Текст книги "Что вдруг"

59.

Ср. в письме С.Э. Радлова А.Д. Радловой от 12 апреля 1914 г.: «Сегодня звонила Ахматова, каялась (для того и звонила), что, будучи вчера у Чудовских, сказала, что знает о моей свадьбе чуть ли не с декабря. Каялась основательно, ибо здесь передержка явная. Потом звала меня приехать завтра в Царское днем. Я, по-видимому, не поеду…» (Отдел рукописей РНБ; сообщено А.Г. Мецем).

60.

Радлова А. Соты. Пг., 1918. С. 55. Может быть, отдаленное воспоминание о «фуге» из этого стихотворения промелькнуло в 1937 г. в мандельштамовской ностальгии по Крыму – «Разрывы круглых бухт, и хрящ, и синева…».

61.

Радлова А. Соты. С. 44.

62.

См. например: «Рыжий полиглот и рецензент (с ватой в ушах) носил правую руку на перевязи, чтобы, Боже упаси, не получить через прикосновение – «рукопожатия отменяются»! – микробов сыпняка, оспы или новой морали» (Анненков Ю. Повесть о пустяках. СПб., 2001. С. 142); «Я помню, как критик Валериан Чудовский <…> расхаживал, держа правую свою руку на белой перевязи. И когда его спрашивали, не болит ли у него рука, он отвечал:

– Нет, я просто не хочу ее подавать подлецам, сотрудничающим с большевиками» (Чуковский Н. Литературные воспоминания. М., 1989. С. 44); запись от 18 апреля 1921 г.: «…он и его мать были в прошлом году больны тифом, лежали в пустой квартире, не было никого, кто бы ухаживал за ними. Мать умерла, и ее мертвую объели крысы, а он сам был в это время без сознания, и крысы объели руку и ему (он ее носит теперь на привязи). Вот вам coleur locale Петербурга 1920 г.» (Шагинян М. Дневники 1917–1931. Л., 1932. С. 36); воспоминания Б.Н. Лосского: «Говоря о Доме Искусств, забавно вспомнить манерную фигуру, если не ошибаюсь, одного из членов его правления – Валериана Чудовского, кажется, выпускника Александровского лицея, превратившего себя в беспредметного интеллектуала. В 19-м году нам случалось встречать его в Павловском парке, разгуливающим с молодой женщиной, блистая перед ней своей культурой, судя по слышанному обрывку разговора, “…это было, когда я читал Шопенгауера…”. У него почему-то плохо действовала правая рука и, по словам знавшего его отца, он при встрече говорил ему: “к сожалению, не могу осуществить рукопожатия”. Когда я пришел на концерт и, по совету отца и от его имени, должен был обратиться к Чудовскому с просьбой дать мне возможность на нем присутствовать, он был занят разговором с дамой-брюнеткой лет за тридцать, которая довольно резко требовала от него каких-то услуг, на каковые имели право лица, связанные с жизнью Дома. Зная по открытке Общины св. Евгении портрет Анны Ахматовой работы Альтмана, я решил, что узрел воочию автора только что вышедшего “Anno Domini”» (Минувшее. Исторический альманах. [Вып.] 12. Париж. 1991. С. 106–107); «Он был из тех, кто, здороваясь, не снимает перчатку. Году в тридцатом я видела его с женою в санатории Цекубу. К ним привозили чудного крошечного мальчика, и мне стало страшно, что в такие годы появляются дети – что с ними будет? Жена Чудовского сказала, что надо интеллигентам иметь детей в противовес всем пролетарским младенцам» (Мандельштам Н. Вторая книга. М., 1999. С. 464). Вторая жена Чудовского – Инна Романовна Малкина, в первом браке была замужем за поэтом Всеволодом Рождественским.

63.

