Текст книги "Записки лжесвидетеля"

Честь и верность

 
Коммунисты поймали мальчишку,
Притащили в свое КаГеБе:
– Говори, кто давал тебе книжку,
Наставленье в подпольной борьбе,
 
 
Кто учил очернять поколение,
Клеветать на общественный строй?
– Срать хотел я на вашего Ленина! —
Отвечает им юный герой.
 

Народная песня22
  Слова Николая Вильямса из поэмы «Гнииповская ночь». «Семь дней», № 42, 1984. С. 21. Поется на мотив «Прощания славянки».


[Закрыть]

Подъем! Отбой! Подъем! Отбой! Подъем!..

И так почти четыре тысячи раз, почти четыре тысячи дней.

Наконец после очередной команды «Подъем!» его вызвали к начальнику и с неуклюжей официальной торжественностью (и с плохо скрываемым отвращением) вручили документы: паспорт, билет на поезд и направление на работу. За ворота лагеря впервые в своей жизни более или менее свободно ступил тощий низкорослый паренек с непропорционально широкими плечами и большой головой. На латунном чане мощного черепа щетинилась черная щетка волос, из-под неё на Советский Союз, затаившись, смотрели кинжально-острые раскосые глаза Чингиз-хана. Вообще-то, за спиной у него остался не лагерь, а детский дом. Впрочем, это был особый детский дом – для детей врагов народа. Но даже и там он считался «вражиной из вражин». Потому что его отец был не каким-нибудь уклонистом-ревизионистом, меньшевиком или бундовцем, а на худой конец – эсером или кадетом. Его отец был царским полковником, не успевшим вовремя уйти с Белой Армией и партизанившим потом с небольшим отрядом, чтобы пробиться к своим, а покойный дядя дослужился до генерал-губернатора. Впрочем, не хочу зря врать, а в архивы лезть недосуг, да и лень: может, это отец Дорджи Эббеева дослужился до генеральского чина перед тем как уйти навсегда в неизвестность, а дядя умер лишь полковником. Что так, что этак – для его небольшого народа это была великая честь, а для большевистской нечисти – смертный грех. Смертный в буквальном смысле: вырезали всю родню, детей и женщин, Дорджи уцелел чудом – недобиток. Ему еще в лагере (виноват, в детском доме…) объяснили, какими чудовищами были его родители, как стыдно и позорно будет ему называть их имена у себя на родине, какая для него удача, что почти всю свою мальчишечью жизнь учился он понимать антинародную сущность всего своего рода и может теперь честным трудом искупить его вину.

В отделе кадров сукновального заводишки, недавно отстроенного на трассе будущей железной дороги километрах в ста от ближайшего городка, его встретил полутороногий отставник из чекистской мелюзги, посланный сюда как бы в кормление ради своей деревяшки на левой ноге ниже колена.

– И где же твой батька?

– Батьки нет.

– Та-ак… А кто же есть? У вас тут у всех чертова дюжина родичей!

– Никого нет.

– По-ня-атно… Ну, а что в документах? – отставник неловко стал листать личное дело, и у Жоры (так его стали называть еще детдомовские сверстники) зашевелилась надежда: у этого кадровика грамота была явно не главным умением. – Рас-стре-лян… Рас-стре-лян… Рас-стре-ля-на… Та-ак… За что же их всех так?

– Не знаю, – соврал Дорджи.

– Нашуровали они, поди, у тебя, начудили… С сабельками на пулеметы, небось, а? Тра-та-та-та-та-та-та… – у Деревянной Ноги явно было хорошее настроение. – У вас здесь таких бешеных хватало. Не у тебя одного. Ну, ладно. Побалагурили – и хватит. Куда же тебя, такого тощего, определить? Иди-ка ты пока на кухню. Посудомоем.

