Текст книги "Что вдруг"

1.

Мок-Бикер, Элиан. «Коломбина десятых годов…». Книга об Ольге Глебовой-Судейкиной. Издательство Гржебина – АО «Арсис». Париж – СПб., 1993.

2.

Сост. и науч. редактор Ю.А. Молок. Пер. В.Н. Румянцевой. Худ. В.И. Меньшиков. Пред., комм. Н.И. Поповой. Сост. каталога выставки «Образ и судьба» – И.Г. Кравцова.

3.

Наш мир. Иллюстрированное воскресное приложение к «Рулю» (Берлин). 1924. № 26. 14 сент. С. 271.

В уточнение к информации Н.Лидарцевой следует заметить, что работы Глебовой-Судейкиной все же иногда выставлялись, например, в Академии художеств (Жизнь искусства. 1923. № 19. С. 16). Добавим, что Н. Сахар писала стихи. См., например, републикацию их и ее очерка «Как живут поэты» из каунасских газет 1921–1922 гг.: www.russianresources.lt/archive/ Sahar/Sahar_1.html#6 (см. также: Тименчик Р. Анна Ахматова в 1960-е годы. М., 2005. С. 489). О ней в Петрограде 1920 года как о дочери известного петербургского адвоката и поклоннице Н.Н. Евреинова см.: Лурье В.И. Из воспоминаний // Континент. 1990. № 62. С. 240.

4.

К списку поэтов надо прибавить и Георгия Чулкова, автора послания августа 1920 г.:

 
В жизни скучной, в жизни нищей
Как желанен твой уют…
В этом сказочном жилище
Музы нежные поют.
В старых рамах бледны лица,
Как в тумане странный быт.
Здесь былое тайно снится,
Злободневное молчит.
Ты среди своих игрушек —
Как загадочный поэт.
В мире фижм и в мире мушек
Отраженье давних лет.
Ты – художница. С улыбкой
Оживляя век любви,
В жизни призрачной и зыбкой
Куклы чудом оживи.
Век безумный Казановы,
Дни безумий и страстей
Вечно юны, вечно новы
В милой комнатке твоей.
 

(Чулков Г. Годы странствий. М., 1999. С. 785 – комм. М.В.Михайловой).

5.

Лидарцева Н. Памяти Александра Блока // Русская мысль. 1971. 16 сент. Ср. ее замечание: «Между прочим: актрисой «Оленька» была небольшой: назову для примера соловья в «Шантеклере» Ростана» (Н.Л. [Лидарцева Н.Я.] Защита диссертации Элианы Мок-Бикер: «Ольга Глебова-Судейкина, друг и вдохновительница поэтов» // Русская мысль. 1971. 17 июня).

6.

Василеостровская газета. 1909. 23 апреля.

7.

См.: Ракитин Ю.Л. Две тени // Жизнь Николая Гумилева. Л., 1991. С. 96. Мемуарист ошибочно датирует эпизод 1904 годом. О подлинной дате см.: Литературное наследство. Т. 92. Кн. 3. М., 1982. С. 252. См. также в рукописи воспоминаний Ю. Ракитина: «Глебова была всецело под влиянием декадентства. Певуче декламировала Бальмонта, Верлена, Бодлера, искала тонких изысканных эмоций и запахов… Это, конечно, не могло не влиять на мои вкусы и стремления. Позднее эти увлечения модернизмом сыграли большую роль в обеих наших жизнях. <…> Мы смутно искали и бессознательно тянулись к новому искусству, несмотря на то, что учитель наш [В.Н.Давыдов] не признавал никаких новых веяний, никаких новых настроений и исканий. <…> Олечка Глебова была вся в новых веяниях, вся в исканиях новой неясной, но ощущаемой уже тогда красоты» (цит. по: Галанина Ю. Юрий Ракитин в России (1905–1917) // Лица: Биографический альманах. [Вып.] 10. СПб., 2004. С. 56).

8.

Аш <Шайкевич А.Е.>. Петербургские катакомбы // Театр (Берлин). 1922. № 14. С. 4. Форнарина – натурщица Рафаэля.

9.

Шебуев Н. О козах и прочем // Обозрение театров. 1912. 25 октября. Ср. отзыв З.Львовского о Судейкиной, «оригинальный талант которой так не подходит под обычные условности» (Весь мир. 1912. № 49. С. 28), или И.О. Абельсона о «нежной графине де Ла-Мот» в «Молодости Людовика XIV» (Обозрение театров. 1911. 6 февраля).

10.