Радлова А. Соты. С. 43. «Ресницы», по-видимому, для Радловой были словесным индикатором темы Чудовского – ср. «Пред ним вспорхнула завеса ресниц» в «Отрывках из поэмы о Марии деве», посвященных В. Чудовскому (Соты. С. 59). Заметим, что Мандельштама и всю пересмешническую компанию мог провоцировать на пародии следующий за этим местом фрагмент:

 
И вот пришел обещанный жених,
С ним многие из племени Давида,
Мудрейший и смиреннейший средь них
Иосиф немощен и слаб был с вида.
 

64.

Радлова А. Соты. С. 40.

65.

Годом ранее А.Д. и С.Э. Радловы и В.А.Чудовский вместе с С.С. Лукьяновым и Н.В. Недоброво основали эфемерное «общество для всестороннего изучения риторики как художества» (Аполлон. 1916. № 4–5. С. 87).

66.

Жизнь искусства. 1918. 18 ноября.

67.

Пародия известна нам только по «Листкам из дневника» Ахматовой.

68.

См. изложение соответствующих петроградских сплетен: Милашевский В. Нелли // Волга. 1991. № 12. С. 96. Выдержки из писем Чудовского Анне Радловой опубликованы В.Н. Сажиным (Первое сентября. 1993. 2, 5 янв.). Из этих совершенно интимных документов приведем отрывок письма июня 1917 г., дающий представление об объекте стилистического пародирования в «Кофейне»: «Сегодня ночью было полное лунное затмение. Видеть я его не мог, по неблагоприятным здешним условиям, – луна сидела очень низко, во мгле. Но меня всегда волнуют небесные явления. Не знаю точно как, и объяснить не берусь, но я очень люблю Тебя за это затмение. Вообще я причин и оснований любить Тебя нахожу в очень разнообразных областях и часто совсем неожиданно. Неожиданность эта очень приятна. Люблю Тебя за ручного кролика в редакции “Аполлона”, у коего совсем черные, а не красные, как обычно у кроликов, глаза… за гнусность революции (за это очень! на самом дне омерзения я всегда содрогаюсь от заливающей душу любви), за то, что окно у нас в коридор из сада Мариинского института хорошо пахнет. (И за это очень! за всякий хороший запах), за важный вывод, к коему пришел я в теории стихосложения за последнее время, за каждое Твое письмо, за то, что у меня сегодня не болит голова <…>».

В 1923 г. В. Чудовский женился на И.Р. Малкиной, в 1925 г. был арестован как бывший лицеист. «О некоторых из осужденных по делу лицеистов позволено “хлопотать”; в числе их Валериан Чудовский; он запретил о себе “хлопотать”, говоря: если нельзя обо всех, то не хочу, чтобы обо мне» (Пунин Н.Н. Мир светел любовью. Дневники. Письма / Сост., предисл. и коммент. Л.А. Зыкова. М., 2000. С. 253). Ахматова тогда заметила: «Люди уходят сквозь пальцы… Это – последние островки культуры…» (Лукницкий П.Н. Acumiana. Встречи с Анной Ахматовой. Т. I. 1924–1925. С. 195). Ср.: «<С.Э.>Радлов вспоминает Чудовского, который уже несколько лет, как в ссылке, в связи с каким-то политическим делом, с которым он по существу не имеет никакого отношения» (Прокофьев С. Дневник-27. Париж, 1990. С. 88). Он был выслан в Нижний Тагил, где занимался розыском и восстановлением библиотеки, принадлежавшей заводам Демидовых (Чудовский В. Библиотека ТОМК. [Тагил,] 1930). Из ссылки писал А.Д. Радловой и присылал посвященные ей стихи. По устным преданиям, В.А. Чудовский и И.Р. Малкина погибли в Уфе в конце 1930-х; встречающееся в литературе указание года смерти Чудовского («1938»), насколько мне известно, документально пока не подтверждено.

