Текст книги "Записки лжесвидетеля"

Делался он так. Перво-наперво почти за месяц до праздника мы начинали копить наши ежедневные пайки сахарного песочку. В ближайшую отоварку в ларьке закупали с килограмм карамелек «подушечек» с вареньем внутри. За отсутствием сливочного масла прикупали маргарину получше, а ежели хватало денег – ванильных сухарей. За день-другой до праздника Юрис Карлович выдавал нам литровую банку молока, которое он получал за вредность при работах с лаками и красками. Сухари размачивались в молоке, и из получившегося теста формировались коржи для торта, спрятать которые было труднее всего. Так как в личном пользовании из посуды нам разрешалось иметь только кружки, ложки и стеклянные банки и даже за заварные чайники и молочные бидоны шла постоянная война с ментами, кастрюли для подпольной стряпни мы тайком выпрашивали на кухне и там же чаще всего прятали их содержимое, полагаясь на совестливость поваров в этих особых обстоятельствах.

Дело в том, что, вопреки распространенному предрассудку, среди поваров были не только стукачи, но и кристально честные люди, а шеф-повар нашей столовой Саша Дергачев (по совместительству – киномеханик) был и вовсе своеобычен: стукнуть о чем-нибудь куму ему было проще, чем сварить перловую кашу на воде, но во всем, что касалось еды, он был прямо-таки патологически порядочен. Если какому-нибудь Мейлаху… – ой, виноват! Совсем позабыл, что обещал не упоминать здесь о Змее, больше не буду, честное слово! – если какой-нибудь мрази удавалось по недосмотру украсть чужой белый хлеб или кому-то не хватало сахара, то Дергачев, небезосновательно считая лагерную пайку делом святым, шел в ларек и возмещал пропажу из своих собственных средств – благо у него они были. Все положенные продукты строго по норме всегда оказывались в нашем рационе прежде всего благодаря такой необычной черте Сашиного характера. Из-за этого 36-я зона, во многих отношениях справедливо считаясь штрафной, была, кажется, самым сытым лагерем Советского Союза. Даже на других политзонах кормежка, вроде бы, уступала нашей. И спасибо за это мы должны были сказать нашим поварам, из которых бессменно проработал у плиты на моей памяти только Саша. Так же свято относился он и к нашему кухарничанию, по крайней мере когда речь шла о Рождестве или Пасхе.

Но часто случалось, что сухарей или не оказывалось в ларьке, или нам не удавалось закупить их в достаточном количестве. Тогда в дело шел белый хлеб, выделенный сухощавым синеглазым весельчаком Ваней Додоновым, Романенкой и кем-нибудь еще из «стариков-за-войну» или диетчиков. Его, конечно, надо было чем-то сдобрить. В небольшом количестве согретой на электроплитке воды мы распускали наши «подушечки» и получившимся сиропом пропитывали коржи. Бывало, приходилось обходиться и черным хлебом. Тогда в тесто полезно было добавить маргарин, повидло и вообще – все, что под руку попадет.

Отдельно готовился крем. Большим мастером по его взбиванию считался почему-то Норик Григорян. Но одному ему было, конечно, не справиться. Поэтому двое-трое зэков около часа под Норикиным руководством тщательно взбивали маргарин с молоком, сахаром и карамельным сиропом. Слегка подзапеченные коржи щедро смазывались кремом и оставлялись в какой-нибудь захоронке на ночь – как следует пропитаться. Тем, что в итоге получалось, было не стыдно угостить и друзей на воле. По крайней мере, нам так тогда казалось.

– Любишь же ты пожрать! А тебе не кажется, что все это смакование совершенно неприлично. Нормальные люди даже на свободе находят обычно более содержательные темы для разговоров, а уж в лагере…

– И что же здесь неприличного?

– Да ведь это то же самое, как если бы монахам в монастыре показывать картинки с голыми бабами!

– Вот не думал, что ты так боишься искушения! Ну и что ж с тобой станется, коли ты немного повспоминаешь вкус шашлычка, да соленых огурчиков, да водочки в запотевшей с морозца бутылке под пахучие, нежные, пряные маринованные маслята, – к ментам, что ли, каяться, распустив слюни побежишь? Ведь нет же!

