Текст книги "Записки лжесвидетеля"

– Признаться, забыл…

– Ну, что Попадюк – такой же великий человек, как Андрей Дмитриевич и Александр Исаевич. Но чуть ниже Сахарова и чуть выше Солженицына! Каково?

– Ну, Слава, – легко и свободно, что снова неожиданно для меня, смеется сухой желтокожий человек, – умейте же относиться к таким вещам с юмором! Конечно же, Алеша… гм… ну, очень внушаемый человек. Но ведь это так наивно, по-детски – ставить всех по ранжиру. Ведь в сущности, он это от очень чистого сердца. Неужели вы не понимаете?

Конечно, понимаю. Я опять должен все понимать. Знали бы вы, как это тяжко: принимать правду всех, даже тех, кого терпеть не можешь, и чья правда для тебя – боль, ужас и смерть. В общем-то, это вполне противоестественно. Но вот, оказывается, если ты полюбил наркотический озон того высокогорья, где чужие мнения почти безразличны, а важно только быть честным с собственной совестью, тебе мало считаться просто лжесвидетелем, придется стать еще и лжечувствователем. Потому что, конечно, в этом есть глубокая ложь и неправда: прочувствовать правоту того, кто все равно навсегда останется тебе чужд и даже враждебен. Это почти то же самое, как попытаться поднять себя за волосы. Однако сказал же Ян Гус на костре: «О, святая простота!» о женщине, подкладывавшей под него дрова, признал ее правду… Нам до этого далеко? – Конечно. Но при желании можно найти и менее патетичные примеры… Было бы это самое желание! В мире, возникшем от искушения, естественные человеческие порывы так часто оказываются очередной ловушкой Искусителя, что простота чувств и невинность мышления с легкостью открывают двери прямому злу. Избежать этого удается только святым. Но я не свят. Поэтому я вынужден постоянно влезать в чужую шкуру, порой уподобляясь сказочному чудищу, только по ночам, наедине с любимой рукописью сбрасывающему личину, чтобы, наконец, попытаться стать самим собой… Оттого и мораль моя похожа на резиновую дубинку: она растяжима и гнется во все стороны. Но, слава Богу, совсем не до бесконечности, и внутри у нее металлический стержень…

Как так случилось, что дела зоны замкнулись на мне? Ведь обычно устремления разных национальных курий, порой противоречивые, сходились в одном: во всех бедах всех наших народов виноваты, прежде всего, русские, Россия, ЫМПЭРИЯ (именно так: через Ы и с придыханием, по-кавказски темпераментно произносили это слово даже флегматичные северяне). Поэтому русские, в силу личных достоинств претендовавшие на какое-то значение, получить его, как правило, могли лишь в меру своего покаяния за всю историю своей страны и отказа от национальной гордости в пользу «общечеловеческих ценностей». При этом для остальных считалось вполне естественным числить «ооновские» ценности чем-то вполне второстепенным в сравнении с целями этническими. Особый выверт при этом получался из-за того, что человека, допустившего слабину в одном (в нашем случае – в уважении к собственному народу) не без оснований считали способным уступать и дальше. И каким бы последовательным и принципиальным во всем он себя не выказывал, отсутствие твердой народной почвы под ногами заставляло подозревать, что стоит он на песке, да и ноги-то глиняные. Так что, куда ни кинь – всюду клин. В сущности, Горбачев, а тем паче Ельцин в Беловежской пуще, не понимая и не желая понимать иноплеменной психологии, и, как истинные коммунисты, вообще не придавая значения этническим проблемам, в том числе и русским, вступили через несколько лет именно на этот, казавшийся им самым простым и удобным, путь отношений с национальными республиками. «Берите столько суверенитета, сколько сможете!» – картошка это, что ли? В результате, и Россию унизили, и националов не удовлетворили. Зато, несмотря на войны и убийства тысяч людей, прослыли образцовыми русскими либералами прогрессивнейшего пошиба в глазах всех леваков Запада и любезного Отечества…