В изданных сравнительно недавно воспоминаниях Н. Чуковского исчезновение из Ленинграда В. Чудовского, «самого злобного контрреволюционера, которого только можно себе представить», объясняется мажорно – «сбежал, по-видимому, за границу» (Чуковский Н. Литературные воспоминания. М., 1989. С. 59). Подробную биографическую справку, составленную О.С. Острой, см.: Сотрудники Российской национальной библиотеки – деятели науки и культуры. Биографический словарь. Т. 1. СПб., 1995. С. 569–570. См. также: Постоутенко К.Ю. Из материалов по истории стиховедения в России // Тыняновский сборник. Пятые Тыняновские чтения. Рига – М., 1994. С. 305–311. Как сообщал М.Л. Гаспаров В.А. Успенскому о стиховедческих трудах Чудовского, «статьи его содержали тонкие наблюдения, но с фантастическими обобщениями и к тому же были написаны вычурным стилем, поэтому заметного следа в стиховедении не оставили» (НЛО. 1997. № 24. С. 220–221). См. также: Кузмин М. Дневник 1934 года / Под ред. со вступ. ст. и примечаниями Глеба Морева. СПб., 1998. С. 237–238.

69.

Ср. также: «Убийство символа, убийство сути! Вместо языка, на коем говорил Пушкин, раздастся дикий говор футуристов…<…> Могут законно отнять сословные, вотчинные, образовательные преимущества, – мы подчинимся законной воле страны; но букву «ять» отнять у нас не могут. И станет она геральдичным знаком на наших рыцарских щитах…» (Чудовский В. За букву «ять» // Аполлон. 1917. № 4–5; перепеч.: Вестник Моск. ун-та. Сер. 9, филология. 1991. № 6. С. 72). Реплика Валеранны —

 
Деметрика
У моря лживого, с тобой в разлуке,
Я пела о твоей любовной муке.
Твоих волос кудрявую лозу
Превыше всех я лоз превознесу.
 
 
Валеранна
Аойда, муза, я тебя люблю.
 
 
Деметрика
Тебя, немилого, я погублю, —
 

цитирует заключение статьи В.Чудовского «Несколько мыслей к возможному учению о стихе»: «Муза, Аойда! Что мог, я сделал. Но ближе ли ты?» (Аполлон. 1915. № 8–9. С. 95).

70.

Николай Недоброво писал в конце 1913 г. Б.В. Анрепу: «Та Зельманова, которую тебе рекомендовал в Лондоне <С.К.>Шварсалон и которая в отместку за неудачу в этой рекомендации вышла замуж за Чудовского, выставила в “Союзе молодежи” ряд картин: подражания иконам, а рядом голую женщину, извернувшуюся самым неподобным образом, а тут же синий свой автопортрет, с весьма обтянутой грудью, отнюдь не освобожденной от “условной” красоты, но, напротив, наделенной красотою табачной рекламы» («Slavica Hierosolymitana». Vol. V–VI. 1981. P. 461).

71.

См.: Первая выставка картин и скульптур «Творчества объединенных художников» в здании ялтинской женской гимназии. Ялта, 1917. С. 5.

72.

О «манерности» этого портрета, возможно, отразившегося в стихотворении Мандельштама «Автопортрет» формулой о «непочатом тайнике движенья», см.: Молок Ю. Ахматова и Мандельштам. К биографии ранних портретов // Поэзия и живопись. Сборник трудов памяти Н.И. Харджиева. Сост. и общая редакция М.Б. Мейлаха и Д.В. Сарабьянова. М., 2000. С. 291–292, 300. Тогда же, в конце 1913 г. А. Зельманова писала портрет Ахматовой. Ср. в отчетах о выставке у Н.Е. Добычиной: «“Эффектное” искусство Зельмановой было представлено на этот раз портретом поэта Мандельштама и поэтессы Ахматовой» (Бабенчиков М. По выставкам // Современник. 1914. № 2. С. 225).

