Текст книги "Что вдруг"

См. отклик В. Ходасевича (или Н. Берберовой) на это скандальное объявление: «фактически же его заменяет не кто другой, как сам Николай Тихонов, – человек, обязанный Гумилеву всем своим литературным бытием. Весной 1921 года Всеволод Рождественский принес Ходасевичу на суд несколько стихотворений никому неведомого поэта Николая Тихонова. Ходасевич нашел их неинтересными и написанными «под Гумилева», к которому и посоветовал обратиться. Гумилев стихи очень одобрил (на наш взгляд – опрометчиво) и в течение нескольких месяцев, до самого своего ареста, оказывал Тихонову всяческое покровительство. С этого и началась «карьера» Тихонова, который теперь бесстыдно от Гумилева отрекается» (Гулливер. Литературная летопись // Возрождение. 1935. 5 сентября). И врагам не давали про то говорить: «…у него оказывается, что советская героическая и патриотическая поэзия в лучших своих образцах (Багрицкий, Тихонов, Симонов) пошла… от Гумилева» (Кулешов В.И. С позиций эклектики и субъективизма (о книге В. Леттенбауэра «История русской литературы») // Против буржуазных и ревизионистских концепций истории русской литературы. М., 1963. С. 47; ср.: Lettenbauer, Wilhelm. Russische Literaturgeschichte. Zweite vermehrte und verbesserte Aufl age. Wiesbaden, 1958. S. 251–252).

31.

Слоним М. Десять лет русской литературы // Воля России. 1927. № 10. С. 7. В этой статье говорится: «В стихотворениях пролетарских писателей, у какого-нибудь Гастева или Казина легко найти отзвуки героической романтики Гумилева».

32.

Святополк-Мирский Д. Рец. на кн.: Светлов М. Ночные встречи // Евразия. Париж, 1928. 22 декабря. Имеются в виду «У цыган» и «Заблудившийся трамвай». В этой рецензии говорится, что у Светлова «ритмико-синтаксические фигуры Гумилева попадаются на каждом шагу <…> Эта живучесть гумилевского влияния в таких разных поэтах, как Тихонов (теперь преодолевший его) и Светлов, – любопытный факт». Ср.: «…идет перекличка с акмеизмом. И тут М.Светлов в своей учебе поступает благоразумно. Стоит только взглянуть на “Гренаду” (стихотворение эстетически отнюдь не безукоризненное, излишне растянутое и слегка поврежденное “смычками страданий на скрипках времен”), заглавье которой заставляет думать, что мы встретились с каким-нибудь надоевшим комнатным описаньем обязательно декоративного города. Но М.Светлов разочаровывает нас “мечтателем-хохлом”, надеющимся “землю в Гренаде крестьянам отдать”. <…> Акмеистичны и по материалу, и по словарю и такие вещи, как “Я в жизни ни разу не был в таверне”, “Рабфаковке”. Однако М. Светлов нигде не забывает о своей общественной позиции и не поддается легкому искусу – давать только внешние признаки. От акмеистов же М.Светлов научился крепко чувствовать вещь, и стихи его лишены бесплотности различных “легковейных весен” (беру нарочитые штампы, израсходованные еще символистами). Рисунок его отчетлив и не гиперболичен: “Платье синенькое твое / Неподвижно на спинке стула…”. Вероятно, от акмеистов же М. Светлов уловил и многопланность поэтического повествованья – “завоеванный зачет” рабфаковки после воспоминаний о подвигах Орлеанской девы» (Поступальский И. Поэзия М. Светлова // Звезда. 1929. № 4. С. 177; «легковейная весна» – например, в стихотворении Блока «В синем небе, в темной глуби…»).

33.

Эйснер А. Прозаические стихи // Воля России. 1929. № 12. С. 82 («Кто не ощутит также и мужественный гумилевский ритм в такой хотя бы строфе…»). Ср. стихотворение А. Эйснера «Роза» с эпиграфом из гумилевской «Розы» «Ее ведь смею я почтить сонетом»: «Но я помню строчку Гумилева, / Хоть читаю в жизни между строк…» (На рубеже: Орган русского студенчества в Польше (Львов). 1927. № 4. С. 4). Об Алексее Владимировиче Эйснере (1905–1984) см.: Эйснер А. Человек начинается с горя. Стихотворения разных лет / Сост. и послесл. Е. Витковского. М., 2005 (цитированное стихотворение в это издание не вошло).

34.

