Текст книги "Что вдруг"

36.

См. о ней: Сомов К.А. Письма. Дневники. Суждения современников. М., 1979. С. 375, 389. В. Шухаев писал о ней М.Д. Врангель 7 октября 1931 г.: «Искусством стала заниматься лишь в Париже под моим руководством. Работала главным образом по декоративному искусству, занимаясь внутренним убранством квартир, писала пейзажи, выставляя их на Парижских выставках, в 1928 г. выставляла свои будуары в Америке в Нью-Йорке – “An Exposition of Modern French Decorative Art”, имела очень большой успех…» (Гуверовский архив). О В.Ф. Шухаевой см.: Козлов А.Г. Огни лагерной рампы. М., 1992. С. 139–140.

37.

Василий Шухаев обладал хорошими актерскими данными и ранее играл у В.Э.Мейерхольда в «Шарфе Коломбины», а еще до того – в постановке «Балаганчика» Блока в Академии художеств (см.: Д.Н. Кардовский об искусстве: Воспоминания, статьи, письма. М., 1960. С. 111).

38.

Смирнов А.А. Русские поэты в Грузинской «республике» // Новая Россия (Харьков). 1919. № 86. 31 августа. Ср. в отзыве на сборник С.Л. Рафаловича «Терпкие будни» об алуштинских стихах 1917 г.: «В ранних стихах эпически-медлительных и торжественных, полных «античного» красноречия в стиле Брюсова:

 
Торжественной увенчаны лупой,
Звучат ночные дифирамбы…—
 

уже чувствуется переход к суровой и «терпкой» диалектике последних лет» (Мочульский К. Новые сборники стихов // Звено (Париж). 1927. № 209. 30 января). Стихи С.Рафаловича лета 1917 г., отразившие гадания о ближайшем будущем (с примерещившимся в красных лентах тютчевским Царем Небесным в краю долготерпенья), составляют ближайший и непосредственный литературно-бытовой фон мандельштамовского «Золотистого меду струя…»:

1.

 
Безветренные солнечные дни
На рубеже меж осенью и летом.
Но стало чуть прохладнее в тени,
И медлит ночь, свежея пред рассветом.
В тяжелых гроздьях сочный виноград
Янтарный блеск струит по горным скатам.
И золотом отягощенный сад
Костром недвижным рдеет в час заката.
Все знает ласковая тишина,
И нежная не ропщет примиренность.
Природа, как родившая жена,
Влюбленную забыла напряженность.
Как непонятно в этот тихий час
Покорного и ровного цветенья
Бессмысленно тревожащее нас,
Безудержно растущее смятенье.
Иль в самом деле по родной земле,
Такой знакомой и такой смиренной,
Прошел с повязкой красной на челе
Двойник Христов, мертвящий и растленный?
За миг сомненья, Господи, прости.
Огонь слепит, и оглушают громы.
Но как земле и в бурях не цвести,
Такой смиренной и такой знакомой.
 

2.

 
Торжественной увенчаны луной,
Звучат ночные дифирамбы,
И медленно скандирует прибой
Трагические ямбы.
Мэнады спят тяжелым, жарким сном
На виноградниках Тавриды,
Покрытые серебряным плащом
Стыдливой Артемиды.
На склонах гор повисли огоньки
Каких-то хороводов древних,
И словно неба звездного куски —
Татарские деревни.
Он жив, он жив, языческий пэан,
Рожденный в рощах Элевзинских.
К чужой земле припал великий Пан,
И плещет Понт Эвксинский.
 

(Рафалович С. Август. Берлин, 1924. С. 30–31, 8; второе стихотворение под заглавием «Ночь в Крыму» впервые напечатано в: Акмэ. Первый сборник Тифлисского Цеха Поэтов. Тифлис, 1919. С. 52). Лоллий Львов в рецензии на «Терпкие будни» писал по поводу второго стихотворения: «Но все же – нет!.. – не все в стихах Рафаловича траур и помпа похорон, не все лишь надгробный плач над собой и не все отчаяние и беспощадное самообнажение своего небытия. Правда, это было уже давно – там, среди виноградников Тавриды, у склонов гор над татарским деревнями у Алушты, среди призраков мэнад и Артемиды» (Русская мысль (Париж). 1927. № 1. С. 111).