Когда во второй половине августа 1983 года меня этапировали из Питера на 36-ю зону и на пару карантинных недель определили для начала побыть в домике ШИЗО–ПКТ, но не штрафником, а на привилегированном режиме ничем еще себя не проявившего этапника, «лидером зоны» был Мирослав Маринович. Лет за семь до того он со своими друзьями из галицийского городка Дрогобыча приехал в Киев и отправился там на экскурсию в один из музеев. В это время девушка-экскурсовод в одном из залов что-то кому-то объясняла по-русски. По-русски разговаривали и во второй группе, и в пятой, и в десятой. На этом же языке говорила вообще едва ли не вся украинская столица, как, впрочем, и половина республики. От жаркого ли солнца, чи от более земных причин, но у хлопцев взыграло ретивое, и непосредственно в музее они затеяли маленький межнациональный конфликт. Вряд ли их следовало обвинять в погромных намерениях, но что-то насчет того, кому и куда следует убираться с их рiдной Украiны, они кричали. Если бы они это проделали где-нибудь в Сибири, в Питере или даже в Москве, им, скорее всего, маленько намяли бока в милиции, оштрафовали бы их и отпустили. Ну в крайнем случае запихали бы в кутузку на 15 суток. Но украинские власти больше всего боялись упреков в уступках «буржуазному национализму», а потому старались казаться святее папы римского. Вот и поехали Маринович, Матусевич и дай Бог памяти, кто третий, на долгие годы в пермские лагеря…

Я об этом узнал позже, а пока вместе со своим спутником Сережей Касьяновым, хрупким пареньком из Владивостока, обживал камеру карантина. Сережа будто бы намеревался пристрелить первого секретаря Дальневосточного крайкома. Дело, конечно, теоретически похвальное, но на практике вполне на тот момент бесперспективное. К тому же Касьянов так и не успел взвесить все достоинства и недостатки идеи индивидуального террора. Парень, навязавшийся ему в приятели и предложивший его компании эту затею (даже, вроде бы, раздобывший ружье), рассказал об их планах в КГБ настолько заблаговременно, что сами «террористы» о деталях своего покушения узнавали только на следствии – как и о реальном существовании ружья. Надеюсь, понятно, что сам инициатор отстрела номенклатурной сволочи благополучно поступил в институт, стал членом райкома комсомола и, поговаривали, перешел на работу в «органы», чем и доказал порочность сухого теоретизирования. В середине 90-х такие кадры в массовом порядке становились завзятыми демократами, повествуя восторженным слушателям, а особенно – слушательницам, как их вызывали на допросы и чуть было не посадили по делу такого-то. Но в 1983 году до этого было еще далеко…

Не успели мы поведать друг другу свои истории, как в камере послышался глухой стук. Сережа даже несколько растерялся, потому что звук исходил явно не от двери и даже не от окна. Вроде бы и не от стен. Но откуда же тогда? Стук повторился. Выстукивался какой-то определенный ритм – нас явно вызывали на связь. В отличие от Касьянова у меня еще на свободе хватало друзей-зэков, да и книжек прочитал достаточно. Питер, чай, не Владивосток. Опять же – музыкальную школу заканчивал. Надо же, где пригодилось! Так что источник стука нашел почти сразу. Это была ПАРАША. То есть в наши времена настоящих «параш», бадей с нечистотами, в камерах давно уже не было. Просто в углу, стыдливо огороженная бетонной стенкой чуть больше метра высотой, на небольшом возвышении в полу зияла дыра, прикрытая крышкой из трехдюймового бруса. Но название сохранилось. Традиции подпитывались некоторыми конструктивными особенностями славного устройства. Сливная система как таковая отсутствовала, но был обычный водопроводный кран, подача воды в которой регулировалась не обитателями камер, а ментами в коридоре, отчего всякий акт отправления естественных надобностей приходилось сопровождать просьбой к ним включить воду.

