Текст книги "Экономические очерки. История идей, методология, неравенство и рост"

В рациональное существо человека превращают институты, научая его определенным правилам поведения, создавая условия для сотрудничества с другими людьми и открывая доступ к огромному массиву информации, который он был бы не в силах аккумулировать и переработать сам[82]82
  Хайек признавал, что «шкала целей» человека является намного более устойчивой, чем шкала средств. Это означает, что применение стандартной модели Homo oeconomicus оправданно в определенных институциональных контекстах и при решении определенного класса задач.


[Закрыть]. Если для неоклассиков рациональное поведение – это исходная предпосылка анализа, то для австрийцев – продукт определенной институциональной среды [Caldwell, 1997, p. 1885].

Естественно, разные системы неравноценны в этом отношении. Так, австрийская школа отрицала возможность рационального экономического расчета в условиях плановой экономики. В свете представлений Хайека о природе человеческого знания становятся понятны и особенности его подхода к оценке альтернативных моделей общественного устройства.

Он отказывался сравнивать различные институциональные режимы исходя из максимизации каких бы то ни было «функций социального благосостояния». Так, использование при оценке институциональных систем привычных критериев эффективности (Парето-улучшения или Калдора – Хикса) неявно предполагало бы инвариантность структуры предпочтений индивидов по отношению к альтернативным «правилам игры». Но, как мы видели, Хайек не принимал стандартной модели Homo oeconomicus, в которой человек рассматривается как калькуляционная машина с фиксированной структурой предпочтений. Судить о достоинствах тех или иных наборов «правил игры» по тому, насколько полно они удовлетворяют человеческие потребности, невозможно, поскольку в разной институциональной среде у людей будут формироваться разные шкалы предпочтений. (Достаточно напомнить, как поколения, выросшие при коммунистическом режиме, относятся к новой «рыночной» действительности и насколько это отношение отличается от восприятия более молодых поколений.)

Но это не значит, что Хайеку нечего сказать об эффективности альтернативных институциональных систем. В эволюционной перспективе ключевая проблема, встающая перед любым обществом, – приспособление к случайным изменениям, которые невозможно предвидеть заранее. Приспособление тем успешнее, чем большим объемом информации располагают индивидуальные агенты, чем меньше препятствий они встречают при ее использовании и чем легче им координировать свои усилия. С этой точки зрения эффективность любой системы институтов определяется тем, насколько благоприятные условия она создает для генерирования, координации, использования и сохранения знаний, рассеянных среди множества индивидов.

Критерий для оценки альтернативных институциональных моделей оказывается не утилитаристским и не «вэлферистским», а эпистемологическим: «Австрийцы задаются вопросом: какой набор институтов мог бы вернее помогать несовершенным индивидуумам принимать более правильные решения и полнее использовать их знания?» [Caldwell, 1997, p. 1885]. Можно сказать и так, что во главу угла Хайек ставит не статическую (аллокационную), а динамическую (адаптационную) эффективность.

По его оценке, из всех известных моделей наилучшими «знаньевыми» характеристиками обладает система конкурентных рынков со стабильными, надежно охраняемыми и свободно передаваемыми правами собственности, либерально-демократическим политическим строем и сильной конституцией. Раздвигая границы частной сферы, где каждый может свободно экспериментировать, не опасаясь вмешательства извне, такая система дает мощные стимулы к поиску и накоплению знаний, а обеспечивая условия для добровольного сотрудничества, она позволяет использовать и координировать их в максимально возможной степени[83]83
  Напомним, речь идет не только и не столько о формализованном научном знании, сколько о неявных личностных знаниях, рассредоточенных среди миллионов людей.


[Закрыть]. Она оказывается эффективной не потому, что обеспечивает «наивысшее счастье наибольшему числу людей» или ведет к оптимуму по Парето, а потому что альтернативным институциональным режимам с худшими «знаньевыми» характеристиками не удается столь же успешно преодолевать ограниченность человеческого знания. Красноречивый пример – судьба многочисленных социалистических проектов.

