Текст книги "Что вдруг"

 
Ночь бледнеет знакомой кудесницею
Детских снов.
Я прошла развалившейся лестницею
Пять шагов.
 
 
Коростель – без движения, всхлипывая
В поле льна.
Ровный отблеск на сетчатость липовую
Льет луна.
 
 
Я в аллее. Ботинкой измоченною
Пыль слежу.
Перед каждою купою всклоченною
Вся дрожу.
 
 
Старой жутью, тревожно волнующею,
Вдруг пахнет.
И к лицу кто-то влажно целующую
Ветку гнет.
 
 
Путь не долог. Вот тень эта матовая —
Там забор.
О, все так же дыханье захватывает —
До сих пор!
 

Оставляя разговор о лирике Пяста, напомним справедливый, на наш взгляд, приговор, вынесенный представителем следующего литературного поколения (Верой Лурье): «…пусть крупица, принесенная поэтом в сокровищницу русской поэзии, и совсем небольшая, но во всяком случае это чистое, культурное творчество, в строгом, выдержанном стиле, человека глубокого, знающего, а главное, действительно любящего поэзию»⁴².

В 1908 году Пяст предпринимает попытку создания пространного автобиографического стихового повествования – «Поэма в нонах», по слову Иванова-Разумника, «самое последнее, самое предельное и самое последовательное выявление того духа внутренней отграниченности, которая определяет собою все подлинное наше декадентство двух прошлых десятилетий»⁴³. Д.Мережковский в «Русской мысли» ее отверг⁴⁴, а отдельным изданием Пяст недоволен как «лубочным» (то есть полиграфически убогим и изукрашенным досаднейшими опечатками) и объявляет небывшей эту книжечку, вышедшую в московском издательстве товарищества «Пегас» в 1911 года. Он безуспешно пытается переиздать ее в солидных издательствах⁴⁵, что удается ему только в конце 1913 года с помощью Блока и Иванова-Разумника, когда она появилась в альманахе «Сирин» (правда, с купюрами). Литературным событием на фоне рядом опубликованного романа Андрея Белого «Петербург» она не стала⁴⁶.

В 1914 году Пяст (по рекомендации Блока) становится рецензентом газеты «День» и приложения к ней «Отклики» (эти его газетные выступления заслуживают републикации). Его можно было слышать на различных диспутах, где он, по замечанию, П.Е. Щеголева, «трогательно говорил в защиту торжествующего над жизнью искусства»⁴⁷. Венцом такого рода публичности стала для него лекция «Поэзия вне групп», состоявшаяся 7 декабря 1913 года в Тенишевском училище. Текст лекции не обнаружен, нам известна лишь афиша с тезисами:

Гороскоп новорожденным футуристам. «Будетляне» или поэты настоящего? «Carpe diem» как неосознанный лозунг поэтов «грядущего дня». Элементы футуризма в русской поэзии предшествующего периода.

Декаденты и символисты. З.Гиппиус, К. Бальмонт, Иван Коневской, Вячеслав Иванов, Андрей Белый, Ал. Блок. «Школы», возникавшие из символизма. Акмеизм.

Мистическая действенность и магическая сила поэзии девятисотых годов. Переворот в технике, как существенное в футуризме; его признаки, причины и предвестия. Отчего футуризм не только следствие модернизма. Новое и ветхое в футуристических «манифестах». Доктрина и практика. Рабочая комната и поэзия живая. Рост русской поэзии, как таковой (помимо предвзятых теорий). Характеристика новейших поэтов «вне групп»⁴⁸.

Лекция нашумела в литературном Петербурге тем, что Пяст, как тогда говорили, «расшаркался» перед футуристами. Спустя два месяца, придя в то же Тенишевское училище на затеянный В.Шкловским диспут о «новом слове», Пяст увидел свежий кубофутуристический манифест «Идите к черту!», а там, в перечне адресатов – свое имя. В его выступление пришлось внести изменения. Как повествовал Б. Эйхенбаум в письме к Л.Я. Гуревич, «закончил он неожиданно. “Будетляне” оскорбили его, назвав недавно в каком-то своем листке “Адамом с пробором”: “Они послали меня к – я не могу сказать, куда…” (в публике смех). Он открещивается от футуристов и кончает обращенным к ним возгласом: “Руки прочь!”»⁴⁹