Позднее, когда я стал бывать в этих камерах достаточно регулярно (почти за три с половиной чисто лагерных года – 180 суток ШИЗО и 9 месяцев ПКТ. Кто знает, тот поймет), быстро обнаружилось, что и бумагу надо просить у охранников. Может, в третьем тысячелетии не каждому это придет в голову, поэтому спешу уточнить: о туалетной бумаге не могло быть и речи, менты сами не все знали, что это такое. Обычно, конечно, мы пользовались газетами, но так как в ШИЗО не разрешалось читать, а даже три-четыре клочка для туалета – это уже некое чтение, то особо бдительные прапора запросто могли тебе вручить бумагу упаковочную, почти картон. Впрочем, и это не предел. Однажды особо расположенный ко мне цирик посулил выдать наждачную бумагу и, что совсем уж назидательно, слово свое сдержал. Пришлось скандалить, требовать ДПНК (дежурный помощник начальника колонии), которого, естественно, все равно никто не вызывал, и все это, пардон, без штанов и при температуре градусов 8 по Цельсию (изо рта шел пар) под наглое и самодовольное реготание ментов. Ну, и что прикажете делать, если вы в этом положении оказываетесь совершенно один, запертый в холодном бетонном мешке? Не правда ли, неплохая тренировка самообладания, если вы не хотите сойти с ума? А так, казалось бы, – подумаешь, пустячок… Впрочем, я отвлекся.

Самой главной особенностью нашей канализационной системы было то, что она не была оборудована «коленами». Это «колено» есть в любом унитазе. Оно заполняется водой, которая изолирует вас и ваш туалет от сточных труб и их запаха. Мыслители из специального московского научно-исследовательского института, занимающегося разработкой «научно-обоснованных норм содержания заключенных», решили, что зэки без «колен» обойдутся. Официально мотивировалось это, видимо, намерением сэкономить социалистическому отечеству сколько-то тонн чугуна или свинца в виде сложных сантехнических конструкций, но в действительности было, конечно, обычным для ментов – от прапорщика до министра купно с докторами тюремных и прочих советских наук – проявлением тупого садизма: какую бы гадость еще учудить этой лагерной пыли? Однако и на старуху бывает проруха. В результате все камеры внутрилагерной тюрьмы оказались соединены системой хорошо звукоизолированных труб, по которым, пренебрегая бьющим в нос зловонием, можно было переговариваться, словно по телефону. Вот к такому «телефону» нас с Сережей и вызывали.

– Давайте познакомимся. Я – Володя Балахонов, сижу в ПКТ. А вы?

– А какая у тебя статья? – где-то я уже слышал эту фамилию.

– Семидесятая. А у вас?

– У нас тоже. Я из Питера. Ростислав Евдокимов. Со мной Сергей Касьянов из Владивостока.

– Какие срока? За что посадили?

– Ну, Сергей, если захочет, тебе расскажет сам, а я… – и тут я выдал пэкэтэшнику конспект всего своего «послужного списка» (естественно, с учетом того, что любопытствующий ментик вполне может тоже снять крышку одного из очков и, вдыхая аромат дерьма, расширять в соседней пустующей камере свой кругозор. Такое, кстати, бывало). – Свободные профсоюзы… НТС… Отец – старый энтээсовец… Четыре ходки по политстатьям в дурки… Чекисты практически убили… Я ездил в Казань в психушку… Сотрудничал с Рабочей комиссией по расследованию злоупотреблений психиатрией в политических целях… Практически вся информация о казанской спецпсихбольнице шла от моего отца и через меня… Сейчас – СМОТ… Да-да, СМОТ: Свободное Межпрофессиональное Объединение Трудящихся… Почему же? Очень даже действовали… Отделения в десятках городов… Я редактировал Информационный бюллетень… Выпустил несколько номеров… Нет, не провалились… Точнее, не сразу, и заранее знали, что рано или поздно арестуют. Так что подготовили себе смену. Правда, эта смена действительно провалилась – раньше нас… Нет, не закончилось. Нашлись другие ребята… А мне же следаки на допросах показывали номера Бюллетеня, сделанные уже после нас и даже после тех, кому мы передали эстафету. Расспрашивали, не знаю ли я, чья это работа… А как ты думаешь? Я и о своих номерах до сих пор не знаю, кто их перепечатывал и где. И знать не хочу. Как говорил Володя Борисов такой…

– Ты знал его?