Показателем лучших адаптивных свойств институциональной системы оказывается ее способность к поддержанию большего числа человеческих жизней [Хайек, 1992б]. Это не значит, что чем больше численность того или иного сообщества, тем оно «благополучнее» или «эффективнее». Для Хайека способность к сохранению большего числа человеческих жизней – не критерий эффективности институционального устройства, а следствие успешного решения проблемы рассеянного знания. Он считал самоочевидным, что достичь и поддерживать нынешнюю численность населения Земли стало возможно только благодаря утверждению и распространению традиций и институтов либерально-рыночного порядка[84]84
  Мысль Ф. Хайека полнее раскрывается в его анализе конкретного исторического эпизода – Промышленной революции в Англии XVIII в. Соглашаясь с К. Марксом, что «капитализм создал пролетариат», он вкладывал в это утверждение совсем иной смысл. Пролетариат появился не в результате массового разорения крестьян, ремесленников и мелких торговцев, которым не оставалось ничего другого как превратиться в «наемных рабов». Капитализм дал пролетариату жизнь в буквальном смысле слова: он обеспечил условия для выживания беднейших слоев населения, которых раньше подстерегала бы голодная смерть и которые в иных условиях были бы не в состоянии прокормить своих детей. Другими словами, в доиндустриальном обществе целая вереница поколений так и осталась бы нерожденной. Спасенные жизни – вот главный результат, который принесло утверждение капиталистических порядков наиболее обездоленным группам населения (cм.: [Hayek, 1967б]). Поэтому в работах Хайека можно встретить и такую формулировку: более эффективным следует признать тот набор институтов, при котором увеличиваются шансы на достижение целей у наименее состоятельных членов общества.


[Закрыть].

XX век не знал недостатка в радикальных проектах, направленных на замену спонтанно сложившихся институтов их усовершенствованными, более рациональными конструкциями: рынка – «централизованно управляемой экономикой», традиционной морали – «научной этикой», естественных языков – искусственными. Согласно Хайеку, степень сложности расширенного порядка превосходит ограниченные возможности человеческого разума, который сам является его частью. Отказ от традиций и институтов, составляющих основу расширенного порядка, подорвал бы возможность поддерживать численность человечества на его нынешнем уровне, обрек бы множество людей на гибель, а оставшихся на нищету[85]85
  С эпистемологической точки зрения это сделало бы человека существом менее разумным. Легко, например, представить, какой массив знаний был бы безвозвратно утерян и какие провалы в социальной координации могли бы возникнуть, если бы обществу пришлось перейти от использования естественного языка (скажем, русского) на какой-либо искусственный (скажем, эсперанто).


[Закрыть]. Поэтому он был последовательным противником любых проектов тотального переустройства современного сложноорганизованного общества по заранее вычерченным схемам.

Но это не значит, что Хайек отвергал любые сознательные попытки по усовершенствованию институционального обрамления расширенного порядка. Напомним, что он сам выступал с весьма радикальными предложениями по реформированию существующей денежной системы и существующей формы парламентского правления[86]86
  За это единомышленники Хайека упрекали его в непоследовательности. По их мнению, его предложения носили «конструктивистский» характер.


[Закрыть]. Именно потому, что действующие институты являются результатом эволюционного процесса, нет никаких оснований считать их наилучшими из всех возможных (ситуация усугубляется еще и тем, что многие из них формировались под искажающим воздействием государства). По Хайеку, ни один институт не должен быть закрыт для рациональной критики и попыток по его усовершенствованию. Однако экспериментируя с любым из ныне действующих институтов, мы не должны пытаться переделать их все разом, к чему призывали (и что пытались осуществить на практике) сторонники социалистической идеи. Это означало бы конец современной цивилизации.

ХАЙЕК И РЕФОРМЫ

Нет сомнений, что Ф. Хайек счел бы абсолютно необходимым решение всех тех задач, которые вошли в первоначальный пакет реформ в бывших социалистических странах. Без свободных цен, частной собственности, сбалансированного бюджета, устойчивости денежной единицы невозможно нормальное функционирование рыночной экономики.

В то же время было бы напрасно искать в хайековских работах точные предписания, как и в какой последовательности надлежит возвращаться к рыночному порядку. Вопросы его восстановления после того, как он подвергся разрушениям в ходе социалистического эксперимента, не были предметом размышлений Хайека (да и едва ли он счел бы себя достаточно компетентным, чтобы давать конкретные рекомендации). Строго говоря, он посвятил свою жизнь решению обратной задачи: как не допустить разрушения спонтанно сложившегося рыночного порядка под напором бесчисленных проектов социалистического и интервенционистского толка.