Трудно сказать, действительно решил он подкормить заморенного мальца или просто бросил на самую низкооплачиваемую и не такую уж легкую работу, от скуки, безделья и летнего благодушия не подумав, что это единственное место, где пацан может, не слишком надрываясь, «нарастить мышц». Жорин лагерно-детдомовский опыт подсказывал ему, что маловероятно и то, и другое. Не бывает ни добрых чекистов, ни благодушных – хотя бы и в самом низком чине. Скорее всего, Деревяшка нарочно послал его ближе к хлебу, чтобы подловить на том, как он жует лишний кусок, и сдать обратно за колючую проволоку – теперь уже в настоящий лагерь и по суду. Зачем ему в своем хозяйстве какой-то сын врагов народа? В поселке и так все, кроме него, директора и начальника милиции, были калмыками и, стало быть, неблагонадежными.

Поэтому мальчишка дал себе зарок: в кастрюли не заглядывать, к хлеборезке не подходить. Правда, поварихи несколько раз пытались подсунуть ему лишнюю миску каши, но Жора отказывался наотрез, и они в конце концов отстали. Впрочем, порции ему все-таки накладывали явно больше положенных, и этого он делал вид, будто не замечает. Так что осенью Дорджи оставался почти таким же малохольным, как и за несколько месяцев до того. Разве что слегка повзрослел, стал жилист и как-то задубел.

Однажды, когда до конца работы оставалось часа два, на кухню пришел старик. Он сел на свободный табурет в углу и просидел практически без движения до самого конца смены. Жора не знал, к кому он пришел и зачем, на старика никто не обращал внимания, как будто его здесь вообще не было, и уж конечно, не дело посудомоя было задавать вопросы. Смена кончилась, поварихи засобирались домой, Жора домывал котлы. Когда все ушли, Старик его окликнул:

– Подойди сюда.

Мальчишка забыл о нем и думать, но инстинктом лагерника все время ощущал его присутствие, а потому не удивился вопросу, не вздрогнул, не растерялся, но спокойно повернулся в его сторону и подошел метров на пять.

– Ты знаешь, кем был твой отец?

– …

– А дядя?

– Враги народа.

– Кто?

– Все.

– Да? Весь род твоего отца, и весь род твоей матери, и весь род твоей бабушки по отцу, и род бабушки по матери?

– …

– Ты умеешь молчать.

– Мне пора в барак.

– Знаю.

Теперь замолчал Старик. Скоро с обходом должен придти сторож с собакой, и этот опасный, провокационный разговор все равно прекратился бы. Но Старик спросил его об отце. Может, он что-то знает о нем?

– Ты мало ешь.

– Сколько зарабатываю.

– Знаю.

И снова молчание.

– Скоро придет сторож, и я уйду. Ты ни о чем не хочешь меня спросить?

– Что с моим отцом?

– Он погиб в бою.

«С сабельками на пулеметы, – вспомнилась усмешка полутороногого чекиста. – Тра-та-та-та-та-та-та…»

– Ты хочешь еще что-то узнать?

– Я все узнал.

– Правильно отвечаешь. Что ж, тогда скажу я. Твой отец был князем, тайша. И ты тоже тайша. Но князем мало просто родиться. Им надо быть. Твой отец был. Потому что он знал, что такое честь и верность. И был верен до конца.

– Кому!?

– Белому царю и нашему народу.

– Ца-а-рю-у… – уныло и тускло протянул Жора.

– Да, царю. Даже когда все от него отвернулись. Даже когда он сам отвернулся от себя. Потому что долг все равно остается долгом и честь – честью.

– Какой долг? Кем он был, этот царь?

– Он был плохим царем. Слабым. Но это неважно. Нашему народу он не сделал ничего плохого. Брат его прадеда ввел нас в казачье сословие, а бабка прадеда, «Белая богиня», даровала нам эту землю. Мы были в союзе еще с Шуйским. Ты слышал о таком?

– Что-то рассказывали – по истории.

– Историю надо знать. Так вот, последний несчастный царь, Николай, в 1909 году лично принимал участие в праздновании 300-летия нашего присоединения к России. Между прочим, действительно добровольного. Царь тогда принял делегацию от всех наших сословий. Разве мы имеем право об этом забыть? Сохранять верность сильному – много чести не надо. Честь – это, когда сохраняешь верность слабому. Наш народ тоже сейчас слаб. Ты будешь ему верен?