Державін В. Рец. на кн.: Асеев Н. Работа над стихом. 1929 // Критика (Харків). 1929. № 5. С. 131–132; этим и рядом других украинских материалов я обязан помощи коллеги Полины Поберезкиной.

35.

Оксенов И. Письма о современной поэзии // Книга и революция. 1921. № 1 (13). С. 31.

36.

Оксенов И. Критические заметки (Наумова В. Чертеж. Стихи. Л., 1932) // Художественная литература. 1933. № 4. С. 30.

37.

Оксенов И. Вокруг «поэтического наследства» // Литературная газета. 1934. 4 октября. В какой-то момент стилистическое сходство становилось идеологической компрометацией, и тогда возникало противопоставление – идеостиль Саянова напоминал Гумилева и Г. Иванова, но у тех «это реализм деталей, т. е. реализм плоский, убогий, холодный etc.» (Тарасенков А. Сибирские стихи Виссариона Саянова // Литературная газета. 1934. 8 марта).

38.

Лежнев А. Литературные будни. М., 1929. С. 132. Ученичество Багрицкого у Гумилева фиксировалось современникам уже после появления первых стихотворений, подписанных этим псевдонимом, в одесском альманахе «Серебряные трубы». Сергей Богомолов (харьковский корреспондент Блока в 1912–1914 гг.) писал тогда: «В его экзотике чувствуется влияние русского парнасца Н.Гумилева» (Бюллетени литературы и жизни. 1915. № 10. С. 218). Ср.: «в эгофутуристской манере с налетом гумилевской экзотики» (Никонов В. Статьи о конструктивистах. Ульяновск, 1928. С. 51). Земляк-поэт С. Кесельман пародировал анонс «Серебряных труб»: «Главный поэт сборника Эдуард Багрицкий (Дзюбин). Пишущий под псевдонимами 1) Н. Гумилев, 2) Теофиль Готье, 3) Леконт де Лиль, 4) Бодлер, 5) там видно будет» (Лущик С.З. Чудо в пустыне: Одесские альманахи 1914–1917 годов // Дом князя Гагарина: Сб. науч. ст. и публ. Одесса, 2004. Вып. 3. Ч. 1. С. 172). Знавший Багрицкого со школьных лет Б.Б. Скуратов свидетельствовал (в записи не совсем осведомленного работника Института мозга): «Очень сильное впечатление произвели на него “Жемчуга“ и “Капитаны“ Гумилева и “Кипарисовый ларец»“ Иннокентия Анненского. Читал эти стихотворения и другим товарищам» (Спивак М.Л. Эдуард Багрицкий: мемуары для служебного пользования, или Посмертная диагностика гениальности // Литературное обозрение. 1996. № 5/6. С. 205). Ср. воспоминания В.П. Катаева о литературном вечере 1914 года: «Он согнул руки, положил сжатые кулаки на живот, как борец, показывающий мускулатуру, стал боком, натужился, вскинул голову и, задыхаясь, прорычал:

– “Корсар”!

Он прочел небольшую поэму в духе “Капитанов”. В то время я еще не имел понятия о Гумилеве, и вся эта экзотическая бутафория, освещенная бенгальскими огнями молодого темперамента и подлинного таланта, произвела на меня подавляющее впечатление силы и новизны» (Катаев В. Встреча // Красная новь. 1935. № 12. С. 9; Эдуард Багрицкий. Воспоминания современников. М., 1973. С. 57).

При памяти об этом первоначальном генезисе поэтики Багрицкого гумилевские реминисценции в его стихах обнаруживались без особых усилий. Например: «…насыщенность стихов Э.Багрицкого чувственными, предметными деталями сближает его с отличительными признаками того же акмеистического мироощущения. Действительно, когда мы читаем у Э.Багрицкого:

 
Это стремглав, наудачу, в прорубь,
Это, деревянные вздувая ребра,
В гору вылетая, гремя под гору,
Дом пролетает тропой недоброй —
 

нам вспоминаются и Мандельштам, впервые пожелавший “из тяжести недоброй” создать прекрасное, писавший о городе, чувствующем “свои деревянные ребра”, и Гумилев, у которого древние кумиры “смеются усмешкой недоброй”, и плотоядная выразительность стихов Нарбута или Зенкевича…» (Поступальский И. Поэзия Э. Багрицкого // Печать и революция. 1928. № 5. С. 124; цитата из «Вступления» к сборнику «Шатер»).