См., к примеру, его отрицательный отзыв об исполнении Глебовой роли Принцессы в «Оле-Лукойе»: Казанский И. Театральные арабески // Нижегородец. 1911. 9 сентября; по отдельным придиркам рецензентов можно предположить специфику актерской манеры Судейкиной – так, А.Р. Кугель замечал еще в связи с выпускным спектаклем: «…школа преподала г-же Глебовой странный совет изображать кокетство кистями рук» (Театр и искусство. 1905. № 15. С. 235), но не этот ли прием очаровал знатоков в исполнении Судейкиной «Песни о руках» в кузминской «Забаве дев» в 1911 г.?

11.

Игнатьев И. Около театра. Юморески, миньятюры, штрихи, пародии. СПб., <1911>. С. 109. Сережа – С.Ю. Судейкин, Сергеич – Б.С. Глаголин, Елена Константиновна Валерская – жена Б.С. Глаголина, актриса. Ср. в соседней миниатюре «Б.С. Глаголин» (с. 110): «Плюс Судейкин бездарно-свекольный». Говоря о Е.К. Валерской, многолетней подруге Судейкиной, следует помнить, что это была актриса с четкой и новаторской художественной установкой. Она писала: «Если бы отстающий от течения искусств театр использовал теперь примитивизм форм, <…> тогда рядом не стало бы возможным существование театра “типов”, “характеров” и трансформаций» (Валерская Е. «Царь Иудейский» (Из петербургских впечатлений) // Одесские новости. 1919. 20 декабря).

12.

РГАЛИ. Ф. 232. Оп. 2. Ед. хр. 1. Л. 31. О «драме» полета Латама см.: Чурсина Л.И. Блок и авиация // Александр Блок. Исследования и материалы. Л., 1991. С. 222.

13.

Ср. письмо Глебовой-Судейкиной к Кузмину, видимо, 1913 года: «Дорогой Михаил Алексеевич, очень прошу Вас ввиду того, что переезжаю в маленькую квартиру 1-го числа, взять свои вещи – мне некуда будет их поставить. Всего хорошего. С.Ю. просил из Парижа передать Вам привет. О. Судейкина» (РГАЛИ. Ф. 232. Оп. 1. Ед. хр. 392). О душевном тоне совместной жизни дает представление письмо С. Судейкина Кузмину в Ригу от 5 сентября 1912 г.: «Целую Вас и милого Всеволода, крепко. Скучаем без Вас, приезжайте скорей. Вы не прислали нам своих новых стихов? <…> Текущие дела таковы: я ленюсь, полнею и работаю полтора часа в день. – По вечерам сочиняю вальс – Ольга нервно прикрывает двери. – Мне нравится! Ольга весь день переходит с постели на кушетку, с кушетки на диван и томно все вздыхает» (Кузмин М. Стихотворения. Пьеса. Переписка / Публ. А.Г. Тимофеева // Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1990 год. СПб., 1993. С. 58). Извлечения из предыдущего письма С.Судейкина от 3 сентября (ГЦТМ. Ф. 131. № 2) см.: Тименчик Р. Рижский эпизод в «Поэме без героя» Анны Ахматовой // Даугава. 1984. № 2. С. 116.

14.

Городецкий С. Трагедия художника (О Судейкине) // Кавказское слово. 1918. 26 июня.

15.

Во французской версии книги Э. Мок-Бикер содержалось сближение Судейкиной с героиней романа Кузмина «Плавающие-путешествующие» Лелечкой Царевской.

16.

Ср. воспоминания Н.Н. Берберовой о Судейкиной в Париже: «Моему поколению она казалась чуть-чуть жалкой и чуть-чуть смешной: она, видимо, помнила – из всех стихов ей известных прежде – только «Бисерные кошельки» Кузмина, и всегда только их и читала» (Берберова Н.Н. Курсив мой. Автобиография. Мюнхен, 1972. С. 683).

17.

РГАЛИ. Ф. 232. Оп. 2. Ед. хр. 1. Л. 216–217. Полностью см.: Кузмин М.А. Стихотворения. Из переписки / Сост., подг. текста, прим. Н.А. Богомолова. М., 2006. С. 131–132.

18.

Минувшее. Исторический альманах. [Вып.] 12. Париж, 1991. С. 471.

19.

Стихотворение, написанное «11 иулия 1922» (архаизм воспроизведен с опечаткой), должно, конечно, передаваться со стилизованной орфографией оригинала («в день андела» и проч.).

20.

ИРЛИ. Ф. 289. Оп. 1. № 559. Ср. в мемуарах М.М. Могилянского: «Федор Соллогуб, подолгу и взасос целовавшийся при встречах со своими поклонницами, среди которых артистка Глебова, видимо, занимала место премьерши» (Минувшее. Исторический альманах. [Вып.] 12. С. 172).