Но главным, пожалуй, в глазах современников «литературным самовыражением» Пяста была его многолетняя дружба с Блоком – сопровождавшаяся охлаждениями и взаимосближениями и почти прервавшаяся после революции. Этим взаимоотношениям посвящена глубокая работа 3.Г. Минц⁵⁰, где рассмотрены «исходная асимметрия» их взаимоотношений, обстоятельства дружбы-спора Блока и Пяста: как приверженца «стихийничества» и адепта «мистического эстетизма» во второй половине 1900-х, как «националиста» и «либерала-западника» в начале 1910-х, как «скептика» и «оборонца» во время войны, как «антигуманиста» и «гуманиста» после революции. Там же поставлен вопрос о соотнесенности фигуры Пяста с образом Бертрана, Рыцаря-Несчастье в «Розе и кресте».

Среди увлечений Пяста помимо шахмат, оккультизма, декламации, плаванья была и версификация. Немецкий поэт и переводчик Иоганнес фон Гюнтер вспоминал об их долгих совместных «прогулках в садах мировой литературы» и разговорах о разных типах сонетов и о дактилических и еще более многосложных рифмах⁵¹. Последние, так называемые гипердактилические рифмы, были предметом особенной привязанности Пяста. Именно из-за них он послал из Мюнхена безумное письмо Брюсову⁵². Пяст выступает в прениях по стиховедческим докладам в Обществе ревнителей художественного слова (его собственные отчеты об этих заседаниях в прилагавшейся к «Аполлону» «Русской художественной летописи» подписаны псевдонимом Rusticus, то есть «Деревенщина»). Итогом его стиховедческих штудий⁵³ стала книга «Современное стиховедение. Ритмика» (Л., 1931) – первая часть задуманной монографии, вторая часть должна была быть посвящена «тембромелодике».

В 1910-х Пяст пишет автобиографическую прозу, которой суждено было остаться неизданной, – первый свой роман «Круглый год» (объявленный как готовящийся к печати в 1923 году; чтение из него Пяст устраивал в 1916 году⁵⁴), состоявший из четырех частей и эпилога, в котором, по-видимому, должен был быть описан эпизод, когда Пяст бросался под поезд⁵⁵. (Второй роман Пяста тоже света не увидел⁵⁶.) Следующим опытом автобиографического повествования была поэма о Февральской революции, оставшаяся незавершенной:

 
Здравствуй, Русь перевернутая!
Все то же в тебе, что и было:
Дороги, пылью глаза и уши наглухо законопачивающие;
Ухабы, обухом туловище бьющие;
Лужи, в которых потонет и теленок;
Тараканы, бесповоротно все кухни завоевавшие;
Клопы, неразрывно с каждой спальнею сблизившиеся;
Полное отсутствие всего, что могло бы сделать благословенной жизнь,
И щедро рассыпанная повсюду отрава существованию…
По-прежнему редкий знает, на какой улице он сам живет,
И никто указать не может, как пройти в место соседнее.
Свой досуг и каждый свободный клочок земли
По-прежнему всякий старается заполнить семечками,
Поклявшись не оставить незаплеванным ни клочка своей родины…
И в белых церквях, единственном проблеске красоты среди владычествующего уродства,
По-прежнему полным голосом отдают сторожам грубые приказы попы,
Промежду глав, между возгласами, которыми знаменуются таинства,
И ектиниями, в которых отвращавший прежде каждого от церкви «Царствующий Дом»
Заменен с неохотой на тех же местах (что <…> ломать, молитвы переделывать?)
Временным правительством⁵⁷.
 

Свое отношение к октябрьскому перевороту Пяст высказал в стихах, опубликованных уже 31 октября 1917 года в газете «Воля народа»:

Зимний дворец (Ночь на 26 октября)

 
Мы умираем во имя идеи, во имя
Матери нашей России, во имя святыни.
Той, что звалась революцией вечно и ныне,
Девы, как лилия чистой, меж всеми другими.
 
 
Мы умираем, предать неспособные право
В руки захватчиков. Вам же, о трусы, проклятье!
Вы не пришли защищать нас, о Каины братья.
Нас, беззащитных, предавшие слева и справа.
 