Биография Сергея Львовича (Зеликовича) Рафаловича восстановлена в статье Татьяны Никольской (Русские писатели. 1800–1917: Биографический словарь. Т. 5. М., 2007. С. 264–266): он выступал также в роли прозаика, драматурга, театрального критика, спортивного обозревателя. По происхождению из семьи финансистов, раннее детство провел в Одессе, в 1884 г. семья переехала в Петербург. Учился на историко-филологическом факультете Петербургского университета (романские языки) и прослушал три курса на юридическом. Пробыл два семестра вольнослушателем в Сорбонне. В 1897–1906 гг. служил в Министерстве просвещения, Государственном контроле, потом – в Министерстве финансов и в 1909–1917 гг. состоял при агентстве этого министерства в Париже. Стихи писал с детства, первое стихотворение опубликовал в 1893 г. в «Биржевых ведомостях». В 1894 г. вышел первый его сборник «Стихотворения», который он позднее не включал в свою библиографию. В 1900 г. в Париже издал книгу стихов «Poémes» и драму «L'une et I'autre». В 1901–1902 гг. посещал в Петербурге «пятницы» К.К. Случевского, общался с В.Я. Брюсовым, Н.М. Минским. В автобиографии 1906 г. он писал, какую роль в его жизни «сыграло знакомство, а затем и близость с теми, кого у нас принято называть устарелыми кличками “символистов” и “декадентов”» (ИРЛИ. Ф. 377). Следы известного влияния символистов можно видеть во втором сборнике его стихов «Весенние ключи» (СПб., 1901). В этом же сборнике драматическая поэма в стихах «Чужое чувство» анализировала психологию адюльтера. Пьеса «Отвергнутый Дон-Жуан. Драматическая трилогия в стихах» (1907) выводит заглавного героя, поочередно отвергнутого добродетельной женой, монахиней и блудницей. Как объясняла в предисловии З.А.Венгерова, здесь человек поставлен перед выбором между «свободной страстью» и «свободным подчинением заповеди». В пьесе «Река идет» (СПб., 1906; с успехом шла в 1905 г. в Передвижном театре) образ разлившейся реки ассоциировался с революционными событиями. О книге рассказов и драматических этюдов «Противоречия» (СПб., 1906) критик А.Г. Горнфельд замечал: «Он все боится, как бы его адюльтеры не показались кому-нибудь банальными: немудрено, что ему приходится делать их хотя бы противоестественными» (Русское богатство. 1904. № 3. С. 20). Брюсов скорее хвалил: «исполнен трепета современности» и обладает «технической выучкой» (Весы. 1904. № 5. С. 53–54). Экспериментом стала книга Рафаловича «На весах справедливости. Комментарии к роману» (СПб., 1909), по характеристике автора, «скучнейший из когда-либо написанных романов без интриги, без тезы, без событий» (письмо к Л. Вилькиной, июль 1907 г. – ИРЛИ. Ф. 39. № 907. Л. 1). В нем рассуждения по поводу одной житейской драмы доказывают, что «тайна пола <…> может быть только прозреваема, а не разгадана». В связи со сборником «Светлые песни» (П., 1905) Брюсов назвал его музу «трезвой, умеренной и рассудительной» (Брюсов В. Среди стихов. М., 1990. С. 167–168), а Блок писал автору: «Пока еще не успел прочесть всего, а только просматривал немного; при перелистывании внимание остановилось на стихотворении «На могиле» – нежном, тихом и простом. Кажется, в Вашей поэзии мне будет ближе всего нота печальной тишины» (Литературное наследство. Т. 92. Кн. 4. С. 552). См. финал упомянутого Блоком стихотворения:

 
Шепот слов унылых,
Ропот тихих слез
Ветер до могилы,
Может быть, донес.
И над нею ветлы
Скорбно шелестят…
Но я понял: светлый
Нужен ей наряд.
Нужен ландыш гибкий,
На заре туман,
И моей улыбки
Горестный обман.
 

Иннокентий Анненский в статье «О современном лиризме» связал интонации лирического монологиста с тональностью времени: «Сергей Рафалович («Светлые песни») в 1905 г. еще ждет чего-то, еще смутно тревожится:

 
Себя я вижу… Понемногу
В себя гляжу;
И быстро к тайному порогу
Я подхожу,
Исполнен ужаса и страха,
Боюсь постичь…
Горит костер, чернеет плаха;
Вот щелкнул бич.
Протяжный стон звучит упорный,
Как перезвон;
И только плачет кто-то черный
Во мгле склонен».
 

Сборник «Speculum Animae» – с иллюстрациями С. Судейкина, Б. Анисфельда, М. Добужинского, А. Яковлева, С. Чехонина (П., 1911) – в каждом стихотворении изображал одну из страстей на манер характеров Лабрюйера. Книга «Стихотворения» (П., 1913) была конфискована цензурой; в ней заметно влияние Ф. Соллогуба. Три поэтических сборника вышло в 1916 г. – «Стихотворения», «Триолеты» (оба в Петербурге), «Стихи России» (Париж).

