Текст книги "Экономические очерки. История идей, методология, неравенство и рост"

И.В. Забаев много рассуждает о том, что было важно для Маркса, Зомбарта или Вебера, но я-то писал не о том, что для них было важно или неважно, а о том, что они считали главной движущей силой капитализма как экономической системы. Для них существовал единственный ответ – конечно же, накопление капитала. Именно поэтому Маркс назвал свой главный экономический труд «Капитал» и именно поэтому Зомбарт позднее ввел в научный лексикон термин «капитализм». Высказывания Вебера на этот счет вполне однозначны: протестантская этика подготовила плацдарм для взрывного ускорения темпов накопления капитала. С экономической точки зрения в этом заключается главное отличие новоевропейского капитализма от всех предшествующих его формаций, где накопление капитала стояло практически на месте: «Если… ограничение потребления соединяется с высвобождением стремления к наживе, то объективным результатом этого будет накопление капитала посредством принуждения к аскетической бережливости. Препятствия на пути к потреблению нажитого богатства неминуемо должны были служить его производительному использованию в качестве инвестируемого капитала… Действительное господство кальвинизма привело к ярко выраженному импульсу накопления капитала» [Вебер, 1990, с. 198–199]. И.В. Забаев цитирует слова Вебера про «приумножение своего капитала как самоцель» [Там же, с. 72], но, видимо, считает, что это просто фигура речи, а не иное обозначение процесса накопления капитала.

Замечание И.В. Забаева о том, что будто бы я критикую «Вебера в отношении того, что сбережения не обеспечили высоких темпов экономического роста» [Забаев, 2019, с. 37], свидетельствует лишь о смутности его представлений о предмете обсуждения. Я писал не о том, что накопление капитала не стимулировало рост, а о том, что вопреки утверждениям Вебера, при рождении современного капитализма никакого ускорения темпов накопления капитала вообще не было [Капелюшников, 2018б, с. 26–27]. Иными словами, экономический феномен, который он стремился объяснять, – это фикция, иллюзия, которую он разделял с большей частью ученых – своих современников. Историческая статистика свидетельствует, что, несмотря на пуританство, мирской аскетизм, протестантскую этику и т. д., в Англии, родине современного капитализма, накопление капитала устойчиво поддерживалось на гораздо более низкой отметке, чем в странах континентальной Европы [McCloskey, 2010]. Однако это не помешало ей стать первопроходцем индустриализации.

Капитал-фундаментализм, которому были привержены Маркс, Зомбарт, Вебер и которому продолжают сохранять приверженность многие современные экономисты, мало что дает для понимания сущности современного капитализма как экономической системы, чьей отличительной чертой является способность к экспоненциальному росту душевых доходов. Капитализм и накопление капитала стары как мир (этого не понимали Маркс и Зомбарт, но понимал Вебер). Поэтому никакими изменениями в темпах накопления капитала невозможно объяснить появление экономик новоевропейского типа[77]77
  Как писал Дж. М. Кейнс, накопление капитала без инноваций за одно-два поколения привело бы к тому, что он перестал бы быть редким фактором [Кейнс, 1978]. (В оригинале это звучит красивее: он утратил бы свою scarcity-value.)


[Закрыть]. В то же время самоподдерживающийся поток инноваций – это нечто небывалое в человеческой истории, никогда и нигде до середины XVIII в. не наблюдавшееся. Именно это, а не фантомное ускорение темпов накопления капитала под влиянием протестантской этики привело к рождению уникальной экономической системы, которую по привычке продолжают обозначать пейоративным термином «капитализм», но которую было бы куда правильнее называть инновационизмом.