– Но это вообще не тема для порядочного человека! Я не могу себе представить, чтобы настоящий русский интеллигент с таким сладострастием рассуждал о жратве, тем более там, где люди еле-еле перемогают голод!

– Да ведь ты не хуже моего знаешь, что настоящего голода у нас, слава Богу, нет. Многое другое – есть. А голода – нет. И потом. На мой взгляд, кулинария, если уж на то пошло, такая же часть человеческой культуры, как музыка или живопись. Ну, ты сам посуди. Человеку же даны не только слух и зрение, но и еще три чувства. Отчего же нам их так третировать и отказывать им в праве на соучастие в нашей духовной жизни?

– Хотя бы потому, что на слух и зрение падает процентов 90 всей перерабатываемой нами информации. И литература, философия, наука – все, что основано на слове и делает нас людьми, – связаны именно со слухом, а в письменной форме еще и со зрением, но никак не со вкусом.

– Оно бы так, да ведь недаром слово «вкус» в русском языке – и, кстати, не только в русском – столь двусмысленно. Со вкусом надо одеваться, вкус нужен, чтобы отличать хорошую музыку или литературу от пошлой, «безвкусной»…

– Но это совсем другой вкус!

– Конечно. Но все-таки. Слова ведь просто так, без повода не принимают каких ни попадя новых значений. Должна была быть причина, по которой именно вкус, а не запах и даже не звук стал означать мерило эстетической восприимчивости, точности.

– И что же это за причина?

– Ну, в подробностях сказать я не могу – никогда специально этим вопросом не занимался. Но подозреваю, что наши далекие предки, не ходившие по музеям и филармониям и даже грамоте не разумевшие, одно из первых своих эстетических впечатлений получали как раз от жратвы, как ты несколько неуважительно выражаешься. Сперва: съесть кусок сырого мяса – или вареного. Потом: зажаренного на костре – или запеченного на углях. Ну, и так далее.

– Просто вареное или запеченное усваиваются лучше, чем сырое или жареное.

– Верно. Но, возможно, именно отсюда и берут начало нескончаемые дискуссии о связи красоты с пользой. Когда Писарев утверждал, будто сапоги лучше Рафаэля, потому что от них пользы больше – так ведь, кажется? – он, в сущности, вместе с тобой пытался нас уверить, что предпочтение вареному мясу перед сырым следует оказывать не оттого, что оно вкуснее, а потому, что полезнее. Что, кстати, не всегда верно.

– Это еще почему?

– Потому что на Севере, например, где не хватает витаминов, люди по той причине и едят строганину – сырое мясо и даже сырую рыбу, – что какая-то часть витаминов в ней сохраняется лучше, чем после термической обработки, и восполняет нехватку фруктов и овощей.

– Так значит, все-таки дело в пользе!

– Нет. Ведь речь в этом примере идет об экстремальных условиях. Но ты успокой ненца или чукчу насчет перспектив здоровья и сытой жизни, а потом предложи ему на выбор: шмат сырого, пропахшего рыбой тюленьего мяса или шашлычок по-карски. Можешь быть уверен, что почти всегда он выберет шашлык.

– Отчего ж не всегда?

– Но бывают же всякие религиозные, национально-патриотические соображения. Просто привычка и недоверие к новому. Дурной вкус, наконец…

– А для тебя, стало быть, яичница равнозначна стихотворению?

– Ну, преувеличивать не надо. Хоть русских и называют народом крайностей, я эту нашу особенность никогда не любил. Но вообще-то приготовить хорошую яичницу гораздо труднее, чем обычно думают. Труднее, чем накатать стишок в газету. И если делать ее с душой, стихотворение – не стихотворение, но какую-то эстетическую ценность она получает.

– Что за чушь ты опять несешь? Какие могут быть сложности, какая эстетика в том, чтобы разбить два яйца на сковородку?