– Клянусь.

– Я не просил тебя клясться.

– Тогда скажи, что я должен делать?

– Учиться.

– Знаю.

– Нет, не знаешь. Ты должен учиться в их школе, и ты должен отлично изучить их учение. Но ты должен знать еще много другого, а пока ты даже не смог как следует вспомнить наш язык. Как ты можешь быть верен народу, не зная его языка?

– Я учу.

– Знаю. Но ты должен учить в восемь раз больше, а запоминать в восемь раз быстрее.

– Я…

– Сможешь!

– Ты будешь меня учить, Учитель?

– Нет. Придут другие. Они сами тебя найдут. А ты будь готов.

– «Всег…» Да. А ты?

– Мне пора уходить.

– Но сторожа еще нет.

– Хм, – в первый раз подобие улыбки скользнуло по лицу Старика, – меня ждет иной Уход.

– Но кто ты?

– Я – лама. По-русски – священник, поп. Ты понял?

– Да.

– Тогда прощай.

– До свиданья!

– Хм? Может быть… Всё может быть…

– Ты ж не только не присутствовал при этом разговоре, но тебе о нем никто и не рассказывал. Не мог рассказывать. Дядя Жора был ведь вообще немногословен. А о своей молодости тем более упоминал очень редко и вскользь. И на свидетелей ты сослаться не можешь. Это о военных годах и сталинских лагерях старики друг про друга знают если не всё, то очень многое, больше, чем чекисты, как, пожалуй, правильно ты однажды заметил.

– Ты забываешь, что за долгие годы даже отдельных проговорок у каждого из них накапливается немало. И каждые полслова кто-то запоминает, с кем-то обсуждает, сопоставляет с обрывком фразы, сказанной годом раньше, с усмешкой кума в ответ на чьи-то слова в прошлом месяце, с тем, что человек читает, как говорит и как молчит. Постепенно все это складывается во что-то вроде контурной карты, которую остается только раскрасить.

– Но в данном случае у тебя и контур намечен одним пунктиром…

– Верно. Но это как в геометрии. Известна точка A: детдом, генеральско-полковничья калмыцкая семья. И известна точка B: кем он был в войну. Между ними лежит только одна прямая, и вычислить ее не так уж трудно, именно потому, что все окольные пути заведомо отсечены – чекистами, а потом немцами и Жориными компатриотами. Даже сама эта прямая почти невероятна. Но, тем не менее, очевидна, потому что в точку B человек попал, и даже в точку C – наш сегодняшний лагерь.

– Пусть даже так. Но какой геометрией, какой реконструкцией ты объяснишь появление этого насквозь мифического Старика, фигуры настолько избитой во всяческих писаниях о восточных людях, что появляется даже в детских книжках – вроде старика Хоттабыча, например?

– Тому две причины. Во-первых, подобные отношения – и разговоры! – между стариком и мальчиком, отроком, выражаясь по-старинному, суть неотъемлемая черта любой традиционной культуры. Половина диалогов Платона строится на чем-то подобном. Но Запад со времен Реформации и буржуазных революций (а, может, и раньше) стал чураться этого обыкновения, перевел в сферу интимного и подменил родственными отношениями дедушки с внуком, а более медитативный Восток сохранил его обыденность, даже своего рода ритуальную публичность отчасти до сего дня. Поэтому беседы юношей со старцами там, вероятно, действительно банальны, но совершенно неизбежны: словно встречи любых персонажей любого повествования «со своим адвокатом» в Америке…

– Что ты несешь? Что у тебя за гнилая привычка приплетать к любому разговору чуть ли не всю мировую историю? При чем тут Платон? При чем – Америка? Думаешь покрасоваться эрудицией? Не такая уж она у тебя большая! Я тоже книжки читаю. Мы с тобой говорим о вполне конкретном человеке, а не теории разводим. Откуда у тебя, как черт из табакерки, появился этот хрестоматийный лама?