«Чудовская-Зельманова “ищет” и уже “нашла” способ одурачить публику и даже критиков. Необычайно ново! Необычайно смело! И все-таки чистейшая подделка. Нельзя путать графику с живописью, как делает она это в портретах Мандельштама и Ахматовой. Впору передвижникам разлиновывать все узоры на манжетах и выводить контуры. В лиловом головастике мы не узнаем Ахматовой» (Голос жизни. 1914. № 7. С. 19). В сохранившемся в неполном виде письме к Е.Г. Лисенкову, видимо, 1915 года, Н.В. Недоброво писал о В.А. Чудовском и А.М. Зельмановой:

«…о романе, восхваляя брак. Вот “песнь Зельмановой”.

 
Весной в докладах муж поставил
Основою романа брак
И трижды эту мысль прославил.
Ее усвоила я так:
На тех докладах я зевала,
Но за лето прошел дурман,
И к осени я основала
На оном браке сей роман.
 

Она поехала сестрой милосердия на передовые позиции и чем-то при ней Мандельштам. Если встретитесь, прошу любить и жаловать» (ИРЛИ. Неразобранные материалы).

73.

Лившиц Б. Полутороглазый стрелец. Л. 1989. С. 520. Продолжим цитату: «Жена Валерьяна Чудовского, художница Зельманова, женщина редкой красоты, прорывавшейся даже сквозь ее беспомощные, писанные ярь-медянкой автопортреты, была прирожденной хозяйкой салона, умевшей и вызвать разговор, и искусно изменять его направление». Чудовский женился на А.М. Зельмановой осенью 1912 г. А.Д. Скалдин сообщал петербургские новости зимовавшему в Европе Вяч. Иванову: «Чудовский женился на З… С.К.<Шварсалон> остался с „носом” (не мое выражение!)» (Новый журнал. 1998. № 212. С. 169; речь идет о пасынке Вяч. Иванова. Несколько иные сведения о датах жизни А.М. Зельмановой см.: Северюхин Д.Я., Лейкинд О.Л. Художники русской эмиграции (1917–1941). Биографический словарь. СПб., 1994. С. 214. Зельманова, по-видимому, упомянута в записной книжке Блока (см.: НЛО. 1993. № 4. С. 157).

74.

Звезда. 1991. № 9. С. 167.

75.

О «Кофейне» как своеобразном комментарии к будущим мандельштамовским строкам «И от красавиц тогдашних, от тех европеянок нежных сколько я принял смущенья, надсады и горя» см.: Лекманов О. Жизнь Осипа Мандельштама. СПб., 2003. С. 77–78.

76.

Ср. ее запись: «Белый двухэтажный дом с белыми колоннами, окруженный виноградниками, кипарисами и ароматом полей. Какое блаженство: свежий и душистый воздух после грязного вонючего поезда. Здесь мы будем сельскими затворниками, будем работать, и днем дремать в тишине сельских гор. Так и было. Рай земной. Никого не знали и не хотели знать. И вдруг появился Осип Мандельштам. “Каким образом Вы узнали, что мы живем здесь?” – “Я ведь тоже живу в Алуште. [Смирнов и другие.] Некоторые помещики, у которых дачи здесь, уделили нам местожительство [“Профессорский уголок”]». Как рады мы были ему. Я потом говорила Сереже: “Ага, ты, оказывается, не так уж доволен быть только со мной – нам нужны друзья”. Мы повели его на виноградники – “ничего другого не можем Вам показать. Да и угостить можем только чаем и медом. Хлеба нет”. Но разговор был оживленный, не политический, а об искусстве, о литературе, о живописи. Остроумный веселый, очаровательный собеседник. Мы наслаждались его визитом. “Приходите опять, мы так рады Вас видеть”. Он пришел и принес нам свою поэму “Золотистого меду струя из бутылки текла…”.