21.

РГАЛИ. Ф. 482. Оп. 1. Ед. хр. 398. Л. 4. В том же фонде содержится приглашение к Глебовой-Судейкиной на заупокойную обедню по Ан. Н. Чеботаревской на Смоленском кладбище (Ед. хр. 410).

22.

Альманах для всех. Кн. 2. СПб., 1911. Ср. письмо А.Н. Толстого к М. Волошину от 12 марта 1910 г.: «А мы путаемся с Судейкиными» (Переписка А.Н. Толстого в двух томах. Т. 1. М., 1989. С. 161).

23.

И сама она была сотворцом этой легенды. В письме к Ан. Чеботаревской из гастрольной поездки в Ржев, Смоленск, Минск, Бобруйск она сообщала: «Везде встречаем милых военных и невоенных людей и довольно весело проводим время в стиле сороковых годов, возвращаясь в розвальнях – и даже верхом целой кавалькадой» (ИРЛИ. Ф. 289. Оп. 5. Ед. хр. 272. Л. 26). Первое появление ее в роли Путаницы вместо заболевшей исполнительницы стало легендой, сопровождавшей всю ее сценическую биографию. Ср. первую фиксацию: «Преодолев первое волнение, артистка прекрасно провела рассказ о медведях и внесла много оживления, грации и свежести в символический образ героини. Театр был переполнен, и пьеса имела обычный шумный успех. Г-жу Глебову много раз вызывали» (Петербургская газета. 1909. 29 декабря). Сам автор «Путаницы» писал А.В. Амфитеатрову 16 марта 1910 г.: «В Петербурге пьеса имела большой успех, хотя поставили ее в суворинском бедламе отвратительно» (Библиотека Лилли Индианского университета, Блумингтон, США).

Известная фраза Ахматовой о пьесе Юрия Беляева – «Кстати, о Путанице. Все, что я знала о ней до вчерашнего дня (6 июня 1958) было заглавие и портрет О.А. в этой роли, сделанный С.Судейкиным. Даже, да простит мне Господь, путала ее с другой пьесой того же автора “Псиша”, которую я тоже не читала.<…> Вчера мне принесли пьесу, поразившую меня своим убожеством. В числе источников Поэмы прошу ее не числить» (Ахматова А. Поэма без героя / Сост. Р.Д. Тименчика при участии В.Я. Мордерер. М., 1989. С. 224) – нуждается в напоминании о том, что монолог из пролога к пьесе Судейкина часто исполняла в концертах как отдельный номер.

24.

Ракитин Ю. Дорогим могилам. I. Юрий Эрастович Озаровский // Новое время (Белград). 1924. 18 ноября.

25.

Лурье А. Ольга Афанасьевна Глебова-Судейкина // Ахматова А. Поэма без героя. М., 1989. С. 217.

26.

В Вологде она, например, играла Анну Гагарину в «Павле I» Д.С. Мережковского, Филю в «Женщине без упрека» Г. Запольской (Театральный бюллетень Дома революции (Вологда). 1922. №№ 10, 11).

В 1918 г. играла в театрике «Би-ба-бо» Н. Агнивцева – в «Эроте у двери», в программе «Итальянский театр» (Вечерние ведомости. 1918. 1 апреля (19 марта); Вечернее слово. 1918. 5 июня). С конца этого года много работала в «Привале комедиантов». Новогодний вечер в «Привале» описан, между прочим, в дневнике М.В. Добужинского: «Сели за круглый стол с актерами. В<ера> Алек <сандровна Лишневская> угостила пирогом, мясом, вином и чаем с печеньем всласть! Сидел с Судейкиной. Смотрю на нее – какая-то пустая внутри, мертвая. Но все-таки не скучно <…> В 2 ч<аса> погасло электр<ичество>. Было оч<ень> красиво с свечами, с цыганами, с тенями на стенах и сводах» (Литовская национальная библиотека).

27.

На первом вечере общества «Арзамас» 13 мая 1918 г.

28.

На вечеринке писателей в Академии художеств 13 марта 1918 г. Посетитель (В.Е. Чешихин) записал в дневнике: «Мило декламировала нечто ребяческое из Блока (жанр бэбэ)»; там же, между прочим, «Мандельштам декламировал свои стихи, неумело их напевая» (РГАЛИ. Ф. 553. Оп. 1. Ед. хр. 1163. Л. 26).

29.

На концертах для детской колонии в б. Царском Селе, организованных Артуром Лурье (Жизнь искусства. 1918. 14 ноября).

30.

