Текст книги "Что вдруг"

1.

Здесь приведены цитированные С.Н. Андрониковой по памяти строки Тиж д'Аманда «Мне дан желудок…», «Маятник душ – строг…», «Камень в витринах…» (Мандельштам О. Собрание сочинений в двух томах / Под ред. проф. Г.П. Струве и Б.А. Филиппова. Т. 2. 1966. С. 513).

Первоначально С.Н. Андроникова сообщила фрагменты проф. Кларенсу Брауну:

 
Мне дан желудок, что мне делать с ним,
Таким голодным и таким моим?
 

/дальше верно не его… или, может быть/

 
Маятник душ – строг
Качается глух, прям
Если б любить мог…
 

Или

(входит Леонидопуло (педагог) /Слонимский/ и Тиж д'Аманд, с книжкой под мышкой, на лице физическое и нравственное страдание)

 
Тиж:
«Камень» в витринах есть, но есть и в печени камень:
Знай, рассосаться, мой друг, трудно обоим камням».
 

В письме к Г.П. Струве от 14 декабря 1965 г. она писала: «Конечно, Вы можете дать (если сочтете интересным) те строчки о Мандельштаме, что я сообщила Брауну. Есть ли они самого Мандельштама – я не могу ручаться. Мне помнится, что в этой коллективной шуточной пьесе были строчки, придуманные им. Так тогда (летом 17-го года) они, друзья, мне говорили. Из всех участников остался в живых один Жирмунский. Он должен приехать сюда в мае – июне. Можно было бы его спросить. Если он помнит. Я его не видела с того лета. Помнить пустяки по прошествии 48 лет трудно». Ср. ее письмо от 13 марта 1966 г.: «В апреле должен приехать сюда (в Оксфорд) Жирмунский Витя. Он мне близкий и старый друг. Он и Мочульский были два «мальчика», что были постоянно около меня. Лурье, Жирмунский, я – а кто же еще жив?» Список пьесы, по-видимому, не сохранился и погиб, вероятно, «во время пожара в доме в блитце 40-го г. – В сгоревшем шкафу погибли очень ценные для меня вещи, альбом со стихами, картины Альтмана, Лукомского, Добужинского и т. д.» (письмо С.Н.Андрониковой к Г.П. Струве от 29 октября 1965 г.). Ср. письмо от 17 декабря 1965 г.: «Сейчас посылаю Вам стихи Миши Струве. Кроме его акростиха есть два стихотворения Конст. Эрберга (Сюннерберга) и одно – Анны Радловой. Мандельштама у меня стихов никогда не было, а других поэтов – сгорели в блитце» (Гуверовский архив).

2.

Состав авторов определен по памяти В.Ф. Шухаевой. Что касается постановки пьесы, то В.Ф. Шухаевой помнилось, что разыграна была не «Кофейня», а другое коллективное сочинение. Кем и когда был зафиксирован текст «Кофейни», чем вызваны некоторые дефекты текста – В.Ф.Шухаева и Н.В. Султанова в 1970-х объяснить уже не могли. Заметим, что в 1920 г. С.Э. Радлов сообщал в печати: «В августе 1917 года мною был поставлен спектакль в г. Алуште на началах словесной импровизации, в котором одна из участниц, М.Ф. Гвоздева, выступала с акробатическим номером. Свидетели этого спектакля имеются в Петрограде» (Радлов С. Несколько хронологических данных (Письмо в редакцию) // Жизнь искусства. 1920. 20 апреля); Мария Федоровна Гвоздева – сестра В.Ф.Шухаевой. См. ее воспоминания: Гвоздева М. Гвоздевы и Шухаевы / Вступ. ст. и публ. М.Г. Овандер // Наше наследие. 1998. № 45. С. 87–96.

3.

Эту балладу поминает в комедии Витикус, а писал об ее устройстве его прототип В.М. Жирмунский, вокруг доклада которого о Брюсове в Обществе изучения современной поэзии при редакции «Аполлона» 15 декабря 1916 г. возникла дискуссия. Судя по конспекту Б.М. Эйхенбаума, в ней приняли участие В.А. Чудовский, К.В. Мочульский. С.Э. Радлов, Мандельштам, а также Л.М. Рейснер, М.М. Тумповская, В.К. Шилейко, В. Пяст, М.А. Струве, М.Л. Лозинский. Конспект выступления Мандельштама: «У Брюсова в отношении к слову чего-то не хватает. Но для всех очевидно, что что-то есть. Если бы он был просто поэтом от поэзии – есть поэзия надписей, поэзия эпиграфическая. Любовь к культуре – отсюда поэзия надписей. Как великолепно говорит помпейская вдова, или кто она такая. Общительный, публичный поэт – он появился, когда Россия вступила в эру гражданственности. Надпись пребывает навеки, неизменна» (РГАЛИ. Ф. 1524. Оп. 1. Ед. хр. 724. Л. 2-об.). Продолжение работы о Брюсове было изложено В.М. Жирмунским на той же даче А.А. Смирнова летом 1917 г. (Жирмунский В.М. Теория литературы. Поэтика. Стилистика. Л., 1977. С. 381).

4.

«Бодрствовал страж из “Колена Миндалей” (Mandel-stamm) и перестал! Плодоносное дерево упало наземь, сломлена отрасль из “ствола Миндалей” (Mandel-stamm), увяли его ветви, задрожал весь лес!» (Иоцер. Мандельштамия. Элегия на смерть д-ра М.Е.Мандельштама. Пер. с др. – евр. П.Я. Киев, 1912. С. 12).

5.

См.: Ронен О. Осип Мандельштам // Литературное обозрение. 1991. № 1. С. 6; Тименчик Р. Мандельштам и Латвия // Даугава. 1988. № 2. С. 95; Pollak N. Mandelstam the Reader. Baltimore-L., 1995. P. 34–35. По воспоминаниям Евгения Мандельштама, они с братом разыгрывали свою фамилию в шараде: первое – лакомство, второе – часть дерева (Новый мир. 1995. № 10. С. 128).

6.

Под авторской подписью поэт прибавил: «гладко выбритый и совершенно не влюбленный», а владелица альбома приписала перед словом «совершенно» – «в эту неделю» (Мандельштам О. Полное собрание стихотворений / Сост., подгот. текста и примеч. А.Г. Меца. СПб., 1995. С. 372, 664).

7.

Паллада Олимповна Старынкевич (1887?-1968) – подруга поэтов, которая была «красива, но не красотой бесспорной красавицы – она неповторима, это больше!» (Милашевский В. Вчера, позавчера. Воспоминания художника. Л., 1972. С. 85), владелица альбома, слухами о непристойности которого полнился литературный Петроград (см. например, в письме А.А. Кондратьева к Б.А. Садовскому 1915 г. // De visu. 1994. № 1–2. С. 23), и эту репутацию обыгрывает мандельштамовский курсив. О Палладе вспоминал Г.В.Иванов в письме В.Ф. Маркову (1957): «Прокрутила большое наследство на разные глупости. Моя вторая (по счету женщин) страсть в 1912–1913 годах. Умница и дура в одно и то же время. Отличалась сверхсвободным поведением. Ее чрезвычайно ценил ментор моей юности бар. Н.Н. Врангель<…> Об этой Палладе в гимне Брод<ячей> Собаки соч<инения> Кузм<ина>был отдельн<ый > куплет:

 
Не забыта и Паллада
В титулованном кругу
Ей любовь одна отрада
И где надо и не надо
Не ответит не ответит не ответит
не могу»
 

(Ivanov, Georgij, Odojevceva, Irina. Briefe an Vladimir Markov 1955–1958. Mit einer Einleitung herausgegeben von Hans Rothe. Koln-Weimar-Wien, 1994. S. 69).

О ней есть чуть более поздняя, чем время «Кофейни», ялтинская запись в дневнике В.А. Стравинской (тогда – жены С. Судейкина): «Объявилась Паллада, до невероятности накрашенная, с рыжими взбитыми волосами. <С.А.> Сорин говорит: “Вам нельзя показываться с ней на улице, у нее вид дешевой проститутки”. А меня она забавляет, рассказывает петербургские неприличные сплетни и без конца говорит о сексуальных разговорах с Феликсом Юсуповым». Ср. воспоминания одного из ее мужей, скульптора Глеба Дерюжинского, написанные в 1960-х: «Вероятно, она умерла. Она была на год старше меня. Сейчас ей было бы 81. Сомнительно, чтобы она могла прожить долго в том состоянии, в котором была. Она была поэтессой-модернисткой и у нее был некоторый талант, но она была наркоманка. Она потребляла столько эфира и кокаина…» (сообщено нам вдовой скульптора Н.С. Резниковой в 1989 году).

См. о ней нашу статью: Русские писатели. 1800–1917. Биографический словарь. Т. 1. М., 1989. С. 299.

8.

Конспективная помета в плане его автобиографических записок (РГАЛИ. Ф. 2281. Оп. 1. Ед. хр. 47. Л. 6). Шесть лет спустя в рецензии на его книгу «Техника комического у Гоголя» К.В.Мочульский писал: «Группа молодых ученых, много лет работающих над вопросами теории искусств, методологии и поэтики, строит новую “Науку о литературе”. После теоретических манифестов и долгих, слишком долгих дискуссий “провинциального” характера, представители нового учения обратились к изучению конкретного художественного материала, к приложению своих методов к литературным произведениям. И по проверке выяснилось, что “формализм” глубже и проникновенней, чем все пресловутые субъективно-эстетические и культурно-исторические подходы мифологического периода нашей критики. Работы Б. Эйхенбаума, В. Жирмунского, А.А. Смирнова, А.А. Гвоздева, Б.В. Томашевского и других, быть может, очень несовершенны: во всяком случае только с них начинается история литературной науки. Многое в них еще смутно и спорно – но ведь “молодые” должны создавать все заново – у них нет учителей» (Звено. 1923. № 39. 29 октября; цит. по: Мочульский К. Кризис воображения. С. 397–398).

9.

Вестник Европы. 1917. № 2.

10.

О том, как она вошла в среду университетских романо-германистов и о жизни летом 1917 г. в Алуште, Н.В. Султанова оставила краткие воспоминания, в которых, в частности, говорится: «А Мандельштам в Алуште почему-то имел птичью физиономию, был большой чудак, никто никогда не знал, как он себя поведет, но все его знали и все прощали» (Вечерний Ленинград. 1991, 14 янв.). См. о ней также: Юркун Юр. Дурная компания / Сост., подг. текста и примеч. П.В. Дмитриева и Г.А. Морева. СПб., 1995. С. 467, 506.

11.

Ср.: «В комнате обязательный полумрак. Наташа полулежит на тахте и ради стиля зябко кутается в шаль. У ее ног сидит один из поклонников, остальные по углам, в креслах» (Морозова О. Одна судьба. Повесть. Л., 1976. С. 95). Ср. в письме-мемуаре О.А. Ланг, направленном Г.П. Струве, о петроградском околоуниверситетском кружке поэтов 1915–1917 гг.: «История любви Дельвига к Софье Пономаревой и фривольное поведение его жены, не говоря уже о романах и донжуанском списке Пушкина, были предметом м.б. даже более заинтересованных толков, чем победы Ларисы Рейснер и другой красавицы, Наташи (забыла фамилию), в которую был влюблен Жирмунский, но которая, поколебавшись, вышла замуж не за него, а за А.Гвоздева» (Гуверовский архив).

12.

В этой работе участвовала и В.Ф. Шухаева, жившая в конце жизни в Тбилиси, куда они с мужем попали после возвращения из эмиграции и последующих репрессий.

13.

Записные книжки Анны Ахматовой (1958–1966). М.; Torino, 1996. С. 554–557.

14.

Последние новости. Париж. 1930. 22 февраля; Иванов Г. Собрание сочинений в 3 тт. М., 1994. Т. 3. С. 321–322; цитируется стихотворение «Не веря воскресенья чуду…».

15.

Ivanov, Georgij; Odojevceva, Irina. Briefe an Vladimir Markov 1955–1958. Mit einer Einleitung herausgegeben von Hans Rothe. Koln-Weimar-Wien, 1994. S. 70. Первый муж Саломеи Павел Андреев был не булочник, но «чаевладелец».

16.

К.В. Мочульский учился на романо-германском отделении историко-филологического факультета Санкт-Петербургского университета под руководством Д.К. Петрова, Ф.А. Брауна, В.Ф. Шишмарева и А.А. Смирнова, окончил в 1914 г. и оставлен при университете для подготовки к профессорскому званию, весной 1916 г. сдал магистерский экзамен. С 1914 г. преподавал на курсах иностранных языков Демидова, на высших женских историко-литературных курсах (бывших курсах Н.П. Раева), в училище барона Штиглица и в других местах. Выступал с докладами в романо-германском и пушкинском кружках и университете и в Обществе ревнителей художественного слова при журнале «Аполлон» – «Петрарка и Лаура», «Драматургия гр. Алфьери», «Гр. Альбани и салоны конца XVIII века», «Поэтика Лермонтова», «Образование классической комедии во Франции» и др. Предполагал писать диссертацию о поэтике комедии от Менандра до Фонвизина. Ряд заметок его был напечатан в журнале «Северные записки» (сведения почерпнуты из его письма к В.М. Жирмунскому от 16 мая 1918 г. – Архив РАН. Ф. 1001. Оп. 3. № 608). Подробные сведения о ранней биографии К.Мочульского, равно как и В.М. Жирмунского, а также дополнительные сведения о персонажах «Кофейни» читатель найдет в щедро прокомментированной публикации: (Мочульский К. Письма к В.М. Жирмунскому / Вступ. ст., публ. и комм. А.В. Лаврова // НЛО. 1999. № 35. С. 117–214.

17.

См.: Мочульский К. Гоголь. Соловьев. Достоевский / Сост. и послесл. В.М.Толмачева. М., 1995; Мочульский К. Александр Блок. Андрей Белый. Валерий Брюсов / Сост., автор предисл. и комм. Вадим Крейд. М., 1997; Мочульский К. Кризис воображения. Статьи. Эссе. Портреты / Сост., предисл., примеч. С.Р. Федякина. Томск, 1999.

18.

Азадовский К.М., Тименчик Р.Д. К биографии Н.С. Гумилева (Вокруг дневников и альбомов Ф.Ф. Фидлера) // Русская литература. 1988. № 2. С. 182–183; Гумилев Н. Письма о русской поэзии. М., 1990. С. 286–287; Известия АН СССР. Сер. лит. и яз. 1987. № 1. С. 75–76. Ср.: «…был человек умный и светлый. Он часто бывал у нас дома – учил Колю [Гумилева] латыни» (Чуковская Л. Записки об Анне Ахматовой. 1952–1962. Т. 2. М., 1997. С. 125). Ср. также: «Милый, но наивный Мочульский» (Записные книжки Анны Ахматовой (1958–1966). М.; Torino. 1996. С. 611).

19.

См. его статью «Техника комического у Гоцци» в мейерхольдовском журнале «Любовь к трем апельсинам» (1916. № 2–3. С. 83–106).

20.

Кантор М.Л. Константин Васильевич Мочульский // Вестник русского христианского движения. 1989. № 155. С. 164. Ср. в некрологе, написанном Юрием Терапиано: «Помню Константина Васильевича первых десятилетий эмиграции – остроумного, блестящего, любящего общество, литературные собрания, литературные встречи. По характеру мягкий, избегавший резкостей, благожелательный по отношению к другим, К.В. даже в периоды острых столкновений литературных групп умел оставаться в стороне от кипевших литературных споров и никогда не участвовал в полемике. Редко случается, чтобы человек, находящийся в самой гуще интенсивной литературной жизни своего поколения, не имел врагов, но врагов у Мочульского, насколько я знаю, никогда не было. Не было у него и страстных выступлений против инакомыслящих в литературе, хотя к судьбам литературы и поэзии он далеко не был равнодушен. По темпераменту он не был борцом или вождем какой-либо идеологической литературной группы, хотя по своим знаниям и таланту мог бы занять видное место в зарубежной критике, если бы вложил в это больше энергии и больше страсти» (Новое русское слово. 1948. 9 мая).

21.

Мочульский К. Поэтическое творчество Анны Ахматовой/ Вступит. ст. Р.Д. Тименчика // Литературное обозрение. 1989. № 5. С. 44–46 (там же приводится его пародия на Ахматову). «Довольно длинное, но и довольно бледное», – отозвался об этом стихотворении другой эмигрантский критик (Вейдле В. О тех, кого уже нет // Новый журнал. 1993. № 192–193. С. 400), видевший альбом у Ахматовой в 1924 г.:

 
Своей любовию не запятнаю,
Не затуманю ясности твоей,
Снежинкою у ног твоих растаю,
Чтоб ты была спокойней и светлей.
В твоих глазах я не оставлю даже
Неуловимого воспоминанья.
Когда умру, Господь мне верно скажет,
Кому нужны были мои страданья.
Ни жизнь моя тебя не потревожит,
Ни смерть моя тебя не огорчит,
Но сладко верить, что на смертном ложе
Твой милый образ душу посетит.
 

22.

См., например:

На Гумилева:

 
Мы шли по стране Утанги,
Мы не знали других дорог,
Там грозили нам бумеранги
Из туземных плоских пирог.
Целый день нас жажда терзала,
Было небо, как белая жесть.
Я случайно убил шакала,
Но никто не дал его есть.
Венецианским аграфом
Южный Крест нам в пути светил.
Я долго бился с жирафом
И его, наконец, победил.
 

На Брюсова:

 
Эвксиноя
Я ждал тебя. По пурпуру ковров
Рассыпал розы знойною волной,
Чтоб ты дышала страстною мечтой,
Чтоб ты ходила в ласке лепестков.
Я ждал тебя. Хиосское вино
В амфоры налил теплое, как плоть,
И всех телиц велел я заколоть,
Когда, искрясь, запенилось оно.
Я ждал тебя. Курильницы возжег
И засветил треножников огонь,
И факел взяв в горячую ладонь,
Я вышел с ним на мраморный порог.
И в содроганьях грезы и тоски
Я ждал тебя. Напрасно. День светлел,
Мой дымный факел с треском догорел,
И красных роз увяли лепестки.
 

На Кузмина:

 
Жимолость, шалфей и кашка
Все о любви вздыхают.
Даже самая маленькая букашка
Другую букашку обожает.
Рыжекудрый Феб-солнце
Грешника ль, святого греет;
У голландца и у японца
Одинаково сердце млеет,
Когда в городе бывает наводненье,
Непременно палят из пушки,
Ах, мне хочется в это воскресенье
Сосчитать все твои веснушки.
 

(Звено (Париж). № 2, 12 февраля; № 3, 19 февраля; перепечатано: Лепта. 1994. № 20. С. 148–149).

23.

Ср.: «Доверчивый, беспомощный, как ребенок, лишенный всяких признаков “здравого смысла”, фантазер и чудак, он не жил, а ежедневно “погибал”. С ним постоянно случались невероятные происшествия, неправдоподобные приключения. Он рассказывал о них с искренним удивлением и юмором постороннего наблюдателя. Как пушкинский Овидий,

 
Он слаб и робок был, как дети, —
 

но кто-то охранял его и проносил невредимым через все жизненные катастрофы. И, как пушкинский Овидий,

 
Имел он песен дивный дар…
 

Тоненький, щуплый, с узкой головой на длинной шее, с волосами, похожими на пух, с острым носиком и сияющими глазами, он ходил на цыпочках и напоминал задорного петуха. Появлялся неожиданно, с хохотом рассказывал о новой свалившейся на него беде, потом замолкал, вскакивал и таинственно шептал: “Я написал новые стихи”. Закидывал голову, выставляя вперед острый подбородок, закрывал глаза – у него были веки прозрачные, как у птиц, и редкие длинные ресницы веером, – и раздавался его удивительный голос, высокий и взволнованный, его протяжное пение, похожее на заклинание или молитву. Читая стихи, он погружался в “аполлинический сон”, опьянялся звуками и ритмом. И когда кончал, смущенно открывал глаза, просыпался.

<…> мы встретились с ним в “Профессорском уголке”, в Алуште. Он объедался виноградом, объяснял мне свои сложные финансовые операции (у него никогда не было денег), лежал на пляже и искал в песке сердолики. Каменистая Таврида казалась ему Элладой и вдохновляла его своими “кудрявыми” виноградниками, древним морем и синими горами. Глухим голосом, под шум прибоя, он читал мне изумительные стихи о холмах Тавриды, где “всюду Бахуса службы”, о белой комнате, где “как прялка, стоит тишина”. <…> Житейские катастрофы тем временем шли своей чередой. Осипу Эмильевичу было поручено купить в Алуште банку какао. На обратном пути в “Профессорский уголок” он сочинял стихи и в рассеянности съел все какао. Какие-то кредиторы грозили ему; с кем-то он вел драматические объяснения» (Встреча. Париж. Сб. 2, 1945. С. 30–31; перепеч.: Даугава. 1988. № 2. С. 112–114; ср. С. 109 – пародия К. Мочульского на крымские стихи Мандельштама; Воспоминания о серебряном веке. М., 1993; Мандельштам и античность. Сб. статей под ред. О.А. Лекманова. М., 1995).

О чтении этих воспоминаний весной 1946 г. в Париже сообщалось в советской печати:

Он читает свои воспоминания о Мандельштаме, которого превозносит как «классика русской поэзии». И чем дальше, тем явственнее ощущается какой-то холодный, заупокойный дух, витающий в этом зале. Мачульский <sic!>с выражением цитирует «Плач над Петербургом» Мандельштама:

 
Прозрачная звезда над черною Невой
Сломалась…
Воск бессмертья тает…
Зеленая звезда!
Твой брат – Петрополь умирает…
 

Бунин входит и стоит, прислонившись к притолоке. Он глядит пустыми глазами в зал, раздраженно жует губами, сердится на что-то, но не уходит (Жуков Ю. На Западе после войны. Записки корреспондента // Октябрь. 1947. № 10. С. 128).

24.

См. письмо Н.В. Недоброво к В.М. Жирмунскому от 6 июля 1917 г. // Шестые Тыняновские чтения. Тезисы докладов и материалы для обсуждения. Рига – Москва, 1992. С. 150–152.

25.

См. запись в дневнике Б.М. Эйхенбаума от 26 августа 1917 г. (Эйхенбаум Б.М. Дневник 1917–1918 гг. / Публ. и подгот. текста О.Б. Эйхенбаум, прим. В.В. Нехотина // De visu. 1993. № 1 (2). С. 12.

26.

Так, Сергей Радлов писал из Алушты 20 июня 1917 г. еще не приехавшему туда Жирмунскому: «…я сам удивлен крайней моей невежливости, которая позволила мне до сих пор не ответить на Ваше письмо, меня очень порадовавшее. Правда, я надеялся, что Александр Александрович <Смирнов>, ответивший Вам в тот же день, упомянул и о моем полном и готовном согласии принять участие в сборниках, о которых Вы пишете. Во всяком случае очень прошу Вас приписать мою медлительность исключительно летней беспечности, а отнюдь не малому моему рвению. Напротив, мне кажется, что было бы особенно нужно и значительно осуществить этот замысел в период нашего одичания. Насколько это возможно, другое дело. Как бы то ни было, я очень Вам благодарен за то, что Вы обо мне вспомнили, и хочу это считать добрым знаком, ибо надеюсь, нам не раз удастся дружески встретиться в общей и любимой работе» (РГАЛИ. Ф. 994. Оп. 3. Ед. хр. 48).

27.

В пьесе был еще один профессор, «Профессор из Македонии Костоглы» – микробиолог и биохимик, впоследствии академик Сергей Павлович Костычев (1887–1931), «волосатости угрюмой образец, могучий Костоглы, почти шестипудовый», который «заболел болезнью беспокойной, по горке носится как самолет, терроризируя народ», но текст восстановлен не полностью, и речей его мы не знаем.

28.

Е.П. Магденко умерла в 1922 г. Ср. свидетельство Любови Александровны Рождественской: «А.А. Смирнов был женат два раза. Судьба первого брака была трагичной. Его жена, молодая женщина, заболела какой-то очень тяжелой болезнью, которая выражалась в постепенном отмирании разных частей организма. Это было в Крыму. Ал. Ал. нужно было вернуться в Ленинград на работу. Жену он оставил на попечение ее матери. Вскорости больная жена умерла. Ее мать, которая беззаветно ухаживала за дочерью, после смерти дочери кончила жизнь самоубийством» (Шуточные стихи М.А. Кузмина с комментарием современницы / Подгот. текста и прим. Н.И. Крайневой и Н.А. Богомолова. Вступ. заметка Н.А. Богомолова // НЛО. 1999. № 36. С. 207).

29.

Пушкинский Дом. Статьи. Документы. Библиография. Л., 1982. С. 110. В Профессорском уголке гостил и литературовед А.И. Белецкий. Описание этих мест ср. также в мемуарах К.Г. Локса (Минувшее. Исторический альманах. [Вып.] 15. М.; СПб., 1994. С. 129–132). Летом 1917 г. в Алуште появлялся и поэт Константин Ляндау, вписавший экспромт в альбом Анны Радловой:

 
Скользнула по небу звезда,
Из-за угла пустого дома.
Свершилось, думал, без труда
Проникну в тайники альбома.
Но только зазвенел замок,
Открыв заветные страницы,
Я ничего вписать не смог
На крылья распростертой птицы.
 

Алушта

18 июля

30.

Christian R.F. Unpublished poems of Nicholas Bakhtin // Oxford Slavonic Papers. New Series. Vol. X. P. 113. В воспоминаниях Николая Бахтина о Профессорском уголке начала 1918 г. говорится, что А.А. Смирнов в ту пору испытывал симпатию к молодому советскому режиму. Поминает он здесь и А.М. Зельманову, «знаменитую петербургскую красавицу, неожиданно разведшуюся с мужем, знаменитым критиком, чтобы выйти замуж за примитивного майора-конногвардейца; он тоже был там – великан, совершенно по-детски невинный, без какой-либо политической лояльности, готовый сражаться за кого угодно и за что угодно, если ему дадут коня и винтовку». Далее описан живший в Ялте Н.В. Недоброво – «известный поэт в последней стадии чахотки, которого возили в креслах и который говорил лихорадочно и блистательно и только о поэзии. Была и его жена, тоже когда-то знаменитая красавица, уже увядшая – преданная жена умирающего гения, которого она боготворила» (Bachtin, Nicolas.The Russian Revolution as Seen by a White Guard // Bachtin, Nicolas. Lectures and Essays. Birmingham, 1963. P. 54). Далее рассказывается о кратковременном аресте Белокопытова советской следственной комиссией и о счастливом освобождении благодаря встреченному им в составе этой комиссии старшине из своего эскадрона.

31.

Кравцова И.Г., Обатнин Г.В. Материалы Н.В. Недоброво в Пушкинском Доме // Шестые Тыняновские чтения. С. 94, 100.

32.

Ранний вариант сонета, писавшегося с 1903 по 1916 гг. (Недоброво Н. Милый голос. Избранные произведения / Сост., прим. и послесл М. Кралина. Томск, 2001. С. 288); окончательный вариант: Альманах муз. Пг., 1916. С. 119. Ср. также терцины «Алушта» доброго знакомого Н.Недоброво – участника «Общества поэтов» Владимира Юнгера:

 
Алушта – город с плоскими домами,
Где улицы меж саклями так тесны,
Что трость моя касалась стен концами.
И всюду грязь и всюду запах местный:
Смесь чесноку и конского помета…
Татары, турки, гул речей чудесный…
На медных лицах пыль и капли пота,
Табачный дым висит в дверях кофейни,
Где пьют бузу и слышится икота…
Но обогни базары и бассейны,
Взберись на скалы или шпили к морю —
И встретишь ты простор благоговейный!
На этом древнем пурпурном просторе
Своих коней, смеясь и пламенея,
Навстречу скалам резво гонит море, —
И мчатся кони, круто выгнув шеи,
С горячих губ роняя хлопья пены,
Как в те века, что пели Одиссея…
И, радостной охвачен переменой,
Ты пьешь вино с кустов и трав пахучих,
Что розлили повсюду эти стены.
Грудь ширится, прикосновенье жгучих
Ты чуешь губ, и легкое круженье,
И чувств прилив и грозных и певучих,
И древние встают очам виденья…
 

(Юнгер В. Песни полей и комнат // Юнгер Е. Северные Руны. СПб., 1998. С. 24–25).

Для представления о том, что начинающие филологи сегодня сгоряча назвали бы «алуштинским текстом», приведем стихотворение Григория Фабиановича Гнесина:

Гора Демерджи

 
Мне помнятся горы желтеющие склоны,
Угрюмых облаков лохматые стада,
Прохладного ключа змеистая вода,
Утесы грозные – орлов могучих троны…
Мне помнится тоска, неровное дыханье,
Когда, поднявшись вверх разбросанной толпой,
Склонялись мы над бездной роковой,
И слышали орла тревожное стенанье.
 

(Стожары: Альманах. Кн. 3. Пб., 1923. С. 32).

33.

Кузмин М. Дневник 1908–1915 / Предисл., подгот. текста и комментарии Н.А. Богомолова и С.В. Шумихина. СПб., 2005. С. 451.

34.

См. автобиографию В.А. Соколова: The New Yorker. 1961. October 21. P. 120, 124. О Е. Александровой см. воспоминания Т.И. Сильман:

«Лиза, задорная и неутомимая, восхищала меня необыкновенной естественностью и привлекательностью всего, что она делала и говорила. Я сразу заметила, что не только я, но и все домашние, и все наши гости поддавались ее обаянию. Она училась в какой-то московской театральной студии, но ничего актерски-деланного, нарочитого в ней не было. <…> Уходя от нетопленных печек и жалких пайков на юг, на Украину, потоком двинулись москвичи и петроградцы – и среди них наши родные. Снова появилась в нашем доме Лиза, сразу же изменив течение всей моей жизни. Теперь я полюбила ее больше, чем прежде, полюбила по-настоящему, все яснее чувствуя, что она не такая, как все, кого я знала. Теперь я распознала, что она не только непосредственна и своенравна, добра и капризна, но что она, кроме того, умеет удивительно тонко понимать все, что происходит в душе других людей, и умеет несколькими, брошенными вскользь словами высказать то, для чего другие вообще не находили слов. Она жила в атмосфере какой-то особой внутренней свободы и глубокой причастности к искусству – не потому, что она в это время уже была актрисой Московского Камерного театра, а потому, что все ее движения и слова были выразительны и всегда казалось, что эти движения и слова означают не только то, что они непосредственно должны сказать, но и бесконечно больше. И теперь я уже не удивлялась Лизиному обаянию, с радостью сама покорилась ему и была счастлива, что и все вокруг ему поддаются. Лизу как артистку на сцене я не знала. Но в жизни она была воплощением артистизма, притом артистизма естественного, свободного от всякой манерности и нарочитости <…> И у Лизы оказалось много друзей среди художников, писателей и ученых, приехавших в это время в Харьков. Получилось так, что в нашем городе собралось теперь немало людей, влюбленных в Лизу – с разной степенью глубины и силы этого чувства, иногда полушутливо, а иногда и всерьез. И все они собирались у нас. И хотя сама Лиза отнюдь не блистала в теоретических спорах об искусстве и не произносила афоризмов, у нас то и дело завязывались беседы о живописи и литературе, о новых направлениях в поэзии и в театре. <…>