С точки зрения стратегии рыночных реформ самое большее, что можно вывести из хайековских работ, – это лишь некоторые, самые общие ориентиры и предостережения:

● поскольку формирование институтов – сложный эволюционный процесс, новое институциональное устройство невозможно создать за один день. Чтобы реформы оказались успешными, их нельзя начинать с тотальной ломки прежней институциональной рамки, ее реорганизация должна быть по возможности постепенной. Игра по «плохим» правилам может быть лучше, чем игра без правил. Другими словами, в споре «градуалистов» и «шокотерапевтов» австрийцы оказываются на стороне первых [Boettke, 1994];

● из хайековского подхода следует, что реформируемым экономикам следовало бы сделать куда больший упор на «выращивание» новых институтов – при резком сокращении масштабов прямого присутствия государства в экономике;

● ясно также, что начинать эту работу следовало бы с фундамента – с простейших, самых ходовых, базовых институциональных форм. Поучительный пример дает переходная экономика России. Удивительно, как много сил и внимания было уделено в ней внедрению и освоению институтов, необходимых для ведения сложных форм бизнеса, – при том, что необеспеченными оставались права собственности на самые элементарные объекты и незащищенными самые тривиальные типы контрактов;

● учитывая, какое место в австрийской теории занимает фигура предпринимателя, естественно предположить, что ее духу больше отвечал бы акцент на создании условий для динамичного развития нового частного сектора, а не на приватизации предприятий, находившихся в государственной собственности;

● любые формальные «правила игры» погружены в сложную сеть неформальных отношений. Неявное личностное знание о разнообразных неформальных традициях и нормах поведения доступно только тем, кому реально приходится иметь с ними дело в своей каждодневной практике. Клонирование формальных институтов, взятых из других систем, строго говоря, невозможно: при погружении в иные наборы неформальных норм и конвенций они неизбежно подвергаются изменениям. Конечно, значение общих принципов, лежащих в основании всех успешно действующих институциональных систем, трудно переоценить. Однако в деле «выращивания» новых институтов Хайек, скорее всего, приветствовал бы более экспериментальный и инновационный – «неподражательный» – подход;

● в конечном счете его подход к оценке государственного вмешательства был предельно практичным. В отличие от малых групп члены больших сообществ преследуют множество разнообразных и несовместимых целей. Их невозможно интегрировать в какую-то единую общезначимую шкалу ценностей, руководствуясь которой государство могло бы вырабатывать конкретные приказы-рекомендации. Однако в чрезвычайных ситуациях (скажем, в периоды войн) индивидуальные шкалы ценностей сближаются, что открывает возможности для более активной роли государства. Не исключено (хотя это только догадка), что применительно к переходным экономикам Хайек признал бы временно допустимыми некоторые формы государственного вмешательства, которые он считал абсолютно неприемлемыми для зрелых рыночных экономик.

Однако все это не значит, что с точки зрения австрийской теории исходный радикализм российских реформ был заведомо ошибочен и заслуживает осуждения. Как известно, Хайек восхищался весьма радикальной реформой Л. Эрхарда в послевоенной Германии. Политика – искусство возможного, и вопрос о том, какими степенями свободы обладали российские реформаторы на рубеже 1991–1992 гг., остается дискуссионным.

Но в более общем смысле опыт реформ в восточноевропейских странах подтвердил правоту Хайека: никакая глобальная перестройка, меняющая весь институциональный каркас общества сверху донизу (даже когда это движение в правильном направлении), не может развиваться по плану и неизбежно отклоняется от первоначально поставленных целей, порождая массу побочных эффектов, которые никем не прогнозировались и не могли прогнозироваться. В результате система сдвигается совсем не в ту точку, которую имели в виду реформаторы[87]87
  Частное замечание по поводу опыта польских реформ. В.М. Полтерович характеризует политику налогового ограничения доходов, применявшуюся в Польше, как «гетеродоксальную» [Полтерович, 2004]. Но это весьма необычная «гетеродоксальность», если вспомнить, что политику налогового ограничения доходов пропагандировали крупнейшие западные экономисты (например, Р. Лэйард), что ее поддерживали ведущие международные экономические организации и что она была взята на вооружение всеми странами Восточной Европы. Не стала исключением и Россия, где, по оценкам специалистов, был реализован один из самых жестких ее вариантов (налог на сверхнормативный фонд оплаты труда был отменен с 1996 г.).
  Дело в том, что на старте рыночных реформ были широко распространены опасения, что усилия по макроэкономической стабилизации могут быть сорваны требованиями профсоюзов о повышении заработной платы. Установление специального налога на фонд или рост заработной платы рассматривалось как один из наиболее эффективных механизмов противодействия инфляции. Однако в ретроспективе опыт применения налоговой политики ограничения доходов в переходных экономиках оценивается весьма негативно (см.: [Paying the Price, 1998]). Но если в странах с мощными профсоюзами, как Польша или Болгария, она, возможно, еще имела какой-то смысл, то необходимость ее применения в России представляется крайне проблематичной. Хотя с фискальной точки зрения налоги на фонд оплаты труда чрезвычайно привлекательны ввиду легкости их сбора, их введение чревато многими негативными последствиями на микроуровне – нарушением связи между заработной платой и производительностью труда; переносом налогового бремени на наиболее эффективные предприятия; использованием неденежных форм вознаграждения за труд; уводом значительной части заработной платы «в тень».


[Закрыть].

ГРАНИЦЫ ХАЙЕКОВСКОГО ПОДХОДА?

Обратимся теперь к обсуждению тех «пределов», которые В.М. Полтерович вменяет концепции расширенного порядка.

1. . Ф. Хайек не был сторонником принципа laissez faire (невмешательства государства), который предполагает, что рынок – самодостаточная система, не нуждающаяся ни в каком институциональном подкреплении [Хайек, 2000д][88]88
  По его собственной оценке, слепое следование принципу laissez faire нанесло делу либерализма огромный вред.


[Закрыть]. Уместно будет напомнить, что именно неоклассическая теория долгое время развивалась в полном институциональном вакууме и попытки выйти из него начались относительно недавно[89]89
  Как писал известный американский экономист Ф. Бэйтор, неоклассическая теория антисептически чиста от какого бы то ни было институционального контекста [Bator, 1957, p. 31].


[Закрыть].

Этого никак нельзя сказать об экономистах австрийской школы: институциональные факторы всегда находились в фокусе их внимания. Начиная с 1930-х годов Хайек тщетно пытался убедить представителей мейнстрима в том, что рынок не существует сам по себе, что он встроен в определенную институциональную рамку и вне ее неспособен эффективно работать: «Проблемы перехода в странах Восточной Европы сделали эти идеи самоочевидными, хотя они стары как мир. Но Хайек подчеркивал их значение задолго до того, как они обрели (точнее вернули себе) популярность» [Caldwell, 1997, p. 1871].

Дело не в том, должно или не должно государство играть какую-либо роль в условиях рыночного общества, а в том, что именно должно входить в сферу его компетенции, и решать этот вопрос, согласно Хайеку, нужно исходя не из количественных (каковы масштабы государственного вмешательства), а из качественных критериев (каков характер этого вмешательства). Именно поэтому он отвергал принцип laissez faire, слепое следование которому, по его мнению, нанесло делу либерализма немало вреда, выдвигая на первый план другой принцип – the rule of law (правления права). Правление права понималось им как метаправовая концепция, устанавливающая, какими формальными характеристиками (всеобщность, определенность, равенство в применении и т. д.) должен обладать любой законодательный акт, чтобы иметь право называться настоящим законом. Хайек отвергал только те формы государственного вмешательства, которые противоречат принципу the rule of law – такие как регулирование цен, промышленная политика, прогрессивное налогообложение, программы перераспределения доходов, – поскольку они ставят людей в неравное положение, создавая преимущества одним за счет других. В то же время многие виды государственного активизма он считал вполне совместимыми с правлением права, выступая, например, за организацию социальной страховочной сетки, которая обеспечивала бы любому гарантированный минимум средств существования.