И опять мы хотели увидеть его, увидеть его воодушевленное выражение, его энтузиазм в разговоре. Он приходил к нам в дождевике, по-моему, у него не было даже костюма, и вид у него был голодный, а мы не могли его угостить буквально ничем – мы сами были полуголодные. Помню, была одна оставшаяся после обеда котлетка – и спрятанная в комоде, “на всякий случай”. Он долго стоял перед комодом, рассматривая эскизы, пришпиленные к стене, и я подумала: “Надо дать ему эту котлетку, он, наверное, угадывает ее существование”. И не дала – она предназначалась Сереже вечером перед сном» (Текст записи был любезно предоставлен нам Джоном Боултом. Английский перевод этого фрагмента (не полностью) см.: Stravinsky V., McCaffrey R. Igor and Vera Stravinsky: A Photograph Album, 1921 to 1971. L., 1982. P. 44; The Salon Album of Vera Sudeikin-Stravinsky. Ed. and transl. by John Bowlt. Princeton, 1995. P. 39; русский оригинал: Судейкина В.А. Дневник. 1917–1919: Петроград – Крым – Тифлис. М., 2006. С. 392; о Вере Артуровне де Боссе (1888–1982) см. подробнее в этом превосходно откомментированном Ириной Меньшовой издании. «Через плечо поглядела» Вера Артуровна в стихотворении «Золотистого меда струя из бутылки текла…», в котором крымская писательница Е.Г. Криштоф (1925–2001) усматривала специфическую крымскую реалию – речь шла не о меде, а о бекмесе, сиропе, сгущенном виноградном соке, который хранили в бутылках, ибо он не засахаривается, и подавали к столу, разливая в розетки (см.: Казарин В.П. От античности до наших дней. Избранные работы по литературе и культуре. Симферополь. 2004. С. 137–138).

77.

Помянув формулу Д.С.Мережковского, заметим, что, возможно, другое место из «Войны и мира», приводимое у Мережковского в рассуждениях о телесности у Толстого (см., скажем: Мережковский Д.С. Л. Толстой и Достоевский / Изд. подгот. Е.А. Андрущенко. М., 2000. С. 124–125), откликнулось в мандельштамовских строках 1931 г. о могучем некрещеном позвоночнике татарских спин: после Бородинского сражения на перевязочном пункте, в палатке для раненых, «на столе сидел татарин, вероятно, казак, судя по мундиру, брошенному подле. Четверо солдат держали его. Доктор в очках что-то резал в его коричневой мускулистой спине».

78.

Это же последнее слово возникает 25 ноября 1917 г. в письме К.В.Мочульского В.М. Жирмунскому из Петрограда в Саратов: «Моя реакция на события – полнейшая апатия, какая-то чудовищная душевная прострация. Писать об этом не стоило, т<ак> к<ак> такие настроения не имеют ни художественного, ни общественного значения. <…> Как приятно будет снова с Тобой свидеться после долгой разлуки и поговорить не о большевиках и дороговизне, а о красивых и вечных вещах. Для меня это будет настоящий духовный праздник: нам о многом, многом надо с Тобой переговорить. У нас полное затишье всяких возвышенных интересов – какое-то массовое отупение; где наша культура, наша наука, где все наше? Я стараюсь не думать об этом – становится страшно».

И все-таки… Дальше следует отзвук «Кофейни» – «Наташа бодра, хорошо выглядит, похорошела, по-прежнему свирепствует по отношению к покорному Леонидопуло и окружена почитателями» (Мочульский К. Письма к В.М. Жирмунскому / Вступ. ст., публ. и комм. А.В. Лаврова // НЛО. 1999. № 35. С. 189). И в эти же дни пышное лето «Кофейни» поминала в стихах Анна Радлова:

 
У нас стоит сухой и ветреный ноябрь,
Изгнание мое окончится не скоро,
Но лето пышное, как золотой корабль,
Плывет перед моим неутоленным взором.
Великой дерзостью то было и грехом,
Что мы тогда страдать и жаловаться смели,
Ведь, медом полные янтарным и вином.
Сверкали наши дни и жаркие недели.
И Ангел Песни ждал, спокоен, молчалив,
Пока дрожал огонь, и от огня я слепла,
Настал его черед, и, голову склонив,
Перебирает друг сухую груду пепла.
 