Стихи Сологуба она читала на чествовании в Тенишевском зале 1 марта 1911 г. В отчете Г. (А.И. Гидони?) замечалось: «…читали тоже не слишком хорошо (как приятные исключения отметим г-жу Озаровскую и О. Глебову)» (Театр и искусство. 1911. № 10. С. 210). Ахматова, познакомившаяся с актрисой, по-видимому, 13 сентября 1910 г., когда Судейкины приехали на прощальный вечер перед отъездом Гумилева в Африку, и посетившая вечер Сологуба (см.: Чулков Г. Годы странствий. М., 1930. С. 246), возможно, видела здесь ее на сцене впервые. Стихи Сологуба Глебова-Судейкина читала также в постановке «Мечты-победительницы» в Театре комедии и драмы в 1912 г. Ср. в рецензии, подписанной «Чайка»: «Тон основного строения пьесы почувствовали только артистки Глебова и Гейнц. Первая очень мило танцевала и читала стихи в первом акте» (Голос земли. 1912. 5 февраля). Ср. также в другом отчете: «…танцует в своем соблазнительном и, конечно, чуждом “мечты” декольте изящная г-жа Глебова, очень пластичная в движениях, но безнадежно “застилизованная” в сценической речи» (Театр и искусство. 1912. № 7. С. 148). На вечере Бальмонта в Театре комедии и драмы она читала стихотворение «Ручеек» (см. отчет Тэффи – Голос земли. 1912. 7 марта).

31.

См. объявления о вечерах поэтов 12 декабря 1916 г. и 26 января 1918 г. в «Привале комедиантов» (Памятники культуры. Новые открытия. Ежегодник 1988. М., 1989. С. 133, 143)

32.

Последние новости. 1937. 23 февраля (отчет о пушкинском вечере подписан «А.Н.Т.»). Заметим, что Георгий Адамович сказал о ней: «…одна из редчайших русских актрис, умевшая читать стихи» (Воспоминания об Анне Ахматовой. М., 1991. С. 68).

33.

Калаушин Б. Кульбин. Кн. 2. СПб., 1995. С. 252. А.Е. Крученых вспоминал в 1948 г. о визите с Н.И.Кульбиным к ней за кулисы: «Кульбин, уже пожилой человек, в восторге поцеловал ей ножку. Потом он сказал А.Е.: “Ах, Алеша, ты ничего не понимаешь! Она – настоящая фарфоровая кукла, такой же нежный, бело-розовый цвет лица, черты лица кукольной правильности”» (Сетницкая О. Встречи с А. Крученых // Русский литературный авангард. Материалы и исследования. Тренто, 1990. С 157).

34.

Лукницкий П.Н. Встречи с Анной Ахматовой. Т. 1. Париж, 1991. С. 91; впрочем, из другого высказывания Ахматовой в беседе с Лукницким (20 мая 1926 г.) явствует, что «культурность» могла быть и «сыграна»: «Сказала, что О. Судейкина была необычайно остра в разговоре, и этой остротой речи поразительно умела скрывать недостаток культурности. «Она не была культурной, – нет, совсем… Но с поразительным уменьем скрывала это». С грустью и любовью говорила о ней – жалела ее, добывающую сейчас в Париже средства к существованию – шитьем и вышиваньем…» (Лукницкий П.Н. Встречи с Анной Ахматовой. Т. 2. Париж; М., 1997. С. 167) Дело разумеется, не только в любовниках, а во всех токах художественных идей, проходивших сквозь «маленькую актрису». В этой связи очень важно свидетельство о присутствии О.Глебовой на «афинских вечерах» Акима Волынского, в 1904–1906 гг. зажигавшего узкий кружок слушателей вдохновенными речами об искусстве (Ходотов Н.Н. Близкое-далекое. Л. – М., 1962. С. 171).

35.

Пастухов В. Музыкальный Петербург прежде и теперь // Сегодня (Рига). 1938. 1 марта.

36.

С некоторой осторожностью, видимо, следует отнестись к очерку Рюрика Ивнева «О Сергее Судейкине» (Литератор. 1991. № 14 (68))

37.

Лопатин Б.П. Встреча с С.Ю.Судейкиным [1935]. – РГАЛИ. Ф. 947. Оп. 1. Ед. хр. 311.