Впоследствии охлаждение Багрицкого к наследию Гумилева стало частым сюжетом в советской критике и в высказываниях самого Багрицкого: «Гумилев был любимым поэтом юнкеров и гардемаринов» (Коваленков А. Хорошие, разные. М., 1962. С. 36); «[Багрицкий] рассказал, что очень любил Гумилева: “Но мне теперь душно его читать, я тебе дарю его книги, потому что хочу с ним расстаться”» (Варкан Е. «Я родился при царе и девять лет жизни прожил в нормальных условиях»: Вспоминает поэт Семен Липкин // Независимая газета. 2001. 15 сентября); ср. отражение изменения его привязанностей в двух вариантах «Стихов о поэте и романтике»:

 
Депеша из Питера: страшная весть
О том, что должны расстрелять Гумилева.
Я мчалась в телеге, проселками шла,
Последним рублем сторожей подкупила,
К смертельной стене я певца подвела,
Смертельным крестом его перекрестила.
 

Цензурный вариант:

 
Депеша из Питера: страшная весть
О черном предательстве Гумилева.
Я мчалась в телеге, проселками шла;
И хоть преступленья его не простила,
К последней стене я певца подвела,
Последним крестом его перекрестила…
Скорее назад!
 

(Сарнов Б. Перестаньте удивляться! М., 1998. С. 45–46; Бизнес. Сборник Литературного Центра конструктивистов. М., 1929. С. 104). Ср. попытку обеления Багрицкого: «Хотя вопрос о литературных влияниях и не имеет той решающей роли, которую ему часто приписывают, но все же на поэтической генеалогии Багрицкого следовало бы несколько остановиться. Ее чаще всего ведут от акмеистов. Думается, что это не совсем так. Во всяком случае, основная группа акмеистов осталась Багрицкому чуждой. Ни лирическая интимность Ахматовой, ни пассеистический артистизм Мандельштама не связаны внутренне с его творчеством и не отразились на нем. Больше проявилось влияние Гумилева (всего отчетливее в “Голубях“), да и то следы его довольно поверхностны…» (Лежнев А. Литературные будни. М., 1929. С. 149).

39.

Мустангова Е. Н.Асеев // Литературный критик. 1935. № 12. С. 94. Евгения Яковлевна Мустангова (Рабинович; 1905–1937). – жена Г.Е. Горбачева, 23 декабря 1936 г. осуждена на 10 лет тюрьмы, отбывала срок на Соловках в лагпункте Муксалма, 10 октября 1937 г. приговорена к высшей мере, 4 ноября 1937 г. расстреляна в урочище Сандормох в Карелии.

40.

Степанов Н. Поэтическое наследие акмеизма // Литературный Ленинград. 1934. 20 сентября («Элементы экзотики и книжной романтики, идущие от акмеизма, встречаются даже у таких далеких акмеизму поэтов, как М.Светлов. Светлов сумел преодолеть акмеистическую красивость средствами иронии, выработкой новых принципов стихового слова»).

41.

Завалишин В. Опальный юбилей (К сорокалетию расстрела Гумилева) // Новое русское слово. 1961. 27 августа; в этой статье к школе Гумилева причислены также Э. Багрицкий, В. Саянов, В. Луговской, М. Светлов, П. Васильев, Б. Корнилов, Б. Лихарев «и многие другие».

42.

Вильям-Вильмонт Н. Еще не найденная дорога // Литературная газета. 1948. 11 февраля («Но это же интонация акмеистов и их же преклонение перед варварской первоосновой жизни! Надеемся твердо, что А. Межиров дошел до таких идейно-порочных откровений не собственным умом и сердцем. Все это, надо полагать, просто литературное заимствование, литература ради литературы»).

43.

Власов Ф. О творчестве В. Гусева // Новый мир. 1935. № 7. С. 221; см. свидетельство Анатолия Якобсона о репутации Федора Харитоновича Власова (1905–1975) как крупного стукача (Улановская Н.М., Улановская М.А. История одной семьи. СПб., 2003. С. 298).

44.

Левин Л. Все пропорции должны взвешиваться // Звезда. 1935. № 11. С. 261–264.

45.

