несколько раз взмахнул им перед носом побледневшего армянина. – Я не привык откупаться и вам не советую привыкать. Лучше считай, что в твоей охране одним воином больше.

Движимый озарением, Калхас продал повозку и купил двух верховых лошадей. Когда Гиртеада узнала об этом, улыбка впервые за многие дни появилась на ее губах.

– Я смогу ездить, как раньше? – осторожно и даже робко спросила она.

– Да, – бодро ответил пастух. – Если, конечно, будешь чувствовать себя действительно хорошо. Если же почувствуешь недомогание, я договорюсь, чтобы тебя посадили на какую-нибудь повозку…

– Тогда я хочу… Можно мне прямо сейчас?

И не было никаких разбойников. То ли опасения были ложными, то ли караван показался лихим людям слишком многолюдным, но они благополучно миновали перевалы. День ото дня становилось теплее и грязнее. Караван спешил добраться до Тигра, прежде чем начнется его весенний разлив.

Зевс вдохнул жизнь между землей и небесами. Стаи птиц носились над головами людей. Высоко скакали зайцы, задрав длинные, темные уши. Хмельной львиный рык сотрясал предгорья, заставляя лошадей спотыкаться и жаться друг к другу. Утром, едва начинало светать, они отправлялись в дорогу: солнце выплескивалось из-за горных вершин и горы втягивали в себя длинные черные тени. Чем ниже опускался караван, тем быстрее их настигала весна.

Они уже забыли о ночных холодах и жгли костры только для защиты от хищников. Иногда и костры, и хищники исчезали под струями ночных дождей. Костры шипели, гасли; чертыхаясь, караванщики устраивали над парящими углями полог, но весенняя вода все равно побеждала. Дабы уберечься от нее, люди забирались под повозки.

Гиртеада ездила только верхом. Умение ловко управляться с лошадью вернулось к ней так быстро, словно ничего и не произошло. Калхас радовался, видя, как она оживает. Однако какая-то жилка внутри жены все еще оставалась мертвой: в ее словах чувствовалась усталость, и даже улыбалась она отчужденно. Холод был не между ними, холод был внутри них. И даже весеннее солнце не могло его растопить.

Не доезжая Арбел, караван повернул к югу. Армянин, который вел их, утверждал, что там броды через Тигр доступны даже в такую распутицу, в такую раннюю весну. Он специально повез их через поле у Гавгамел. Он почти каждый год проезжал здесь.

– Едешь весной: вода размыла почву – и то там белая кость, то здесь блеснет щит. Сколько людей полегло! Не объять умом! Как бы их не хоронили, все равно большая часть лежит прямо здесь, под нами.

Разбрызгивая грязь, он спрыгнул на землю и несколько раз топнул ногой по ней. Караван повеселел, расползся рядом с дорогой: каждый надеялся отыскать что-нибудь, каждый хотел похвастаться перед родными находками с такого поля. Калхас и Гиртеада не участвовали в поисках. Они медленно ехали рядом с армянином, а тот, горячо жестикулируя, рассказывал о Гавгамелах. Рассказывал так, словно сам был свидетелем битвы.

– Вон там вот, где местность повыше, был лагерь Македонца. А здесь – Перса. Царь стоял на колеснице, вокруг него – бессмертные, и всякие телохранители, и слоны. Столько солдат, что Перс не видел Александра и даже не слышал битвы. Он пил вино, угощал военачальников, смотрел, как танцуют девушки. Хорошо поел, много смеялся! – армянин сам хохотал. – И вдруг все побежали! Вначале слоны, потом – бессмертные, остальные телохранители: пришел железный Александр со своими железными друзьями. Он уже мог дотронуться копьем до колесницы Дария – никто не смел преградить ему путь. Да только вон там, – армянин указал на другую сторону равнины, – отступал Парменион. Потерял старик остатки мужества, испугался пестро раскрашенных массагетов. Он слал к Александру гонца за гонцом, просил о помощи… Вместо того, чтобы ловить Перса, Александру опять пришлось прорубаться сквозь ряды царской армии…

Глава каравана азартно показывал, где проходила гетайрия Александра. Досадовал, что Дарию удалось бежать. Глаза его горели, он был горд этим полем, своим полем. Калхас завидовал его гордости. Сражение при Гавгамелах произошло не так уж и давно. Когда здесь сражались Александр и Дарий, Калхас вместе со взрослыми пастухами начинал водить овечьи отары на горные луга. Иероним, Эвмен и Певкест ступали по этой земле. Но сейчас предсказатель никак не мог избавиться от ощущения ужасной древности Гавгамельской равнины. Той же древности, которой, если верить рассказам, пахли туманы Стимфальского озера.