– Хорошо. Попробую объяснить. В начале войны Дорджи Эббеев каким-то образом сумел попасть на краткосрочные офицерские курсы и уйти на фронт уже лейтенантом – младшим, конечно. Там он при первой возможности перешел на сторону немцев, связался с Калмыцким национальным комитетом и вошел в его актив, занимаясь не чем-нибудь, а идеологией и пропагандой – занятие самое страшное для большевиков, страшнее вооруженной борьбы. Но с его анкетой попасть на курсы и получить офицерское звание даже в самое напряженное для фронта время Жора мог лишь при двух условиях: среднего, хотя бы неполного, образования и безупречного с точки зрения чекистов поведения во все дни после выхода из детского дома для детей врагов народа. Значит, внешне он должен был вести жизнь «беспартийного коммуниста», тем более что за ним присматривали, не могли не присматривать. Он должен был закончить минимум семилетку, ходить на собрания, изучать марксизм-ленинизм. Причем, изучать добросовестно: чтобы от зубов отскакивало. Кстати, он в нем действительно разбирается. Но с другой стороны, в своем Национальном комитете на идеологическом поприще он успел дослужиться до капитана – гауптмана по линии вермахта. Для калмыцких формирований это достаточно высокое звание, тем паче если «к штыку приравнять перо». Штыком, знаешь ли, каким-то азиатам получать нацистские лычки было все-таки легче. Совершенно очевидно, что для этого он должен был достаточно хорошо разбираться в буддизме, знать историю своего народа и уметь читать сочинения, написанные старомонгольской письменностью. Как я смог убедиться уже здесь, Жора знает гораздо больше: «Сокровенное сказание» монголов в оригинале, тибетскую медицину и тибетский язык, немного санскрит, и кто его знает, что еще. Вообразить, будто все это он мог изучить в послевоенных лагерях или в воркутинских шахтах, где он работал после освобождения, не легче, чем предположить, что он изучал буддизм в советском детском доме. Это тебе не какое-нибудь заурядное путешествие в Шамбалу или встреча с реинкарнацией бодхисатвы. Это куда как невероятней. Что-то, конечно, он мог подучить у немцев. Но если бы не было базы, никакие родственные связи и друзья родителей не позволили бы здоровому молодому парню избежать фронта и сидеть в кабинете, писать прокламации. Отсюда с неизбежностью следует, что получить эту базу он мог только в те три года, когда после детского дома должен был изображать из себя примерного строителя социализма. Сделать это в тех условиях можно было только подпольно, сверхконспиративно и при самоотверженной, жертвенной помощи достаточно высоко квалифицированных учителей. При крайнем напряжении их сил и сил ученика. Просто так, из воздуха, эта помощь появиться не могла. Должен был быть кто-то, кто ее направил, зная, из какого рода происходит юнец. Все по тем же соображениям безопасности очень трудно себе представить, чтобы мальчишка хотя бы раз в две-три недели мог месяц за месяцем, год за годом тайком встречаться с одним и тем же человеком. Скорее всего, это были разные люди, встречавшиеся с ним как бы случайно и не позволявшие сохранять никаких записей. Потому-то у Жоры до сих пор фантастическая память, что уже с юности она была натренирована самым безжалостным образом. В конце концов, непринципиально, разные у него были учителя или один. В любом случае так организовать его обучение мог только человек, сам прекрасно все, что надо, знающий изустно, без учебников, располагающий свободным временем и относительно неприметный для властей, но настолько авторитетный в своем народе, что случайный донос был практически исключен. Ну, а против профессиональных доносчиков проницательному человеку не так уж и сложно принять контрмеры – тоже профессиональные в своем роде. Какие могут быть еще варианты, как не неприметный старик, странствующий монах, тайный лама? Разве что англо-тибетский шпион и агент фашистского прихвостня царевича Гаутамы…