ВМЕСТО ЗАКЛЮЧЕНИЯ

Чтобы закончить свой комментарий на позитивной ноте, замечу, что если уж искать влияние религии на рождение «современного» капитализма, то не там и не так, где и как его ищут Вебер и веберианцы. Малоизвестный факт состоит в том, что когда И. Ньютон предложил новую физическую картину мира, ее отвергла не только католическая церковь, что было вполне ожидаемо, но также лютеранская церковь в Германии и пресвитерианская церковь в Нидерландах. В отличие от них англиканская церковь сразу же признала ньютоновские идеи и ввела их в свое учение [Goldstone, 2002]. Значение этого переворота трудно переоценить: вследствие его молодые люди в Англии уже со школьной скамьи стали приобщаться к новейшей научной картине мира и новейшему научному способу мышления. Этот фактор, несомненно, сыграл громадную роль в подготовке того цунами изобретательства, которое охватило Англию в XVIII в. и которое стало триггером Промышленной революции, т. е. перехода от мальтузианского к шумпетерианскому типу экономического роста[78]78
  Говоря о непреходящем интересе к «Протестантской этике», И.В. Забаев спрашивает: «Почему все-таки веберовский “гипноз” удается? У меня, как и профессора Капелюшникова, нет ответа на этот вопрос» [Забаев, 2019, с. 44]. На самом деле у меня-то он есть; может быть, наивный, нелепый, глупый, но есть. В своей статье я замечаю по поводу веберовского Тезиса: «Это едва ли не самая красивая, самая завораживающая идея из всех, когда-либо высказанных в социальных исследованиях. Возможно, этим объясняется, почему она обладает поистине гипнотической властью над умами людей. Раз узнав о ней, затем уже невозможно избавиться от ее воздействия и смотреть на мир вне внушенной ею оптики: везде и всюду начинают чудиться ее подтверждения» [Капелюшников, 2018б, с. 35]. Можно сказать, что если И.В. Забаева в работе Вебера больше всего привлекает этика, то меня эстетика.


[Закрыть].

ЛИТЕРАТУРА

Вебер М. Протестантская этика и дух капитализма // Вебер М. Избранные произведения. М.: Прогресс, 1990. С. 44–347.

Забаев И.В. Ницшеанский взгляд на стодолларовую купюру: чтение веберовской «Протестантской этики» в связи с замечаниями современного экономиста // Экономическая социология. 2019. Т. 20. № 1. С. 20–71. <https://ecsoc.hse.ru/2019-20-1.html>.

Капелюшников Р.И. Деконструируя Поланьи (заметки на полях «Великой трансформации») // Социологический журнал. 2005. № 3. С. 5–36.

Капелюшников Р.И. Казус Карлейля, или Кто рассорил экономическую науку с другими социальными и гуманитарными дисциплинами // Истоки. Экономика – мрачная наука? Вып. 9 / под ред. В.С. Автономова и др. М.: Изд. дом ВШЭ, 2019. С. 126–166.

Капелюшников Р.И. Игра, игре, игрой… // Сцена. 2017. № 6. С. 58–63.

Капелюшников Р.И. Гипноз Вебера. Заметки о «Протестантской этике и духе капитализма». Часть I // Экономическая социология. 2018a. Т. 19. № 3. С. 25–49. <https://ecsoc.hse.ru/2018-19-3.html>.

Капелюшников Р.И. Гипноз Вебера. Заметки о «Протестантской этике и духе капитализма». Часть II // Экономическая социология. 2018б. Т. 19. № 4. С. 12–42. <https://ecsoc.hse.ru/2018-19-4.html>.

Кейнс Дж. М. Общая теория занятости, процента и денег. М.: Прогресс, 1978.

Франклин Б. Этика шахмат // Франклин Б. Путь к богатству. Автобиография. М.: Изд-во «Э», 2017. С. 320–323.

Becker G. Replication and Reanalysis of Offenbacher’s School Enrollment Study: Implications for the Weber and Merton Theses // Journal of the Scientific Study of Religion. 1997. Vol. 36. No. 4. P. 483–495.

Becker S., Woessmann L. Was Weber Wrong? A Human Capital Theory of Protestant Economic History // Quarterly Journal of Economics. 2009. Vol. 124. No. 2. P. 531–596.

Goldstone J.A. Efflorescences and Economic Growth in World History: Rethinking the “Rise of the West” and the Industrial Revolution // Journal of World History. 2002. Vol. 13. No. 2. P. 323–389.