Рассказ армянина перебили крики. Караванщики нашли проеденный дождем, ржавчиной шлем. Один из них нахлобучил его на голову и целый день разъезжал в уродливой железке. Позже обнаружили наконечник от сариссы, а рядом с ним – кривую, как змея, сирийскую саблю. Под вечер наткнулись на несколько скелетов и долго охали, удивляясь, как время переплело кости недавних врагов.

К ночи Гавгамельская долина надоела всем. Утомленный поездкой сквозь минувшее, караван торопливо взобрался на окружавшие долину холмы. Лишь один вожатый уезжал с сожалением.

– Ну ничего, – сказал он Калхасу, уже располагаясь на ночлег. – Зимой поведу караван обратно. Зимой в земле особо не покопаешься, но все равно – дыхание перехватывает, когда проезжаешь здесь…

Весна быстро меняла равнину вокруг каравана, однако для Калхаса время текло все равно как-то странно. Чтобы ни случалось, где бы они ни ехали, тот самый холодный день, когда умер Дотим, не желал кончаться. Он проступал сквозь теплые дожди, сквозь деятельное, как весенний степной сурок, солнце, сквозь покрывающуюся бурой зеленью землю. Калхас уже смирился с тем, что бегство из Габиены не сотрет ни грана памяти в его сердце. Боль, правда, стала глухой, как голос, доносящийся из-за толстой стены. Но эта стена спрятала под собой и остальной мир. Самые яркие цвета, самые яркие краски тускнели, пока пробирались сквозь нее.

И все же, когда однажды утром разом повсюду распустились маки, даже Калхас был поражен. Пурпурные, алые, лиловые полосы вслед за порывами ветра струились по равнине. Душный горьковатый пар поднимался от цветов. Лоб стягивал едва заметный обруч, но глаза казались зоркими до необычайности, а по сердцу текла маслянистая радость. Голоса караванщиков стали громче, кто-то достал вино, и теплый от солнца, пахнущий козьим молоком бурдюк стал ходить по рукам.

Гиртеада тоже приложилась к нему. Калхас смотрел, как она осторожно, аккуратно пьет, как две прозрачные капли сбегают по ее подбородку, как колышутся в такт шагам лошади все те же – все те же! – тяжкие и легкие одновременно волны черных кудрей. Он вспоминал запах молока, смешанного с корицей, и воздушную невесомость узких рук. Потом ему стало безумно жаль ее. Калхас отвернулся и поднес к глазам ладонь. И все дни, пока они ехали сквозь дурман цветущих маков, пастух был скован печалью.

Но вот стало суше, на месте лиловых лепестков маки скрутили упругие зеленые коробочки. Потом и они стали усыхать, стебли степных растений понуро склонились к земле. Сквозь зелень проступила серая краска – и далеко на западе Калхас увидел силуэты Киликийских гор.

Тарс встретил караван с тем равнодушным любопытством, что сопровождает купцов в полуторговых городах. Бежали мальчишки, торговцы, приехавшие из Эктабан, на ходу спрашивали о местных ценах, иногда кто-нибудь из жителей интересовался, что они привезли. Тарс был все таким же – лениво-шумным, наполненным многоязыким людом. Его неизменность убаюкивала, когда же караван проехал мимо бывшего дома стратега, Калхас всем своим телом потянулся туда.

Он тронул Гиртеаду за плечо.

– Пусть дальше едут одни!

Даже не прощаясь, они свернули в первый же переулок и долго плутали среди узких улочек, пробираясь к выходу из города. Найдя поблизости от западных ворот постоялый двор, Калхас заплатил деньги за комнату. В ожидании, пока им принесут горячее молоко, потребованное мужем, и приборы для омывания, Гиртеада по своему обычаю с ногами забралась на ложе. Она поджала пятки под себя и бессмысленно уставилась в стену – точно так же, как несколько месяцев назад в Габиене.

Калхас некоторое время раскладывал по комнате вещи. Затем сел перед женой: так, чтобы их лица находились друг напротив друга. Гиртеада было отвернулась, но пересилила себя и посмотрела мужу в глаза. В первый раз за весь долгий путь – прямо в глаза.

– Знаю, – пытаясь улыбнуться, прошептала она… – Ты – мужчина, я твоя жена. Мне нужно тебя ласкать, а не сидеть, как мертвая… Сейчас?

– Глупая, – Калхас прижал голову жены к своему плечу. Он не знал, как сказать. – Ласки не надо. Потом. Мне нужно, чтобы ты ожила.

Некоторое время они сидели без движения. Наконец, она повела головой и отодвинулась от мужа.

– Стараюсь ожить. Но почему-то очень тяжело. Ты и сам ходишь… пасмурный.

– Вовсе нет! – Калхас решительно поднялся. – Хватит траура! Сейчас мы пойдем гулять по городу. Я хочу, чтобы мы выпили вина, наелись фруктов – до отвала! – Он похлопал себя по животу и широко улыбнулся: – Сегодня не думаем ни о чем!