– Да, конечно. Он мне на память свою рогатку подарил – коммунистов стрелять… Так вот, когда кто-нибудь задавал лишние вопросы, он всегда спрашивал: «А зачем тебе это знать?»

– Тихо! Менты идут! – (Спасибо, Сережа!)

И минут через десять опять:

– Валера Сендеров и Володя Гершуни… Гершуни, видимо, в психушке. Я его видел в «Серпах» на экспертизе. Сумел ему записку кинуть… Стоит крепко… Да он же солагерник Солженицына… Да-да, Солжа. В «Архипелаге» о нем есть… Да он все время Исаичу всякие дополнения по «Архипелагу» передавал… Да… Да… Не знаю… Думаю, Сендеров где-нибудь на этих зонах… Нет, насколько я знаю, он вообще участия в следствии не принимал… Нет, я показания давал… Н-ну… Это не сейчас, встретимся – поговорим… Ну, в общем, правильно угадываешь… По моим показаниям? Ни одного обыска, ни одного ареста, все свидетели только в мою пользу… Ну, да, правильно мыслишь… Да, я знаю, обычно считается, что с ними играть нельзя – все равно перехитрят. Да вот, не перехитрили… Нет, думаю, что все-таки выиграл… Ну, это не сейчас, ты ж понимаешь… Да… Да… Приговор? – Пять плюс три… Я еще на суде над моим другом Левкой Волохонским публично заявил, что никто из нас своих сроков все равно не досидит – система раньше рухнет… Да где-то тоже должен быть… Так я тоже не знаю, откуда же мне знать?.. Ну, расстрелять – дело нехитрое, енто, оно, конешно, завсегда успеть могут. Что ж тут поделаешь? Но ежли вовремя нас не зароют, то потом уже поздно будет… А вот увидишь…

Ну и так далее в том же духе.

– Парни, а у вас подогрев есть?

– Найдется кое-что. Скажи, как передать.

– На прогулке.

– Что «на прогулке»?

– Вас на прогулку по закону обязаны будут выводить…

– Так это мы знаем. И дальше что?

– А я буду в рабочей камере…

– Ну?

– А то «ну», что гулять вы рядом с моим окном будете. Я форточку открытой оставлю – в нее и кинете. Только осторожно, чтобы менты не засекли.

– Так енто мы запросто. Ты лучше скажи, что тебе подогнать-то?

– Да что ни есть – за все спасибо скажу… Курева хорошо бы… И чаю…

– С чаем напряг. Менты пока отобрали. Дадут, сказали, когда на зону выходить будем. Правда, мал-мала заначка у меня затихарилась. Мне не жалко – подгоню. Но уж совсем маленькая. Не обессудь. А с куревом порядок. Табак куришь?

– В каком смысле?

– Ну, не сигареты, а трубочный табак. Его у меня больше килограмма с собой.

– Ки-ло-грам-ма!?

– Да. А что тебя удивляет? Думаешь, я не знал, куда еду и что здесь нужно?

– Ну ты даешь, парень! Конечно, курю.

Короче, уже после первого разговора мы достаточно хорошо друг друга понимали. За те почти две недели, что нас держали на карантине, мы с Сергеем накидали в форточку когда рабочей, а по воскресеньям и жилой камер не только сигарет, но и колбасы, чеснока и черт-те чего еще. Думаю, Балахонов рассудил, что для стукачей мы все-таки слишком щедры, и решил рискнуть.

– Слушай, Ростислав, а ты не сможешь передать от меня ксиву на зону?

– Так зачем ксиву? – не сообразил я, – если что нужно – скажи. Я так передам.

– Нет, ты не понял. Надо именно записку. Я тут пишу кое-что… В общем, на словах этого не рассказать. Так сможешь?

– Н-не знаю… Нас же обыскивать будут. Вдруг найдут?

– Нет, чтоб нашли, совсем нельзя. Мне тогда крышка. Да и тебе, если ты не стукач…

– Да вроде нет.

– Вот и мне кажется, что нет. Так что решил попробовать. Все равно надо. Обратно на зону меня уже не выпустят. Я уж знаю.

– Тогда говори.