Lachmann L.M. The Legacy of Max Weber. Berkeley: The Glendessary Press, 1971.

MacKinnon M.H. Calvinism and the Infallible Assurance of Grace: The Weber Thesis Reconsidered // British Journal of Sociology. 1988a. Vol. 39. No. 2. P. 143–177.

MacKinnon M.H. Weber’s Exploration of Calvinism: The Undiscovered Provenance of Capitalism // British Journal of Sociology. 1988b. Vol. 39. No. 2. P. 178–210.

MacKinnon M.H. Believer Selectivity in Calvin and Calvinism // British Journal of Sociology. 1994. Vol. 45. No. 4. P. 586–595.

MacKinnon M.H. The Longevity of the Thesis: A Critique of the Critics // Weber’s “Protestant Ethic”: Origins, Evidence, Contexts / ed. by H Lehmann, G. Roth; publ. of the German Historical Institute; rev. ed. Washington, DC: Cambridge University Press, 1995. P. 211–243.

MacKinnon M.H. Max Weber’s Disenchantment. Lineages of Kant and Channing // Journal of Classical Sociology. 2001. Vol. 1. No. 3. P. 329–351.

McCloskey D. Bourgeois Dignity. Chicago: University of Chicago Press, 2010.

Merton R.K. Puritanism, Pietism, and Science // Sociological Review. 1936. Vol. 28. No. 1. P. 1–30.

Merton R.K. Science, Technology and Society in Seventeenth Century England // Osiris. 1938. Vol. 4. No. 2. P. 360–632.

Roth G. Introduction // Weber’s “Protestant Ethic”: Origins, Evidence, Contexts / ed. by H. Lehmann, G. Roth; publ. of the German Historical Institute; rev. ed. Washington, DC: Cambridge University Press, 1995. P. 1–26.

Weber M. The Protestant Ethic and the “Spirit” of Capitalism and Other Writings / ed. by P. Baehr, G.C. Wells. N.Y.: Penguin, 2002.

Zaret D. Calvin, Covenant Theology, and the Weber Thesis // British Journal of Sociology. 1992. Vol. 43. No. 3. P. 369–391.

Zaret D. The Use and Abuse of Textual Data // Weber’s “Protestant Ethic”: Origins, Evidence, Contexts / ed. by H. Lehmann, G. Roth; publ. of the German Historical Institute; rev. ed. Washington, DC: Cambridge University Press, 1995. P. 245–272.

IV
Расширенный порядок и пределы неоклассического мышления[79]79
  ^* Опубликовано: Истоки. Экономика в контексте истории и культуры. Вып. 5 / под ред. Я.И. Кузьминова, В.С. Автономова и др. М.: Изд. дом ГУ ВШЭ, 2004. С. 513–540. Настоящая работа представляет собой критический комментарий к статье академика В.М. Полтеровича «Пределы расширенного порядка» [Полтерович, 2004]. Первоначально обе работы были представлены в виде докладов на конференции, посвященной столетнему юбилею Ф.А. Хайека (1899–1991) (Москва, ВШЭ, май 1999 г.).


[Закрыть]

ВВЕДЕНИЕ

Статья академика В.М. Полтеровича «Пределы расширенного порядка», приуроченная к 100-летнему юбилею Ф.А. Хайека, побудила меня высказаться по поводу ставшего распространенным представления о едва ли не тождественности идей Хайека принципам, которые определили вектор реформ в посткоммунистических странах, а в связи с этим остановиться на некоторых фундаментальных понятиях хайековской теоретической системы.

Итак, В.М. Полтерович утверждает: основой так называемого Вашингтонского консенсуса послужила хайековская концепция расширенного порядка; идеи Вашингтонского консенсуса были навязаны западными экспертами переходным экономикам; провал рыночных реформ в России продемонстрировал несостоятельность этих идей и, следовательно, ограниченность концепции расширенного порядка; на смену Вашингтонскому консенсусу пришел Поствашингтонский консенсус, отражающий новейшие достижения экономической науки и способный направить реформы в бывших социалистических странах по более верному пути [Полтерович, 2004].