Несмотря на известную близость к символистам, Рафалович декларировал свою сознательную «надпартийность», «ни жизненно, ни литературно ни под чьим влиянием не был, никогда ни к каким партиям или кружкам тесно не примыкал» (автобиография 1918 г. – ИРЛИ. Ф. 377). После крымского лета 1917 г. он перебрался через Баку в Тифлис, вошел в местный Цех поэтов, руководимый Сергеем Городецким, который писал тогда о книгах «Стихи России» и «Стихотворения»: «Близкий по своей работе к символистам, он тем не менее сохранил что-то от прежней школы, от тех переходных годов, когда писали Фруг, Фофанов, Случевский, Мережковский, когда только оттачивались первые стрелы символизма. Искренность, доходящая до документальности, реализм, впадающий в прозаизм, некоторая будничность, ежедневность и наряду с этим отвлеченная мечтательность – вот черты тех годов, до сих пор уловимые в творчестве Рафаловича. Но символизм он усвоил глубоко, хотя, быть может, не без некоторой рассудительности и осторожности, во всяком случае, с выбором, не сгоряча. Все, что взято им от символизма, у него продумано и пережито. Так, например, система антитез Вячеслава Иванова (да и нет, бытие и бывание, восток и запад) у него является далеко не формальным приемом поэтического мышления, как у очень многих поэтов, с подлинным выявлением той внутренней раздвоенности, в которой бьется современное сознание» (Кавказское слово. 1918. 2 ноября). Рафалович стал руководителем Цеха после отъезда С. Городецкого в 1919 г. В основанном им издательстве «Кавказский посредник» вышли книги его стихов «Райские ясли. Чудо (две поэмы)», поэмы «Семи Церквам», «Симон Волхв», комедия «Бабье лето» и др. В этом же издательстве он выпустил избранные стихотворения из ахматовской «Белой стаи» и сам же вписал эту книжку в витрине магазина в тифлисский пейзаж:

 
Седой, но радостный, как дети,
Сбегая в дол с крутой горы,
Следит он ток тысячелетий
В расколотом стекле Куры.
Венец поблек, но кровь не стынет,
Рука сжимает острый нож.
В наряде модном он и ныне
На европейца не похож.
Дома высокие, трамваи,
Мотора лающий гудок
И белый томик Белой Стаи —
Тоскливый северный цветок.
 

Редактировал журнал «Орион» (совместно с Городецким, 1919. № 1–9), сотрудничал в журналах «Куранты», «Ars», «Искусство», альманахе «Акмэ». В статье «Крученых и двенадцать» (Орион. 1919. № 1) сопоставлял поэму Блока с разрушением слова заумниками, в статье «Молодая поэзия» (Куранты. 1919. № 3–4) прослеживал пути развития поэзии 1910-х. После советизации Грузии Рафалович был председателем Союза русских писателей в Грузии, переводил Г. Робакидзе, П. Яшвили, Т. Табидзе и других грузинских поэтов. В 1921 г. на вечере памяти Блока сделал доклад о его творчестве (частично опубликован: Фигаро. 1921. 25 дек.). В 1922 г. в Тифлисе вышла поэма «Золотая скорбь». В том же году уехал в Париж, в эмиграции издал сборник поэм «Горящий круг» (Берлин, 1923), сборники стихов «Зга» (Берлин, 1923), «Август» (Париж, 1924) и «Терпкие будни» (Париж, 1926). Владимир Набоков писал по поводу последнего: «Их мягкость порою переходит в слабость, гладкость – в многословие. <…> Недостатком творчества Сергея Рафаловича нужно признать и склонность к тем общим идеям, которые спокон веков встречаются в стихах, не становясь от этого ни более верными, ни менее ветхими <…> Зато там и сям меж двух вялых строк встречается у Рафаловича подлинно прекрасный стих, как, например, этот ответ души ее создателю: “ненужной телу я была и, с ним не споря, завернулась, как в белый саван, в два крыла”» (Руль. 1927. 19 января). Стихи С.Рафаловича эмигрантского периода отразили все соответствующие обстоятельства:

 
Так повелось, что стали нам жилищем
Кабак и постоялый двор.
Не люди мы, а пыль, и на кладбище
Нас вынесут, как сор.
 

См. о нем: Рицци Д. Сергей Рафалович в Париже // ПОLYТРОПОN: К 70-летию Владимира Николаевича Топорова. М., 1998. С. 788–799.