См., например: «Пусть Гамлета четыре капитана / Как воина поднимут на щитах! <…> Еще не родившийся Гумилев нашептал их, должно быть, Кронебергу» (Вейдле В. Два искусства: вымысла и слова // Новый журнал. 1970. № 100. С. 120)

Посмертные скандалы Гумилева

Биография Гумилева числит в себе, как известно, ряд эпизодов, когда его имя становилось поводом для кривотолков, всеобщего осуждения или, по меньшей мере, почти единогласного недоумения. Ближайший очевидец становления его репутации Анна Ахматова с огорчением и с некоторой обидой констатировала, что все, происходившее с ним, ставилось ему в упрек, хотя те же обстоятельства в жизни других персон шли им только на пользу в глазах общества¹.

«Человек высокомерный», как говорил о нем Мандельштам в «Шуме времени», Гумилев, конечно, оставлял на своем жизненном пути не одного обиженного. Некоторые из них прибегали к отмщению литературному. Так, нам видится Гумилев в зловещем, насылающем смерть на главного героя, персонаже рассказа из фронтовой жизни, подписанном «Виктор Воронов», – псевдонимом, которым изредка в эти годы были подписаны и театральные рецензии в столичных газетах. В рассказе его зовут штабс-капитан Петр Степанович Цветинович: «Холодный, сероглазый человек, который казался таким натянутым в военной форме. Петербург, огни, стихи и вино вспоминались при взгляде на эти тонкие губы, уродливо-надменные, но привлекавшие женщин черты. Цветинович был известный поэт и искатель авантюр»².

Бытовые пересуды проникали в литературную полемику. Петербургский слух: «Кажется, у него был роман с негритянкой»³ – как намек попал к эго-футуристу Д.А. Крючкову в статью «Церковь в листве (Франсис Жамм)»:

Мы были, – говорит Жамм про себя и своих друзей-поэтов, – гриффэнистом, реньеристом, самэнистом, жаммистом – каждый в отдельности». И это великое слово, такое нужное для русской поэзии настоящего дня – отважная самостоятельность, постоянное устремление к самоопределению. Как хотелось бы видеть поворот от деланной, надоедливой, штампованной «экзотики» к чарам леса, утренних зорь, холодных струй горных речек, поющих что-то непонятное, но близкое и милое на своем хрустальном языке. А вместо этого видишь повсюду «поэтических чиновников», затянутых в «экзотические мундиры», подобно герою рассказа Леонида Андреева, «любящему негритянок». Какой скукой и самодовольной затхлостью, надоедной «литературщиной» веет от этого захолустного щеголянья в чужих, обтрепанных лохмотьях, в засаленных, составленных из пестрых кусочков тогах «акмеизмов» и прочих ежедневно изобретаемых «измов». Одно роднит все эти скучные и нелепые выдумки – общая бесталанность⁴.

Наиболее известным скандалом, связанным с именем Гумилева, была, как известно, его дуэль с Волошиным 1909 года⁵.

Если, конечно, не считать таковым его казнь.

Смерть Гумилева, убитого в ночь на 25 августа 1921 года, прервала таким печальным образом его конфликтные и нередко скандалезные взаимоотношения с рядом современников; но с рядом других – только перевела их в другую форму. Сначала о первых.

Начнем с самого малозначительного из скандалов, вероятно, никем, кроме трех непосредственных участников, не замеченного.

Гумилев осенью 1913 года написал мадригал, развивающий мотив встречи в пустыне из знаменитого стихотворения Шагинян «Кто б ты ни был, заходи, прохожий…»:

К ***

 
Если встретишь меня, не узнаешь!
Назовут – едва ли припомнишь!
Только раз говорил я с тобою,
Только раз целовал твои руки.
 
 
Но клянусь – ты будешь моею,
Даже если ты любишь другого,
Даже если долгие годы
Не удастся тебя мне встретить!
 
 
Я клянусь тебе белым храмом,
Что мы вместе видели на рассвете,
В этом храме венчал нас незримо
Серафим с пылающим взором.
 
 
Я клянусь тебе теми снами,
Что я вижу теперь каждой ночью,
И моей великой тоскою
О тебе в великой пустыне, —
 
 
В той пустыне, где горы вставали,
Как твои молодые груди,
И закаты в небе пылали,
Как твои кровавые губы.
 