Смею полагать, что эта аргументация должна была бы сильно удивить: а) самого Ф. Хайека; б) сторонников Вашингтонского консенсуса; в) представителей международных экономических организаций, которые оказывали финансовую и экспертную поддержку реформируемым экономикам; г) приверженцев Поствашингтонского консенсуса (таких как Дж. Стиглиц); д) любого читателя, более или менее знакомого с историей развития экономической мысли XX в.

Начну с того, что идеи как Вашингтонского, так и Поствашингтонского «консенсусов» разрабатывали и пропагандировали ведущие представители экономического мейнстрима. Спор между ними – это внутреннее выяснение отношений в пределах господствующей неоклассической парадигмы, не имеющее прямого отношения ни к Ф. Хайеку, ни к неоавстрийской школе в целом. Характерно, что в статье В.М. Полтеровича не приводится никаких документальных свидетельств, подтверждающих влияние концепции расширенного порядка на стратегию реформ в странах Восточной Европы или в России. Да и странно было бы, если, вырабатывая рекомендации реформируемым экономикам, международные финансовые организации вдруг решили бы взять за основу концепцию такого «гетеродоксального экономиста» (если воспользоваться выражением В.М. Полтеровича), как Фридрих Хайек. Нелишне заметить, что автор идеи о «двух консенсусах» – Дж. Стиглиц – расходится в оценках с автором «Пределов расширенного порядка». Он сожалеет, что при разработке первоначальной программы реформ была полностью проигнорирована интеллектуальная традиция, идущая от Ф. Хайека, обращение к которой могло бы уберечь Россию и страны Восточной Европы от многих просчетов [Стиглиц, 1999, с. 7].

В мои задачи не входит оценивать вклад различных направлений теоретической мысли в разработку программ рыночной трансформации, описывать их сильные и слабые стороны, выступать в защиту той или иной стратегии реформ. Мне просто хотелось бы воспользоваться случаем и подробнее поговорить о хайековской концепции культурной эволюции. В конце концов, наше обсуждение посвящено не десятилетию Вашингтонского консенсуса, а 100-летию со дня рождения Фридриха Хайека.

И вот какой портрет Хайека-теоретика вырисовывается из статьи В.М. Полтеровича: 1) он был сторонником концепции невмешательства; 2) в его теории расширенного порядка недооценивается роль институтов, так как из нее следует вывод, что для успеха реформ достаточно освободить систему от ограничений и предоставленный самому себе рынок автоматически решит все проблемы; 3) подход Хайека подразумевает (несмотря на его попытки доказать обратное), что в процессе эволюционного отбора всегда выживают самые лучшие институты; 4) он не понимал значения «механизмов координации», из-за действия которых система может находиться в устойчиво неэффективном состоянии; 5) концепция расширенного порядка не дает ответа, как сочетать требования эффективности с требованиями социальной справедливости; 6) Хайек не замечал, что реальные рынки не соответствуют модели совершенной конкуренции и что их эффективность невозможно обеспечить без государственного регулирования; 7) в его теории не нашлось места для такой проблемы как ограниченный горизонт планирования при принятии инвестиционных решений; 8) ему была чужда идея о динамической неэффективности рынка, который при отсутствии информации о будущих ценах и будущих технологиях неспособен генерировать оптимальные траектории роста [Полтерович, 2004].

В этом описании Ф. Хайек предстает не как принципиальный критик и оппонент экономического мейнстрима, а как не слишком квалифицированный экономист-неоклассик. В одних случаях ему фактически приписывается незнание тех положений стандартной теории, которые он считал несостоятельными и в явном виде отвергал; в других – ему переадресовываются те возражения, которые он сам против нее же и выдвигал. Неудивительно, что у препарированных таким образом хайековских идей обнаруживаются жесткие «пределы». Но прежде чем обсуждать предполагаемые границы концепции расширенного порядка, имеет смысл представить ее в более полном и развернутом виде.