 
Не от себя проклинаем мы вас, малодушных,
Вас, чья душа растворилась в хотениях тела.
Это проклятье послать вам Царица велела,
Та, Херувимских честнейшая хоров воздушных.
 

Акции большевистской власти Пяст резко не приемлет. Настроенный просоюзнически, он озаглавливает свой стихотворный отклик на вести о сепаратных переговорах с немцами евангельскими словами об Иуде – «Шед удавися» (пошел и удавился):

 
Что Русь на части расхищается,
Что не уйти ей ввек от плена, —
Не искупленье. Не прощается
Ни за какую скорбь измена⁵⁸.
 

И, записной космополит, противопоставляет т. н. пролетарскому интернационализму чувство всеевропейской культурной солидарности в стихотворении о Китеже (начиная подсоветскую традицию этого символа, которой потом отдали дань и Ахматова, и Клюев):

 
Как церковь есть горе над нами,
И в ней вершится правый суд
Над лживыми ее сынами,
Что верными себя зовут, —
Так, как бы жизнь ни искажала
В мути зеркал его черты,
Есть лик Интернационала
Невыразимой красоты.
 
 
Не устоять пред этим ликом
Вам, осквернителям его.
Поднявшим в ослепленьи диком
Длань на свое же божество!
Его неумолима кара,
Возмездья час не долго ждет, —
И от обратного удара
Кощунник в корчах упадет.
 
 

* * *

Холопы Кайзера! Не мните ж,
Что лег у ваших ног народ!
Россия подлинная в Китеж
Ушла, сокрытый в лоне вод⁵⁹.
 

И в ряде других стихотворений Пяст отдается поэтике прямой инвективы, – например, в памфлете на однокашника по Петербургскому университету Н.В. Крыленко, прочитанном в глаза наркому А.В. Луначарскому, которого Пяст помнил еще в косоворотке на «средах» Вяч. Иванова:

 
«Орангутанг и жалкий идиот»,
Что на плечи взвалил себе заданье
Покрыть бесчестьем Армию – и вот
Успел в одном – потомству в содроганье…
 
 
В «похабных» снах не зная неудач,
Знак чести снял с солдатских плеч – погоны,
Заплечный мастер! – иначе палач,
На чьих глазах растерзан был Духонин⁶⁰.
 

Неудивительно, что Пяст, как известно, прервал отношения с Блоком после обнародования поэмы «Двенадцать», сделав это публично, через газету: «В понедельник 13 мая общество «Арзамас» объявило «Вечер петроградских поэтов», в числе участников которого значусь и я. Вынужден заявить, что согласия на помещение моего имени я не давал и выступать на вечере с такою программою и с Рюриком Ивневым и Александром Блоком не считаю возможным»⁶¹.

Войдя в оппозицию к новому строю, Пяст стал как никогда предаваться культурной работе – в частности, журналистике и переводам. В 1919 году он начинает пристально заниматься теорией декламации и соответствующей педагогической практикой в Институте живого слова⁶². Противопоставляя «свиному рылу декламации» (О.Мандельштам) собственно поэтический подход к звучащему стиху, он проповедует закон неприкосновенности звуковой формы, предполагающий приблизительную изохронность, то есть равенство во времени произнесения ритмически соответственных стихов (ускорение и замедление допустимы только как исключение, как «музыкально обоснованный» прием), соблюдение ритмических, а не словарных ударений, равенство пауз, тактичное подчеркивание звуковых повторов⁶³. Но, человек предвоенной культуры, «закоренелый символист», как называл его С. Городецкий⁶⁴, Пяст иногда воспроизводил лозунги, выглядевшие довольно наивно в контексте народившейся новой литературной науки. Естественно, что они вызывали критику, например, Б.М.Эйхенбаума:

«Он говорит о каком-то «содержании» и об «отвлеченной (?), посредствующей (?) форме». Потом он говорит еще о том, что слово – синтез всех искусств и что «при восприятии словесных произведений воображения ум (?) должен работать особенно интенсивно». Этими туманными намеками открываются пути ко всем изношенным банальностям, с которыми В.Пяст сам хочет бороться. Если есть форма посредствующая и содержание, то да здравствует психологическая декламация! Если слово – синтез искусств (скучная и бесплодная метафора!), то да здравствует она же, заботящаяся о том, чтобы слушатель «видел» каждое слово, чтобы он слышал в звуках шум моря, пение птиц и т. д. <…> Предоставьте слову его место – не играйте метафорами! В Пясте говорят традиции символизма – нам их не надо. Никакой живописи или скульптуры, никакой архитектуры (!), никакой музыки и никакой пантомимы в словесном искусстве нет, а есть законы общие всему искусству как таковому, и есть свои, специальные, отличающие его от всех других искусств»⁶⁵.