Поэт Александр Конге, погибший в 1916 году на войне, писал Борису Садовскому 3 ноября 1913 года: «Вы, вероятно, замечали, будучи в “Собаке”, что Гумилеву сильно понравилась Мариэтта. После Вашего отъезда произошли дальнейшие события на этой почве. В одну из суббот Гумилев подсел к нам, пригласил ее (Мариэтту, а не субботу) в “Гиперборей”, на что она по моему наущению дала “гордый” и уклончивый ответ. Потом сей господин развалился рядом в небрежной позе и стал в нос читать свои стихи, видимо, относящиеся к ней, ибо 1) он предупредил ее, что прочтет стихи, которые могут ее заинтересовать, а 2) это явствует из содержания, которое сейчас изложу. Автор стихотворения (впрочем, неплохого) идет где-то в пустыне и декламирует, обращаясь “к ней”, что он видит ее во сне каждую ночь, что в пустыне этой песчаные горы, “как твои молодые груди”, что путь его труден, но он надеется на свои силы: “Клянусь, ты будешь моей, даже если любишь другого” и т. д. Цитировал я на память, но ручаюсь, что не вру. Не будучи ревнив особо, – я возмущен был его амикошонством и наглыми стихами и решил отомстить ему, так, чтобы он сел в калошу и было бы смешно, независимо от того, обиделся бы он или нет. Поэтому я написал стихи и прочел их в “Собаке” с эстрады на вечере поэтов. Гумилев настолько обалдел, что сам аплодировал мне, и настолько, по-видимому, струсил, что весь вечер не подошел к Мариэтте. Вот эти стихи:

Послание к поэту NN

 
Мой соперник, в любви бесплодный,
Я боюсь, ты ошибся ныне.
Ты увидел мираж холодный
В безопасной твоей пустыне.
 
 
Может быть, ты найдешь оазис,
Ручеек возле пальмы пыльной.
Ты, расслабленный и бессильный
В смешноватом твоем экстазе.
 
 
Разве солнце с тобою будет
На пути твоем незаметном?
Разве эти нежные груди
Ты увидишь во сне бесцветном?
 
 
Ты задремлешь в палатке низкой
На груди негритянской сирены
И услышишь совсем близко
Иронический смех гиены.
 
 
Ты поклялся: «Будешь моею!»
Пусть же будет тебе известно:
Я клянусь, что я сумею
Показать тебе твое место⁶.
 

Мариэтта, о которой шла речь, – скорее всего, Мариэтта Шагинян. Покинув Петербург, она вернулась в Петроград только к 1921 году и здесь снова встретилась с Гумилевым.

В его следственном деле сохранилась изъятая 3 августа 1921 года при аресте записка: «Расписка. Мною взято у Н.С.Гумилева пятьдесят тысяч рублей. Мариэтта Шагинян. 23.V.21», а в печатном издании ее дневника воспроизведена (и это единственное упоминание Гумилева в этом издании) одна из записей о Гумилеве в рукописном ее дневнике – от 19 января 1921 года: «Вечером довольно бестолковый и дилетантский вечер поэтов. Выступал Ходасевич. Молодые поэты, с Гумилевым во главе, устроили игру в жмурки»⁷. Записи, относящиеся к августовским дням 1921 года, в цитируемом издании отсутствуют, но об этих днях сохранились воспоминания соседки по Дому искусств:

7-VIII М.Шагинян записывает только два слова: «Умер Блок». Она не хочет помнить, как с ума сходила от горя, как металась, потрясая своими кулаченками, кому-то грозила и кричала: «Они уморили его! Уморили голодом!» Могла бы запомнить Мариэтта и еще более страшную смерть, которую она не решилась даже помянуть, – это расстрел Гумилева. Когда она узнала об этом, она заперлась в своей комнате, и так как ключ остался в замке, то видеть, в каком она состоянии, было невозможно. Друзья были в волнении – не натворила бы она чего с собой, и то и дело подходили к двери, прислушиваясь. Мне удалось вытолкнуть карандашом ключ. Я была уверена, что она не услышит его падения. Так это и было. Мы увидели, что Мариэтта сидит за столом и тихо плачет. Я осталась ждать у двери. Через некоторое время она стала тихо ходить по комнате. Я стукнула, когда она была близко к двери. Она открыла, молча взяла меня за плечи и повела через всю комнату к стене, где у нее висело «расписание». Она обожала составлять планы и расписания, в которых включались занятия марксизмом, текущей политикой и прочим. Она их никогда не исполняла, даже «ударные», но в каждом новом периоде своей жизни всегда составляла их заново. Расписание, аккуратно разграфленное и исписанное ее красивым мелким почерком, было перечеркнуто карандашом и внизу стояло: «Писать стихи. Гумилев».

– Это он написал мне: писать стихи. Это все, что теперь от него осталось – стихи. А я не могу больше писать стихов, – сказала она очень тихо и грустно.