Рыцарь-Несчастье

Сегодняшнему любителю новой русской старины облик этого поэта предстоит с разных сторон – то на анненковском портрете («лицо, заросшее щетиной, заржавевшее; стиснутые брови и губы; каталептически остановившийся глаз»¹), то – на портрете работы Александра Осмеркина («…взгляд… потухший, в нем нет живого биения мысли, он словно подернут дымкой, как у людей, перенесших тяжелую моральную травму или болезнь»²), то в мемуарах литераторов 1920-х, торопившихся жить и отметивших косвенно-внимательным, вяло-ехидным или бегло-сочувственным взором старомодного эксцентрика в клетчатых панталонах по кличке «пясты», колотящего ногой по печке в такт внутреннему стиховому ритму³ и патетически прочищающего горло по утрам одностроком «Грозою дышащий июль»⁴.

Сводка припоминаний современников рисует нам вечного неудачника вроде мандельштамовского Парнока из «Египетской марки»⁵, которого зацепляет кукла (и старый кукольник морализирует: «Говорил я им не соваться к ней, она их не уважает»⁶) и преследуют опечатки (превращая, скажем, стража из цитируемых ниже стихов в страуса), лунатика⁷, «безумного»⁸, самого себя называвшего «безумный Пяст»⁹. Да и посвящение Пясту в первом по времени мемориале, воздвигнутом ему русской поэзией, возникает над тем стихотворением Блока, в котором содержится – в пятом стихе – ключевое для образа Пяста слово:

 
Май жестокий с белыми ночами!
Вечный стук в ворота: выходи!
Голубая дымка за плечами,
Неизвестность, гибель впереди!
Женщины с безумными очами,
С вечно смятой розой на груди!..
 

Блоковская дедикация уделила Пясту частицу бессмертия, и поколению, к коему принадлежит автор данной статьи, это имя было указано синим блоковским восьмитомником:

 
Имена и названья звучали, как песня —
Зоргенфрей, Черубина и Пяст!
Где б изданья сыскать их творений чудесных,
дивных звуков наслушаться всласть!
 

(Тимур Кибиров)

Вскоре «безумный» Пяст становится персонажем стихотворения Осипа Мандельштама:

 
Мы напряженного молчанья не выносим —
Несовершенство душ обидно, наконец!
И в замешательстве уж объявился чтец,
И радостно его приветствовали: просим!
 
 
Я так и знал, кто здесь присутствует незримо:
Кошмарный человек читает Улялюм.
Значенье – суета, и слово – только шум,
Когда фонетика – служанка серафима.
 
 
О доме Эшеров Эдгара пела арфа,
Безумный воду пил, очнулся и умолк.
Я был на улице. Свистел осенний шелк,
Чтоб горло повязать, я не имею шарфа!
 

Этот – используя, как сказано в пястовских «Встречах», «французское Собачье слово» – оммаж «безумному Эдгару», а заодно и предстателю Американца сближает подвал «Бродячей собаки» с подземельем дома Эшеров, чужеземную арфу пястовской английской декламации – с сердцем-лютней из французского эпиграфа к «Падению дома Эшеров», да и самого Родерика Эшера – с потомком (по семейной легенде) польского королевского рода Пястов Владимиром Алексеевичем Пестовским. Сам он спустя восемь лет писал:

 
Моих руин – со дня паденья
Усадьбы Эшеров – я страж¹⁰.
 

В третий раз классика русской поэзии XX века представляет Пяста снова в «Бродячей собаке» и снова отмеченного знаком несчастья – поэма Велимира Хлебникова «Жуть лесная»:

 
Сюда нередко вхож и част
Пястецкий или просто Пяст
В его убогую суму
Бессмертье бросим и ему.
 

А посвящавшееся Пясту стихотворение Георгия Иванова «Странное кабаре» преобразовывало «Собаку» в какую-то романтическую таверну (с огромным негром в хламиде красной):

 
Я помню своды низкого подвала.
Расчерченные углем и огнем.
Все четверо сходились мы, бывало.
Там посидеть, болтая, за вином.
И зеркало большое отражало
Нас, круглый стол и лампу над столом¹¹.
 

В.А. Пестовский родился («с длиннучим носом и гремучим голосом», скажет он через 45 лет¹²) в Петербурге 19 июня 1886 года в семье потомственного дворянина, чиновника. С детства («лишь стукнет ему год») «двадцать лет живет в арабском доме вычурном Мурузином». Бабушка его держала частную библиотеку в этом доме, и мальчик «…не с бабушкою вместе ли / Шагает в первый ножками подъезд / С той улицы, что памятна о Пестеле?» (Иосиф Бродский попал в точку, когда в Амстердаме, в гостях у племянницы Пяста, обретя новую рифму, сказал экспромт: «How do you do, Mr. Pyast / I’m your future, you are my past»¹³). Отец был актером-любителем,

 
И предлагает выбор нам: «Анчар»,
Отрывки из «Полтавы», из «Клермонского
Собора» – так богат репертуар, —
Фет целиком и многое Полонского.
Весь Беранже (на русском) наизусть,
И Алексей… (ну, старший, разумеется)….
 