– Понимаешь, есть один способ, чтоб никогда не нашли…

– Какой?

– Ты только не удивляйся. Не мы первые пользуемся. Проверено. А другого пути нет…

– Ну, начал, так говори. Что ты кота за хвост тянешь?

– В общем, когда мою ксивоту получишь, плотно скрути и заверни в несколько слоев полиэтилена. Потом запаяй на спичке концы и засунь в задницу.

– Что-что!?

– Так я же говорил: не удивляйся! Засунь в задницу. Только глубоко, чтобы прошло внутрь. А то менты заставляют приседать без трусов и в задний проход заглядывают…

– Да я уж заметил, когда нас принимали…

– Ну так вот, на зоне отдашь Мирке Мариновичу.

– А как я его узнаю?

– Не беспокойся, он сам с тобой познакомится.

– А как я узнаю, что это действительно он?

– Экий ты подозрительный! Впрочем, это хорошо. Он же при других сперва с тобой разговаривать будет. У нас всех новеньких встречает все «отрицалово», да и не только. Угостят, расспрашивать будут. Так что не перепутаешь. Только чтоб больше никто не знал. И лучше не сразу к нему подходи, а через несколько часов или на другой день.

– Это-то понятно. Только скажи, как же эту капсулу вынимать?

– Как – «как»? Пойдешь в туалет, подставишь бумажку, выдавишь на нее капсулу, оботрешь – вот и все.

– Ничего себе – «оботрешь». Дочиста же все равно не вытрешь. Как я ее этому Мариновичу давать буду?

– А так и будешь. Он опытный. Ему не впервой. Ну, помоешь, если не боишься попасться, под краном маленько. Но я бы не советовал. Опыта нашего, зонного, у тебя пока нет.

– Ну, как знаешь.

Как я потом понял, это была часть летописи зоны, которую Балахонов вел, сидя в ПКТ. Там, кстати, было самое удобное для этого место. На зоне не было никакой уверенности, что у тебя за плечом не появится незаметно стукач или мент. А в ПКТ вокруг каменные стены, и сзади никто подойти не может. Писать в ПКТ, в отличие от ШИЗО, разрешено. Так что, если какой прапор что и заподозрит, то пока он вызывает подмогу (в одиночку входить в камеру он не имеет права – вдруг ты его там запрешь, а сам выскочишь?), пока открывает запоры на двойных дверях, ты всегда успеешь «Войну и мир» сжечь – не то что несколько лепестков папиросной бумаги. Я благополучно передал капсулу Мирославу, и менты его не застукали, не устроили обыск, не отменили свидания с родственниками у кого-то, через кого он мог эту ксиву все тем же не самым гигиеничным способом переправить на волю. Это было достаточно надежным доказательством того, что я не стукач. Хотя полной гарантии все же не было – ведь я мог намеренно выполнить одну операцию, чтобы войти в доверие и потом провалить всю подпольную сеть. Поэтому проверки продолжались еще некоторое время, и обижаться на это было бы по меньшей мере глупо и даже странно, подозрительно.

Мирослав был в меру высок и как-то по-юношески строен и лиричен. Назвать его красивым было нельзя, но он принадлежал к тому счастливому типу украинских парубков, что, будучи вполне мужественны, от полноты жизненных сил наделены темными влажными глазами, длинными ресницами, природным румянцем на матовой коже щек – всем, чему могла бы позавидовать любая дивчина, когда б не обладала этим сама. Как многие высокие люди, иногда он казался чуть сутуловат. Но почти невозможно было понять: так ли это, или с учтивой грацией он просто склоняется к собеседнику, чтобы лучше его слышать. Доброжелательность, чуткость и какое-то старорежимное вежество, казалось, исходили от него, словно эманации святости от Божьих угодников. Наблюдая за ним, самый тонкий психолог усомнился бы или в своей проницательности, или в буйном миркином прошлом. Но за всем этим стояла глубокая внутренняя драма, так что в последние месяцы он заметно осунулся и даже посерел.