КОНЦЕПЦИЯ КУЛЬТУРНОЙ ЭВОЛЮЦИИ

По определению Ф. Хайека, порядок – это положение, «при котором множество элементов разного рода связаны между собой так, что познакомившись с каким-либо пространственным или временным фрагментом целого, мы можем относительно всего остального выстраивать правильные ожидания или по меньшей мере ожидания с хорошими шансами на то, что они окажутся правильными» [Hayek, 1973, p. 36].

Под расширенным порядком человеческого взаимодействия он понимал современную цивилизацию, основанную на сотрудничестве миллионов незнакомых друг другу людей. Расширенному, или макро-, порядку в его работах противопоставляется микропорядок, который формируется в малых группах (первобытных племенах, семьях, фирмах) и который строится на личных связях их членов. Концепция культурной эволюции пытается объяснить: как стал возможен расширенный порядок и что обеспечивает его устойчивость?

Для всякой эволюционной теории критическими являются два вопроса – о механизме генерирования изменений и о принципах их отбора. На первый призван ответить хайековский анализ формирования спонтанных, самоорганизующихся структур, ответ на второй связан с выдвижением идеи метаинституциональной конкуренции.

Как отмечает Хайек, порядок может навязываться извне или возникать изнутри системы. Соответственно с точки зрения происхождения порядки могут быть подразделены на спонтанные и сознательно сконструированные («сделанные»). Спонтанные порядки не являются воплощением чьего-то замысла. Они образуются эволюционным путем как непреднамеренный результат сознательных действий множества людей, преследующих свои частные цели. В этом смысле их можно назвать «продуктом человеческого действия, но не продуктом человеческого замысла» (выражение шотландского философа XVIII столетия А. Фергюсона). Язык, мораль, право, рынок – все это примеры самоорганизующихся и саморегулирующихся систем. Упорядоченность в них достигается не управлением из центра, а регулярностью во взаимоотношениях между отдельными элементами структуры. Такие институты занимают как бы промежуточное положение между миром природных объектов, существующих независимо от человека, и миром искусственных объектов, рожденных его волей и интеллектом. (Они находятся между инстинктом и разумом.) По замечанию Хайека, теоретические общественные дисциплины возникли, когда было осознано, что могут существовать порядки, не имеющие персонального творца.

В отличие от сознательно устанавливаемого порядка, ориентированного на решение строго определенных задач, спонтанный порядок не подчинен какой-либо явной цели, хотя и помогает индивидуумам реализовывать их частные устремления. Если первый поддерживается конкретными приказами-командами, то второй – абстрактными правилами поведения (отсюда еще одно обозначение расширенного порядка – «абстрактное общество»): «Осознание того, что люди могут ко всеобщему благу жить в мире и согласии друг с другом и что для этого не обязательно достигать единства мнений по поводу каких-либо конкретных совместных целей, а достаточно всего лишь соблюдать абстрактные правила поведения, явилось, вероятно, величайшим открытием из всех, когда-либо совершенных человечеством» [Hayek, 1976, p. 136].

Правила поведения могут воплощаться как в неформальных традициях, обычаях, привычках, так и в формализованных законах, судебных прецедентах, требованиях этикета[80]80
  Первые Л. Лахманн называл «внутренними», а вторые – «внешними» институтами [Lachmann, 1970].


[Закрыть]. Однако с точки зрения поддержания расширенного порядка важнейшими оказываются правила, которые никем сознательно не конструировались и возникали непредумышленно. Лишь много позднее некоторые из них кодифицируются в виде законов и начинают охраняться государством. Конечно, далеко не все институты возникали спонтанно, многие из них «изобретены», т. е. изначально проектировались и конструировались сознательно, по определенному плану. Но и они, чтобы успешно работать, должны вписываться в общую рамку, которую задают более фундаментальные правила поведения, не являющиеся продуктом чьего бы то ни было замысла. Основные отличительные признаки спонтанных и сознательных порядков схематически представлены в табл. IV.1.