39.

Зноско-Боровский Е.А. Заметки о русской поэзии // Воля России. 1924. № 16–17. С. 226.

40.

См.: Васильева Л. Саломея, или Соломинка, не согнутая веком // Огонек. 1988. № 3. С. 25; Васильева Л. Облако огня. М., 1988. С. 265. Официально Рафалович был женат на своей троюродной сестре Анне Артуровне Рафалович. Последней его женой была Мелита (Мелания) Тадиевна Чолокашвили (1895–1985).

41.

Текст письма любезно сообщен И.В. Платоновой-Лозинской. Сохранившаяся надпись на «Белой стае» была сделана немного позднее: «Моему прекрасному другу Саломее Николаевне Андронниковой <sic!> с любовью и глубокой благодарностью Анна Ахматова. 1917. 12 октября. Петербург» (Фотоцентр – Контакт– Культура. Каталог № 1. Выставка-продажа июль – октябрь 1996 / Сост. М. Чапкина. С. 6).

42.

Из воспоминаний Н. Тэффи (Ахматова А. Поэма без героя. М., 1989. С. 94). Письма С.Андрониковой к Ан. Чеботаревской по поводу организации чествования Тэффи в 1916 г. см.: ИРЛИ. Ф. 289. Оп. 5. № 16 (в том же фонде ее письма к Ф.Сологубу – Оп. 3. № 19). О ней см. также: Берлин И. Александр и Саломея Гальперны // Евреи в культуре русского зарубежья. Сборник статей, публикаций, мемуаров и эссе. Вып. 1. / Сост. М. Пархомовский. Иерусалим. 1992. С. 229–241. По свидетельству А.С. Эфрон, Аветик Исаакян сказал о Саломее, что «женщины ее породы рождаются раз в столетье, когда не реже, нарочно для того, чтобы быть воспетыми и увековеченными» (Литературная Армения. 1967. № 8. С. 81).

43.

Ее писали Б. Григорьев, К. Сомов, К.С. Петров-Водкин, С. Чехонин, А. Яковлев, С. Сорин, З. Серебрякова, В. Шухаев, – последний несколько раз. Ср. отзыв А.Я. Левинсона: «Взгляните на портрет г-жи Андреевой, черный на черном почти фоне; художник стремится стать “старым мастером” при жизни, придавая холсту сумрачную и почтенную патину веков» (Последние новости. 1921. 24 ноября).

44.

Вера Михайловна Сюннерберг (урожд. Щукина; 1876–1924, печатавшаяся под псевдонимом «В. Карачарова», жена К.А. Сюннерберга (Эрберга), писала С. Андрониковой 17 ноября 1920 г. из Петрограда: «Как я была поражена, узнав, что ты уехала в Париж. Мне об этом сказал С<амуил>Як<овлевич> [Поляков] по телефону, а он узнал от Мандельштама» (Архив Лидсского университета; о С.Я. Полякове см.: Slonimsky N. Perfect Pitch. A Life Story. Oxford; NY, 1989. P. 47; Блок А. Записные книжки. М., 1965. С. 494). Таким образом, автор рассказа не видела свою героиню с весны 1917 года. Ср. письмо С.Андрониковой к А.Н.Толстому от 6 марта 1941 г.: «Двадцать с лишним лет тому назад я уехала из Тифлиса, веселая, молодая и счастливая на 2–3 месяца в Париж, оставив Ирину (столь была уверена, что вернусь!), чтоб освежиться, снова посмотреть картинки, старые и новые, остричь волосы как полагается, одеться по моде и пр. и пр. – и вот состарилась здесь» (ИМЛИ. Ф. 43. № 2545/6). Ирина Павловна Андреева (ум. в 1990 г.) – дочь от первого брака, бонна-немка которой, как явствует из «Кофейни», назвала Хозе-Осипа Эмильевича spitzbube’ом, то есть мошенником, и запустила pantoffel’ем, то есть туфлей.

45.

Русская мысль. 1918. № 3–6. С. 48, 52, 54–55, 66. Рассказ снабжен посвящением «Саломее Андреевой».

46.

В том числе и поэму «Марк Антоний» (Орион (Тифлис). 1919. № 6), где в образе Клеопатры можно предположить отражение С.Андрониковой. Поэме предпослано посвящение:

САЛОМЕЕ

 
За все, чему я жадно верил,
На что с собой тебя обрек,
За невозвратные потери,
За долгих дней недолгий срок,
За страсть блаженную и злую,
За горький хмель твоих измен,
За ту, чьи губы я целую,
Касаясь ласковых колен.
 