И сын сызмала жил под знаком поэзии. «Начал диктовать стихи раньше, чем себя помнит»¹⁴. Стихоманом остался на всю жизнь и умел распознать гекзаметр даже на советском просветительском плакате («тонкой (черевой) кишки, гражданин, не бросай, она – ценность»¹⁵).

Тогда же, в детстве, он открыл для себя автора первой в мире детективной прозы, «Убийства на улице Морг»:

 
…Но мне иной толчок был дан при чтеньи вслух
«Убийства в улице» бессмертного Эдгара.
И крался по утрам я, затаивши дух,
Ко шкафу, где томов миниатюрных пара
Стояла. Меж других (их было много) – двух,
Лишь двух искал, – лишь в них неотразима чара…
И в мире ко всему я становился глух,
Одними ими жил. В них было все «другое»,
Ни с чем не сходное, святое, дорогое.
 
 
О, это был и ум другой – не вам чета,
Умишки важные напыщенных ученых.
В нем только небеса, в нем только простота,
Он видел мир до дна – во всех его законах;
В Явлении пред ним такая красота
Раздвинулась – какой не зрел никто из оных
Присяжных гениев от гипса и холста;
Но вы, «ценители» всего, что непривычно,
Нашли, что слишком По смотрел геометрично.
 
 
И с той поры Эдгар – моих «властитель дум»,
А я его огня носитель неземного…
 

(«Поэма в нонах»)

В гимназии (Пяст окончил с золотой медалью 12-ю Петербургскую) он прошел через весь набор положенных эпохой увлечений.

Во-первых, Ницше: «Вспоминаешь первые впечатления от личности великого славянина. Жадно впитывал в себя тогда гимназический мозг ницшеанство. Отчего казалось оно тогда таким недозволенным, кощунственным? Особенно вот эта идея сверхчеловека, животного высшего, чем Homo Sapiens, вида? Что это было так со мною, гимназистом, неудивительно. Но отчего так мучительно подходил к этому пункту Заратустры сам Ницше? Отчего свободомыслящему человечеству, уже прошедшему через плоский материализм и нигилизм шестидесятых годов, было так трудно родить этот напрашивающийся вывод из истин дарвинизма? Это мне не совсем понятно. То, что кажется теперь таким азбучным, далось человечеству с таким напряжением, что голову, в которую впервые пришла эта мысль, через несколько лет объял хаос безумия»¹⁶.

Во-вторых, Шопенгауэр: «…считая музыку содержанием всякого искусства, фактическое же произведение искусства, будь то портик, статуя, картина или стихи, лишь формою этой музыки», которая – «сверхэмпирическая – гармония небесных сфер, лишь приоткрывающаяся <…> поэту на мгновение»¹⁷.

Об этом мгновении при-откровения – стихотворение Пяста, ценимое Блоком и Гумилевым:

 
Нет, мне песни иной не запеть, не запеть, не запеть!
Только раз, только миг человеку все небо открыто.
И мгновеньем одним – все безмерное счастье изжито.
О безмерное счастье! иного не сметь, не суметь…
 
 
Нет, мне рощи иной не любить, не любить, не любить.
Только раз, только миг предстает обиталище рая.
В том зеленом саду – там душа остается, сгорая.
О, душа остается! Остаться! Не жить… И не быть…
 
 
Нет, мне жизни иной не узнать, не узнать, не узнать.
Только раз, только миг брыжжет ввысь ледяная громада.
Упадет – и уйдет – и пустыню покинет прохлада…
О, пустыню покинет! Покинуть! Не взять!.. И не дать!..¹⁸
 

Подобный миг – непонятный луч, заставивший гимназиста младших классов замереть в экстазе на набережной Фонтанки, – описан Пястом в «Поэме в нонах» (этот миг он потом почел «мистическим анархизмом», переведя на русский – тайным безвластьем):

 
«Безвластье тайное»! – Тебя я пережил, —
О, не рассудком, нет, – но в странном откровенье.
Я помню этот день: наш класс «гулять ходил»,
Мы вдоль Фонтанки шли – тягучей цепи звенья;
Вдруг я замедлил шаг, – меня остановил
Тот непонятный луч – на малое мгновенье;
Он существо мое надолго обновил,
И навсегда с тех пор мой обратился разум,
К чему нет доступа, что нам дано экстазом¹⁹.
 

И с этого мига он неизменно внимателен и доверчив к разного рода оккультистским опытам²⁰.