– Не скажи. Прежде всего, надо выбрать основу: картошку или черный хлеб? Этот выбор уже не только эстетический, но в какой-то мере и мировоззренческий! Картофель респектабелен и по-европейски безупречен. Это классика и общечеловеческие ценности. Но ежели ты выбираешь черный хлебушек, то вместе с ним ты склоняешься к российской самобытности и экстравагантности. Хлеб импрессионистичен и пикантен. Хоть то, хоть другое ты сперва режешь – картошку соломкой, а хлеб кубиками размером с ноготь – и обжариваешь. Особенной осторожности требует именно хлеб. Обжарив его до золотистой корочки с одной стороны, ты должен снять сковородку с огня, перевернуть хлебные кубики и сразу же покидать на них заранее порезанные помидоры – иначе он подгорит. Туда же следует добавить сладкий перец и отжатую дольку чеснока, а тем, кто не любит чеснок, – мелко нашинкованный, слегка обжаренный лук. Следом кладутся отдельно заготовленные поджаренные ломтики полукопченой колбасы, ветчины, а на любителя – и шпика по-венгерски. Особый смак придадут брошенные туда же кусочки сулугуни – он жарится лучше всех других сыров. И все-таки все это обязательно смачно посыпать тертым острым сыром и горьким красным перцем – паприкой – до легкой розоватости. Добавить резаной зелени кинзы. Ну и, конечно, не забыть поверх всего разбить яйца. То, что получилось, надо подержать на несильном огне ровно столько, чтобы яичный белок свернулся, а желток остался бы жидким. Причем, чтобы хлеб при этом все-таки не подгорел бы, вполне допустимо ножом или ложкой помочь белку побыстрее достичь дна сковороды. Тогда – и только тогда! – можно перекладывать яичницу на тарелку, хотя со сковородки есть вкуснее, слегка перемешать, чтобы желток уберег хлеб или картошку от излишней сухости, и вкушать под водку, горькое светлое пиво или, между прочим, под кефир, а то и простоквашу. А ты говоришь: какие сложности…

– Глупости все это. Даже слушать совестно.

– Да это ведь, Алеша, я так смеюсь. Неужели не понял? Не слишком весело, впрочем…

– И шутки у тебя дурацкие.

– Не спорю. Но если все время быть серьезным, ноги протянешь. А «шутка – ложь, да в ней намек…»

– Намек у тебя только один: как бы побыстрей освободиться и вернуться к своей колбасе. А наше дело – сидеть, если потребуется, хоть двадцать лет и не скулить.

– А я и не скулю. Я только не понимаю, почему тюрьма и всяческие лишения должны считаться у нас чуть ли не самоцелью какой-то. Я ведь сижу именно ради того, чтобы каждый мог изготовить себе вот такую яичницу. Не обязательно для еды. Ведь так называемая свободная пресса, вообще свобода слова, свобода передвижения и прочие свободы в большинстве случаев – та же колбаса с картошкой, только не для брюха, а для головы. Я согласен, что не всегда. Верующему мусульманину надо совершить хадж в Мекку, филологу – прочитать запрещенную книгу, и тому подобное. Это уже колбасой не назовешь. Но обычно речь идет все же о «духовной пище» – даже выражение такое есть, – а не о «духовном воздухе», без которого действительно задохнешься. И если я хочу таких возможностей для других, почему же мне того же самого зазорно хотеть самому? Если у меня болит зуб, я не хочу искать наслаждения в страдании. Я иду к врачу и пытаюсь зуб вылечить. В зубоврачебном кресле тоже бывает больно – и еще как! – но я терплю эту боль вполне сознательно не ради самой боли и не из-за чьих-то мнений о том, как мне следует поступать, а для того, чтобы от боли избавиться. Наши аресты – это что-то вроде такой вот зубной боли, и отчего же мне немного не помечтать о ее прекращении в тот самый момент, когда мне сверлят зуб? Тем более сейчас, когда, на мой взгляд, есть все основания ожидать, что больной нерв вот-вот убьют или вырвут, поставят какую-никакую пломбу и, предупредив, что два часа нельзя ничего есть, здоровеньким отпустят домой. А насчет Писарева и его эстетики – могу подкинуть замечательную псевдогегелевскую схему: Рафаэль – тезис, писаревские сапоги – антитезис, соцреализм – синтез.