 
За то, что скорбные морщины
Остались от забытых слез
И не повторен запах тминный
Твоих каштановых волос,
Неутомимая, земная,
Непокаянная, за все
Прости, забвенно поминая
Мое забвенное житье.
 

47.

Рафалович С. Стихотворения. Пг., 1916. С. 72.

48.

Рафалович С. Из цикла «Женских стихов». Саломее Андреевой // Орион (Тифлис). 1919. № 8. С. 3. Совпадениям в стихах С. Рафаловича и О. Мандельштама, обращенных к С.Н. Андрониковой, был посвящен доклад Л.Г. Пановой на Эткиндовских чтениях 2008 года: «Уворованная Соломинка: к литературным прототипам любовной лирики Осипа Мандельштама».

49.

Ars (Тифлис). № 1. С. 48.

50.

См.: Матич О. Покровы Саломеи: Эрос, смерть и история. Авториз. перев. с англ. О.В.Карповой // Эротизм без берегов. Сб. статей и материалов / Сост. М.М. Павлова. М., 2004. С. 90–121.

51.

Левинсон А. Саломея // Творчество (Харьков). 1919. № 4. С. 32–33.

52.

РГАЛИ. Ф. 1346. Оп. 2. Ед. хр. 66. Л. 1. Шестой стих показывает, по-видимому, что происходил стихотворный конкурс триолетов о Саломее.

Среди сохраненных С.Н.Андрониковой мадригалов был и сонет-акростих М.А.Струве (датирован: 11 декабря 1914 г., Лазарет деятелей искусства):

 
Стрелою тонкою иль гибкою лозою,
Ах, я не знаю, как мне Вас назвать.
Легко Вас петь, но радостней молчать
Отравленному сладостной грозою.
Мне холодно, мне не хватает зною,
Эрот в плену и на дверях печать…
А Вы одна сумеете понять,
Несчастие иль счастье надо мною.
Дремотное тяжелое томленье…
Рассвета жду, и все кругом во тьме,
Едва проснулось робкое смятенье,
Еще душа заключена в тюрьме…
Вы приближаетесь, Вы – свет и исцеленье,
Астральная царица Саломэ.
 

(см. автограф: РГАЛИ. Ф. 1346. Оп. 4. Ед. хр. 119-а; финал сонета, видимо, отсылает к комете из балета Флорана Шмитта «Трагедия Саломеи», поставленного у С.П. Дягилева в 1913 г. с Т.П. Карсавиной в декорациях и костюмах С.Ю. Судейкина. Ср. изложение либретто у В.Я. Светлова: «История танца Саломеи уже канула в вечность. Саломея блуждает в загробных пределах в виде кометы с вечной головой Предтечи. Среди фантастического звездного неба мы видим Саломею, высоко вознесенную над землей. На лице ее читается трагедия ее земной жизни, трагедия ее рокового танца. И она переживает перед нами эту трагедию, танцуя перед головой Иоканаана, покоящейся на высоком столбе. Голова эта стала огромной, потеряв в своих чертах все земное, все низменное, все телесное, превратившись в своей далекой, загробной жизни в какой-то мировой символ. В танце Саломеи принимают участие невольники-негры и палачи, казнившие Иоканаана по повелению Ирода. В экстатическом движении Саломея замирает у колонны с воздетыми руками, измученная пляской и трагедией своей жизни, в каком-то безумном порыве мучительного пафоса. Этот финальный аккорд превосходно заканчивает длинный танец Саломеи и завершает выразительной хореографической ферматой этот красивый акт библейской фантастики» (Синий журнал. 1913. № 33. С. 7).

53.

См. предположительно к нему обращенное стихотворение А.Д. Радловой (1928):

 
<…>Большеглазый мальчик. В неумелых руках, как мячик, слава.
Ты ли это, горькой славой отравленный друг?
Почему выпитая радость – отрава?
И вот – жестокие складки у губ и в глазах испуг.
<…> Ты на Острове рыл за меня окопы,
И когда я дрожала, крал для меня дрова,
Удивились бы в старой Европе,
Услышав в двадцатом году нашей любви слова <…>
 

(Радлова А. Из неизданных стихотворений / Публ. Г. Морева // Русская мысль. 1991. 13 сентября).

54.

См., например: «Радлова, повторяем, ведет свою поэтическую родословную от Ахматовой. Это вполне естественно – вряд ли мыслима сейчас женщина-поэт, не зависящая так или иначе от самого женственного нашего лирика. Но в строгие формы ахматовского стиха сумела Радлова вложить переживания души, поистине обновленной трагической эпохи» (Оксенов И. Рец. на кн.: Радлова А. Корабли. Пг., 1920 // Книга и революция. 1921. № 7. С. 59).

