Текст книги "Что вдруг"

76.

Образцы письменной речи Пронина можно видеть в его письме к Гумилеву от 26 июля 1921 г., зазывающем в московский «Литературный особняк»: «Особняк открылся 11-го в понедельник. Подробно тебе все расскажет Пяст. Я доволен. Не доволен, очень нервничаю, но думаю, что все образуется и войдет в колею. Мне показалось, что вчера уже пара колес [м]оей колымаги взошла на рельсы». (Лукницкая В. Николай Гумилев. Жизнь поэта по материалам домашнего архива семьи Лукницких. Л., 1990. С. 287), или в письме к М.А.Кузмину от 19 февраля 1926 г. о проекте вечера на «Мансарде», посвященного юбилею одного из создателей «Собаки» В.А. Подгорного: «…войди в комиссию по чествованию от Петербурга и захороводь А.А. <…> Приезжай с Юрочкой [Юркуном], уговори А.А. Ахматову» (РГАЛИ. Ф. 232. Оп. 1. № 338), или в письмах к Э.В. Боровой 4 марта 1941 г.: «Я хочу похвастаться. Сегодня Анна Андреевна Ахматова позвала меня к себе пить шампанское. Будет один доктор-профессор, ее друг, и я! – я счастлив безмерно – Ахматова скоро будет в Москве читать в двух концертах – в Доме ученых и в М.Г.У. Если будешь в силах, умоляю – пойди туда и напиши и мне свои впечатления. Хорошо бы было, чтобы ты об этом позвонила Лизе Подгорной и сговорилась с ней итти вместе. Я очень хочу, чтобы она и ты послушали Анну Ахматову и написали бы мне о ней – сделай это! Позвони Лизе – м<ожет>б<ыть> Коко [Н.А. Подгорный] даст свою машину и вы бы могли Анну Андреевну отвезти домой, а м<ожет> б<ыть> к тебе или к Лизе чай пить. Поверь мне, что для вас это был бы незабываемый вечер <…>. Пойду бриться, и к Ахматовой». 19 марта он приписал: «У Ахматовой было бесконечно хорошо, познакомился, и, кажется, подружился с очароват<ельной> поэтессой, водил ее на ген<еральную> реп<етицию> «Дон-Кихота»! Ахматова, кажется не ездила в Москву, на днях буду ей звонить». 22 апреля тому же адресату он писал: «Вчера Анна Ахматова уехала на несколько дней в Москву «повидать друзей». Разыщи ее, устрой «чай» и зови А. Толстую и Ольгу Леонардовну <Книппер-Чехову> (о, почему меня нет в Москве!)» (частное собрание; сообщено Б.Н. Равдиным; доктор-профессор – В.Г. Гаршин, Елизавета Афанасьевна Подгорная – сестра актеров Николая Афанасьевича (1879–1947) и Владимира Афанасьевича (1887–1944) Подгорных).

Очаровательная поэтесса – Ольга Берггольц, которая вспоминала этот вечер двадцать два года спустя: «…В комнату порывисто вошел уже совсем пожилой, но весь какой-то легкий, почти стремительный человек невысокого роста, с профилем тоже легким и островатым. Анна Андреевна познакомила меня с ним – это был владелец известного в свое время в 1914–1916 гг. артистического погребка “Бродячая собака” Борис Пронин. Вернее, давно бывший владелец, а ныне – то есть тогда, в сорок первом году – артист Театра им. Пушкина на выходных ролях. Не могу не сказать тут же, что почти в каждой статье о Маяковском или работе, где упоминается “Бродячая собака” и Борис Пронин, о нем говорится почти в пренебрежительных тонах, в лучшем случае – этак барски-снисходительно, а это явная несправедливость <…> за это краткое знакомство он произвел на меня впечатление человека живого, умного, а главное – безгранично влюбленного в искусство, так влюбленного, так преданного ему, особенно поэзии, что дай бог любому нашему администратору любого Дома писателей или композиторов! А в тот вечер он меня прямо покорил. Они с Ахматовой не виделись очень долго, и разумеется, сразу же понес их поток совместных воспоминаний о тех столь далеких годах и днях, о людях, многих из которых не было уже ни в Ленинграде, ни на свете. <…>

– А помните, Анна Андреевна, как свистали однажды в свои “комоды” эти “фармацевты”?

– Они свистали не однажды, – уточнила Ахматова. – Особенно они буйствовали всю ночь, когда в “Бродячей собаке” впервые выступал Маяковский.