Бог с ним, с Лехой! У нас – а тем более на Западе! – вообще бытуют самые несообразные предрассудки относительно многих наций. Долгие годы столичная публика любила ездить в Прибалтику, дабы почувствовать себя хотя отчасти прикосновенной к духу европейской цивилизации, столь отличному от родимого азиатского варварства. Никто при этом не вспоминал, что исторически все было немного не так. Предки эстонцев (чудь) вместе с новгородцами призывали варягов на княжение. Летопись даже называет их в первую голову: «Реша (сказали) руси чюдь, словени, и кривичи и весь (вепсы): "Земля наша велика и обилна, а наряда в ней нет. Да поидете княжить и володети нами"», – «Повесть временных лет»… Так что изначально Древнерусское государство вполне можно назвать славяно-эстонским или, шире, слявяно-финским, а то и финско-славянским! Ведь вепсы – племя финского корня, как и меря, мурома и многие другие. Позднее ни один, кажется, город в Эстонии не основали сами эстонцы: Тарту (Юрьев, Дерпт) основан русскими, Нарва – шведами, Таллин (Колывань, Ревель) – немцами. То же и с городами поменьше. Иванушка Грозный вообще считал, что даже шведы должны сноситься не с ним лично, а с его наместником в Новгороде, ибо лифляндских немцев и шведов считал вассалами своих вассалов.

Положим, это было уж очень давно. Но и много позже ни эстонцы, ни латыши не имели собственной письменности и в городах не жили, попадая туда только в качестве слуг. Что до латышей, то это вообще один из наиболее цивилизационно невинных народов в Старом Свете или, как сказали бы американские поклонники политкорректности, «народ, альтернативно цивилизованный», научившийся писать в XVIII–XIX веках, почти одновременно с племенами фульбе или хауса в Африке и лет на семьсот позже возникновения литературы, к примеру, на языке суахили. Первой книгой, напечатанной по-латышски, был вышедший в 1585 году католический катехизис, но его, как и всё написанное в следующие полтора века, составили немцы-миссионеры. Практически только они же его и читали, потому что окрестить латышей оказалось труднее, чем лопарей и самоедов. В столицу края, Ригу, из латышей, по причине их дикости, остзейские бароны пускали только прислугу и потаскух, но даже им законодательно запрещалось оставаться там на ночь. Запрет этот был отменен лишь Петром Первым. В XX веке немцев и шведов из Прибалтики выгнали. После 1917 года какое-то время некое подобие культурной жизни там поддерживали русские эмигранты. Но попавшие в парламенты из хуторов на болотах злобные националисты вскоре вытравили и их. Причем порой, как это случилось с многотысячной армией Юденича в Эстонии, в нарушение всех договоренностей и норм международного права буквально выморили на каторжных работах. Какой уж тут «уголок Европы»! Разве что жалкие задворки Псковской губернии… Именно задворки, потому что в самом Пскове подобная дикость была, конечно, невозможна даже при большевиках.

Хорошо известны и подвиги наших «европейцев» в послесоветское время. Лишив гражданства и гражданских прав где треть, а где и половину населения, они попросту расписались в том, что по сегодня остались дикарями. Любые их объяснения и оправдания при этом только лишний раз подчеркивают сей непреложный факт. Можно ли себе представить, чтобы Ирландия, к примеру, получив независимость после многократных варварских избиений, учинявшихся британцами еще в XX веке, лишила гражданства проживавших на ее территории англичан, хотя те поступали с ними не в пример жесточе, чем даже Сталин с прибалтами?

– Так у тебя же получается двойная мораль. Ирландия ведь все-таки отделилась от Британской империи, и ты это не осуждаешь, ты, наоборот, хвалишь их за гуманное отношение к англичанам. Ну так вот. Точно так же и у нас должны были все отделиться и создать собственные независимые государства. Ну, положим, я соглашусь с тобой, что гражданство и всякие тити-мити можно было решить по-другому. Но Империя все равно должна была быть разрушена. Как Карфаген – ты ведь так любишь ссылки на древних.

– Никакой двойной морали. Если хочешь знать, для самих ирландцев лучше всего было бы объединиться снова…

– А ты это им скажи, попробуй!