Что касается поэтического творчества Пяста, то его несозвучность наступившей эпохе была самоочевидна. Вот характерный отчет о его творческом вечере:

Из своих произведений он читал отрывки из поэмы «Грозою дышащий июль». Какого бы, вы думали, года этот июль? Наверное, 1917, 1918 или 1919 гг. Ничуть не бывало. Поэт Пяст живет не революцией, нет, а вдохновляется июлем 1914 года. Тогда все буржуазные поэты, как один, встали на защиту матушки-России против кровавого Вильгельма. Даже «нежный и единственный» Игорь Северянин хотел «вести на Берлин» своих читателей. Вот одну из таких громоносных поэм и продемонстрировал Вл. Пяст. В этих отрывках вспомнил и убийство эрцерцога австрийского в Сараеве, и переписку Вильгельма с Николаем II, наконец, самого Вильгельма в страшном образе, с «провалившейся грудью» и авиаторов Гарро и Нестерова, отважно протаранивших немецкие цеппелины и т. д. <…> Из лирических стихов, входящих в неизданную книгу стихов «Львиная пасть», нельзя не упомянуть о стихотворении «Моему сыну», где автор говорит: «Пусть будет тебе неведом малодушный страх пред здешней пустотой. Благослови тебя Господь» и т. д. Мне хотелось бы успокоить поэта, сказав, что его сын наверное не будет знать того страха перед здешней пустотой, каковым наделен он сам⁶⁶.

В 1922 году Пяст передает в издательстве З. Гржебина «Ограду» и два новых сборника лирики «Львиная пасть» и «Третья книга лирики» (стихи 1920 г.). В рецензии на три издания, подписанной «X.», говорилось, что Пяст «поэт огромных потенций, внемерных порывов», но что осуществления его не ярки и делают его звездой «второстепенной величины»⁶⁷. Но все же отдельные пястовские строфы останавливают внимание даже среди стихового изобилья начала 1920-х:

 
Да, пожалуй, еще об одном
Попрошу Вас: когда Вам не спится.
Как-нибудь, у меня за окном
В час ночной, пролетев, очутиться.
 
 
И послушать, как сонную тишь,
В расстояньи, за шторою близкой, —
Под каблук угодившая мышь
Разрезает пронзительным писком.
 
 
То мой бред. Потому не боюсь
В нем я с истиной впасть в разноречье.
Потому – как мертвец, я смеюсь,
Что у мыши – лицо человечье.
 

Деятельность Пяста в начале 1920-х весьма энтузиастична. 17 февраля 1921 года он читает в Доме искусств доклад «Новые побеги травы», восхваляющий (и как бы ставящий на место прославлявшихся Пястом за семь лет до того Ахматовой и Мандельштама) начинающих И. Одоевцеву, Н. Оцупа, С. Нельдихена, Вс. Рождественского, и последнему даже приходится после доклада публично опровергать прогноз о том, что он превзойдет Мандельштама⁶⁸. Пяст неустанно ждет «нового трепета»:

Нынче присяжным критикам не хватает твердой почвы, точных мерил и критериев для их работы. Зыблются самые устои деревянных зданий с теми фундаментальными печами, от которых так удобно было начинать церемонный критический менуэт с приседаниями или бесстыдный канкан – в зависимости от характера, воспитания и вкуса пишущего. Искусства проходят полосы перемен в самом своем нутре; видоизменяются самые понятия, самые определения искусств; новые здания их строятся так, что печек в них не закладывается вовсе, а в уже готовые комнаты вносятся новомодные «времянки» и «буржуйки» (sit venia verbo!).