– Почему “фармацевты”? – удивилась я. – И почему “комоды”?

– Мы называли так… ну, буржуев, что ли, – пояснил Пронин. За право отужинать среди знаменитых поэтов, артистов, художников мы брали, надо признаться, с них большие деньги – на что и существовал этот, в сущности, литературно-артистический клуб. Но жаловали мы их не очень. Почти на сто процентов это были самые махровые мещане… Они тогда приходили и к нам в Большой драматический на пьесы Блока с комодными ключами, чтоб удобней освистать то, что им, видите ли, не по вкусу… <…>

– Но что было в тот вечер, когда впервые выступил Маяковский… Это не поддается описанию! Меня как владельца погребка чуть не убили…

– Но ведь он же читал тогда бог знает что… с точки зрения “фармацевтов”… – добавила Ахматова. – Это было во время войны, кажется, в начале пятнадцатого года. Он читал стихи “Вам!” <…>

– Они орали, а Маяковский стоял на эстраде совершенно спокойно и не шевелясь, курил огромную сигару… Да. Вот таким я и запомнила его, очень красивым, очень молодым, большеглазым таким среди воющих мещан…» (Берггольц О. Сто сорок солнц… // Литературная Россия. 1963. 19 июля). Мы не отмечаем очевидных неточностей (пьесы Блока в Большом драматическом) и хронологических сдвигов.

Скорее всего, Ахматова говорила не об исполнении «Вам», а о другом выступлении Маяковского, – вероятно, в 1913 г. Имея в виду это нагромождение сдвигов, Ахматова сказала, что в заметке «ни одной строчки правды» (Готхарт Н. Двенадцать встреч с Анной Ахматовой // Вопросы литературы. 1997. № 2. С. 273).

77.

Сводку словесных описаний несохранившихся росписей см.: БС. С. 173, 248. Из позднее обнародованных материалов укажем на роман М.Зенкевича «Мужицкий сфинкс» (1928): «На стенах яркой клеевой краской рябит знакомая роспись: жидконогий господинчик Кульбина сладострастно извивается плашмя на животе с задранной кверху штиблетой, подглядывая за узкотазыми плоскогрудыми купальщицами; среди груды тропических плодов и фруктов полулежит, небрежно бросив на золотой живот цветную прозрачную ткань, нагая пышнотелая судейкинская красавица» (Зенкевич М. Сказочная эра. М., 1994. С. 446). Ср. об одном из замыслов оформления будущей «Бродячей собаки»: «Оригинально хотят «заготовить» потолок: на нем будет написан фон, на котором каждый из художников мог бы нарисовать по своему вкусу набросок» (Базилевский В. Петербургские этюды // Рампа и жизнь. 1911. № 51. С. 13).

Упоминаются художники Сергей Юрьевич Судейкин (1884–1946), Николай Николаевич Сапунов (1880–1912), Борис Израилевич Анисфельд (1879–1973).

Судейкин вспоминал: «…Борис Пронин, никогда ничего в театре не сделавший, помощник Мейерхольда, необходимый Мейерхольду, Сацу, Сапунову и мне как воздух, как бессонные ночи, как надежда, как вечно новое. Вечный студент, неудавшийся революционер, беспочвенный мечтатель, говорящий, вернее, захлебывающийся от восторга, о том, что ценно. Никогда не ошибавшийся, понимавший не знанием, а инстинктом. Незабвенный Пронин» (Судейкин С.Ю. Бродячая собака. Воспоминания // Встречи с прошлым. Вып. 5. М., 1984. С. 189).

78.

Ср. в одном из первых отчетов о «Собаке»: «Буфет самый примитивный. Котлеты, сосиски, холодная рыба, сыр, колбаса, чай, вино, пиво. Должно быть, из зубоскальства на буфете красуется одна полубутылка шампанского! Никому и в голову, конечно, не придет выпить ее в этой обстановке. Никаких “услужающих”. Буфетом заведует один из членов правления – он и пиво вам откупорит, и сыру отрежет. А нести все это на свой столик – не угодно ли самим? Претензии не допускаются, а если они у вас являются – пожалуйте к Кюба!» (Яшин В. [Рышков Вл.?] Петербургские наброски // Театр. 1912. 15–16 янв.).

79.