Современную цивилизацию Хайек рассматривает как сложное переплетение множества правил – явных и неявных, сознательных и спонтанных. Поскольку возникновение именно такой комбинации правил не было никем запланировано, постольку расширенный порядок как целое также можно считать спонтанным.

Таблица IV.1

Типы порядков

Впрочем, противоположность между запланированными и непредумышленными результатами человеческой деятельности не следует преувеличивать. Во-первых, целенаправленные действия невозможны без опоры на определенные правила, которые самим человеком по большей части не осознаются. Во-вторых, без человеческих действий, устремленных к той или иной сознательно избранной цели, не возникало бы спонтанного порядка как их побочного, непреднамеренного результата. В-третьих, далеко не всегда непредвиденные последствия человеческой активности складываются в устойчивые «отношенческие» структуры, т. е. ведут к формированию порядков. В-четвертых, любая организация, чья деятельность подчинена достижению строго определенных целей, оказывается встроена в систему правил более высокого уровня, многие из которых имеют спонтанное происхождение (предприниматель может отдавать работнику приказы-команды, но только если они не противоречат действующим законам и существующим нормам морали). В-пятых, в промежутках между указаниями, которые поступают из руководящего центра, сознательный порядок нередко начинает функционировать наподобие спонтанного, по своим стихийно сложившимся неформальным правилам.

Сгруппированные тем или иным образом правила образуют культурные традиции, или «кодексы поведения», по терминологии Хайека. Культурная эволюция (а ее он рассматривает как непосредственное продолжение биологической эволюции) протекает в форме конкуренции между различными традициями, обычаями и институтами. Подобно тому, как обычный рынок отбирает более прибыльные фирмы, культурная эволюция производит селекцию более жизнеспособных традиций и институтов. Фильтр институциональной метаконкуренции выдерживают те правила поведения, которые дают применяющим их группам лучшие шансы на выживание. Институты, не прошедшие сквозь эволюционный фильтр (от религий до способов организации производства), подвергаются отсеву.

Однако в отличие от биологической культурная эволюция, по мысли Хайека, действует не через индивидуальный, а через групповой отбор. В ходе ее развертывания вперед выходят группы, сумевшие в длительном процессе социального экспериментирования открыть правила с лучшими адаптивными характеристиками. Но это не предполагает, что сообщества, оказавшиеся менее успешными, обречены на исчезновение. Культурная эволюция действует не по-дарвиновски, а по-ламаркистски: она допускает наследование приобретенных признаков. Обучение и подражание – вот два канала, по которым правила, подтвердившие свою жизнеспособность, распространяются во времени и пространстве. Речь, таким образом, идет не столько о физическом выживании тех или иных групп, сколько о выживании и взаимообогащении конкурирующих культурных традиций, которые как бы «соревнуются» за привлечение максимального числа сторонников. Кроме того, передача следующим поколениям правил поведения – в отличие от передачи им генов – осуществляется не только от родителей, но от гораздо более широкого круга членов общества. Двумя этими обстоятельствами – наследованием приобретенных признаков и множественностью каналов передачи – объясняется, почему культурная эволюция протекает гораздо быстрее, чем биологическая.

Все это, однако, не предполагает, что культурная эволюция движется по оптимальной траектории, обеспечивая выживание только самых эффективных институтов. Более того, как полагал Хайек, подобная постановка вопроса в принципе бессмысленна: человеческий разум ограничен и не в состоянии определить, какой именно набор институтов является оптимальным и насколько существующее положение вещей отклоняется от этого глобального оптимума. Он выступал также последовательным противником историцизма – установки, согласно которой история человечества жестко запрограммирована на прохождение через строго определенную последовательность эпох или стадий развития. (Одним из самых откровенных историцистов был, как известно, К. Маркс.)