Потом совсем другим, не лирическим тоном, она спросила, и мне ее слов не забыть вовек: «Кто имеет право убить поэта?»⁸.

Тональность, в которой Конге сообщал адресату о своей борьбе с Гумилевым за Мариэтту, определена взаимоотношениями этого адресата с Гумилевым. Борис Садовской занимал резкоотрицательную позицию по отношению к поэзии Гумилева, к Цеху поэтов, к журналу «Гиперборей», к акмеизму. Б. Садовской атаковал сборник «Чужое небо»: «Сами по себе стихотворения г. Гумилева не плохи: они хорошо сделаны и могут сойти за… почти поэзию. Вот в этом-то роковом почти и скрывается непереходимая пропасть между живой поэзией и мертвыми стихами г. Гумилева»⁹. Гумилев был для Садовского олицетворением угрозы, нависшей над русской поэзией: «Взгляд Тютчева на поэта как на помазанника, носителя священного огня, особенно следует помнить в наше печальное время, когда проповедь мертвой ремесленной техники стихотворства начинает укореняться среди молодых поэтов, убивая в зародыше живой талант»¹⁰. В недописанной статье того же года, оставшейся в его архиве, Садовской обрушивался на «чистоту голоса ватиканского кастрата» у Гумилева и пытался подобрать аргументы для оправдания своей антипатии: «…формально Гумилев пишет лучше Пушкина. Но почему Пушкин бессмертен? Потому что все это правда души. Пушкин поэтому символичен. Искренность живет и дышит. А так – отписка. <…> Конквистадоры не нужны, ибо от Гомера и до наших дней все истинные поэты поют, как им Бог велит. Отсюда выражение – поэт Божьей милостью. Поэт не ищет, а находит»¹¹. Здесь Б. Садовской ответил на колкость Гумилева, который в рецензии на его сборник «Позднее утро» писал, положив начало их многолетней перебранке: «В роли конквистадоров, завоевателей, наполняющих сокровищницу поэзии золотыми слитками и алмазными диадемами, Борис Садовской, конечно, не годится, но из него вышел недурной колонист в уже покоренных и расчищенных областях»¹².

По появлении двух выпусков журнала «Гиперборей» Б.Садовской продолжил атаку под псевдонимом: «…я ближе ознакомился с изданиями “Цеха поэтов”. Перелистав их тощие, превосходно изданные книжки, я облегченно вздохнул, и все мне стало ясно: представители Цеха все, что угодно, только не поэты. Оговорюсь: я исключаю из их числа г. Городецкого, попавшего в компанию честных тружеников по очевидной ошибке. <…> Перелистывая странички “Гиперборея”, искренне хочется сказать его участникам: зачем и для кого вы трудитесь, господа? Кому нужны все эти ваши анатомические препараты, эти гомункулы, зарожденные в колбах и ретортах, мертворожденные ваши строчки, неспособные увлечь и захватить живого читателя? Если вы думаете, что этой беготней в колесе готовите вы дорогу будущему Пушкину, то ошибаетесь жестоко: будущий Пушкин, который придет еще не скоро, первым своим шагом разорвет, не заметив, вашу паутину, и от слов пойдет к жизни, тогда как вы совершили обратный путь. Сводя поэзию к ремеслу, вы ребячески издеваетесь над искусством; мастерски тачая лакированные туфельки и ботинки, вы сами тешитесь своим “веселым мастерством”. Но никому не нужно оно, и не по ноге будущему Пушкину окажется ваша эстетическая обувь»¹³.

Зимой 1913 года оппоненты встречались в «Бродячей собаке». Б.Садовской вспоминал впоследствии: «Н.С.Гумилев в литературе был мой противник, но встречались мы дружелюбно. При первом знакомстве в “Бродячей собаке” изрядно выпили и зорко следили друг за другом. – “Ведь вы охотник?” – “Да”.– “Я тоже охотник”.– “На какую дичь?”– “На зайцев”.– “По-моему, приятнее застрелить леопарда”.– “Всякому свое”. Тут же Гумилев вызвал меня на литературную дуэль: продолжить наизусть любое место из Пушкина. Выбрали секундантов, но поединок не состоялся: всем очень хотелось спать»¹⁴.