– Да пошел ты!.. – Лехе все-таки хватает чувства юмора, чтобы почти рассмеяться, но он тут же спохватывается и смешок подавляет, боясь, что тот пробьет брешь в тщательно выстроенной им передо мной обороне.

1986 год на политзонах был особым. На свободе уже вовсю чувствовалось начало Перестройки, но чины КГБ и МВД слишком хорошо помнили, что им принес 1953 год, когда ощущения были у них очень похожими, а потому затянули гайки режима до отказа. Кстати, до отказа в буквальном смысле: к августу этого года они довели дело до беспримерной в истории пермских политлагерей забастовки на нашей 36-й зоне. «Осенние мухи больнее кусаются», – поминали пословицу бритоголовые оптимисты. Но соответственно возросла и наша воля к сопротивлению, к отрицанию существовавших порядков (отсюда и словцо «отрицалово»). Это сразу отразилось и на традиции празднования национальных дней.

Сперва украинцы, ведомые будущим депутатом Верховной Рады от Львовщины Степаном Хмарой, решили отметить шевченковскую годовщину (9 марта – день рождения, 10-го – 125 лет со дня смерти). Однако, в отличие от грузин (да и от прочих), Степа слишком не любил «москалей», а потому согласен был вытерпеть присутствие лишь двух-трех крайних либералов, готовых петь с чужого голоса и хаять всю свою историю, культуру и обычаи. В этом была его ошибка. Ведь я, к примеру, вел подпольную летопись нашего лагеря, руководил нелегальной кассой взаимопомощи и был тем, кого принято было называть «лидером зоны». Кроме того, многие знали, что я-то как раз прочитал всего «Кобзаря» в оригинале, чем мог похвастаться далеко не всякий украинец.

Зураб Гогия, как я уже где-то заметил, по образованию был режиссером, а потому подготовил маленький спектакль заблаговременно.

– А где же Славик? – воскликнул он с деланным изумлением, когда все приглашенные собрались на торжественное чаепитие. – Может, у тебя, Степа, чаю не хватило – так я с ним своим поделюсь…

– Да, действительно, – поддержал его синеглазый эстонец Тийт Мадиссон, – почему-то и Саши Огородникова нет, и Димы Донского.

– И Борис Иваныча тоже, – подлил масла в огонь отсидевший уже больше десяти лет немногословный Норик Григорян.

Все трое из формальной вежливости пригубили из кружек за Шевченку и, забрав свой чай, ушли к нам в отрядную кухоньку (она же умывальная комната), где и рассказали, похохатывая, обо всей этой неловкой сцене. Минут через десять-пятнадцать к нам присоединился и деликатнейший Юрис Карлович Бумейстер.

Мы вовсе не собирались ни обижать украинцев, ни устраивать антишевченковскую демонстрацию. Ни кавказцы, ни прибалты не стали бы попрекать Тараса Григорьевича строчками, памятными каждому читавшему его «Катерину» русскому, – им-то они безразличны:

 
Кохайтеся, чорнобривi,
Та не з москалями,
Бо москалi – чужi люде,
Роблять лихо з вами.
 

Просто, в любом сообществе надо уметь соблюдать баланс между личными пристрастиями, общими интересами и негласно принятыми правилами игры. Это примерно то, что американцы называют политкорректностью. Каждый имеет право недолюбливать какой-то народ или социальную группу, но демонстрировать это публично попросту неприлично. Хмара – честный, мужественный и очень неглупый человек, но в данном случае он пошел на поводу у эмоций, а в маленьком мирке политзоны, где несколько десятков человек живут бок о бок годами, потакать подобного рода страстям совершенно недопустимо – иначе все перегрызутся между собой. Вот и пришлось поставить Степана на место.

Но что же русские?

Где-то в мае ко мне подошел жилистый молчун Черных.