А гимназисту выпускного класса был явлен другой луч – московские «Весы»: «…схватив с неописуемой жадностью новый № журнала с таинственной, черной, тщательно воспроизведенной, кляксой на обложке, – не шел он, – летел – домой, не замечая ни восхитительного, «мартиникского» заката, ни домов, ни прохожих, ни конок, – летел он, не замечая ни времени, ни усталости, – летел он домой, – скорее, только бы скорее!.. И дома преображалась комната его; прежняя неприветливая, сырая становилась уютной и радостной. Комната ждала сама, всеми фибрами своими ждала хозяина своего с вожделенной книгой под мышкой. Не отрываясь, просиживал в ней хозяин ее над страницами своего приобретения. Просиживал вечер, и ночь, и половину занявшегося утра. Все, что находилось в этой красно-серой тетрадке, пленяло его, восхищало, наполняло трепетом. В каждой каракуле видел он особый, огромный, таинственный смысл. Каждая недомолвка – происходившая часто от неуклюжести неопытного автора – казалась ему потаенной дверью в заповедное царство. Каждое имя, упомянутое и журнале, – именем помазанника и владыки»²¹.

С того времени запойный читатель брюсовского журнала «несет караул перед лозунгами символизма»²². А через год Пясту выпала встреча, вызвавшая переживания, сходные с теми, которые когда-то испытал гимназистик на Фонтанке:

…Январь девятьсот пятого года, квартира в доме Мурузи, стройная фигура в студенческом сюртуке, лицо юного Аполлона, и – разлитая во всей атмосфере комнаты, полной людей искусства и литераторов, исходящая от него – трепетность касания миров иных.

В тех мирах, есть они или нет, времени во всяком случае нет. Поэтому-то так быстролетно в эмпирике все то, что касается таких людей, про которых кажется, что для них потустороннее не нечто умопостигаемое, но родное, кровное, осязательное.

Материалисты, скептики, попробуйте отрицать факт, что относительно А.А. Блока это казалось!²³

В «Воспоминаниях о Блоке» Пяст описал эту встречу подробнее, отметив «и то скромное благородство, с которым он вступил в спор с влиятельным в литературном мире лицом по поводу стихов отсутствовавшего тогда поэта. Дело касалось последнего стихотворения Бальмонта». К этому Пяст прибавил, по-своему подхватывая эстафету литературного благородства, сославшись на казненного Гумилева: «Один умерший теперь поэт, к которому Блок относился без сочувствия и всегда утверждал, что он, Блок, его не понимает, – этот поэт, несмотря на это, всегда отмечал у Блока, как наиболее характерный его человеческий признак, – благородство; говорил, что Блок – воплощение джентльмена и, может быть, лучший человек на земле»²⁴.

В этом году Пяст «вошел в круг» и в почти ежедневном общении с блистательными собеседниками и сверстниками, наделенными острой и глубокой чувствительностью, был как бы обречен на ускоренный духовный рост. На «Башне» Вяч. Иванова он блеснул не столько как поэт, сколько как читатель поэтов. Об одной из первых «сред» Л.Д. Зиновьева-Аннибал записывает: «Пяст, застенчивый, почтительный, красивый, как будто со сдерживаемым пламенем человек читал наизусть прелестно (нечто между поэтического и актерского чтения) стихи Бальм<онта>, Белого, Сологуба и Вяч. Иванова и свои, где чувствуется стиль и желание что-то сказать из глубины!»²⁵

Продолжением и расширением петербургского опыта должна была стать его поездка в Германию:

 
О Дрезден! Яркие весенние три дня
Тобой заполнены в волшебной жизни-сказке;
Там «более чем мир» раскрылся для меня,
Очам представились неснившиеся краски…
 

(«Поэма в нонах»)

О мюнхенских впечатлениях два десятилетия спустя Пяст писал: «Главное: убеждаюсь навсегда, как неверно представление многих русских, что подлинная духовная жизнь – только в России»²⁶.

Но в том же Мюнхене с ним происходит психический срыв, ставший началом болезни, мрачно окрасившей всю его жизнь²⁷.

Из психиатрической клиники Пяст пишет в июле 1906 года письмо Ремизову, где перечисляет «результаты» постигшей его «нервной инфлуэнцы»: «1) оскорбительное письмо Брюсову (!); 2) приезд в Мюнхен матери; 3) приезд дяди; 4) шесть недель дорогого леченья в лучшей в мире клинике у лучшего в мире психиатра (точно для этого я выбрал Мюнхен); 5) перспектива мотанья денег в Швейцарии; 6) перспектива нескольких лет жизни под запретом всякого волненья и, наконец, 7) приезд – отдельный, самостоятельный, сказочный приезд невесты моей, исполнивший меня стыдом за себя и горестью за нее несказанной»²⁸.