Вероятно, под впечатлением этих встреч Гумилев решил, что Б. Садовской «сбавил тон» в полемической статье о журнале «Аполлон», как сказано в письме Гумилева к Ахматовой из Одессы от 9 апреля 1913 года (на самом деле эта статья, подписанная криптонимом, принадлежала Борису Лавреневу¹⁵). Неверно приписанная Б.Садовскому статья освежила в памяти Гумилева всю длившуюся целый год атаку и отчасти вызвала к жизни гумилевское стихотворение, которое он приложил к упомянутому выше письму к Ахматовой, датировав его тем же днем и разъясняя в приписке возможный повод к его написанию:

 
Я сегодня опять услышал,
Как тяжелый якорь ползет,
И я видел, как в море вышел
Пятипалубный пароход.
Оттого-то и солнце дышит,
А земля говорит, поет.
 
 
Неужель хоть одна есть крыса
В грязной кухне, иль червь в норе,
Хоть один беззубый и лысый
И помешанный на добре,
Что не слышат песен Улисса,
Призывающего к игре?
 
 
Ах, к игре с трезубцем Нептуна,
С косами диких нереид
В час, когда буруны, как струны,
Звонко лопаются и дрожит
Пена в них или груди юной,
Самой нежной из Афродит.
 
 
Вот и я выхожу из дома
Повстречаться с иной судьбой,
Целый мир, чужой и знакомый,
Породниться готов со мной:
Берегов изгибы, изломы,
И вода, и ветер морской.
 
 
Солнце духа, ах, беззакатно,
Не земле его побороть,
Никогда не вернусь обратно,
Усмирю усталую плоть,
Если лето благоприятно,
Если любит меня Господь.
 

Приписка: «P.S. Стихи против Бориса Садовского»¹⁶.

Следующий ход в этом противоборстве был сделан в довольно неожиданный момент. В вышедшем весной 1915 года сборнике литературных очерков Б.Садовского говорилось:

…Брюсов стиходей. Литературная фигура его имеет общее нечто (сказать ли?) с императором Вильгельмом. Та же постоянная рисовка и склонность к игре словами (бряцание), та же неутомимость в ненужном и даже вредном труде, та же безвкусица в своем деле. Как Вильгельм, создал Брюсов по образу и подобию своему армию лейтенантов и фельдфебелей поэзии, от Волошина и Лифшица <sic!>, с кронпринцем Гумилевым во главе. Как пушки у Круппа, отливаются по заказу современные стихи и даже целые сборники стихотворений¹⁷.

В столичной газете «День» за Гумилева вступился его друг прозаик Сергей Ауслендер:

Валерий Брюсов не нуждается в моей защите. Его значение для поэзии русской слишком общепризнанно, чтобы злобные выпады недавнего почитателя могли что-нибудь изменить. Но, как близкий друг Гумилева, я не могу не протестовать, не могу не крикнуть: «Стыдно, позорно то, что вы говорите, Садовской!» Я не знаю, может быть, слова «Вильгельм», «кронпринц» – произносит Садовской только с милой шутливостью, но для меня, для миллионов людей, для Гумилева – это символы всего самого злого, что только существует.

Николай Степанович Гумилев в качестве добровольца нижнего чина в рядах российской армии борется с этим злом, угрожающим нашей жизни, свободе, культуре, борется со всем тем, что олицетворяется для нас в Вильгельме и его бесславном кронпринце. И как раз в эти дни, когда появилась «Озимь», где так походя ненавистным сравнением оскорбляется Гумилев (тоже сотрудник Садовского по «Весам»), мы, друзья Гумилева, с тревогой ждали от него известий, зная, что он участвует в самых жарких, кровопролитных сражениях, отражая врагов у Восточно-Прусской границы.

В другом месте, упрекая чуть ли не всех поголовно поэтов современных (меньше десятка «настоящих» поэтов по его счету) в омертвении, Садовской пишет: «Пушкин был живой человек, современник Бородина и Парижа… Для Пушкина и его друзей живы были и Казанский собор, и Адмиралтейская игла, и Медный Всадник; для Вас, господа, существует в Петрограде одна «Вена» (27 стр.). Да, да, надо быть совершенно мертвым человеком, чтобы не почувствовать, как бестактно, неприлично назвать Гумилева, недавно получившего Георгиевский крест, кронпринцем, чтобы в это время пламенной любви и надежды, которой соединены все сердца России, найти о литературе русской только слова унижения…¹⁸.