– Слава, как-то нехорошо получается. Все отмечают свои национальные дни, все – ну, кроме этой истории со Степой – приглашают нас. А что же мы?

– Согласен, Борис Иванович. Но что вы предлагаете? Какой день мы можем назвать своим национальным праздником? День Куликовской битвы? Владимира Святого? Призвания варягов? Как-то всё это уж больно былью поросло. Да те же украинцы сразу заявят, что это их дни, потому что все князья были киевлянами, переяславцами и галичанами. Мы согласиться с такой трактовкой, конечно, не сможем. Начнется дурацкая свара, и кончится все это довольно печально. А святого Георгия уже грузины присвоили, да и ассоциации какие-то сомнительные – Юрьев день.

– Я об этом думал, Слава. Но вот ведь хохлы. Хоть из-за Степиной… э-э-э… «упэртости» и сделали глупость – у меня, знаете ли, у самого украинская кровь, – но все-таки отметили свой день в шевченковскую годовщину. И, знаете, это ведь правильно. Как там ни относись к Тарасу Григорьевичу – я же тоже… э-э-э… помню, что он о «москалях», да и об «iнших прочих» пишет, – а все-таки именно поэт – выразитель народного духа, и день его памяти – лучший повод для национального праздника. Почему бы нам не пригласить всех на день рождения Пушкина?

– Замечательная мысль! Но есть сложности. Понимаете, ведь мы, русские, здесь на особом положении. Все в нас видят хорошо если просто имперцев, а то и оккупантов. Отметить «русский день» только для себя и нескольких своих друзей, вроде Зураба и Тийта, значит дать повод обвинениям в шовинизме. Наша задача – суметь собрать всех, и как раз самим этим фактом продемонстрировать свою политическую зрелость и право на лидерство.

– Я тоже так думаю. Но после этой истории со Степаном уговорить украинцев придти к нам будет очень сложно.

– А без них не придут отец Альфонсас, Фрейманис, Кукобака, Дзабирадзе и Гогбаидзе, Вартанчик Арутюнян… В общем, все рассыплется.

– Вот я и решил поговорить с вами. Меня они почему-то совсем уж великодержавником считают, а у вас как-то получается с ними со всеми общий язык находить.

– Н-да… Это, знаете, как сказано в Евангелии: «будьте кротцы, аки голуби, и мудры, аки змии». Я, в общем-то, на голубя не похож, да и змея не мой идеал, но вот же – приходится! Попробую что-нибудь придумать…

Сложностей оказалось даже больше, чем я предполагал. Оказывается, наши националы не просто читали Пушкина, а читали и изучали его даже слишком хорошо: примерно, как я – Шевченку. Армяне заявили, что Пушкин упоминает о них всего три раза и всё в каком-то сомнительном контексте – жалкие существа в «Путешествии в Арзрум» и что-то совсем уж опереточное в «Черной шали». Литовцам не нравилось «Клеветникам России», которое они принимали отчасти на свой счет, а дружба с Мицкевичем только смягчала, но не устраняла недовольство. Ведь с поляками, как, впрочем, и с белорусами, у них были свои счеты. Этакая ревнивая дружба-соперничество, когда от любви до ненависти – полшага. Украинцы заявили, что придут, только коли не будет этого жуткого националиста Черных (украинца по матери).

Ему вообще не везло со многими на первый взгляд вполне здравыми инициативами. Борис Иванович был педагогом. Причем педагогом прирожденным. Я не сомневаюсь, что дети его обожали даже за строгость и молчаливость. Он был исключительно деликатен и достаточно умен, чтобы не переносить на взрослых, самонадеянных и амбициозных людей своих приемов воспитания школьников. Но некоторая мера наставительности была в самой сути его характера, так же как прямота до резкости и честность. Он был из тех, кто, не желая затевать ссоры, предпочитает отмалчиваться, но в глазах, в выражении лица, в неминуемо возникающем напряженном грозовом поле всё читалось еще более ясно, чем если бы он говорил. Раздражение спорщика возрастало из-за этого вдвойне и втройне, и в конце концов атмосфера, как молнией, разряжалась какой-нибудь немногословной фразой, когда «Боря Иваныч» решал, что спускать супостату более не можно, и резал правду-матку. Резанная правда, даже не вопия благим матом, могла довести спорщика до истерики или до желания тут же, на месте, избить ее родителя до полусмерти, но Черных уже опять молчал и насупленно смотрел куда-то вниз, так что подступиться к нему не оказывалось никакой возможности.