(Новые ведомости. Веч. вып. 1918. 6 апреля/24 марта)

В Батуми в 1920 году

Ранней осенью 1920 года Осип Мандельштам попал из врангелевского Крыма в Батуми. Подробности его пребывания в меньшевистской тюрьме описаны в его собственных очерках¹. А о том, как Тициан Табидзе и Николо Мицишвили хлопотали за него перед батумским генерал-губернатором, рассказано в мемуарной «Эпопее» Николо Мицишвили².

12 сентября 1920 года тбилисская газета «Слово» сообщала: «Прибыл из Феодосии поэт Ос. Мандельштам. Вследствие недоразумений с визой О.Мандельштам некоторое время находился под арестом»³. После выхода на свободу Мандельштам обнаружил в Батуми некоторых из своих знакомых по довоенному Петербургу. Во-первых, Илью Михайловича Зданевича, который в 1913–1914 годах активно участвовал в футуристических выступлениях (в ту пору он, впрочем, называл себя «всеком»). С Мандельштамом он был знаком по «Бродячей собаке», где оба они были завсегдатаями. В стихотворении Владимира Пяста, перечисляющем поэтов, постоянно выступавших в этом подвале, наряду с Маяковским, Хлебниковым, Мандельштамом, А.Н. Толстым назван и Илья Зданевич: «Бесконечно-приязненный всек»⁴.

Вторым давним знакомцем был Николай Васильевич Макридин (1882–1942), инженер путей сообщения, потом инженер-мелиоратор, антропософ, знакомец Андрея Белого⁵. Он занимался литературной работой, готовил неосуществившиеся издания Н. Языкова и Д. Веневитинова, выступал с лекциями о литературе (в Батуми он делал доклады о Льве Толстом, о футуристах, о пролетарском искусстве⁶). В конце 1911 года он стал членом петербургского Цеха поэтов, точнее сказать, одним из самых первых его членов, наряду с Мандельштамом, Анной Ахматовой, Михаилом Лозинским и другими. Привлек его в этот замкнутый и высокотребовательный поэтический кружок, по-видимому, Сергей Городецкий, который писал Корнею Чуковскому в 1921 году: «Поэт Макридин, передающий Вам это письмо, мой петербургский цеховой, забатумевший здесь»⁷. Впоследствии Ахматова вспоминала о Городецком: «Потоки клеветы, которую извергало это чудовище на обоих погибших товарищей (Гумилева и Мандельштама), не имеют себе равных (Ташкент, эвакуация). Покойный Макридин, человек сериозный и порядочный, нахлебавшись этого пойла, с ужасом спросил меня: “Уж не он ли их обоих погубил? – или он совсем сумасшедший”»⁸.

В Батумском ОДИ (Обществе деятелей искусства), вероятно, по инициативе Макридина, 19 сентября 1920 года был проведен вечер Мандельштама. В этот день в газете появилась заметка о петроградском поэте:

…Это имя всегда с любопытством встречал на страницах журналов искатель прекрасного, а в предреволюционные годы оно приобрело широкую известность в публике обеих северных столиц. Мандельштам – весь форма и мысль, сгущенная до плотности бронзы. Свод – тяжесть, победившая самое себя, – служит эмблемой его творчества. Недаром последняя книга его называется «Камень». Стиль его стар, как пирамида. От спекулянтской (на Бога и на революцию) поэзии наших дней он тянется, минуя символизм с его «la musique avant toutes chose»⁹, к архитектурности и простоте, к «Анчару» Пушкина. И еще дальше: к тому египетскому каменотесу, который выбирал для своих статуй непременно самый твердый материал, чтобы, не нарушая его глыбкости, придать ему то сильные, то нежные, но всегда простые формы. Таков Мандельштам. В наши дни, когда души вброшены в тигель революции более разрушительной, чем думают сами ее деятели, тугоплавкие образы Мандельштама неизменно успокоительны. Они за порогом аполлонической красоты¹⁰.