Этот эпизод привлек внимание литераторов. Например, в день появления заметок С.Ауслендера один из ранних литературных знакомцев Гумилева – Александр Кондратьев – в письме к Брюсову выражал удивление тем, что Садовской ополчился на адресата письма, и добавлял: «Но еще более обидно мне за Вас стало, когда на защиту Вашу в «Дне» ополчился и принял Вас и Н.С. Гумилева под свое покровительство Сергей Абрамович Ауслендер. Словно Вы нуждаетесь в чьей-нибудь защите?!»¹⁹.

Гумилев, впрочем, отнесся к этой истории с чувством юмора – в частном собрании хранился экземпляр сборника «Колчан» с надписью: «Борису Александровичу Садовскому, неопасному нейтралисту от “кронпринца” Гумилева». И, не исключено, что шутливую отсылку к этому эпизоду, не распознанную или забытую мемуаристкой, содержал его разговор о кронпринце Пруссии Вильгельме Фридрихе Викторе Августе Эрнсте Гогенцоллерне (1882–1951): «Он, враг немцев, как-то хорошо относился к кронпринцу»²⁰.

По-видимому, окончательным исчерпанием былых скандалов должна была стать рекомендательная записка Б.Садовского, адресованная Гумилеву. О ней мы знаем из письма поэта Григория Шмерельсона (1901–1943) к Б.Садовскому. Они были знакомы по Нижнему Новгороду, где Б. Садовской жил в это время и откуда Г.Б. Шмерельсон прибыл 13 сентября 1921 года в Петроград, спустя неделю сообщая: «По известным вам причинам карточкой к Николаю Степановичу я не воспользовался»²¹. Возможно, что впоследствии Б.Садовской встречался со Львом Гумилевым²².

Один скандал, оборвавшийся с расстрелом Гумилева, был сравнительно свежим. Мария Шкапская прочитала при Гумилеве свое стихотворение «Людовику XVII»:

 
Народной ярости не внове
Смиряться страшною игрой.
Тебе, Семнадцатый Людовик,
Стал братом Алексей Второй.
 
 
И он принес свой выкуп древний
За горевых пожаров чад,
За то, что мерли по деревне
Мильоны каждый год ребят.
 
 
За их отцов разгул кабацкий
И за покрытый кровью шлях,
За хруст костей в могилах братских
В маньчжурских и иных полях.
 
 
За матерей сухие спины,
За ранний горький блеск седин,
За Геси Гельфман в час родин
Насильно отнятого сына.
<…>
Но помню горестно и ясно —
Я – мать, и наш закон – простой:
Мы к этой крови непричастны,
Как непричастны были к той.
 

М. Шкапская вспоминала, что Блок «так настойчиво предостерегал от Гумилева и всего того, что было связано с ним, как просто запретил мне войти в “Цех поэтов”, где я собиралась совершенствоваться в теории стиха, как политически умно и верно направлял мою (да и всю работу Союза в целом) и как откровенно радовался, как после организованного им, Блоком, моего совместного с ним выступления в Доме искусств Гумилев отказался подать мне руку за содержание одного из моих стихотворений»²³.

Эта ссора жила в памяти поэтессы, и посмертным примирением, видимо, должно было стать ее стихотворение 1925 года, где автор погружается во второй план, подобно тому, как это происходило в «Заблудившемся трамвае», который, по мнению Максимилиана Волошина, был построен по схеме верленовского «Croquis Parisiens»:

 
Moi, j'allais, rêvant du divin Platon
Et de Phidias,
Et de Salamine et de Marathon…²⁴
 

В стихотворении М.Шкапской этот второй, виртуальный мир – не Эллада Верлена, не Бейрут Гумилева, а уголовный мир каверинского «Конца хазы», который она читает в вагоне на Николаевском мосту:

 
…И спохватившись у Тучкова,
Что не такой, не тот вагон,
Что вез когда-то Гумилева
Через мосты, века и сон —
Сменить его на первый встречный
И, может быть, опять не тот…²⁵
 

Эта отсылка тоже до известной степени была скандальной, ибо стихотворение Гумилева существовало тогда под знаком запретности. В этом году записано: «Эльге Каминской цензура запретила читать “Заблудившийся трамвай” (на вечере, недавно устроенном где-то). Но публика требовала Гумилева, и она все-таки прочла “Заблудившийся трамвай”, после чего ей было сказано, что об этом с ней еще поговорят…»²⁶. Впрочем, чуть позднее, во время берлинских гастролей Э. Каминская исполняла его в присутствии советского начальства²⁷. Не было ли это стихотворение М.Шкапской известно Каверину, когда он вставлял мотив «заблудившихся трамваев» в свой роман «Художник неизвестен»²⁸?