Однажды он предложил устроить на зоне маленький чемпионат по шахматам. Но Норик и, кажется, Леня Лубман, сами любители шахмат, сразу резонно заметили, что администрация мгновенно наложит лапу на эту идею, отрапортовав своему московскому начальству, что под ее, администрации, патронажем у нас проведены шахматные соревнования, и теперь в честь 1 Мая или 7 Ноября мы вызываем на состязание другие зоны. Московские чекисты устроят «утечку информации» на Запад, и месяца через три там появится статья о том, как под руководством чекистов советские политзаключенные занимаются спортом, а за победу в одном из его видов Черных, или Гогия, или Григорян награжден добрым дядей начальником концлагеря призовым кульком конфет. Потом во всю жизнь не отмоешься… Борис Иванович несказанно поразился такому коварству ментов, но еще больше тем, что мы в один голос и почти не раздумывая его предсказали, как нечто само собой разумеющееся. Впрочем, поразмыслив, он с нами согласился, но тут же предложил провести соревнования как бы подпольно. Однако матерые волчары из «отрицалова» были неумолимы: рано или поздно менты что-нибудь пронюхают и ответят какой-нибудь гадостью.

Тогда, наматывая трусцой круги по «Аллее свободы» и сопредельным закоулкам, амурский казак решил откликнуться на разбойничью стрельбу краснорожих генералов по южнокорейскому авиалайнеру. По его мысли все, кто, бегая с полчаса-час по зоне, поддерживал так свою физическую форму (а таких, слава Богу, было много), должны были примерно подсчитать, сколько каждый из них пробегает за день, полученные цифры сложить и передать на волю ксиву (маляву, «простыню» – попросту: записку), в которой мы сообщали бы семьям погибших и генсеку ООН, что к такому-то дню советские политзаключенные 36-го пермского политлагеря намерены пробежать ровно столько километров, сколько пролетел несчастный «Боинг» до своей гибели. Тут, казалось бы, администрация навряд решилась бы приписывать заслугу себе, и мы уже почти согласились. Но по подсчетам выходило, что бегать нам пришлось бы несколько месяцев. Оно бы и нестрашно – сдюжили бы! Однако, это только с одной стороны. А с другой – после того, как о нашем почине стало бы известно, нам больше не пришлось бы бегать ни одной минуты до самого конца срока. Никому. И никогда. Такого мы тоже не могли допустить.

Так постепенно и получилось, что к предложениям Черных многие стали относиться несколько настороженно. Никто никогда не сомневался в его зэковской благонадежности, но о способности трезво оценивать все специфические следствия своих инициатив отзывались порой со скепсисом. Невзлюбившие Борю украинцы пользовались этим, чтобы очернять вообще все, от него исходящее. Но ведь я не имел никаких оснований скрывать его авторство идеи Пушкинского дня и в разговорах с людьми считал себя даже обязанным вскользь об этом упоминать. Вскользь, потому что любое подчеркивание могло выглядеть так, будто я чего-то боюсь и заранее перекладываю на другого всякую ответственность. К сожалению, эта моя оговорка только увеличивала подозрительность большинства националов.

Мне пришлось выдержать мучительнейший разговор с Борисом Ивановичем, когда, показав весь расклад, я предложил ему самому сделать трагический выбор: отмечать 6 июня с нами, но без украинцев и прочих, сведя к нулю всю значимость идеи, или добровольно отказаться от участия в празднике, инициатором которого был он сам, ради сплочения зоны вокруг русских и Пушкина. К его чести он выбрал последнее, но на меня все же слегка обиделся и несколько месяцев был со мной отменно вежлив, но довольно-таки сух. Еще бы! Ведь на практике получилось, что я как бы присвоил его идею, да к тому же заставил его самого мне ее передать. Это – как отказаться в чью-то пользу от любимой женщины, якобы ради ее счастья. Ситуация изрядно сомнительная, и должен признаться, что я при этом тоже чувствовал себя отменно погано: каким-то подленьким интриганом, хотя, видит Бог, совершенно не желал и даже не ожидал такого поворота.