Отчет о вечере появился в «Батумской жизни». Он был подписан «В.З.». Несомненно, это инициалы жившего тогда в Батуми поэта В. Зданевича, стихи которого напечатаны в вышедшем в том же году в Батуми альманахе «Кривой Арлекин» (альманах двуязычный, грузинско-русский). Вот как проходил вечер:

…Вступительное слово И. Зданевича представляло собою «поп multa sed multum»¹¹. Поэзия О. Мандельштама, одного из лучших представителей петербургской поэтической школы акмеистов, прежде всего обращает внимание своей музыкальностью. Природа музыкальности лежит в долготе звука, которой так мастерски оперирует поэт в своих стихах. Внимание поэта покоится исключительно на гласных – согласные в пренебрежении. Отсюда, заключает И. Зданевич, поэтическая концепция О. Мандельштама уподобляется геометрическим построениям, абстрактность которых также совпадает с содержанием его поэзии.

Н.В. Макридин в своем несколько затянувшемся слове поделился с публикой своими мыслями о той школе, к которой принадлежит поэт, и привел длинный ряд деталей из стихов О. Мандельштама, которые, по мнению докладчика, характерны для поэта.

Поэт О. Мандельштам выступил с чтением своих стихов в двух отделениях. В первом он читал стихи, вошедшие в его книгу «Камень» (Петроград, 1916), а во втором позднейшие стихи. Читка стихов у поэта очень своеобразна. Когда поэт читает, он отдается только мерности, только ритму. Точно далькрозовское упражнение. И логические ударения, и значимость слов, и словесная инструментовка стиха – все приносится в жертву ритму. В этом, правда, своеобразие, но и значительная потеря красот собственной поэзии.

Переполненная аудитория студии очень внимательно слушала поэта и наградила его аплодисментами¹².

Замечания Ильи Зданевича крайне любопытны. Они опираются на некоторые строки Мандельштама (например, «Есть иволги в лесах, и гласных долгота – / В тонических стихах единственная мера», 1911) и на впечатления от его авторской читки, для которой, по замечанию исследователя поэтической декламации С.И. Бернштейна, было характерно «мелодическое раскачивание гласных звуков»¹³. Независимо от Ильи Зданевича тот же тезис выдвинул спустя два года Борис Эйхенбаум, писавший, что у Ахматовой и Мандельштама, в отличие от символистов, «внимание перешло от согласных к гласным»¹⁴.

Из Батуми Мандельштам направился в Тбилиси, где встретился с Ильей Эренбургом, который рассказал об их совместных тбилисских днях в книге «Люди, годы, жизнь». 26 сентября в консерватории состоялся вечер, на котором Эренбург читал доклад «Искусство и новая эра» и свои стихи, Мандельштам – стихи из «Камня» и позднейшие, а петроградский актер Н.Н. Ходотов читал стихи обоих поэтов¹⁵.

Из Тбилиси через Москву Мандельштам вернулся в свой город, «знакомый до слез», где 21 октября публично читал те же стихи, что в Батуми и Тбилиси. Александр Блок, слушавший это чтение, записал в дневнике: «Постепенно привыкаешь, жидочек прячется, виден артист». «Человек-артист» было в языке Блока одной из высших похвал.

Впервые: Осип Мандельштам в Батуми в 1920 году // Сохрани мою речь: Зап. Мандельштамовского о-ва. М. 2000. Вып. 3. Ч. 2. С. 147–150. С примечанием редакции: «Настоящая заметка продолжает и развивает тему, связанную с пребыванием О. Мандельштама в Грузии в 1920 году (см. также: Нерлер П. «Из Крыма пустился в Грузию…» // Литературная Грузия. 1987. № 9. С. 197–203; Парнис А. Заметки о пребывании Мандельштама в Грузии в 1921 году // L’Avangardia a Tiflis. Venezia, 1982. P. 211–227)».