Ср. о «любопытной белой вороне буржуазной поэзии», «приявшей и в общем понявшей величие революции и своеобразно восхвалившей ее в полуахматовских по форме и словарю стихах» (Горбачев Г. Письма из Петербурга // Горн. 1922. № 2(7). С. 133).

Ср. также: «Опять все черты петербургской школы – мужество и строгость. Но в противоположность Ахматовой Радлова, несмотря на все, сохранила земную радость в любви и страсти, сохранила восторг и высокое напряжение жизни:

 
Безумным табуном неслись года,
Они зачтутся Богом за столетья:
Нагая смерть ходила без стыда
И разучились улыбаться дети.
 

Какие великолепные, достойные невских гранитов стихи!» (Mirsky D.S. Uncollected Writings on Russian Literature / Ed., with an Introduction and Bibliography by G.S.Smith. Berkeley, 1989. С. 112–113).

55.

См.: «Выступления ее резко отличаются от гуртовых появлений партийных школ и студий, где сила – в количестве и преданности мэтру и школьной дисциплине. “Корабли” – не результат формальной выучки и не собрание упражнений. Теперь принято питомцам имажинизма или акмеизма обнаруживаться, как цыплята за наседкой или опенки вокруг родимого камня. Анна Радлова слишком поэтическое, внутреннее, значительное явление, чтобы идти таким путем, если бы даже сама этого захотела. Книгой “Корабли” А. Радлова вступила полноправно и законно в семью больших современных лириков, как Ахматова, Блок, Вяч. Иванов, Мандельштам и Сологуб» (Кузмин М. Голос поэта // Жизнь искусства. 1921. 26–29 марта). Ср. также сообщение только что выехавшей на Запад петроградской знакомицы М. Кузмина: «Из поэтов, выдвинувшихся за последнее время, большого внимания заслуживает Анна Радлова. Она начала писать всего 5 лет тому назад. Начинающим поэтом она уже печаталась в “Аполлоне”. В 1918 г. книга “Соты”, где наряду со “своими» нотами, звучало еще что-то от Ахматовой и Кузмина. В конце 1920 г. “Корабли” – уже совершенно самостоятельные, замечательные новым размером, еще не имеющим названия:

 
Бывают же на свете лимонныя рощи,
Земля, рождающая вдоволь хлеба,
Нестерпимо теплое, фиалковое небо
И в узорчатых соборах тысячелетние не страшныя мощи.
И гуляют там с золотыми, пустыми бубенчиками в груди люди.
Господи, ты самый справедливый из судей,
Зачем же сулил Ты, чтобы наша жизнь была так темна и так убога,
Что самая легкая из всех наших дорог – к Тебе дорога?»
 

(Сахар Н. Как живут поэты // Эхо (Каунас). 1921. № 233 (292). 2 октября). Из алуштинских дачников о поэзии Радловой позднее писали К.В. Мочульский, А.Л. Слонимский, затем, естественно, В.А. Чудовский и, наконец, Мандельштам. Радловскую пьесу-мистерию «Богородицын корабль» о хлыстах и императрице Елизавете Петровне (см. переиздание: Радлова А. Богородицын корабль. Крылатый гость. Повесть о Татариновой / Под ред. А. Эткинда. М., 1997) К.В. Мочульский оценивал отрицательно: «В этой легенде есть материал для мистерии, если бы он ожил поэтически – родилось бы великое произведение. Но он мертв и в мертвенности своей внушает ужас. Нагроможденные глыбы, зияющие провалы – развалины храма, в которых поселились бесы. <…> Как невыносим этот срыв в грубо-комическое, от которого не уберегло автора его большое и подлинное чувство языка. Надуманность, искусственность построения прячется под хитрой риторикой: действия нет – есть эффекты. Если это мистерия – то эффекты не нужны, если драма – как же без действия? Автор <…> ставит себе “проблемы” стиля – и вот тут-то главное. Из фольклора, сектантских песнопений и… Александра Блока следует создать новый поэтический язык. Просят не забывать, что перед вами не пустота, а “русский примитив” – величайшее достижение современной русской поэзии. К пьесе можно было бы написать длинный ученый комментарий, но она и без того не легка. Во имя какого couleur locale позволяется поэту писать беззвучные и аритмические стихи? <…> Какие это стихи – силлабические или просто плохие? В трагический пафос врываются фразы a la царь Максимилиан:

 
Что вы, что вы блажите,
Государыня? Царство вас ждет, —
 

и ритмы “Двенадцати” Блока:

 
А здесь тоже вихрь гулял когда-то,
И выл, и пел, и крутил.
Изо всех ветровых сил.
А теперь наложен запрет —
В Петербург ему входа нет.
 