– Большинство не поймет и даже возмутится. Согласен. Но, между прочим, мне еще до ареста случалось разговаривать с одним ирландцем-католиком из Ольстера. Так он как раз говорил, что многие такие же, как он, ольстерские католики сыты по горло своими террористами и предпочитают иметь автономные права в богатой Британии, нежели стать провинцией, причем дойной коровой, в нищей Ирландии.

– Ну да… То есть за кусок жрачки, за чечевичную похлебку… Такие Укроп Помидорычи в любом народе найдутся. Коллаборантами называются.

– Не совсем так. Если бы вся Ирландия, а не один Ольстер, воссоединилась на строго оговоренных правах с Англией, не только каждый отдельный ирландец зажил бы лучше, чем сегодня, но появились бы средства для восстановления и развития их собственных языка и культуры. Сейчас таких денег у них просто нет, и как патриоты ни пыжатся, народ уже почти поголовно перешел на язык ненавистных завоевателей. Но если в начале XX века англичане действительно баловались геноцидом, то сейчас – я вполне готов это признать – ничего подобного ирландцам не грозит. Впрочем, России, конечно, выгодно, чтобы все они жили порознь.

– Не близорука ли такая выгода? Зачем же ты желаешь кому-то то, чего не желаешь себе?

– Видишь ли, отчасти ты, может, и прав. Нас столько раз предавали и столько раз вешали на нас всех собак, что трудно удержаться от искушения: нате, мол, получайте своих ольстерцев, басков, корсиканцев… И все-таки дело не только в этом. В Европе же идут вполне реальные процессы объединения. Европейский Союз – не Британская империя, не Германская и не Французская. Но, тем не менее, во вполне отчетливой перспективе он должен стать именно Империей. Если хочешь, «Империей нового типа». Но как раз того же самого я желал бы и России. О возвращении того, что было – будь то советчина, будь то царь-батюшка – даже мечтать бессмысленно. Не считай меня глупее себя. Но какая-то новая форма воссоединения была бы, на мой салтык, выгодна всем. И не только в материальном, но и в самом что ни на есть духовном плане тоже.

– Пусть так. Но отчего же латышам воссоединяться с вашей обновленной Московией, которую пока никто не видел, а не с этим самым реально складывающимся Европейским Союзом?

– Опять двадцать пять! И не нам это надо, а гораздо больше – если объективно! – им самим. Потому что они не европейцы, отродясь европейцами не были и вряд ли станут. Они – забытая Богом провинция буферной зоны. Что-то вроде албанцев или мальтийцев. Знаешь, есть такой вполне милый народец на острове Мальта. У них даже язык собственный существует – семитский, родственный арабскому. Правда, мальтийцы – хотя бы христиане более или менее настоящие, и историческая память у них не в пример богаче. Но западными европейцами назвать их как-то сложновато. Ирландцы же – народ почти двухтысячелетней культуры, сохранивший и государственный инстинкт и представления о правосознании. В Прибалтике же чем-то подобным могли бы похвастать только литовцы – так они и не стали создавать тех проблем, в которых увязли их самонадеянные соседи! Впрочем, нелишне вспомнить, что несколько столетий подряд государственным языком Великого княжества Литовского был русский (в его западном, белорусском изводе), а 90 процентов населения составляли жители исконно русских областей, что, очевидно, и сказалось благотворно на самосознании народа.