Путь культурной эволюции – это цепь непрерывных проб и ошибок. Любая традиция отражает опыт приспособления к условиям определенной «экологической ниши» и вне ее может оказываться контрпродуктивной. Институты, которые обеспечивали успешную адаптацию вчера, завтра могут превратиться в преграду на ее пути. Эффективное правило может не выдержать теста на выживаемость и исчезнуть без следа, если оно было встроено в относительно нежизнеспособную культурную традицию. Малые и большие сообщества бывают обречены на стагнацию, когда оказываются «заперты» в сети неэффективных институтов, подрывающих их жизненные перспективы. Одним словом, в том, что возникла современная цивилизация, не было никакой предопределенности, и нет никаких оснований считать ее наилучшей из всех теоретически возможных.

По Хайеку, самое большее, что мы можем утверждать, – это то, что в процессе эволюционного отбора институты с лучшими адаптивными характеристиками обладают в среднем более высокими шансами на выживание, чем институты с худшими адаптивными характеристиками. В этом направлении работает несколько механизмов. Группы, открывшие лучшие институты, получают возможность поддерживать свою численность на более высоком уровне. Кроме того, они оказываются привлекательными для менее успешных групп, что дает толчок процессам миграции и ассимиляции. Наконец, убедившись в преимуществах кодексов поведения, выработанных лидерами, аутсайдеры начинают прибегать к их заимствованию.

Благотворное влияние многих правил поведения на жизнь группы обнаруживается лишь по прошествии достаточно длительного времени, причем в некоторых случаях так и остается неосознанным. Поэтому исключительно важная роль в развертывании культурной эволюции принадлежит религиям: их Хайек называл «стражами традиций” [Хайек, 1992б]. Мировые религии помогли сохранению традиций, которые стали основой расширенного порядка и которые без такой защиты могли бы быть отброшены, поскольку шли вразрез и с врожденными человеческими инстинктами и с требованиями человеческого разума.

Все это, однако, не объясняет, с чем именно связаны адаптивные преимущества институтов, прошедших конкурентный отбор. Или, быть может, справедлив упрек, что само понятие эффективности остается у Хайека не разъясненным? Чтобы проверить, так ли это, нам придется обратиться к его концепции человеческого знания.

КОНЦЕПЦИЯ ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО ЗНАНИЯ

Концепция культурной эволюции вырастает из выдвинутой Хайеком трактовки проблемы человеческого знания. В наиболее полном виде она изложена в его работе по теоретической психологии «Сенсорный порядок» [Hayek, 1952].

По Хайеку, не только общество и ведущие социальные институты, но и само человеческое сознание принадлежит к разряду самоорганизующихся структур и является одним из примеров спонтанного порядка. В его понимании оно предстает как набор правил по классифицированию внешних стимулов. Благодаря наличию таких правил человеческие ощущения, восприятия и представления складываются в определенную согласованную систему – «сенсорный порядок», по его терминологии. Этот классификационный аппарат не дается человеку в готовом виде, а формируется и совершенствуется методом проб и ошибок по ходу адаптации к окружающей среде. Этим, в частности, объясняется, почему субъективные картины мира, имеющиеся у разных людей, могут так сильно отличаться друг от друга. Бόльшая часть правил, задействованных в работе человеческого восприятия и мышления, усваивается бессознательно, через приобщение к традициям и культурным образцам, унаследованным от предшествующих поколений.

Из представления о человеческом разуме как несовершенном аппарате по классификации внешних событий, действующем по спонтанно выработанным и чаще всего неосознанным правилам, следует вывод, которому принадлежит центральное место во всей аргументации Хайека. Это вывод о принципиальной ограниченности человеческого знания (constitutional ignorance).

Во-первых, оно всегда остается неполным, поскольку сенсорный порядок – лишь часть более общего и сложного порядка, существующего вне него. Во-вторых, оно рассредоточено среди огромного числа «индивидуальных умов». В-третьих, это по преимуществу локальное знание, которое отражает специфические обстоятельства времени, места и образа действий и которое открывается только тем, кто непосредственно в эти обстоятельства погружен. В-четвертых, оно представляет ценность в той мере, в какой имеется возможность использовать его здесь и сейчас, для приспособления к непрерывно меняющимся условиям окружающего мира. Наконец, бóльшая часть человеческих знаний носит неявный характер, воплощаясь в разнообразных практических навыках, умениях и привычках. Они остаются неформализованными, не поддаются переводу в слова или иные символы и передаются (если это вообще возможно) только опытным путем [Хайек, 2000в].