Но больше всех меня поразил Зураб.

– Славик, – сказал он мне за два дня до праздника, – знаешь, я ведь помню почти всего Пушкина наизусть. Ну, может, не почти всего, а много. Но мне трудно будет сказать о нем так хорошо, как ты, наверно, хочешь. Мы в Грузии вообще больше любим Лермонтова. И знаешь почему?

– ?

– У Пушкина есть такое стихотворение, «Кавказ» называется. И знаешь, что он там пишет?

 
Кавказ подо мною. Один в вышине
Стою над снегами у края стремнины…
 

Ты понимаешь? Пришел русский – и весь Кавказ у его ног, а он, видите ли, «один в вышине»! Нет, ты послушай дальше:

 
Орел, с отдаленной поднявшись вершины,
Парит неподвижно со мной наравне.
Отселе я вижу потоков рожденье
И первое грозных обвалов движенье.
 

Видишь, с ним наравне только орел, а не какие-то там грузины. Ну а «грозные обвалы» – это же русские полки!

 
Здесь тучи смиренно идут подо мной…
 

«Смиренно»! «Подо мной»! А дальше что, помнишь? Нет? А я помню:

 
А там уж и люди гнездятся в горах…
 

Это мы, значит, как вороны какие-то «гнездимся», а?

 
И нищий наездник таится в ущелье,
Где Терек играет в свирепом веселье…
 

Ну, тут уж ты не поспоришь. Раз наездник – значит, нищий, и зачем-то «таится», как бандит. На своей родной земле, кстати, и почему-то таится! И у Терека неспроста «свирепое веселье»: это мы все – дикари, значит.

– Зурабушка! Да почему же ты решил, что это о грузинах? Если Терек, то скорее уж о чеченах…

– Нет, почему? Какая разница! Это обо всем Кавказе. Называется же «Кавказ», а не «Чечня», правда? Значит, и о кистинах, и об армянах, и об осетинах, и о дагестанцах – обо всех. И ты послушай, как кончается стихотворение – будто бы о Тереке:

 
Играет и воет, как зверь молодой,
Завидевший пищу из клетки железной;
И бьется о берег в вражде бесполезной,
И лижет утесы голодной волной…
Вотще! Нет ни пищи ему, ни отрады:
Теснят его грозно немые громады.
 

Это же обо всех кавказских народах! А «немые громады», которые его «грозно теснят» – русские армии! Ермолов, Паскевич… А мы – «звери молодые», видите ли. Старше вас, между прочим…

На мое счастье, в лагерь я взял небольшой, но очень удачно составленный томик Пушкина. Мне вдруг вспомнилось, что в примечании к «Кавказу» там приведена незаконченная строфа, которая очень долго не была известна и не печаталась:

 
Так буйную вольность законы теснят,
Так дикое племя под властью тоскует,
Так ныне безмолвный Кавказ негодует,
Так чуждые силы его тяготят…
 

Отчасти, правда, придется с Зурабом согласиться. Местные народы здесь уже без обиняков названы «диким племенем». Зато власть Империи названа «чуждой силой» и как бы предсказывается пробуждение национального самосознания у кавказцев. А главное – общая интонация, смещение акцентов…

– Посмотри, Зураб, – протянул я ему раскрытую на этих строках книгу, – может, в чем-то ты и прав – второй план в стихотворении присутствует, но он совсем не такой, как тебе показалось. Вот чем, в действительности, должно было кончаться стихотворение, и здесь отношение Пушкина к Кавказу совершенно недвусмысленно дружеское.