Ночь еще только начинается. Я лежу одна в моей комнате и не сплю, а о чем-то размышляю или что-то сочиняю, почти не замечая приглушенный шум голосов из гостиной. Там сегодня, как и обычно, много гостей, и я уже привыкла, что взрослые беседуют и спорят там допоздна. И вдруг неровную цепь моих мыслей прерывает неожиданно наступившее молчание. Я прислушиваюсь. И в полной тишине, издали, но явственно, до меня доносится голос, негромкий, сдержанный, но не монотонный и сразу захватывающий меня. Я почти не различаю слов, но ощущаю их движение как нарастающий поток и впервые в жизни всем своим существом переживаю безмерную щедрость полногласного звучания слов. <…>

На другое утро Лиза сказала мне, что вчера в гостях у нас был петербургский поэт Осип Мандельштам и что он читал свои стихи. Лиза прибавила, что он, как и многие другие, уехал из Петрограда, где стало очень трудно жить, было голодно и холодно, и что он едет в Киев. <…>

У себя дома Лиза была еще восхитительнее, чем в Харькове <…>

Как и в Харькове, Лизиному очарованию мало кто мог противостоять. У нее в доме постоянно было много людей – актеров, художников и писателей, – таких, которые имели какое-нибудь отношение к Камерному театру, и таких, которые к нему никакого отношения не имели. Приходили люди, не связанные в своей деятельности с искусством, но хотевшие быть к нему причастными. Я сразу ощутила ту атмосферу интересной, значительной жизни, которая окружала Лизу в Харькове, но которая теперь была еще более насыщенной и замечательной: сама Лиза, как и в Харькове, не произносила длинных речей, вообще редко вмешивалась в разговор, когда начинались споры об общих вопросах искусства, лишь порой, вскользь, произносила несколько слов, но чувствовалось, что ее присутствие придает особое напряжение и остроту, заставляет говорящих глубже и отчетливее высказывать свои мысли.

Лизиному очарованию нисколько не вредило, что артисткой она была слабой. Я сразу почувствовала ее актерскую второразрядность, когда увидела ее на сцене. Но она и сама знала это и не скрывала, порой даже сама словно кокетничала этим и подшучивала над собой. Ее посредственность на подмостках даже словно оттеняла и подчеркивала ее притягательность в жизни». (Сильман Т., Адмони В. Мы вспоминаем. СПб., 1993. С. 32, 37–39, 46–47). В справке Голливудского мемориального кладбища указывается, что она умерла 22 июня 1948 г. в возрасте 52 лет. Об исполнении ею роли Катарины см.: Культура театра. 1921. № 1. С. 55.

35.

См.: Плавт. Близнецы (Menaechmi). Пер. С.Радлова. Пг., 1916 (рецензия В. Чудовского // Аполлон. 1916. № 4–5. С. 87–88). С. Радлов выступал в печати и как поэт (например, пять стихотворений в журнале «Русская мысль», 1913. № 11 и в журнале «Любовь к трем апельсинам») и даже в 1913 г. был зачислен в Цех поэтов. Впоследствии он вспоминал: «…я лет шесть-семь подряд довольно усердно писал посредственные стихи под Брюсова – Блока» (Литературный современник. 1935. № 9. С. 181). См. также стихотворную комедию С.Радлова «Обманутая обманщица» (Аргус. 1917. № 9-10. С. 27–45) – о Лепорелло, выдавшем себя за Дон Жуана и берущего «приступом супругу дона Ральфа», что, возможно, связано с пародийными играми лета 1917 г. Об инскрипте Мандельштама С.Э. Радлову на «Камне» (28 декабря 1915 г.) см.: Парнис А.Е. Штрихи к футуристическому портрету О.Э. Мандельштама // Слово и судьба. Осип Мандельштам. Исследования и материалы. М., 1991. С. 202. О раннем С. Радлове см. публикацию П.В. Дмитриева: Минувшее. Исторический альманах. [Вып.] 16. М.; СПб., 1994. С. 80–101. О его пути как советского театрального режиссера см.: Золотницкий Д. Сергей Радлов. Режиссура судьбы. СПб., 1999. Ср., впрочем, о С. Радлове в 1921 г.: «Питая к советской власти такие же «симпатии», как отец <Э.Л. Радлов>, он замкнул свои уста для всего сколько-нибудь антисоветского. Таким же сдержанным, «воспитанным» был он и в отношениях с людьми» (Ульянов Н. Курмасцеп // Новый журнал. 1970. № 100. С. 232).