С точки зрения Хайека, государство призвано защищать, поддерживать и совершенствовать институциональный каркас конкурентной экономики, не участвуя напрямую в ее работе. Подменяя контроль за общими «правилами игры» прямыми приказами-командами, превращаясь из арбитра в игрока, оно подрывает ее успешное функционирование. Ведь такое совмещение функций арбитра и игрока будет явным нарушением правил «честной игры».

2. . Экономисты неоавстрийского направления никогда не рассматривали рынок как некий безличный механизм, автоматически расставляющий все по своим местам. Подобный взгляд – отличительная черта неоклассического подхода. Сошлюсь на признание известного американского экономиста Ш. Розена (самого себя он относил к неоклассической традиции): «Среди современных польских экономистов ходит такая шутка. Вопрос: сколько нужно людей, чтобы ввернуть электрическую лампочку? Ответ: ни одного, рынок все сделает сам. Эта шутка – щелчок по носу экономистов-неоклассиков, но она никак не задевает представителей австрийской школы. В австрийской теории мир не населен одними только оптимизирующими автоматами, пассивно потребляющими или производящими по равновесно-рыночным ценам свои равновесно-рыночные квоты товаров и услуг. Подлинные движители экономики и нарушители спокойствия в ней – предприниматели. Это те люди, которые реально действуют, конкурируют друг с другом и совершенствуют рынки» [Rosen, 1997, p. 148].

Возможно, первоначальные программы рыночных реформ в переходных экономиках действительно были инфицированы идеей «рынок все сделает сам». Но занесена она была именно неоклассической ортодоксией, а уж никак не хайековской концепцией расширенного порядка.

3. . В предыдущих разделах уже говорилось, что концепция культурной эволюции не расценивает существующие институты как наилучшие из всех возможных и не исключает рациональной критики результатов спонтанного упорядочивания. Складывается впечатление, что автор «Пределов расширенного порядка» смешивает хайековский подход с оптимистической картиной экономического развития из ранних работ Д. Норта, где вытеснение менее совершенных институтов более совершенными трактуется как линейный однонаправленный процесс [North, 1981].

Примечательно, что сам Д. Норт характеризовал свою исходную модель экономической истории как неоклассическую. И это не случайно. В действительности именно неоклассическому подходу не удается избежать рассуждений по принципу «все существующее эффективно» – если только не останавливаться на полдороге и последовательно придерживаться его логики. Имплицитно в нем заложена тенденция к оправданию статус-кво, любого фактически сложившегося положения вещей.

Этот парадокс был выявлен экономистами неоинституционального направления [Furubotn, 1990]. В самом деле, в рамках неоклассической парадигмы любая, казалось бы, неэффективная или нерациональная деловая практика легко может быть представлена как эффективная и рациональная при помощи ссылок на невидимые невооруженным глазом издержки – трансакционные, информационные и т. д. Всегда ведь можно сказать, что в момент принятия решений у экономических агентов не было достаточной информации, что задача заведомо превосходила их счетные и интеллектуальные способности, что сказался недостаток времени и т. д. Но стоит только дополнить традиционный набор ограничений такого рода препятствиями и издержками, как окажется, что в экономической реальности вообще нет и не может быть ничего неэффективного.

В.М. Полтеровича эта аргументация не убеждает. По его мнению, идея принципиальной невозможности неэффективных равновесий была бы справедлива лишь в том случае, если бы «существовал совершенный рынок услуг по координации» [Полтерович, 2004, с. 512][90]90
  Характерно, что В.М. Полтерович пишет о «совершенном» рынке услуг по координации, как если бы существование несовершенного рынка уже само по себе являлось достаточным основанием для вмешательства государства.


[Закрыть]. При отсутствии такого рынка те, кто выигрывали бы от институционального улучшения, не могут «купить» согласия на него у тех, кого больше устраивает сохранение статус-кво.

Однако данное возражение всего лишь отодвигает проблему еще на шаг. Вопрос: а почему отсутствует рынок услуг по координации? Ответ: из-за запретительно высоких издержек по его созданию. Вывод: существующее положение дел эффективно, если принять во внимание все потенциальные издержки – включая те, которые потребовались бы для его формирования. Так, последовательно проводимый неоклассический подход лишается нормативных критериев для разграничения «эффективных» и «неэффективных» ситуаций.

4. . С «механизмом координации» австрийская школа давно и хорошо знакома. В известном смысле она вообще родилась из анализа подобного рода эффектов. Так, родоначальник австрийской теории К. Менгер объяснял спонтанное происхождение института денег действием механизма положительной обратной связи [Menger, 1892]. Когда какой-то предмет используется в тех или иных разовых сделках в качестве средства обмена, их участники думают только о своем удобстве. Но чем больше находится людей, готовых принять этот предмет в обмен на свой товар, тем выше оказываются выгоды от его применения и тем быстрее начинает расти число его «пользователей». С какого-то момента процесс принимает лавинообразный характер, так что использование этого предмета в актах обмена становится практически универсальным: он превращается в «деньги».

Верно, конечно, что австрийцев больше интересовали ситуации, где действует принцип «невидимой руки» и где спонтанное взаимодействие ведет к общему выигрышу, не входившему ни в чьи планы. Меньше внимания они обращали на ситуации, в которых начинает работать принцип «невидимой ноги» (выражение британского философа Дж. Грея), когда результатом спонтанного взаимодействия оказывается «плохое равновесие», идущее вразрез с интересами всех и каждого из участников процесса [Grey, 1984].

Причины такого предпочтения отчасти объяснимы: ведь в долгосрочной перспективе институциональная метаконкуренция должна «отбраковывать» наборы правил, генерирующие устойчиво плохие состояния. Однако нельзя утверждать, что ситуации, управляемые принципом «невидимой ноги», выпадали из поля зрения Хайека. По его убеждению, в условиях расширенного порядка процесс кумулятивного ухудшения чаще всего провоцируется попытками государства поставить под свой сознательный контроль силы спонтанного упорядочивания. Он продемонстрировал это в «Дороге к рабству», где проследил, как отказ от рынка в пользу плановой системы запускает процесс последовательного исчезновения всех остальных институтов демократического общества – вопреки исходным благим намерениям сторонников идеи планирования [Хайек, 1992a]. В более поздних работах он показал, что та же логика определяет безостановочное разрастание «государства благосостояния»[91]91
  Идеологию «государства благосостояния» Хайек называл «холодным социализмом» в отличие от «горячего социализма», выступавшего за централизованное планирование и отмену частной собственности на средства производства.


[Закрыть].

Односторонность хайековского подхода В.М. Полтерович иллюстрирует примерами спонтанного формирования «институциональных ловушек» (бартера, неплатежей, коррупции), которыми так богата переходная российская экономика и выход из которых, по его мнению, невозможен без государственного вмешательства [Полтерович, 2004]. Любопытно, что он описывает эти явления так, как если бы государство было просто сторонним наблюдателем и не имело никакого отношения к их появлению и распространению. Однако прежде, чем выводить из «ловушек» других, было бы неплохо, если бы оно выбралось из них само и попыталось навести порядок в собственном доме: перестало задерживать выплаты заработной платы, пенсий и пособий, прибегать к бартеру, мириться с использованием бюджетных средств не по назначению и т. п.

По Хайеку, отличительным признаком подлинных законов – «правил справедливого поведения» в его терминологии – является их универсальность. В том-то и дело, что в современной России государство не считает себя связанным правилами, соблюдения которых оно требует от всех остальных.

5. . Под «социальной справедливостью» Ф. Хайек понимал такую модель организации общества, при которой «становится возможно приписывать определенные доли общественного продукта различным индивидам или различным группам» [Hayek, 1976, p. 64]. Идею «социальной справедливости» он считал атавизмом – пережитком тех времен, когда человечество жило в небольших замкнутых группах [Hayek, 1967c, p. 57–68].

В современном сложноорганизованном обществе эта цель недостижима и является «миражом». В нем невозможно достичь морального консенсуса в том, какая конечная структура распределения дохода заслуживает названия справедливой. Разные индивиды и группы имеют несогласующиеся концепции справедливого распределения общественного продукта. Одни считают, что он должен распределяться в соответствии с «нуждами» людей, другие – в соответствии с их «заслугами», при этом существует множество несовместимых представлений о том, в чем именно должны заключаться «нужды» или «заслуги».

С точки зрения Хайека, справедливыми или несправедливыми могут быть правила поведения, а не конечные результаты деятельности, осуществляемой по этим правилам. В рамках такого процедурного подхода проблемы выбора между справедливостью и эффективностью просто не возникает: какой бы ни оказалась конечная структура распределения дохода, мы должны принимать ее, если она появилась в ходе взаимодействия, не нарушавшего установленных правил справедливого поведения[92]92
  Обсуждение критериев, исходя из которых правила могут оцениваться как справедливые или несправедливые, занимает значительное место в работах Хайека (см., в частности: [Hayek, 1960]).


[Закрыть].

Потери в эффективности становятся неизбежными, когда при помощи государства обществу навязывается та или иная концепция распределительной справедливости. Поскольку никакое всеобщее согласие здесь недостижимо, группы, почувствовавшие себя обделенными, начинают требовать увеличения своей доли «общественного пирога». Конкуренция в сфере экономики все больше вытесняется перераспределительным торгом в сфере политики. Результат оказывается совсем не тем, на который рассчитывают сторонники «социальной справедливости»: общественный продукт начинает распределяться не «по справедливости» в соответствии с чьими-то нуждами или заслугами, а в зависимости от мощи и политического влияния различных групп со специальными интересами.

6. . Австрийские экономисты придерживаются традиционного понимания конкуренции, выработанного классической политической экономией и резко отличного от неоклассической трактовки. Для них это не определенный тип рыночной структуры, а соревновательный процесс. Парадоксально, но условия совершенной конкуренции фактически исключают всякую конкурентную деятельность.

С хайековской точки зрения, реальные рынки никогда не бывают рынками совершенной конкуренции и, более того, им незачем таковыми быть. Поскольку конкуренция – это процедура открытия, с помощью которой добываются новые знания, постольку для несовершенных рынков она оказывается важнее, чем для рынков, приближающихся к модели совершенной конкуренции, где бόльшая часть необходимой информации почти все время «дана» экономическим агентам. По наблюдению Хайека, чем «несовершеннее» объективные условия, существующие на том или ином рынке (речь не идет об искусственных ограничениях, вводимых государством), тем напряженнее оказывается на нем конкурентная деятельность – такая как реклама, дифференциация продукции и т. д.

Помимо того, что теория совершенной конкуренции далека от реальности, зачастую она становится источником пагубных практических рекомендаций: «Энтузиазм по поводу совершенной конкуренции в теории, – отмечал Хайек, – на удивление часто совмещается с поддержкой монополии на практике» [Хайек, 2000 г, с. 110]. Поэтому он, как и другие австрийцы, отказывался считать модель совершенной конкуренции эталоном, пригодным для нормативной оценки реально существующих рынков. Недостижимый идеал не может и не должен служить руководством для политики.

7. . Австрийским экономистам принадлежит приоритет в разработке проблемы временнόго горизонта планирования при принятии экономических решений. Эта проблема занимает центральное место в их теории капитала [Yeager, 1997, p. 154].

В более общем смысле долгосрочные экономические решения становятся возможны лишь в рамках стабильной и работоспособной системы правил. По мнению Л. Мизеса и Ф. Хайека, именно опора на институты частной собственности и контракта позволяет экономическим агентам планировать свою деятельность на длительную перспективу, приучает их к дальновидности, заставляет принимать во внимание долговременные последствия предпринимаемых действий.

Не удивительно, что при том состоянии, в каком пребывают эти институты в современной России, долгосрочные инвестиционные решения оказываются предельно затруднены и искажены. И если считать важнейшей обязанностью государства защиту прав собственности и обеспечение исполнения контрактов, то следует говорить не о несостоятельности рынка, а о несостоятельности государства. Дело не в наличии или отсутствии агентов, способных принимать долгосрочные решения, а в наличии или отсутствии институциональных условий, при которых агенты становились бы заинтересованы в выработке и принятии таких решений.

8. . Убеждать экономистов австрийской школы, что пути экономического развития могут быть неоптимальными – значит ломиться в открытую дверь. Австрийская теория содержит даже более сильное утверждение, согласно которому реальные траектории роста никогда и не могут быть оптимальными.