С литовцами русские порой воевали, порой союзничали, а случалось, и отождествлялись. В любом случае это были отношения двух государственных народов. С их соседями все было не так. Мы никогда не завоевывали ни латышей, ни эстонцев хотя бы потому, что у них не существовало ни государств, ни армий, а воевали мы не с ними, а со шведами, остзейскими немцами, с теми же литовцами и поляками. Причем власть России всегда была самой мягкой и сочувственной по отношению к коренному населению. Недаром у латышей даже пословица сложилась: «Лучше русский, чем немец». Первыми начали распрю между самими нашими народами вовсе не русские, а пресловутые «латышские стрелки». Русские добровольцы в это время с успехом защищали провозгласившую независимость Эстонию от интернациональных красных полчищ Троцкого. Колониальные захваты тоже имели направленность совершенно противоположную, нежели обычно воображают. Это ведь Латвия и Эстония, пользуясь слабостью большевиков и поддержкой лорда Керзона, аннексировали несколько чисто русских районов – в частности, Пыталовский и Псково-Печерскую Лавру. Нарва, кстати, в состав Эстонии тоже никогда не входила, а относилась к Петербургской губернии – даром что населена и тогда, и сейчас почти исключительно русскими. Установивший эти границы Тартуский мир был подписан с бандитским, заведомо незаконным красным правительством, но даже им так никогда и не был ратифицирован. Так кто ж на кого нападал и кто был оккупантом? Ах, 1940 год! Да, конечно. Но и тут войны ведь не было, не то что с Финляндией! Нашлись собственные коллаборанты, которые сдали Советам свои страны. Не обошлось и без трагической иронии: ведь антикоммунистические силы там стали ориентироваться не на Англию с Францией, а на ту самую нацистскую Германию, что настояла на их передаче Сталину.

Ни в коем случае всем этим не хочу я сказать, будто латыши или эстонцы чем-то хуже других. Отчасти даже наоборот: именно благодаря некоторой заторможенности исторического развития они зачастую сохранили симпатичные черты, утраченные их беспокойными соседями – добродушие, степенность, неторопливость в суждениях, особую северную эмоциональность, чувство сопричастности к природе… Но европейского в них не больше, чем в горцах Кавказа или Албании, а государственных и цивилизационных навыков значительно меньше, и они сами это ежедневно доказывают. Вот и всё.

Другое дело те же калмыки. Они, конечно же, тоже не европейцы. Но, слава Богу, на это и не претендуют. Будучи такими же наследниками древних монголов, как русские или даже украинцы – древних русичей, они, прежде всего, обладают многовековой письменной традицией. Тип государственности у кочевников, естественно, принципиально отличен от привычного нам, однако, это не означает, будто таковой нет. Напротив, хорошо это или плохо, но монгольская государственность существенно повлияла и на особенности устройства власти в России. Чрезвычайно важно и то, что монгольскими народами (а помимо калмыков и собственно монголов это еще и буряты) накоплен тысячелетний и зачастую трагический опыт взаимодействия с самыми различными культурами и этносами – от Китая до Европы. В конце концов, не только конница Батыя во дни оны дошла до Адриатики, но и в 1813 году калмыцкие части вступили в Париж. И это не осталось пусть ярким, но несущественным эпизодом в истории народа – именно после наполеоновских войн калмыки были приравнены в правах к казакам. Само собой разумеется, что в сознании небольшой нации это отложилось так же крепко, как память о китайской экспансии, от которой они и бежали в российские пределы «с берегов голубого Керулена» и Орхона, и о сталинском геноциде.

Латыш в Париже – какая-то невнятица, случайно попавшая в кофе дождевая капля – ни вкуса, ни облика, ни следа. Уже назавтра о нем позабудут и ни за что не отличат от русского или шведа.

Калмык в Париже будет заметен и один на сто тысяч. И дело вовсе не во внешнем облике. Современный Париж – город космополитический. Но это столкновение цивилизаций, масло в чае, кофе с водкой, взаимодействие равных, если не по силе, то по самобытности. Недаром и у Пушкина, несмотря на некоторую иронию, мы обнаруживаем «прекрасную калмычку», а в знаменитом «– Так, да не так. Ведь для раскаянья грешника обычно надо, чтобы кто-то в него спервоначала поверил. Впрочем, сейчас мне как-то недосуг вдаваться в богословские распри. Подозреваю, что и тебе они нонича не слишком нужны. Ты ведь хотел поговорить о своей любимой нравственности. А это все-таки достаточно разные вещи.