Право, я чуть было не оплошал, решив, будто на зону нас с Касьяновым выпустили в воскресенье. Это было бы настолько нетипично, что я вовремя задумался: не запамятовал ли? Нет, конечно же, это был обычный будний день. Но после года с месяцем следствия, психиатрической экспертизы, суда, кассации, когда зелень видишь только на покрашенных масляной краской стенах камер, а положенная часовая прогулка – это бег белки по асфальтированному колесу особых двориков-клеток, забранных в метре от головы натянутой, как подвесной потолок, проволочной сеткой, – и вдруг увидеть живую траву! настоящую бурую землю! двести-триста метров свободного пространства перед собой и ничем не ограниченное небо! – это ошеломляет и может запомниться только как праздник, выходной. А ведь в действительности уже минут через пятнадцать после нашего выхода на жилую зону замелькали серо-голубые застиранные спецовки (цвета фиалок в первом букетике юной однокласснице…), черные сапоги, улыбающиеся лица (Господи, неужели и я такой же урод?) – это зэки пришли с работы.

Почти сразу был организован чай. Нас с Касьяновым развели по разным отрядам, но я попал в первый – как раз туда, где торжественную встречу новичка устраивал Мирка. Отвечая на вопросы, я говорил примерно все то же, о чем уже рассказывал Балахонову, но моложавый кряжистый дядька лет за пятьдесят вдруг отошел в сторону, а за ним, как бы покурить, потянулись еще двое-трое. На мой вопросительный взгляд Огородников в присущей ему бесцеремонно напористой манере пояснил:

– Чтоб вы знали: это Паша Богук. Он вполне приличный человек, но на вас мог уже обидеться.

– Но за что?

– А потому что вы слишком откровенно стали все рассказывать. Он может решить, что это или провокация, или кто-нибудь настучит, а подумают на него. Зачем ему это надо?

– Так ведь я не говорю ничего, что не было бы уже известно следствию!

– Да, но ведь он-то этого не знает. А он не семидесятчик, считается «стариком», хотя это не совсем так: он мальчишкой своему отцу помогал председателя колхоза поднять…

– Это как так?

– Обыкновенно. Тот им леса не давал избу перебрать, да крышу перестелить – вот они его вместе с избой правления колхоза вдвоем с батей и подорвали…

– Много что от председателя осталось?

– Мало.

– А-а…

– Ну да. Так в настоящие политики Паша не годится, а помочь – помогает. Чаем, конфетами, сухарями. Но если разговор серьезный заходит, то отходит в сторону. А тут, чтоб вы знали, вы своим рассказом чаю попить ему вместе с нами не дали. Вон и Витя Лешкун отошел, и Габранов…

– Ну, с Лешкуном, положим, сложнее, – усмехается широкоплечий эстонец с удивительно открытым лицом.

– Согласен, с Витей сложнее. Но это потом, не сейчас…

– А скажите, Ростислав, – переводит разговор на другую тему Маринович, – что на вас самое большое впечатление сейчас произвело? Я имею в виду из еды, из угощенья.

– В смысле?.. – я не совсем понимаю, чего от меня ждут, и нет ли в вопросе какого-нибудь подвоха, – Ну, наверно, сам чай?

– Чай – да, конечно. В тюрьме таким не напоят. Но все-таки вкус чая вы же не забыли? Пусть слабенький, но пили. А чего вы наверняка больше года уже и в рот не брали?

– Ой, ну конечно же! Молоко!!

– Да, верно, – улыбается Мирка. – Я тоже, придя на зону, знаете ли, чуть не заплакал, когда мне его дали. Сразу мать вспомнилась, родина… Да… – он вздыхает, но продолжает улыбаться, хотя взгляд куда-то уходит, а улыбка становится грустной. Разговаривает, кстати, по-русски. И совершенно чисто, без акцента.

Потом я замечу, что так говорят и Степан Хмара, и Зорян Попадюк – как раз самые идейные националисты из образованных. Они не позволяют себе даже южнорусско-украинского неистребимого щелевого «г». Другие же украинцы, если считают себя «самостийниками», русского не употребляют, словно мусульмане – свинины, общаясь хотя бы и с кавказцами исключительно на своем наречии. Однажды одному такому я сказал, что, судя по всему, он подсознательно сам считает себя русским. Удивленное возмущение было столь велико, что пока он захлебывался словами, мне удалось объяснить причину.