Болезнь будет не раз возвращаться к Пясту, будут попытки самоубийства, его будут доставлять в клинику с проломленным черепом²⁹, его станет избегать иногда даже Блок³⁰, на долю его выпадет глубокое душевное страдание – в письме к Брюсову в 1913 году, написанном, несмотря на размолвку, в попытке выразить сочувствие адресату после самоубийства Н.Г. Львовой, Пяст писал о себе: «…человек, бывший сам недалеко от ужаса, подобного тому, который захватил Вас»³¹.

Но, пусть и с пробелами, Пяст все же активно присутствует в литературной жизни. В поэме «По тропе Тангейзера» спустя четверть века он себя, молодого, описывал:

 
А он, в сюртук застегнутый,
Надменный и неловкий,
С чуть-чуть назад отогнутой
Лобастою головкой,
«В поэта» коронованный
И в двадцать лет женатый,
Всходил, слегка взволнованный,
По лестнице покатой.
В самосознаньи четок, и
Самотерзанья полон…³²
 

Он участвует в создании книги, которая должна закрепить взлет русской поэзии самого начала века, – «Книги о русских поэтах последнего десятилетия». Спустя много лет он с удовлетворением вспоминал о составе книги, «куда не были помещены (провиденциально!) начинавшие тогда… А. Кондратьев, Леонид Семенов, Г. Чулков и Сергей Соловьев (я не говорю о безвкусных, старомодно начинавших, о тех и говорить не стоит), а были помещены после Блока, Вяч. Иванова и Белого (из старших) Городецкий, Кузмин и Макс Волошин – все трое вполне «отгаданно», заслуженно – хотя и отгадать последнего, например, было трудно!»³³

С 1907 года Пяст начинает готовить к печати книгу своей лирики, она выходит в 1909-м. Не считая отзывов нескольких знатоков и друзей (И. Анненский, Гумилев, Городецкий), «Ограда» встречает прохладный прием у рецензентов. Отчасти это объясняется заведомой недоброжелательностью массовой русской критики к символистской поэтике, упрямым нежеланием вникать в язык новой чувствительности, которая лелеяла «молитвенность цельного мига» и стремилась по возможности удалить из стихового рассказа об этом миге «материальное, слишком материальное», – Пяст исповедовал тезис: «То, что не улавливается физическими чувствами, есть наилучшая ловитва для поэта»³⁴. Ныне, когда семантический букварь символизма представляется элементарно ясным, нам уже трудно внять, например, пафосу критика В. Кранихфельда:

«Кто, например, дерзнул бы разгадать хотя бы такое стихотворение Пяста:

 
Когда твоя, простая, как черта,
Святая мысль мой разум завоюет,
Тогда моя ответная мечта,
Познав себя – белея заликует.
Тогда моя ночная пустота
Лишится чар и в Свете растворится;
Единая познается царица,
И будет Ночь, как Первая, свята»³⁵.
 

За последующее десятилетие стихи из «Ограды» потеряли свое «сладкозвучие» (Гумилев³⁶), и тайну (А. Кондратьев³⁷). При переиздании в 1922 году новые читатели жаловались на скуку: «Рассуждений сколько угодно, но ни образности, ни музыкальности, т. е. того, что поэту только и нужно, – нет у него»³⁸. Да и былые соратники по «Весам» обнаружили, что на его холодной элегантности и формальной законченности «лежит тяжелая склепная тень», и, перечитав его старые строки:

 
Покажу ли я людям свой собственный шаг,
Перейму ли чужую походку,
Иль без области царь и без магии маг, —
Я пройду одиноко и кротко? —
 

заключали: «Вл. Пяст действительно в поэзии «без магии маг» или его магическая сила осталась в прошлом»³⁹.

Но на рубеже 1910-х в стихах «Ограды» жили какие-то обещания, заставившие Иннокентия Анненского (выделившего в сборнике такие «анненские» строчки: «Талая тучка. Робкая, будто обманутая») сказать о дебютанте: «Фет повлиял или Верлен? Нет, что-то еще. Не знаю, но интересно. Подождем»⁴⁰. Первый сборник Пяста заслуживает самого пристального рассмотрения с точки зрения новых для 1909 года интонаций, навеянных откуда-то из ближайшего будущего русской поэзии, из постсимволистского стихового говора. Вот, например, стихотворение 1905 года (отбиравшееся Пястом для публичных чтений⁴¹), которое предсказывает дикцию «Вечера» и «Четок»: