Текст книги "Записки лжесвидетеля"

– «Бремя белого человека»? – усмехнулся Хмара.

– А это тоже не смешно, Степане. Знаете, покойный президент Сенегала Леопольд Сенгор, идеолог черного национализма, «негритюда», и один из интереснейших людей нашего времени, считал, что страны Африки должны не стыдиться, а гордиться своим колониальным прошлым, как страны Европы гордятся, что были когда-то колониями Рима. Настоящие империи – залог свободы, процветания и равноправия входящих в них народов.

– И вы это называете свободой и процветанием? – Хмара обвел взглядом десять квадратных метров лагерной кухоньки с тремя умывальниками на тридцать человек, с «титаном» для горячей воды, двумя электроплитками на столике и с входом в сортир с тремя писсуарами, один из которых был всегда засорен и не действовал. – Странное у вас, у русских представление о процветании…

– У нас нет такого представления, и вы это знаете. СССР – не империя. В империях положено быть императору, хотя бы и выборному – президенту, и принципу государственности, когда хорошо то, что хорошо для блага государства. А здесь даже сейчас интересы страны ежедневно приносятся в жертву ради укрепления власти кучки авантюристов в любой стране мира – лишь бы они объявили о своей мифической классовой солидарности с почти столь же мифическим международным пролетариатом.

– Но Россия и в прошлом только тем и занималась, что защищала «братьев-славян» или православных в чужих странах. С точки зрения государственных интересов, какая разница кого защищать: рабочее движение или православие? Я понимаю, вы поэт. Но ведь имперская политика на Балканах или в Закавказье на поверку часто оказывалась просто романтикой, по сути дела вредной. Вспомните, с чего началась и к чему привела Крымская война! Ведь реальная политика – не поэзия. Поэтам вообще нельзя заниматься политикой.

– Ну, положим, тайный советник Гёте тоже был поэтом. А наш Державин – политиком. В конце концов, даже Мао Цзедун писал стихи и, говорят, неплохие. Но речь ведь не о том. Разница, какие силы, какие идеи в мире поддерживать, так-таки есть. Африканские, азиатские, латиноамериканские и даже европейские «братья по классу» ни на минуту не чувствуют благодарности именно к России или, хотя бы, к угнездившейся в ней коммунистической псевдовере. Для них марксистская идеология – просто удобный повод захватить власть, а в случае нужды перерезать половину собственных сограждан. Россия или СССР для большинства из них – далекая, чуждая и почти незнакомая страна. Православие же, и вообще христианство, было для многих народов формой национальной самоидентификации. Сохранение веры для грузин, армян, болгар означало сохранение себя как народов. Поэтому, даже когда с точки зрения международной политики Россия, защищая единоверцев, действовала себе во вред, по большому счету, на будущее, «перед лицом Вечности» она действовала все равно в интересах собственной государственности, окружая себя, если не союзными странами, то дружественными нациями.

– Вы еще скажите, что Москва – третий Рим!

– Пока она была единственной в мире защитницей православия, так и было. Но отказавшись от веры, она, конечно же, потеряла эту функцию. Тут я вынужден с вами согласиться. Попытка заменить православие коммунизмом положение не исправила и исправить не могла. Христианство существует две тысячи лет и исчезать не собирается. Коммунизм вышел из кабинетов утопистов и заговорщиков лет сто тому назад и уже дышит на ладан. Религиозная скрепа, санкция свыше несравненно мощнее доморощенных и самовластных мечтаний о всемирном братстве тех, кто ради этого братства только что уничтожил дворян, священников, чиновников, интеллигенцию, зажиточных крестьян, «середняков», хотевших стать зажиточными, крестьян-бедняков, хотевших стать середняками, квалифицированных рабочих, членов собственной партии, считавших, что вместо, скажем, двадцати миллионов человек достаточно прикончить восемнадцать (правый уклон) или, наоборот, хорошо бы перебить миллионов сорок (левый уклон) – ну, и так далее…

– Знаете, Ростислав, хорошо, что вы говорите мне это именно сейчас – полгода назад мы просто стали бы навсегда врагами. Я, конечно, не о коммунизме и христианстве. Тут я с вами согласен, хотя я и не православный. Но за это время, – голос Хмары стал особенно глуховат, – я успел убедиться, что вы человек честный. И мне даже интересно. Пожалуй, я еще чаю заварю. Но вы говорили об империях как гарантах равноправия… Что вы имели в виду?

– Видите ли, Степане, я ведь тоже догадываюсь, когда о чем можно говорить. Вы стали мне рассказывать об украинской боли и, наверно, еще не договорили, но я считаю, что мне просто необходимо услышать это. Зато и сам я, думаю, могу вам теперь сказать о боли русской, как я ее чувствую. Не так ли?

– Хм. Потому я вас и слушаю.

– Ну вот. В государстве этническом, каким была и Россия когда-то, и любая другая страна, все инородцы – иностранцы, а, значит, чужаки, подозрительные элементы, вероятные враги. Их надо изгнать, ассимилировать или уничтожить. Поэтому право наций на самоопределение – это право наций на геноцид по отношению ко всем иным. Исключения, конечно, бывают, потому что исключения бывают всегда, но они редки и обусловлены очень жесткими условиями. Если часть национальной территории принадлежит другому государству, если нация составляла большинство населения на этой территории хотя бы несколько столетий и составляет сейчас, если, наконец, большинство этого населения желает воссоединения с основной частью своего народа, как все-таки и было, по вашим собственным словам, в 1939 году на Западной Украине, – при всех этих условиях право на воссоединение – не на самоопределение! – может быть, и возникает. Оправдать же самоопределение, мне кажется, можно только, когда против нации ведется политика геноцида, Но и тогда это кровь, кровь и кровь, а новообразованное национальное государство с неизбежностью само начнет угнетать все свои меньшинства. Ну представьте себе: мне вдруг отдают в собственность дом, в котором я живу. Но в этом доме живет еще несколько десятков семей. Да хотя бы и одна семья! Но: живут посторонние. Почему я должен спокойно на это смотреть, если мне самому – в собственном доме! – не хватает места? И даже если моя собственная квартира достаточно велика, пусть платят квартплату (дань) за счастье жить в моем доме! Или пусть становятся членами моей семьи, принимают мою фамилию, перенимают мои привычки. Так ведь? В результате даже во Франции после революции 1789 года людей расстреливали за одно лишь употребление, к примеру, вандейского (кельтского) языка. Вандея ведь была оплотом контрреволюции. А вдруг они на этом, непонятном сексотам языке заговоры плетут? В империи же главное – дом. А все жильцы – совладельцы. Конечно, кто-то богаче и жилплощадь его больше, поэтому его влияние сильнее и документы будут составляться на его языке. Но главное – содержать в исправности общий водопровод, канализацию, состояние фундамента. И если кто-то из более бедных жильцов окажется специалистом-строителем, так Бог ему в помощь! пусть становится управдомом. Поэтому в Древнем Риме именно тогда, когда он перестал быть этнической республикой латинян или чуть позже и чуть шире – италийцев, императорами становились кто угодно: галлы, сирийцы, был даже император Нигер, то есть «Черный». Славяне, армяне или грузины могли стать императорами Византии. В состав высшей знати Великобритании, Австро-Венгрии и той же России входили представители всех племен и народов. Единственное, что требовалось, – признать некий общеимперский принцип: культ Цезаря, государственную религию (и то не всегда), присягу монарху – и выучить общий язык, хотя бы и с акцентом. На этих условиях высших должностей могли достигать евреи Шафиров при Петре Первом в России и Дизраэли в Англии, малороссиянин Безбородко у нас и итальянец Мазарини во Франции. Если современную Америку считать «республиканской империей» (а первоначально и Римская Империя формально считалась республикой), то и она сильна именно тем, что при общем для всех английском языке предоставляет полную свободу самовыражения и карьеры любому нацменьшинству. Но в каждой такой стране всегда ведется борьба между теми, кто полагает, будто привилегии основной нации укрепят центральную власть и, следовательно, государство в целом, и сторонниками вненационального государственного строительства, которое, по их мысли, обеспечит благосостояние и основной нации, и всех прочих. В Австро-Венгрии и в старой России развитие шло именно в этом последнем направлении, но Мировая война не позволила завершить начатое. А Соединенные Штаты успели справиться со своей расовой проблемой, хотя и там не все так просто. Многонациональное имперское государство по своей сути демократичней любых иных. Если оно не успевает стать истинной демократией, то есть осуществить свое предназначение, оно гибнет. Поэтому Советский Союз обречен. Но будущая Россия обязана стать империей, и только империей, хотя бы и республиканской. Попытка лишить имперского самосознания страну от Тихого океана до Черноморья и Балтики, загнать имперский импульс в границы Великого княжества Московского, а то и вовсе – в пределы Садового кольца или Кремля, превратит ее в деспотию и перегретый паровой котел. Если он взорвется, обварит не только самих русских, но и всех соседей. Особенность России, как, впрочем, и США, в том, что мы не можем стать однонациональным государством, даже если захотим. Не сможем стать и моноконфессиональным. Может, один из главных смыслов нашего существования в том, чтобы научиться самим и научить человечество: как жить христианам с мусульманами в одном доме, не притесняя буддистов и иудаистов? Какие республики от нас ни отделяй – у нас сохранятся огромные инородческие массивы. Но и в отделившихся по национальному признаку государствах останется жить множество русских. В этом нет чьей-то злой воли. Целенаправленное расселение русских по окраинам было явлением сравнительно редким и маломощным. Чаще казаки, староверы и прочие самовольно бежали от центральной власти. Случалось и наоборот, когда российские земли заселяли немцы, калмыки или бежавшие от турок и персов армяне. В сущности, так распорядилась география. Ведь и сами нынешние русские – это не только славяне, колонизовавшие аж Сибирь вплоть до Дальнего Востока, но и финские и балтийские племена, татары и германцы, пришедшие порой очень издалека и расселившиеся среди будущих русских. Нас объединили не ханы и цари, а степи, реки и огромные евразийские равнины. По большому счету мы квиты. Иногда кого-то завоевывали мы, но иногда завоевывали нас. Когда-то наши предки сами вполне добровольно призвали варягов (кем бы они ни были), но порой нас звали соседи, и тогда Россия принимала очередной народ в добровольное подданство. С этим тоже спорить не стоит.