Какой высокий пафос должен быть в стихах, чтобы евангельские слова звучали в них просто и сильно. Когда же в отмеренных по линейке экстазах радений раздается “Сие есть тело мое еже за вы ломимое” – становится страшно за автора» (Звено (Париж). 1923. № 21, 25 июня; Мочульский К.В. Кризис воображения. С. 337–338). Рецензия на третью книгу ее стихов «Крылатый гость» тоже далека от славословия:

«Крылатый гость – “Ангел песнопенья” – слетает к Радловой, чтобы возмутить в ней “бескрылое желание” и оставить ее прикованной к земле. Самые легкие слова, самые летучие ритмы становятся тяжелее свинца, когда она к ним прикасается. Напряженно нагромождаются образы, с трудом проталкиваются цветистые метафоры, усилие и изнеможение в каждом звуке. Это – поэзия тяжести: распластанная на земле, неподвижная и грузная, она грезит о полете. Радлова видит сны – и во снах она всегда летает:

 
Вот раздвинулись бесшумно стены,
мы летим над Васильевским островом.
Лечу зигзагами по небесному черному бездорожью.
 

Или:

 
За плечами моими бьются крылья
Самофракийской победы.
 

Взмах крыльев, застывших в мраморной неподвижности, романтическая формула о тоске земного по небесному раскрыта в полетах и образах Радловой. С утомительной настойчивостью говорит она о грезах, о крыльях и взлетах в бескрайние просторы. Ей нужно верить, что одним ударом может она разрубить цепи – страшное земное притяжение – поскользнуться и “оказаться в бездонной воле”.

 
А там подхватит внезапный, многосильный, крылатый…
Я крикну пилоту: домой, поворачивай машину скорей!
Но улетевшим нет больше возврата.
 

Но что делать с этими непослушными словами, с этими неповоротливыми, уныло повисающими строками! Они не только не взлетают – они и ползать не хотят: лежат в тупой косности – бесформенные, серые. Не камни даже, а мешки с песком. Дочитываешь стихотворение с усталостью – дыхания не хватает: ритм неуловим: усилия отыскать его бесплодны.

И все же это поэзия: в те редкие счастливые мгновения, когда автор не пытается бороться со своею “весомостью” и преодолевает свою земную грузность – он создает торжественные строки, пышные и придворно-церемониальные, но поэтически значительные. В них – напыщенное великолепие елизаветинского двора, высокий штиль и гром музыки. В эти редкие минуты Радлова верна себе, своему “пафосу тяжести”. Ее поэзия должна быть суровой, канонической, не позволять себе ни вольных ритмов, ни свободных размеров. “Недобрую тяжесть” можно оформить законом. У автора есть одно стихотворение, в котором чувствуется торжественность классической риторики. Эти ямбы – построены; другие стихи – нагромождены.

 
И вот на смену нам, разорванным и пьяным.
От горького вина разлук и мятежей.
Придете твердо вы, чужие нашим ранам,
С непонимающей улыбкою своей.
И будут на земле расти дубы и розы.
.
Эпический покой расстелет над вселенной,
Забвения верней, громадные крыла.
Эпический поэт о нашей доле пленной
Расскажет, что она была слепа и зла.
Но может быть, один из этой стаи славной
Вдруг задрожит слегка, услышав слово кровь,
И вспомнит, что навек связал язык державный
С великой кровию великую любовь»
 

(Звено (Париж). 1923. № 38. 28 октября; Мочульский К.В. Кризис воображения. С. 345–347). А.Л. Слонимский находил у нее «апокалиптическую космичность» и утверждал: «Оригинальность – неоспоримое достоинство Анны Радловой. Она стоит совершенно особняком – вне всяких “цехов”, течений и групп. Для нее трудно подыскать и генеалогию в прошлом. В ее поэзии почти нет “школы”. Оттого-то так легко напасть на нее с точки зрения какой-нибудь школьной “поэтики”» (Книга и революция. 1923. № 11–12. С. 59).

В.А. Чудовский, рыцарь и апологет поэтессы, провозглашал: «Но родню, кровную родню Анны Радловой в русской поэзии можно искать в одном лишь Боратынском, – не ближе <…> Ни Анна Ахматова, неизлечимо больная зарей вчерашнего “Вечера”; ни зачарованный собственной свирелью Кузмин; ни опьяненные фимиамами Федор Соллогуб и Вячеслав Иванов; ни давно запутавшийся в чащах Андрей Белый; ни даже столь непоправимо умудренный Александр Блок не найдут новых слов на новых порогах <…>«С Анной Ахматовой ее связывает почти один лишь автоматизм критиков, видящих в Ахматовой родоначальницу всех стихотворящих женщин. Приемы Ахматовой заметны в одном лишь стихотворении (“Как в парнике…”), и то резко отличном от бездогматной Ахматовой апперцептивным афоризмом последней строки, – да разве еще в образе “грачей” на стр. 17)» (Чудовский В. По поводу одного сборника стихов («Корабли» Анны Радловой) // Начала. 1921. № 1. С. 210). Упомянутое Чудовским стихотворение:

 
Как в парнике здесь сыро и тепло,
И душно пахнут новые листочки,
И солнце кажется туманной точкой
Сквозь желтое и пыльное стекло.
Прижалась к липе вековой скворешня,
А вот скворца не видно и не жду,
Все изменилось в нынешнем году,
И я как будто сделалась нездешней.
Дорогу в парк у сторожа спросила,
Потом дорогу вовсе не нашла —
Ущербная любовь след замела,
Непутеводно сердце, что остыло.
 

Ср. реакцию Ахматовой в разговоре 24 декабря 1921 г.: «Я, конечно, желаю Анне Радловой всякого успеха, но зачем же уничтожать всех других» (Чуковский К. Дневник. 1901–1929. М., 1991. С. 189); «Лучший смысл поэзии – многоохватность, расширение, вмещение бесконечности в конечности формы <…> И не нужно никаких символических “прозрений” в “иные миры”. Поэзия раздвигает тесную и тусклую нагроможденность вещей, погружая все в просторную, прозрачную влагу подлинного бытия, насыщенную отражением несчетных светов, туда, где “времени больше не будет”» (Чудовский В. «Литературный альманах». Анна Радлова // Жизнь искусства. 1920. 30–31 октября). Мандельштам отнесся насчет «сомнительной торжественности петербургской поэтессы Анны Радловой» в очерке «Литературная Москва» (1922).

56.

«А все-таки я не знаю ничего страннее наших встреч» (Тименчик Р.Д. Об одном письме Анны Ахматовой // Звезда. 1991. № 9. С. 165).

57.

Ср. сообщение И. Одоевцевой, видимо, со слов Георгия Иванова, и возможно, с обычными для них обоих метонимическими сдвигами: «[Радлову] Ахматова посвятила, или вернее, это о нем – “я не знала, как хрупко горло под синим воротником”. Впрочем, шея у него была скорее бычья, за что Ахматова и влюбилась в него – без взаимности. В нее же в это время был влюблен брат Радлова, Николай Эрнестович» («…Я не имею отношения к Серебряному веку…»: Письма Ирины Одоевцевой к Владимиру Маркову (1956–1975) / Публикация Олега Коростелева и Жоржа Шерона // In Memoriam. Исторический сборник памяти А.И. Добкина. СПб.; Париж, 2000. С. 505).

58.

См. записанный в 1925 г. Павлом Лукницким монолог Ахматовой:

Рассказывает, что глубоко, по-настоящему, ее ненавидит Анна Радлова.

Ненавидит так, что удерживаться не может и говорит про нее гадости даже ее друзьям. Раз, когда Н. Рыкова была у АА и была у нее же А. Радлова и АА вышла зачем-то в другую комнату, А. Радлова – за этот короткий промежуток времени отсутствия АА – ругала Наташе Рыковой АА. Арт. Лурье на лестнице Инст. Ист. Иск. Радлова говорила: «Я так жалею вас, Артур Сергеевич»…

«Сказала, что я назойливая, требовательная – это Артуру, который так любил меня! У него любовь ко мне – как богослужение была».

Такая ненависть Радловой родилась, вероятно, потому, что она предполагала в АА свою соперницу.

«Она про Сергея Радлова думала!.. На что мне Радлов?!» Смеется: «Я бедная, но мне чужого не надо, как говорят кухарки, когда что-нибудь украдут!».

– Но ведь вы же не «украли»? – смеюсь я.

– Это для иронии! <…>

«А Радлова всегда очень мила, даже больше, чем требуется, со мной. Когда я была у них, она ночевать оставляла, комплименты говорила».

Кажется, АА не осталась тогда (Лукницкий П.Н. Acumiana. Встречи с Анной Ахматовой. Т. I. 1924–1925. Париж, 1991. С. 59–60).