Ср.: «Маленькая тесная раздевалка, а за ней низкая придавленная комната со сводами – просто подвал. У входа налево дежурный принимает повестки и взносы. <…> Направо на покатом столе толстый фолиант. Дневник “Бродячей собаки”. Надо расписаться. Можно изобразить карикатуру. Отдаете приглашение с виньеткой в виде собаки о трех головах или собаки, свернувшейся клубком, платите, проходите, и дальше вы совсем свободны от обязательств» (Псковитинов Е. В «Бродячей собаке»: Общество «Интимного театра» // Тифлисский листок. 1913. 25 авг.).

Ср. также описание в явно автобиографическом романе малозаметной петербургской актрисы 1910-х Н.С. Аленниковой:

«Лихач быстро довез нас на Михайловскую, где помещалась “Бродячка”. Чтобы очутиться в ней, надо было спуститься вниз, как будто в подвал. Над дверью висели два фонаря; она открывалась без звонка. Мы вошли в сплошной хаос и гам. В углу находилась треугольная эстрада, на которой играли какие-то гитаристы в тот момент, когда мы вошли. Много публики сидело за столом; кухня находилась тут же, с небольшим окошком, через которое передавались всевозможные яства и напитки. Все пили и громко разговаривали. Рядом была другая комната в другом духе. Она вся была в коврах, даже стены ее были ими увешаны. Вдоль стен стояли длинные, узкие скамейки, также покрытые ковровой тканью. Здесь был полумрак, разноцветные фонарики горели во всех углах, еле освещая эту странную, вроде турецкой, комнату. Несколько пар сидели очень чинно и прилично.

<…> Вскоре появился Сладкопевцев, продекламировал на эстраде что-то особенное. Затем стали появляться толпой знакомые фигуры: увидели Судейкина, писательницу Вербицкую, от которой сходили с ума все гимназистки. <…> Больше всех удивила нас Миронова; она появилась с большой компанией в 3 часа ночи» (Аленникова Н.С. Дороги дальние, невозвратные. Париж, 1979. С. 130); Владимир Владимирович Сладкопевцев (1876–1957), актер Театра Литературно-художественного общества, выступал с юмористическими рассказами собственного сочинения; насчет Анастасии Алексеевны Вербицкой (1861–1928) и «Бродячей собаки» замечал Виктор Шкловский: «… И раз даже зашла Нагродская. Вербицкая заходить не решалась» (Шкловский В. О Маяковском. М., 1940. С. 69); Валентина Алексеевна Миронова (? – 1919) – актриса Театра Литературно-художественного общества на роли «grande coquette»).

80.

Ср. в стенограмме воспоминаний Бориса Пронина: «Недалеко от «Собаки» был итальянский ресторан «Танни», бедный, обшарпанный, но он умел привлечь аристократов, таких, как Олсуфьев, Модест Чайковский, князь Барятинский, Волконский. Наряду с ними там бывали наездники из цирка, клоуны (как итальянцы), конюхи и ливрейные лакеи из придворных конюшен. Там были необыкновенные вина и прекрасная, чисто итальянская кухня, очень дешевая. Раз попав в этот ресторан, я почувствовал там атмосферу, к тому же он был в двух шагах от «Собаки», и часто днем сидели там, а ночью в «Собаке». Маяковский там часто бывал, он приходил с Радаковым…»

Ср.: «Пронин увлекал меня в маленький ресторанчик на Екатерининском канале, славившийся действительно настоящими макаронами и красным итальянским вином. В его комнатушках, почти всегда одиноких и пустых, в известный час, собирались разные бродяги от искусства; сюда же любили приходить и иные “аристократы”. Бродяги и эстеты соединялись энтузиазмом Бориса все вместе за дымящимися от пара макаронами и несколькими бутылками сомнительного происхождения итальянского вина. И тут изысканнейшие эстеты, вроде, например, Судейкина или Федора Коммиссаржевского, вступали в тесную дружбу с таким, например, принципиальным и вечным бродягою, как знаменитый в свое время Николай Цибульский, которого все почему-то звали “графом”… Рваный, вечно ободранный Цибульский не уступал по эстетизму и духовному аристократизму многим из тех, которые официально считали себя находящимися на вершине искусства. Князь Сидамон-Эристов, этот прожженный аристократ, споткнувшийся на богеме, знакомился здесь же с утонченным жрецом и философом поэзии скромным и застенчивым Сюннербергом; оба они вместе, как и все другие, попадали потом в пасть такого рыкающего морского льва, каким был уже и тогда юный Владимир Маяковский. Мейерхольд же, как и везде, вербовал здесь же друзей для своего стана – самых разнообразных фанатиков, которые с ученых скамей университета приносили с собою различных величин чемоданчики и чемоданы научного багажа, задорно выкраденного ими из седых веков глубокой старины каких-нибудь, скажем, «древнероманских изысканий» или «пещных действий» старинных театров. Все это оживлялось общим энтузиазмом за той же бутылкой сомнительного «итальянского вина» и превращалось уже в настоящую фантастику, когда в дело вступала музыка такого, например, экзотического и экстатического композитора, каким был Илья Сац. Для него, действительно, не существовало ни времени, ни места: в кругу друзей, на каком-нибудь самом плохоньком, разбитом пианино, он мог каждого, умеющего слушать, наполнить вихрем своеобразнейших настроений и творческих устремлений.

Итак, маленький итальянский ресторанчик на Екатерининском канале объединял и связывал многих и многое. В те дни он был как бы и продолжением пронинской мансарды на Михайловской площади; от нее к нему и обратно тянулись невидимые нити. Вообще если с Прониным сталкивались трое, то через час вокруг него же было втрое больше. Но он умел очень чутко отбирать и выбирать друзей, даже случайных… Таким образом легко и свободно попадали самые разнообразные люди в его мансарду, откуда неизменно был путь вниз, в подвал, потому и называвшийся “Бродячая собака”, что он объединял благородных бродяг и бездомников на разнообразных путях творческих исканий» (Мгебров А. Жизнь в театре. Т. 2. М.; Л., 1932. С. 161–163).

81.

Об Алексее Николаевиче Толстом (1883–1945) в пронинском подвале см.: Тименчик Р. В артистическом кабаре «Бродячая собака» // Даугава. 1982. № 1. С. 120–122. Он помянул его в своем романе: «Дух разрушения был во всем, пропитывал гнилостным ядом и грандиозные биржевые махинации знаменитого Сашки Сакельмана, и мрачную злобу рабочего на сталелитейном заводе, и вывихнутые мечты модной поэтессы, сидящей в пятом часу утра в артистическом подвале “Красные бубенцы”, – и даже те, кому нужно было бороться с этим разрушением, сами того не понимая, делали все, чтобы усилить его и обострить. <…> Вдыхать запах могилы и чувствовать, как рядом вздрагивает разгоряченное дьявольским любопытством тело женщины, – вот в чем был пафос поэзии этих последних лет: смерть и сладострастие» (Толстой А.Н., гр. Хождение по мукам // Грядущая Россия (Париж). 1920. № 1. С. 26). Сашка Сакельман – очевидно, намек на банкира «Митьку» Рубинштейна, «модная поэтесса», вероятно, – на Анну Ахматову, «Красные бубенцы» – на «Бродячую собаку»). Далее он описал подвал, беглым шаржем запечатлев Михаила Кузмина и Бориса Пронина: «…Потолок и стены были расписаны пестрыми птицами, голыми, ненатурального цвета и сложения женщинами, младенцами с развращенными личиками и многозначительными завитушками.<…> На эстраде сидел маленький человек в военной рубашке, морщинистый и нарумяненный, и рукой перебирал клавиши рояля. <…> В углу три молодых поэта кричали через весь подвал: “Костя, спой неприличное!” Накрашенный старичок у рояля, не оборачиваясь, пробовал что-то запеть дребезжащим голосом, но его не было слышно. Хозяин подвала, бывший актер, длинноволосый и растерзанный, появлялся иногда в боковой дверце, глядел сумасшедшими глазами на гостей и скрывался. Третьего дня, под утро, его жена уехала из подвала с молодым гением-композитором прямо на Финляндский вокзал, – он пил и не спал третьи сутки» (Толстой А.Н. Сестры // Современные записки (Париж). 1921. Кн. V. С. 28–29). Первый портрет Пронина был набросан А.Н.Толстым еще в незаконченном романе 1915 г. «Егор Абозов»: «…Его помятое бледное лицо было все в морщинах, пепельные волосы стояли дыбом. Это был известный Иванушко, директор “Подземной клюквы”. Со всеми женщинами он был на “ты”, называл их коломбинами и фантастическими существами, за что и пользовался большой благосклонностью с их стороны. Его голова была набита планами необыкновенных вечеров, немыслимых спектаклей, безумных кабаре. Обыкновенную жизнь друзей и знакомых он считал недосмотром, недоразумением от недостатка воображения и горячности. Если бы хватило силы, он бы весь свет превратил в бродячие театры, сумасшедшие праздники, всех женщин в коломбин, а мужчин в персонажей из комедии дель арте». Когда этот текст был впервые напечатан спустя полвека, Ахматова заметила: «Пронин (в “Бродячей собаке”) не называл дам “Коломбинами”, а обращался к ним по имени и отчеству» (Будыко М.И. Загадки истории. СПб., 1995. С. 374).

82.

Софья Исааковна Дымшиц-Толстая (1884–1963) писала о создании «Собаки» в своих целиком еще не изданных мемуарах: «На вечере у одного из писателей было решено организовать в новом году литературный клуб. Денег ни у кого не было. Договорились в первую очередь снять помещение “по средствам” – это значило снять подходящий сухой подвал. Такой подвал нашелся на Михайловской площади. Решили там устроить новогодний маскарад с буфетом. Несмотря на то, что ремонт подвала не был закончен, туда явился цвет петербургской художественной элиты в роскошных туалетах, фраках и т. д. Билеты на вход для посторонних были очень дороги. Таким образом подводилась материальная база под клуб. Один из организаторов в буфете продавал, а другой тут же расплачивался с представителями магазинов. Надо еще прибавить, что каждый из организаторов клуба должен был внести свою лепту: художники разрисовывали стены, поэты, музыканты, литераторы демонстрировали там свои новые произведения, артисты и режиссеры занимались всевозможными импровизациями. В дальнейшем этот клуб был превращен в крупное литературное кафе, и только» (цит. по: Молдавский Д. Владимир Необходимович // Новый мир. 1983. № 7. С. 239–240). Ср. воспоминание о ней на «Башне» Вяч. Иванова: «…красивая черноволосая женщина, причесанная в стиле Клео де Мерод, в строгом, черном платье, перехваченном по бедрам расписанным красными розанами шарфом» (Степун Ф. Москва и Петербург накануне войны 1914 г. // Новый журнал (Нью-Йорк). 1951. № 27. С. 173). См. о ней: Толстая Е.Д. «Одна, в плаще весенней мглы»: к тексту Софьи Дымшиц-Толстой в русской литературе // НЛО. 2008. № 91.

83.

Георгий Дмитриевич Сидамон-Эристов (1865–1953) – присяжный поверенный, масон, деятель грузинского землячества в Петербурге (Цулукидзе Т. Всего одна жизнь. Тбилиси, 1983. С. 187–188), сенатор Временного правительств, после революции – посланник независимой Грузинской республики в Польше. Официально он был женат на М.И. Ватагиной.

84.

Возможно, речь идет о Наталье Николаевне Миловидовой, действительном члене «Бродячей собаки» в 1914 г. Сведениями о ней не располагаем, кроме того, что ей посвящено стихотворение Надежды Павлович (Павлович Н. Золотые ворота (стихи 1921-22 г.г.). М., 1923. С. 13).

85.

Ольга и Мария Александровны Семеновы упомянуты и в мемуарах В. Пяста (Пяст Вл. Встречи. М., 1997. С. 135–136). Они принимали участие в мейерхольдовской постановке «Шарфа Коломбины» в «Привале комедиантов» (Рыков А.В. Мои встречи с Мейерхольдом // Художник и зрелище. М., 1990. С. 320). Портрет О.А.Семеновой работы С.И. Дымшиц-Толстой выставлялся в 1915 г.

86.

Бэлла Георгиевна Казароза (настоящая фамилия – Шеншева; 1893?—1929) – актриса Дома интермедий. «Почти не женщина, а существо. Для женщины слишком маленький рост (“всегда пятнадцать лет”) при исключительной пропорциональности сложения, слишком неосознанная печаль в огромных глазах, слишком непробужденная чувственность толстых губ. Казалось, ее смугловатая кожа была изнутри освещена каким-то розовым огнем. Casa rosa. Когда я давал ей это название, я думал, что по-испански это значит “розовый дом“. Может быть, это именно то и значит, – я не знаю испанского языка. Во всяком случае, я имел в виду не Испанию, а испанскую Америку» (Кузмин М. [Воспоминания] // Казароза. М., 1930. С. 75). В ту пору она была женой художника А.С.Яковлева, впоследствии – театроведа Н.Д. Волкова. См. о ней: Лопатин А. Три персонажа в поисках любви // Петербургский театральный журнал. 2001. № 24.

87.

«Благочестивая Марта» (не Кальдерона, а Тирсо де Молина) – спектакль «Старинного театра», поставленный К.М. Миклашевским. Музыка песенки – Ильи Саца, слова К.М. Миклашевского. Ср. отзыв о спектакле Валериана Чудовского: «Очень выигрышно было избрано особое задание: представление бродячей труппы на дворе народного трактира. Недостатком постановки я бы признал неполное сведение общего тона к этому заданию <…> Были изящные любовные сцены вместо столь свойственной романскому простонародью откровенной грубоватости» (Русская художественная летопись. 1912. № 4. С. 59).

Казароза, по словам современника, создавала «иллюзию, что перед нами не петербургская барышня, а подлинная гитана, каким-то чудом занесенная на берега Невы» (Бенуа А. [Воспоминания] // Казароза. М., 1930. С. 20). О танцах гитаны в «Благочестивой Марте» вспоминала и Т.Л. Щепкина-Куперник, писавшая о Казарозе: «…милая крошечная женщина, словно сошедшая с картины Гогена, эта “обезьянка”, как она сама себя шутливо прозвала. Это было совершенно экзотическое существо, бог весть как выросшее на нашей почве» (Щепкина-Куперник Т.П. Театр в моей жизни. М; Л., 1948. С. 161).

Ср.: «Совсем особым, экзотическим цветком нашего театра была Белла Каза-Роза: ее мелодичный голос до сих пор звучит в моих ушах. Белла Каза-Роза заполняла антракты между хорнадами (действиями) представления исполнением традиционных испанских песен, без которых не обходился ни один старинный спектакль, как и без гитан – этих бравурных танцовщиц, дававших ему своеобразное, площадное оживление и неукротимую страстность. “При-и-и-ходи, когда стемнеет…” пела Каза-Роза под звон кастаньет и гитары волнующую, страстную испанскую песнь, сверкая черными глазами, вся маленькая, очень чувственная и в то же время обладавшая большим художественным тактом, вместе с действительно жгучим южным темпераментом и обаянием» (Мгебров А. Жизнь в театре. Т. 2. М.; Л., 1932. С. 37–38).

88.

Молли – персонаж скетча П.П. Потемкина и К.Э. Гибшмана «Блэк энд уайт», который Андрей Левинсон называл «удачной бутадой» (Левинсон А. Так было, так будет // Жизнь искусства. 1918. 4 ноября). Ср.: «Быстрые темпы были ей не очень свойственны. Чистота, задушевность и несколько абстрактная нежность. Хотя в негритянском скетче “Блэк энд уайт” Мейерхольд извлек из нее достаточно натурного темперамента» (Кузмин М. [Воспоминания] // Казароза. М., 1930. С. 70). См. об этом скетче: Петровская Е. «Абсолютно нечитаемая…» // Московский наблюдатель. 1992. № 9. С. 54–55.

89.

«Дитя, не тянися…» – романс М. Кузмина. Ср. в рассказе Тэффи «Собака»: «Удивительное было заведение, эта “Бродячая собака”. Втягивала в себя совершенно чуждые ей элементы, втягивала и засасывала. Никогда не забуду одну постоянную посетительницу. Это была дочь известного журналиста, замужняя женщина, мать двоих детей. Кто-то случайно завез ее в этот подвал, и, можно сказать, она так там и осталась. Красивая молодая женщина с огромными черными, точно от ужаса раскрытыми глазами, она приходила каждый вечер и оставалась до утра, дыша пьяным угаром, слушая завывающую декламацию молодых поэтов, в стихах которых, наверное, не понимала ни слова, всегда молчащая, какая-то испуганная. Говорили, что муж разошелся с ней и детей от нее отобрал. <…> Я в тот вечер была в числе выступающих на эстраде и спела тогда еще модную песенку Кузмина “Дитя, не тянися весною за розой”. И кто-то из публики после этой первой фразы пропел: – Роза в Одессе живет…» (Тэффи. Ведьма. Берлин, 1936. С. 143–144).

90.

Николай Васильевич Петров (1890–1964) интересовался кабаретным театром, еще учась в режиссерском классе у В.И. Немировича-Данченко, ставил «Сон советника Попова» А.К.Толстого и «Сродство мировых сил» К. Пруткова, поставил несколько номеров в «Летучей мыши». В 1910 г. был приглашен в Александринский театр помощником режиссера. После «Бродячей собаки» и «Привала комедиантов» участвовал в работе еще нескольких кабаре. Был вместе с А.А. Радаковым создателем подвала «Петрушка» на углу Литейного и Невского. «Первый “зал” представляет старую русскую харчевню, причем профиль одного из половых напоминает популярного в Петрограде невского банкира. Вторая комната – “Одиссея” в Петрограде. Третья комната именуется “залом Венер”, где фигурируют Венеры всех стран и времен. В этом интернационале особенно забавна русская Венера с веником». Главными поэтами подвала были А.С. Рославлев и Н.Я. Агнивцев. Гимн подвала:

 
Сердце вянет, как петрушка,
Со стыда хоть в тартарары.
Но излечит нас «Петрушка»
От тоски и от хандры.
 

(Д. В «Петрушке» // Новые ведомости. Веч. вып. 1918. 10 мая / 27 апреля)

91.

По воспоминаниям Ю.Л. Ракитина, первым исполнителем этой песенки в «Летучей мыши» был один из столпов МХТ Василий Лужский. «Он выходил с лейкой в руке, поливая цветы. Начиналась песенка так:

 
Одна подросточек девица
Бандитами была взята.
Принуждена им покориться,
Была в мансарде заперта.
Она веселая была
И припеваючи жила…
А поутру она вновь улыбалась
Перед окошком своим, как всегда.
Ее рука над цветком изгибалась,
И вновь лилася из лейки вода.
 

Далее в песенке говорилось про несчастья и беды, приключившиеся с бедным подросточком, но девица, несмотря ни на все ужасы, ни даже на смерть, каждое утро снова улыбалась перед своим окошком и поливала из лейки свои цветы…» (Ракитин Ю. Памяти русского Йорика // Руль (Берлин). 1931. 8 сентября).

Затем этот номер в «Летучей мыши» перешел к Н.Ф. Балиеву, который почти при каждом воспроизведении сочинял новый куплет (Шебуев Н. «Летучая мышь» // Солнце России. 1913. № 15. С. 8). Н.В. Петров пел «куплеты из репертуара “Летучей мыши”» в Доме интермедий (Ауслендер С. Дом Интермедий // Русская художественная летопись. 1911. № 1. С. 7). О том, что Петров «выступал только с одною песенкой, которую он исполнял, впрочем, истинно артистически», вспоминает В.Пяст, который приводит фрагмент еще одного куплета:

 
И с двадцать третьего этажа
Ее бросают под мотор.
Автомобиль того и ждал,
Бедняжку мигом распластал.
 

(Пяст Вл. Встречи. М., 1997. С. 137).

92.

Эта «шансонетка для детей, юношей и старцев» входила в личный кабаретный репертуар Евгения Вахтангова (Херсонский Х. Вахтангов. М., 1963. С. 30).

93.

О Константине Эдуардовиче Гибшмане (1884–1942), «с недоуменно-необъятной усмешкой конфузливого простака, своего рода Епиходове во плоти» (Левинсон А. Так было, так будет // Жизнь искусства. 1918. 4 ноября) см. в различных воспоминаниях современников, например:

Публика навзрыд хохотала, когда К.Э. Гибшман исполнял с застывшим лицом жестокие романсы или, надев красные шаровары и безбожно коверкая украинский язык, пытался спеть «Реве та й стогне Днипр широкий» (Рафалович В. Весна театральная. Л., 1971. С. 35); «… очень смешно, психологически достоверно изображал случайно попавшего на сцену туповатого обывателя, который от застенчивости и растерянности произносил явные нелепости. Например, после выступления акробатов Гибшман, с трудом подыскивая слова, но в то же время с большим апломбом поучал:

– Тело надо развивать… Потому что человек без тела как без рук…

После дружного взрыва хохота Гибшман еще более терялся, свирепо смотрел на публику, как бы негодуя на неуместный смех, раскрывал рот, чтобы сказать что-то уничтожающее, но, не найдя, что сказать, с открытым ртом неожиданно уходил со сцены. <…> В Ленинграде Гибшман пользовался огромным успехом и был любимейшим конферансье. В других же городах тонкий, своеобразный юмор этого замечательного комика, к сожалению, не всегда доходил. <…> В городе Борисове один из работников местного Дома культуры совершенно серьезно нам рассказал:

– Вчера выступили ленинградцы. Хороший концерт… Но у них, должно быть, что-то случилось с конферансье… Объявлял артистов какой-то допотопный старикашка… Наверное, чей-нибудь родственник… Двух слов не мог связать… Над ним смеялись больше, чем над юмористами… (Синев Н. В жизни и на эстраде. Киев, 1983. С. 50–51). См. также: Райкин А.И. Воспоминания. СПб., 1993. С. 173–175. Современный кинолюб может увидеть К.Э. Гибшмана в советских фильмах «Поручик Киже» (1934), «Юность поэта» (1936), «Петр Первый» (1937).

94.

О Палладе см. примечание к статье «Кофейня разбитых сердец…» Ср. мотивы лесбийской любви в стихах, обращенных к Палладе, например в сонете Б.А. Садовского:

Паллада

Графине П.О. Берг

 
С кудряво-золотистой головы
Сняв гордый шлем, увенчанный Горгоной,
Ты мчишь свой челн в залив темно-зеленый,
Минуя риф и заросли травы.
 
 
Ждет Сафо на скале. Сплелись в объятьях вы,
И тает грудь твоя, как воск топленый,
Но вот к тебе несет прибоя вздох соленый
Остерегающий призыв совы.
 
 
Прости, Лесбос, прости! О Сафо, не зови!
Не веря счастию, не верю я любви:
Под розами смеется череп, тлея.
 
 
И, легконогая, влетая вновь на челн,
Обратно мчишься ты по лону вечных волн,
Тоску безмерную в груди лелея.
 

(Садовской Б. Обитель смерти. Стихи. М., 1917. С. 25).

Ср. также стихотворение Гумилева «Жестокой» (1911) о «виноградниках Лесбоса». По свидетельству Ахматовой, адресат стихотворения – «какая-то лесбийская дама (не то В.Яровая, не то Паллада)» (Ахматова А. Записные книжки. С. 361). Из других обращенных к ней стихов ср. стихотворение апреля 1912 г. «В последний раз»:

 
Обожги в последний раз,
Как обугленным железом,
Глаз, миндалевидных глаз
Семитическим разрезом.
 
 
<…> Уст оправленный алмаз,
Как в стекло, вонзай же в горло!
<…>Жалом глаз, за долгий отдых,
Обожги в последний раз.
 

(Курдюмов В. Пудренное сердце. СПб., 1913. С. 51–52).

Напомним и о сонете И. Северянина:

 
Она была худа, как смертный грех,
И так несбыточно-миниатюрна…
Я помню только рот ее и мех,
Скрывавший всю и вздрагивавший бурно.
 
 
Смех, точно кашель, точно смех,
И этот рот – бессчетных прахов урна.
Я у нее встречал богему – тех,
Кто жил самозабвенно-авантюрно.
 
 
Уродливый и блеклый Гумилев
Любил низать пред нею жемчуг слов,
Субтильный Жорж Иванов – пить усладу,
 
 
Евреинов – бросаться на костер…
Мужчины каждый делался остер,
Почуяв изощренную Палладу…
 

(Время (Берлин). 1925. 26 января; Северянин И. Собрание сочинений. Т. 4. М., 1996. С. 170).

Упомянутый здесь Н.Н.Евреинов незадолго перед отъездом в эмиграцию написал рекомендательное письмо:

«Настоящим удостоверяю, что Паллада Олимповна Пэдди-Кобецкая окончила мою Драматическую Студию в 1911 году. Из моего личного знакомства с Палладой Олимповной как артисткой – поэтессой и художницей я вынес убеждение в ее своеобразном драматическом таланте, который несомненно может найти достойное применение в искусстве экрана. 14 августа 1924 Н.Евреинов» (Собрание Э.В.Гросса; псевдоним «Пэ(д)ди» – акромонограмма ряда фактических мужей Паллады). Георгий Иванов писал о Палладе неоднократно (см.: Иванов Г. Соч. Т. З. С. 194, 426 и др.). Сохранилась отправленная с квартиры П.О. Богдановой-Бельской телеграмма М.А. Кузмину, по-видимому, по поводу публичного оскорбления, нанесенного Кузмину С.К. Шварсалоном (см.: Азадовский К. Эпизоды // НЛО. 1994. № 10. С. 123–127): «Искренно и горячо жмем вашу руку. Паллада. Георгий Иванов. Борис Курдиновский. Николай Стааль. Павел Харламов» (РГАЛИ. Ф. 232. Оп. 1. Ед. хр. 216. Л. 1). Ср. также ее письмо Ахматовой 1965 г. с сообщением о том, что она пишет мемуары (Об Анне Ахматовой: Стихи, эссе, воспоминания, письма / Сост. М.М. Кралин. Л., 1990. С. 550). Фрагмент этих воспоминаний см.: БС. С. 253. Приведем и другой оттуда же, показывающий, что к этому источнику надо относиться с осторожностью – в нем очевидны анахронизмы (например, Алла Тарасова!) и имена людей, известных как раз своим непосещением «Собаки» (Мережковские):