– Ну согласись, – говорил я ему, – ведь армяне не заговорят ни с тобой, ни со мной по-армянски…

– Та я ж верменской мовы не бачу!

– Вот именно! И литовцы с нами со всеми разговаривают по-русски, и грузины, и эстонцы. Улавливаешь?

– Нi…

– Так ведь это просто. Они уверены, что их языки к русскому никакого отношения не имеют, и в школе, кроме как в их собственных республиках, да и то не всегда, их тоже не изучают. Вот и говорят с нами со всеми на том языке, который понятен всем. А ты знаешь ведь, что я на Украине не жил, языка вашего не учил и учить был не должен, но не только со мной, а вообще со всеми на своей мове розмовляешь, хотя сам русский ведь проходил, хотя бы в школе, и это тоже всем известно. Отчего бы так? Видимо, считаешь, что украинский – просто вариант русского и должен быть понятен каждому, кто знает русский. В общем-то я могу с тобой согласиться, потому что если люди, говорящие каждый на одной из двух языковых систем, понимают друг друга без переводчика, как почти все великорусы и малороссияне, то действительно, наверно, правильнее говорить о двух диалектах одного языка, а не о двух языках… Но только учти, что я-то готов признать за украинским самостоятельный статус – не надо меня обвинять в шовинизме! Просто тогда, если ты действительно не умеешь говорить по-русски, нам придется общаться через переводчика – иначе вдруг я что-то в твоих словах пойму неверно? Если же нет, так это ты – ты, а не я! – считаешь украинский диалектом и навязываешь мне уверенность в этом.

Мой собеседник с испугу даже проговорил несколько фраз на ненавистной москальской мове, смысл которых сводился к тому, что такого хитрого демагога, как я, и в райкоме партии не сыскать. Вот тут-то я и сослался на Мариновича, Хмару и Попадюка, на что получил вновь по-украински несколько неожиданный ответ:

– Але воны ж и мiж собiю по-москальски розмовляють…

Сказано это было с некоторым даже как бы облегчением, будто вся моя аргументация от привлечения таких идейных союзников полетела в тартарары. Клим Семенюк, а это был он, рабочий и верный сын Православной Церкви Московской Патриархии, севший за распределение от имени Украинской Хельсинкской группы гуманитарной помощи, по сравнению с Попадюком или Хмарой был просто космополитом каким-то и образцом интернационализма. Но вот, поди ж ты! Работая крановщиком в русскоязычном Киеве, стойко держался рiдной мовы. В то время как идеологи захiдной самостийности и униаты тайком от нас, но не стесняясь «своих», балуются, оказывается, употреблением великодержавного наречия, словно шкодливые бурсаки, курящие люльку с бесовским зельем, пока не видит пан-иезуит. Потом я и сам порой замечал их за таким странным занятием. Воистину, чудны дела Твои, Господи!

Чтоб вы знали, – объясняет мне Огородников, – Мирка всегда считался националистом из националистов. Но с полгода назад с ним что-то случилось. Я с ним разговаривал, он уверяет, будто какой-то религиозный кризис. Да-да, именно так! Якобы Богородица ему являлась или что-то такое. Только я этому не очень-то верю. Какие могут быть видения униатам? Только прельщения бесовские!

– Это почему же? Вы ведь сами признаете каноничность за католиками, с отцом Альфонсасом дружите…

– Так это за католиками! А униаты кто? Бывшие православные, переметнувшиеся к папе римскому, чтобы выслужиться перед поляками, но и там хорохорящиеся, цепляющиеся за внешнее соблюдение восточных обрядов, когда внутренне давно продались Западу. Ни Богу свечка, ни черту кочерга, прости Господи. Кстати, чтоб вы знали, отец Альфонсас их тоже не очень-то жалует, хотя и вынужден окормлять…

– Что значит «окормлять»? Он разве здесь мессы служит?