Как следствие, каждый отдельный человек оказывается бесконечно зависим от знаний, имеющихся у других, поскольку по сравнению с общим массивом информации его индивидуальные познания ничтожно малы. Любому крупному сообществу приходится сталкивается с проблемой, от решения которой зависит его выживание и процветание: какой набор институтов способен обеспечить наиболее полное использование неявного личностного знания, рассеянного среди множества индивидов, не имеющих подчас ни малейшего представления друг о друге?

Как показывает Хайек, ее успешное решение невозможно без института рыночной конкуренции. В его понимании конкуренция представляет собой процедуру открытия [Хайек, 1989]. Это социальный процесс, способствующий выявлению и исправлению ошибок: благодаря ему индивиды узнают, совместимы ли их цели как с имеющимися у них средствами, так и с целями других людей, и получают возможность корректировать свои решения. В ходе конкуренции производители открывают новые потребности, прежде никем не замечавшиеся, а потребители – новые способы их удовлетворения, ранее им неизвестные. Не менее важно, что конкуренция позволяет индивидуальным агентам узнавать нечто новое и о самих себе: получать более полное представление о собственных возможностях и предпочтениях.

Хайековский подход далек от стандартной неоклассической модели Homo oeconomicus, где человек выступает как всеведущее рациональное существо. Отмечая этот контраст, А.Е. Шаститко считает возможным говорить о перекличке хайековских идей с принципом ограниченной рациональности, одним из основополагающих для новой институциональной экономики [Шаститко, 2004][81]81
  Что касается утверждения Дж. Ходжсона, на которое ссылается А.Е. Шаститко, о том, что Хайек подобно неоклассикам принимал стандартную модель Homo oeconomicus, то его трудно оценить иначе как чистое недоразумение.


[Закрыть]. Мне такое сближение не представляется убедительным. Неоинституционализм признает ограниченность имеющейся у экономических агентов информации о внешнем мире, однако неявно предполагает, что о самих себе им известно абсолютно все (по такой же логике строятся модели с асимметричной информацией).

Хайек занимает намного более радикальную (и реалистическую) позицию. Будучи решительным противником любых «данностей», он распространяет принцип ограниченности знания и на знания человека о себе самом. Он отвергает истину, кажущуюся самоочевидной, что лучше всех свои интересы знает сам человек. По Хайеку, никому не дано знать, в чем состоят истинные интересы того или иного человека (включая и его самого) [Хайек, 2000a]. Люди не обладают совершенной информацией о том, что же они на самом деле знают и чего же они на самом деле хотят. Другими словами, они имеют неполное и искаженное представление о собственных знаниях и предпочтениях. Лучше узнать самих себя им помогает конкуренция: благодаря ей они открывают в себе новые знания, присутствия которых не предполагали, и новые предпочтения, о которых не подозревали.

Редко замечают, что в стандартных моделях рационального выбора предпочтения принимаются не просто как нечто данное, но и как нечто внерациональное, обусловленное биологически (ср. постоянные отсылки к социобиологии Г. Беккера [Becker, 1976]). Хайековский подход в этом смысле шире. Он предполагает, что рациональность человека может проявляться не только в отборе средств, лучше других подходящих для удовлетворения его потребностей, но также в открытии и упорядочении самих потребностей.

С точки зрения Хайека, упорядоченная шкала предпочтений с ее замечательными математическими свойствами не дается индивидуальным агентам в готовом виде. Методом проб и ошибок они могут лишь постепенно приближаться к ней: «Большинство потребностей, побуждающих нас действовать, являются потребностями в вещах, о существовании которых мы узнаем только благодаря цивилизация, и мы желаем эти вещи потому, что они вызывают ощущения и эмоции, которые были бы нам неведомы без нашего культурного наследия» [Hayek, 1967a, p. 314].