Почему «новый трепет» (бодлеровское выражение) в искусстве не позволяет утверждать о нем что-либо категорически? Именно потому, что он трепет, что сейчас он – трепет, он выбивает сам почву из-под ног утверждающего. О нем возникают суждения лишь потенциальные, либо же аподиктические, а произносить те и другие осмеливаются лишь считающие себя до известной степени прорицателями, с которыми в древности отождествлялись поэты⁶⁹.

В эти годы Пяст озабочен тем, чтобы не пропустить нового голоса, откуда бы он ни шел – со стороны выучеников Цеха поэтов или так называемых пролетарских поэтов, приветствуя стихи Николая Оцупа за бодрость, а Макса Жижмора – за «собственное искание в области недозволенного поэтическими канонами (прозаического) словаря»:

 
Но часов сложнее Мозера
Путь к тебе, жене чужой.
Вспомни, дорогая, озеро,
Белый китель, голос мой⁷⁰.
 

С Цехом поэтов Г. Иванова, Г. Адамовича и Н. Оцупа в начале 1922 года Пяст даже объединяется официально⁷¹.

В эти годы Пяст еще заметная фигура литературно-художественной жизни обеих столиц – в Доме ученых читает лекции об открытиях и влиянии Эдгара По, посещает приемы у А.А. Мгеброва и В.В. Чекан, ночные бдения в кружке «живого творчества» «Ложа вольных строителей» – домашнем клубе актера Н.Н. Ходотова⁷², пишет стихи в альбомы, например, метя в своих современников-конформистов:

 
Увы, совсем наоборот
Поэты делают в кавычках.
Благословлять у них в привычках
Царя очередного гнет⁷³.
 

Он пишет стихи для детей, вроде таких:

 
Старшая стрекоза
Выпучила глаза.
Крылышками стучит.
Дрыгает и ворчит
«Грузный аэроплан,
Этакий ты мужлан,
Так-то ты неуклюж,
Мотоциклеткин муж!»⁷⁴
 

В 1926 году выходит составленная В. Пястом совместно с Надеждой Омельянович хрестоматия «Современный декламатор», включавшая и ряд впервые опубликованных стихотворений поэтов 1920-х. Советская критика в лице Г. Лелевича сигнализировала о том, что в книге «много и мертвого, чужого, порою – вредного»: антииндустриальные стихи Клюева, «обывательские стихи Цветаевой и Вяч. Иванова об эпохе «военного коммунизма». Такой материал может пригодиться при декламации лишь в случае специфическою задания, напр., для иллюстрации доклада «Современная мистика» и т. д. Печатать такие вещи в декламаторе можно лишь с соответствующими оговорками и социологической характеристикой материала»⁷⁵.

При том Пяст, говоря прямо, был нищим трагическим чудаком – из десятка анекдотов приведем один:

Когда я иногда иду вместе с поэтом Вл. Пястом (у него очень длинен нос, и он очень похож на Данте, но одет – отчаянно) – то бывает, что мальчишки и барышни хихикают нам в лицо. Пяст приходит в ужас и спрашивает: «Почему же они смеются?» Я ему объясняю, что это – смеются надо мной. И он, слава Богу, верит – и успокаивается. Вид у нас с ним такой, особенно когда он под порыжелым котелком подвязывал себе зубы, что однажды – вот как вышло: – я и Пяст – присели на подоконник магазина на углу Арбата, поджидая трамвая. И тут к нам подошел внезапно довольно опрятный нищий-еврей и сказал буквально следующее: «Хаверим (граждане), подайте мне, пожалуйста, что-нибудь. Я тоже из тюрьмы и тоже из Могилева.

Пяст даже застонал от негодования. Этот случай, кажется, получил даже широкую огласку у гг. литераторов⁷⁶.

О чем беседовали Пяст с Зубакиным под взглядами мальчишек или на «Мансарде» Бориса Пронина – можно отчасти восстановить по списку тем для монографий, который пять лет спустя предложил Зубакин Пясту письмом из ссылки в ссылку: теория новеллы, конструкция драмы (отправляясь от испанского театра), «теория сенсационного зрелища» (скачки, шахматный турнир, цирк) или же «значение конного спорта в древности и у нас»⁷⁷. В переводы и популяризацию испанской драматургии Пяст вложил немало времени и сил, скачки же были его страстью⁷⁸ и предметом одного нашумевшего его стихотворения – о кобыле по имени Мангуст, чья блестящая карьера «ахматовских достойна уст».

Наконец, он состоялся как один из причудливейших русских мемуаристов. В 1923 году выходят его «Воспоминания о Блоке», несомненно содержащие ценную информацию о душевном строе и духовных интересах как автора, так и главного персонажа, но информация эта скорее улавливается между строк, требуя известной реконструкции. Поэтому книга вызвала почти всеобщую негативную оценку.

Григорий Лозинский писал в Париже: «Вл. Пяст говорит, что одно время был очень близок с Блоком, но читатель того не видит и не чувствует. Разговоры с Блоком бледны, факты из жизни поэта, приводимые Пястом, незначительны…»⁷⁹, а литературовед Арсений Островский – в Ленинграде: «Литературные встречи, беседы на «мелкие» мистические темы, частые прогулки (с деталями пейзажа) и редкие кутежи (с выяснением отношения Блока к женщинам). Ничего, что бы рисовало Блока во весь рост»⁸⁰. Далмат Лутохин, считавший Пяста талантливым поэтом, нашел, что образ Блока в воспоминаниях «вышел тусклым и мелким»⁸¹. И старый друг Пяста С. Городецкий восклицал: «В книге Пяста Блок опошлен и оханжен»⁸².

Вышедшие в 1929 году «Встречи» тоже явно разочаровали тех, кто в большей или меньшей мере принимал участие в становлении и развитии русского модернизма, – от Андрея Белого, считавшего книгу бестактной и поверхностной⁸³, до младшего современника и блистательного знатока символизма Дмитрия Усова, который писал Б.А.Садовскому, что «Встречи» – «витиеваты, претенциозны и как-то нахальны»⁸⁴. Большего ждали от книги и представители следующего литературного поколения: «…воспоминания эти особого интереса не представляют из-за небрежности, с которой они написаны: даты – перепутаны, синтаксис обезображен, изложение способно отпугнуть доверчивого читателя»⁸⁵. «Сомнамбулический синтаксис» раздражал и Цезаря Вольпе⁸⁶, и Георгия Адамовича, который, приведя фразу – «Это была знакомая не его, собственно, и даже не Любови Дмитриевны, а тетки и матери Блока, которых она, чьи родители были с теткой и матерью Блока дружны, – с раннего детства называла “тетями” и выросла как бы под их крылышком», – иронизировал: «Образец ясного и выразительного стиля»⁸⁷. Социологическую критику отталкивали не только «неряшливость» и «неумелость», но и предпочтение «мелочам» за счет общих концепций: ««Собака» заслоняет литературу, литературный факт уступает место анекдоту»⁸⁸. Некоторые читатели умели оценить «добродушие и деликатность» мемуариста, находили в его характеристиках выпуклость, остроумие, едкость, но опять-таки отмечали поверхностность, когда речь шла о наиболее интересовавших их фигурах: «Слабее всех очерчен в книге В.Пяста “Цех поэтов”»⁸⁹.

По этому поводу надо напомнить, что текст «Встреч» в большей своей части сочинялся Пястом в процессе диктовки и почти лишен следов редактирования и саморедактирования. Это, между прочим, придает развертывающемуся как бы на глазах читателя процессу воспоминания, припоминания, борьбы с провалами памяти известное очарование и особую иллюзию искренности. Надо сказать, что разительное простодушие и какая-то несомненная внутренняя честность пястовской книги придали ей репутацию безусловного свидетельства (хотя порой, вместе с зоркими наблюдениями и малоприметными деталями, которые уловило только «боковое зрение» Пяста, встречаются и досадные неточности). Сегодня во «Встречах» те черты, которые в пору их опубликования виделись прегрешениями против жанра, бестактностью по отношению к описываемым личностям, безвкусием повествователя и безответственностью летописца, именно и представляются наиболее привлекательными. Внимание к сугубым мелочам поэтического быта, к эксцентричным и периферийным фигурам, к случайным разговорам и идеям-однодневкам, к проходным каламбурам и стиховым экспромтам да еще сумбурно-вдохновенная вязь, дающая некое косвенное представление о характере петербургских разговоров предреволюционной эпохи, – все эти золотые крупицы исторической прозы для наблюдателя из-за реки беспамятства едва ли не дороже развернутых академичных концепций.

У Пяста было много оснований попасть в поле зрения органов политического сыска. Его имя как участника оккультистских занятий у Г.О. Мебеса было названо в 1926 году в показаниях Б.В. Астромова⁹⁰.

8 февраля 1930 года Пяст был арестован в Москве и по статье 58–10 и 58–11 (контрреволюционная агитация и участие в контрреволюционной организации) приговорен к высылке в Северный край на три года – сначала в Архангельск, потом – в Кадников Вологодской области. Книга «Современное стиховедение» была остановлена печатанием, но потом все же вышла в свет, хотя автор не имел возможности держать корректуру. В ссылке он продолжает писать большую «поэму в отрывах» «По тропе Тангейзера», которая фигурирует в дистихах Мандельштама:

 
Слышу на улице шум быстро идущего Пяста.
Вижу: торчит из пальто семьдесят пятый отрыв.
Чую смущенной душой запах голландского сыра
И вожделею отнять около ста папирос.
 

В 1932 году прошел слух о самоубийстве Пяста⁹¹, вызвавший ряд некрологов в зарубежье (В. Ходасевич, Георгий Иванов, А. Кондратьев). В 1933 году Пяст был сослан в Одессу. Здесь он женился на К. Стояновой, в 1936-м получил возможность вернуться в Москву, благодаря, в частности, хлопотам В.Э. Мейерхольда. Хлопотал за Пяста и М.М. Пришвин (в дневниках которого за разные годы мы встречаем моментальные словесные портреты Пяста). Умер он в Голицыне под Москвой осенью 1940 года. В некрологе, помещенном «Литературной газетой», говорилось: «В трудной своей жизни Пяст никогда не снижал своего мастерства. Он написал не очень много, но то, что он оставил, сделано хорошо»⁹².

По замечанию Иванова-Разумника, «острый» Пяст умер после ссылки «непримиримым»⁹³.

P.S. На этой цитате обрывался первый вариант, служивший представлением к научной републикации мемуаров Пяста. Но, как говорил Михаил Кузмин, «судьбой не точка ставится в конце». И Пясту случалось имитировать «перестройку». Для одной из поэм он переписал наново, с точки зрения победителей, свое старое, от имени защитников Зимнего, цитированное выше стихотворение. В «Поэме о городах» выступил и вкладчиком стихотворной ленинияны (в 1917 году он называл этого человека «душегубом» и «криводушным безумцем»):

 
…И те луга, где Ильичом накошено,
Шалаш в разливе у Сестры-реки…
 
 
Но – за стеной Китайскою теперь,
Но – за экватором такого встретьте-ка,
Кто не слыхал бы имени в ту дверь,
Входившего, чуть щурясь, теоретика!
 

У него, в двадцать пятом «отрыве» «Тангейзера» содержится и мотивировка, покрывающая технику мореходного лавирования, гибкость гражданина и переменчивость стихотворца:

 
Таково мореплаванье. Только наставишь уверенно
Одинокий свой парус на сушу, вдали очертившуюся, —
Как желанная с глаз – безвозвратно и сразу потеряна,
И ветрам возвращаешь ладью, по их воле носившуюся.
 
 
В этом роде политика. Выступи только с платформою,
Как стареет она, все изъяны свои обнаруживая…
Потому и в поэме, с какою чуть свыкнусь я формою,
Как бросаю ее, для меня обветшавшие, кружева (я).
 

Как бы то ни было, погодим и с пафосом, и с морализированием. Давайте пока введем в оборот пястовский архив, вынесенный в базарных корзинках из квартиры Мандельштама после первого ареста хозяина квартиры.

Первый вариант – как вступительная статья в книге Вл. Пяста «Встречи» (1997) в серии «Россия в мемуарах» издательства «Новое литературное обозрение». Книга была посвящена «памяти историка русского символизма, первого исследователя пястовской творческой биографии – Зары Григорьевны Минц». Независимо от этой нашей публикации была подготовлена работа: Гришунин А.Л. Спутник Блока – Владимир Пяст // Славянские литературы. Культура и фольклор славянских народов. XII международный съезд славистов (Краков, 1998). Доклады российской делегации. М., 1998. С. 189–203. См. также нашу справку о В.Пясте: Русские писатели 1800–1917. Биографический словарь. Т. 5. М., 2007. С. 228–231.