Возможно, с формальной точки зрения разработка моделей с неоптимальными траекториями роста представляет значительный шаг вперед. Но содержательно они воспринимаются как конкретизация хайековских идей. Аргумент, связывающий неоптимальность с незнанием будущих цен и будущих технологий, выглядит очень «по-австрийски». По Хайеку, неспособность экономических агентов к совершенному предвидению как раз и объясняется тем, что информация о будущих ценах и других значимых будущих фактах никогда не бывает им «дана» [Хайек, 2000б]. В его формулировке это звучит примерно так: движение по равновесной траектории заведомо невозможно, поскольку нам не дано знать наших будущих знаний. Отсюда следует, что попытки «оптимизировать» траектории роста с помощью сознательного контроля обречены на провал.

* * *

На протяжении своей долгой творческой жизни Ф. Хайеку пришлось противостоять едва ли не всем господствующим течениям, определившим облик минувшего столетия: социализму, кейнсианству, идеологии «государства благосостояния». Его усилия по возрождению наследия классического либерализма во многом способствовали формированию интеллектуального климата, в котором только и стал возможен переход к рынку и демократии бывших коммунистических стран, и, пожалуй, именно в этом состоит его главный вклад – идейный и моральный – в их обновление и реформирование. Надеюсь, что предпринятого мною весьма схематичного изложения хайековской концепции расширенного порядка достаточно, чтобы убедиться, что замечания, высказанные по ее поводу В.М. Полтеровичем, по справедливости следовало бы переадресовать мейнстриму современной экономической науки.

Действительно: статья В.М. Полтеровича свидетельствует не столько о пределах концепции расширенного порядка, сколько о пределах неоклассического мышления, не готового выходить за рамки привычной системы координат. Любого «внешнего» оппонента оно превращает во «внутреннего», любой альтернативный подход – в устаревшую или ухудшенную версию неоклассической теории. Фридриху Хайеку довелось столкнуться с подобной установкой, когда он вступил в полемику с экономистами-неоклассиками, защищавшими идеи рыночного социализма[93]93
  Характерный эпизод из более позднего времени. В 1970-х годах В. Леонтьев выступал за введение в США системы индикативного планирования, основанной на разработке таблиц затраты – выпуск. Хайек опубликовал статью с критическим разбором этого предложения, которую позднее решил включить в сборник своих избранных работ. Узнав об этом, Леонтьев прислал издателю Хайека специальное письмо. В нем он потребовал отказаться от републикации хайековской статьи, поскольку ему не удалось обнаружить никаких документальных свидетельств, которые подтверждали бы компетенцию ее автора в исследовании вопросов… планирования [Hayek, 1978].


[Закрыть]. Но, честное слово, едва ли эта неоклассическая «традиция» настолько «эффективна», чтобы имело смысл сохранять ее и дальше.

ЛИТЕРАТУРА

Полтерович В.М. Пределы расширенного порядка // Истоки. Экономика в контексте истории и культуры. Вып. 5 / под ред. Я.И. Кузьминова, В.С. Автономова и др. М.: ГУ ВШЭ, 2004. С. 501–512.

Стиглиц Дж. Куда ведут реформы? // Вопросы экономики. 1999. № 7. С. 4–30.

Хайек Ф.А. Конкуренция как процедура открытия // Мировая экономика и международные отношения. 1989. № 12. С. 6–14.

Хайек Ф.А. Дорога к рабству. М.: Экономика, 1992a.

Хайек Ф.А. Пагубная самонадеянность. М.: Новости, 1992б.

Хайек Ф.А. Индивидуализм: истинный и ложный // Хайек Ф.А. Индивидуализм и экономический порядок. М.: Изограф, 2000a.

Хайек Ф.А. Экономика и знание // Хайек Ф.А. Индивидуализм и экономический порядок. М.: Изограф, 2000б.

Хайек Ф.А. Использование знания в обществе // Хайек Ф.А. Индивидуализм и экономический порядок. М.: Изограф, 2000в.

Хайек Ф.А. Смысл конкуренции // Хайек Ф.А. Индивидуализм и экономический порядок. М.: Изограф, 2000 г.

Хайек Ф.А. «Свободное предпринимательство» и конкурентный порядок // Хайек Ф.А. Индивидуализм и экономический порядок. М.: Изограф, 2000д.