Мы пьем уже вторую кружку, и скоро отбой. Нам просто невероятно везет, что нам почти никто не мешает. Зайдут, поставят на плитку свой «чифирбак» и выйдут, чтобы появиться минут через пять, насыпать заварку и вновь уйти. Впрочем, лагерники, даже уголовники, несмотря на внешнюю жесткость, умеют быть очень деликатными. Не приходится сомневаться, что уже вся зона знает: после полугодового молчания Хмара с Евдокимовым пьют чай и о чем-то говорят. Это серьезно. Мешать им нельзя.

– Да, Ростислав. Я вас понял, и умом – я вам уже говорил – со многим могу согласиться. Я ведь тоже много думал обо всем этом. И, может, вас это удивит, но я тоже не хотел бы, чтобы на Украине когда-нибудь стали проверять: все ли могут правильно произнести «полуниця». Я знаю, чем это может кончиться для моей страны. Но…

Хмара отворачивается в сторону и долго смотрит на умывальник. Из крана раз в три секунды капает капля. Я жду. Потом встаю и накрепко заворачиваю кран. Сажусь обратно. Закуриваю.

– Но все это теория. В теории многое кажется правильным, что в действительности существовать не может. Настоящий крупный политик ни в коем случае не должен быть профессионалом. Думаете, Хмара сморозил глупость? Смотря как понимать профессионализм. Я имею в виду, что политика – отдельная, совершенно самостоятельная профессия. Ей не учат. Как нигде в мире, кроме московского Литературного института, не учат становиться и быть поэтами. Политология – не политика, это то же, что литературоведение в сравнении с искусством писать. Но настоящий государственный деятель должен быть профессионалом именно в политике, а не в экономике, юриспруденции или военном деле. Если министром обороны в какой-нибудь стране становится танкист, он всю свою армию перестроит в угоду танкам. Если министром экономики станет профессионал-экономист, он из десятка равноправных экономических теорий станет осуществлять не ту, которая лучше подходит его стране, а ту, по которой он защищал диссертацию. Я врач. Но я дантист и ничего не смыслю в онкологии. Как я смогу определить, какое из направлений в ней следует поддерживать? Мне все равно придется обращаться к консультантам. А в стоматологии я все знаю сам. Консультанты мне не нужны. Значит, я и не замечу, как даже против собственной воли, если мне дадут управлять Министерством здравоохранения, устрою перекос в пользу своей узкой специализации.

– Об этом есть у Козьмы Пруткова: «Специалист подобен флюсу»…

– Вот именно. Но если я стану министром экономики, я буду знать, что ничего в ней не смыслю, и именно поэтому дам задание подготовить аналитические записки и рекомендации самым разным институтам, коллективам, профессионалам. А потом стану между ними выбирать. Как я буду это делать, если я не специалист? Ну, во-первых, я ведь не с Луны свалился и не семь классов школы кончил – что-то все-таки понять могу. Но главное, я стану соотносить полученные рекомендации не с наперед заданной сухой теорией, а со своим жизненным опытом, с тем, как я чувствую настроения и нужды своего народа, с его привычками, обычаями, историей, с возможностями государства и с другими его задачами. Вполне возможно, я возьму какую-то из рекомендаций только за основу. Что-то из нее уберу, что-то добавлю из советов конкурирующих аналитиков. Получится мешанина и внутренние противоречия? Но если я честный министр, или президент, или премьер, я снова обращусь к разным консультантам и постараюсь всерьез отнестись к их критике. Нет такой мысли, которую нельзя было бы объяснить достаточно грамотному человеку, даже если он не профессионал. Если сделать этого не удается, значит, сама идея гнилая, а не слушатель плохо подготовлен. И вот догадайтесь, какие у меня будут результаты?

– Подозреваю, что гораздо лучшие, чем у любого академика от экономики…

– Правильно! Потому что в этом случае я буду не Степаном Хмарой, министром здравоохранения, от всей медицины оставившим одну стоматологию, а Маргарет Тэтчер, которая ведь не экономист, а химик-технолог. Или Рональдом Рейганом, который по специальности киноактер. Или генералом Аугусто Пиночетом. Потому что политика – это не экономика. И никакая другая частная дисциплина. Экономисты, юристы, генералы, социологи и прочие только по случайному совпадению сами могут руководить странами, а как общее правило – их дело быть консультантами и не более того. И вот я вас слушаю, Ростислав, и слышу то поэта, то историка, то, может быть, даже философа – кого угодно, но не реального политика. Потому что политик должен уметь учитывать не теории, хотя бы самые красивые, а обычную жизнь, традиции, народные чаянья – простите за громкие слова.

– Но ведь вы противоречите сами себе. Если я немножко историк, немножко философ, немножко кто-то еще, это как раз и получается то, о чем вы говорили. Ведь обычаи и нужды своего народа я как раз учитываю…

– Может быть. Но: своего. А говорите об общем государстве. О моем народе вы подумали?

– Мне кажется, да…

– Это вам так кажется. А мне – нет. И знаете почему?

– Я рад вас выслушать, Степане…

– Потому что я действительно не все еще вам рассказал. – Теперь закурил Степан. – Когда пришли красные (я имею в виду – уже после войны), я учился в школе. Я вам уже говорил, что мы ждали их, как освободителей, и даже 1939 год далеко не всех научил – слишком недолгой была тогда их власть. Но первое, что они сделали, это прислали к нам своих комиссаров и стали нас всех загонять в колхозы. Но у нас не тот народ. Мы – не русские. – Хмара снова характерным движением залихватски заломил отсутствующую папаху и расправил сбритые по лагерным правилам усы.

– Степан, Степан, не надо. Вы же сами прекрасно знаете, что у нас эти колхозы привели к целой гражданской войне и стоили миллионы жизней. Я уж не говорю о результатах…

– Но ведь все-таки колхозы состоялись? И сейчас вы разве без них живете?

– Так ведь и вы тоже…

– Не-ет. У нас и сейчас не совсем так. Называется-то колхозами, а работают… По-всякому…

– Так это вы опять про Западную Украину. У вас там, если считать от конца войны, советской власти только сорок лет. А у нас, да и на всей остальной Украине – семьдесят. Через тридцать лет и у вас по-другому будет, если, конечно, эта мерзость столько продержится, чему, впрочем, не бывать. А, кстати, кое-где в России от колхозов тоже одно название. Колхозы сами по себе, а люди живут – сами по себе. Иначе все уже давно сдохли бы…

– Не знаю, не знаю… Я о своей земле рассказываю. У нас ведь народ верующий. А тут стали церкви закрывать. Потом в атеистическом государстве кто-то почему-то решил, что нашу веру разрешать нельзя, а московскую все-таки можно. Провели поддельный собор и всех нас сделали православными. Но мы же, кем были, теми и остались: католики восточного обряда. – Степан старательно избегал слова «униаты». – И что бы там ни было в прошлом, уж тут-то мы, конечно, уперлись: только красных попов нам и не хватало! Нет уж, мы, слава Богу, остались верными детьми святой римской Церкви. Тогда появились каратели. Я был еще ребенком, и не могу сказать, за что они больше преследовали: за веру или за колхозы. Думаю, и за то, и за другое. Но с теми, кого подозревали в связи с партизанами или в католических службах, расправлялись они страшно. Окружали хату. Обливали керосином и поджигали. С людьми. С детьми. Кто выскакивал, пристреливали. Всех. Детей тоже. Я же сам это видел. Моих односельчан.

Голос на мгновение дрогнул. Степан сглотнул слюну, и продолжал теперь уже тускло, почти без интонаций, выдавливая слова поштучно, глухо, низко, страшно:

– А однажды мы были на занятиях в школе. У нас школьный двор. Был огорожен забором. Крепким таким, высоким. И мощен булыжником. Так во время урока – я помню! – мы услышали шум и крики. Такие, что невозможно было слушать. Мы все вскочили со своих мест – дети же! – и бросились к окнам. Эти мерзавцы специально так сделали! Там, во дворе. Мой собственный сосед. Привязанный. За ноги. К лошадиному хвосту. И скакали, скакали, скакали, скакали! Вокруг двора. На этой лошади. Пока голова не разбилась. О камни. И весь двор. Был. В крови. И в мозгах.

Тишина. На свободе при такой тишине шутят: «милиционер родился». Я не знаю происхождения этой шутки, но здесь она прозвучала бы странно. Мыслей нет. Только яркая, почти праздничная картинка майского утра в Прикарпатье: синь-небо, перистое облачко, с востока веет благостный ветерок, на западе виднеются лесистые горы. Красавец конь (ладно, пусть – лошадь), красноармеец в гимнастерке и пыльный школьный двор, забрызганный чем-то бурым и грязным. И только два слова звенят в ушах: «Скоро отбой, скоро отбой, скоро…»

– И вот, Ростислав, – Хмара уже тихо рычал, почти шепотом, – вы говорите: поймите, поймите! Так вот, самое страшное, что я понимаю. Я все понимаю!! Разумом – я все понимаю! И то, что этот мерзавец мог быть украинцем. И то, что с вашими поступали так же. И все остальное, что вы мне скажете, можете только сказать, я все понимаю заранее! Потому что это действительно все так, и я это знаю. Но когда я снова вижу моего соседа, дядьку Ивана, который угощал меня той самой полуницей и поил молоком, с разбитой, как тыква, головой, его кровь и его мозги на нашем дворе, когда я думаю о том, что нашелся же какой-то большевицкий выродок, который специально, нарочно устроил эту казнь на глазах у детей, – я ничего больше не хочу и не могу понимать! И это после-то того, как мы вас так ждали! У-у-у!! Какие тут понимания, какие теории, какое «жить вместе», «давайте жить дружно»? Ну, скажите: как!?

«Скоро отбой, скоро отбой, ско…». Звенит звонок. И я говорю Степану какие-то подобающие слова, и он молча кивает головой, и мы расходимся по койкам, чтобы успеть лечь до прихода ментов. Отбой.