– Н-ну, – Саша спохватывается, что сболтнул лишнее, – за службой я его не видел… Но молитвы же читает. И беседует с некоторыми наедине. Может, и исповедует. В общем-то, это не наше дело…

– Да-да, конечно…

– Так вот. Насчет видений, – не знаю, как наш падре, а украинцы ему не очень-то верят. Зато все знают, что у него скоро конец срока, и если не напишет помиловки, то в ссылку поедет в такое какое-нибудь гиблое местечко к блатным и беспредельщикам, что такая «свободка» хуже лагеря будет. А помиловку Мирка писать не хочет. После этого он стал бы конченным человеком: не только здесь от него все отвернулись бы, но и на родине, когда домой вернулся бы.

– Бойкот?

– Бойкот. И считайте, что на всю жизнь к тому же…

– Бр-р!

– Вот то-то! А тут вдруг оказывается, будто сама Богородица повелела ему смириться и оставить ненависть к русским. Как против этого возразишь? Будь ты хоть трижды униатом, а ведь национальную непримиримость никак с христианством не совместишь! Мирка по такому случаю целую мистическую поэму написал.

– Но ведь чекист – не духовник на исповеди. Откуда ему знать о миркиных видениях? Да и поэма все-таки не помиловка.

– А! Так в том-то и подлянка! Вы не смотрите, что Маринович сейчас такой тихий да предупредительный. Это все хитрости. Униаты все такие. Он обо всем этом своем религиозном кризисе вместе с видениями и виршами написал огромное письмо домой. Его, естественно, вызвали к цензору. Обычно, конечно, таких писем не пропускают – еще не хватало: стихи страницами из зоны домой посылать! Но тут случай особый оказался. Ненароком к цензору зашел и чекист. Мирка, ясное дело, к такому повороту был готов. О чем они говорили, я не слышал, но догадаться не трудно. По крайней мере, хохлы наши уверяют, что он отказался от борьбы с «русскими оккупантами», а взамен получил обещание легкой ссылки, да, может, еще и не на весь срок. Но никакой помиловки, никакого публичного покаяния!

– В общем, и нашим, и вашим…

– Вот именно!

– Но ведь и придраться, в сущности, не к чему. Ну, кризис. Ну, видения. Ну, стихи. С кем не бывает? А от русофобства отказался – так это ж Дева Мария наказ дала! Как тут поспоришь? И, признаться честно, я вас, Саша, не очень хорошо понимаю. Ну ладно – хохлы. Они понятно, почему не довольны. Но нам-то за что Мирку осуждать?

– Да я его не совсем и осуждаю…

– Ну, что значит «не совсем»? Одним русофобом меньше – и слава Богу! Не стукач же?

– Нет, не стукач. Этого про него никто не скажет.

– Так и замечательно! А как это случилось, действительно Богородица или сам выдумал – какая нам особая разница?

– Вот тут вы, Слава, не правы. Разница есть. Во-первых, если выдумывает, так это великий грех, кощунство. Добра от этого все равно не будет. Во-вторых, зачем нам надо, чтобы кто-то против нас камень за пазухой держал? Лучше явный враг, чем притворяющийся другом. И потом, тут очень интересный расклад получается.

– Та-ак… Ну, и к чему же вы клоните?

– А к тому и клоню, чтоб вы знали, что Мирке теперь лидером зоны все равно не быть. Да и срок у него, так или иначе, кончается. Нужен кто-то другой. И так получилось, что присматриваются к вам.

– Это почему же? Есть ведь отец Альфонсас…

– Он священник, ему рисковать нельзя.

– Вот не знал, что репрессированные священники стали такими робкими!

– Вы не поняли. Сваринскас – человек мужественный, не такое испытывал. Но нам нельзя на зоне без священника остаться.

– Так это – католиками и униатам…

– Не только. После того как вселенский патриарх и папа римский обменялись взаимным лобызанием и сняли друг против друга анафему, мы уже при определенных условиях – на войне, в тюрьме, перед смертным часом – можем общаться даже евхаристически. Католики – наши братья. Если православного священника рядом нет, а положение чрезвычайное – например, в концлагере, – то ксендз может и крестить в православие. И наоборот.