– Над чем ты насмехаешься? «Моя любимая нравственность»… Да, любимая! Я повторял и буду повторять, что с твоим моральным релятивизмом нечего делать в демократическом движении. И не потому только, что разводить чаи со стукачами – за падло. Это бы еще полбеды! А вот марать святое дело чекистскими подачками…

– Суров же ты, батенька! А что, по-твоему, светлый праздник лучше встречать голодовкой?

– Хотя бы…

– Ну вот ты и попался. Мы-то с Сашкой Огородниковым как раз в карцере его постоянно и отмечали. Причем знали заранее, что так будет, и вполне сознательно на это шли…

– Герои! Прямо мученики!

– Да нет. Зачем же все время впадать в крайности? Не знаю, как Сашке, но мне в ШИЗО совсем не хотелось, и я всячески старался не давать для него ни малейшего повода. Сажали, правда, все равно, но никакой экзальтации я при этом не испытывал. Скорее у меня бывало чувство исполнения необходимой работы, с которой снова – паки и паки, если по-церковнославянски – не сумел справиться достаточно аккуратно, за что и расплачиваюсь. Кстати, Огородников, конечно, тоже в эти дни в ШИЗО не стремился.

– Ну, у него-то экзальтации хватало! А своими постоянными голодовками по любому поводу он просто девальвировал саму идею, и теперь, когда действительно нужно, голодовка уже не действует.

– Да, пожалуй. Как ни печально, но в этом я с тобой, увы, соглашусь. Но, повторяю, на Пасху и Рождество у Сашки все же не было ни малейшего желания разыгрывать мученичество.

– То есть сами вы чистенькими оставались, а остальных чекистским чайком на Христов день поили? Очччень хоррошо! Прросто замечччательно!!

– Эка ты умеешь передергивать! А еще меня упрекаешь! Но, видишь ли, если не искать все время взаимных обвинений, мне кажется, речь идет просто о разных подходах…

– Уж это точно! Конечно, о разных.

– Я хочу сказать, что для тебя любая прикосновенность ко злу уже как бы пятнает человека, ты хочешь сохранить белые ризы, белые одежды…

– А у тебя, стало быть, для чистого всё чисто. Святой ты наш!

– Нет. Скорее наоборот. Я исхожу из принципа: с поганой овцы хоть шерсти клок…

– Из беспринципного принципа! Очччень мило…

– Но почему же надо считать, будто отнять у врага оружие – это трофей, а выманить у него шмат сала – беспринципность?

– А ты и вправду не видишь разницы?

– Вижу. Но, знаешь, скорее в чем?

– ?

– В том, что приняв мою позицию, можно допустить правомерность и твоего подхода. Главное – сам факт сопротивления, а способы допустимы разные, даже противоположные. А вот с твоей колокольни моего права на чуждую тебе модель поведения не существует, для тебя процесс важнее результата…

– Потому что цель не оправдывает средства!

– Нет. Я ведь тоже не все средства готов признать. Но для меня существует целый набор их – как ящик с инструментами. И я всегда готов выбирать, что подойдет лучше: топор, ключ или отмычка.

– Вот-вот!

– Да. Я считаю, что порой не следует чураться и отмычки. А у тебя на все один рецепт, один путь и никаких отмычек.

– Чем горжусь.

– Знаю. Но так и получается, что, стараясь не запачкаться сам, ты поливаешь грязью других.

– А ты чем занимаешься?

Господи, Господи! Да разве возможно когда-нибудь разрешить этот спор? Но и отмахнуться от него нельзя. Ведь от выбора позиции могла зависеть не только твоя судьба, но и судьбы тех, с кем ты был связан, кто верил в тебя, на тебя надеялся. Самое простое: конечно, мы могли обойтись без Лешкуна с его сомнительными яствами. Но к чему бы это привело? Надменно отвергнутый Витя намеренно вредить бы все же не стал. Но и громоотводом служить не захотел бы. В ШИЗО пошли бы не двое, а человек пять-шесть, а для остальных был бы испорчен действительно светлый праздник. Более того, вполне вероятно, что после двух-трех подобных опытов его вообще перестали бы отмечать. По сути дела – сдались бы. Кому это нужно? Лучше припомнить рецепт торта.