Гогия взял томик, нахмурился, перечитал отрывок дважды или трижды и вдруг просиял:

– Славик, но это же всё меняет! Что же ты мне сразу не сказал!?

Само собой разумеется, что после некоторого обсуждения мы решили пригласить на торжественное чаепитие Лешкуна и еще пару стариков, не чуждых «культурных запросов». Пушкина они знали не хуже некоторых из нас, а от ксенофобии – при всем своем патриотизме – безоговорочно избавились еще во время службы у немцев. Отказать им в соучастии только из-за возраста? формального образования? сомнений в праведности? Кто мы такие, чтобы так лихо судить тех, кто сам изъявил желание вспомнить вместе с нами нашего первого национального гения? Благодаря им наше угощенье оказалось хоть и не столь богатым, как на Пасху, но все же достаточно щедрым. Но главное, менты были спокойны и особенно к нам не приставали, предложив только слишком долго не задерживаться. Запретить отмечать день рождения «солнца русской поэзии» даже им показалось слишком глупым.

Шестого июня после первых тостов, произнесенных хозяевами, я передал слово Степану Хмаре. Тот взял кружку с чифирем, обвел всех взглядом, заглянул в кружку. Опустил ее на стол, посмотрел в окно. Откашлялся и начал:

– Гм… Сегодня нас пригласили вспомнить русского литератора Пушкина. Должен сказать, что мы на Украине тоже знаем такого поэта. Он автор текстов к нескольким очень неплохим романсам, которые у нас тоже поют. Мы ценим его как соавтора этих замечательных мелодичных вещей, лучшие из которых написал потомственный запорожский казак Петро Чайковский. Кстати, он хорошо помнил родную музыку и во многих своих всемирно знаменитых произведениях использовал мотивы украинских песен. Пушкин, конечно, не может сравниться с ним по мировой известности. И понятно почему. Если такие всечеловеческие гении, как Данте, Шекспир, Тарас Григорьевич Шевченко, пишут о том, что волнует каждого человека на земном шаре, то у русского поэта Пушкина стихи или о любви, или узко националистические, оскорбляющие чувства других народов. Чего стоит только его поэма «Полтава», в которой он грязно клевещет на национального героя Украины гетмана Мазепу. А Петра Первого, этого типичного азиатского деспота, предшественника Сталина и Гитлера, он восхваляет всю свою жизнь. Но в общем-то, от одного из создателей русской культуры трудно и ожидать чего-то другого. Конечно, это не Тарас Григорьевич, не гениальный Кобзарь! Тут и сравнивать бесполезно. Однако у русских лучшего поэта нет. Мы это знаем и понимаем. А потому готовы приветствовать их в этот день, и можем даже что-нибудь спеть, какой-нибудь романс…

Наступило молчание. Несколько приглашенных украинцев, отнюдь не все из которых были обременены любовью к Великороссии, медленно пунцовели, разглядывая доски пола. У молодого, подтянутого, знавшего несколько европейских языков Валентина Погорилого подозрительно заиграли желваки на скулах. Он уже набрал воздуху, развернувшись к Степану, когда положение спас Зураб.

– Знаешь, Славик! Вообще-то это ты как тамада должен давать слово, но ты почему-то никому его не передаешь. А я тоже хотел немного сказать – так что, если ты, конечно, не возражаешь, я кое-что расскажу…

И дальше, после моего кивка, полилась речь, вдохновенная, словно поэма Руставели, точная и поэтичная, как чеканка по серебру. Такого восточного панегирика не смогли бы произнести ни Тургенев, ни Достоевский на открытии памятника Пушкину в прошлом веке. Зураб прочитал наизусть весь «Кавказ» вместе с недописанной концовкой, с характерным грузинским юмором поведав историю своего заблуждения.

– Я не знаю, – продолжал он, – чем так уж обидел Пушкин украинцев, восхваляя украинского полковника Кочубея и осуждая Мазепу, который, насколько мне известно, по происхождению был поляком. Но я, например, никогда не был на Украине, а природу ее полюбил, представляя с детства по знаменитым пушкинским стихам из той же поэмы «Полтава»: