Текст книги "К суду истории. О Сталине и сталинизме"

К сожалению, даже после XX и XXII съездов КПСС во многих книгах, статьях и учебниках по истории партии вопрос о политических судебных процессах 1928 – 1931 гг. излагался примерно так же, как это делалось 50 – 60 лет назад. Писать подобным образом можно было лишь при крайне некритичном отношении к материалам и документам, которые открыто публиковались в СССР в 1928 – 1931 гг. и знакомство с которыми не составляет большого труда[272]272
  См. кн. и сб.: Процесс Промпартии. М., 1931; Процесс контрреволюцион ной организации меньшевиков. М., 1931; Социал-интервенты перед су дом пролетарской диктатуры. Л., 1931; Вредители пятилетки. М., 1931; Вредители рабочего снабжения. М., 1930; Садовский А. А. Завершим раз гром кондратьевщины. М.; Л., 1931; Экономическая контрреволюция в Дон бассе. М., 1928, и др.


[Закрыть].

Следует сказать, что при внимательном чтении этих протоколов суда, обвинительных заключений, речей прокуроров и защитников создается твердое убеждение в сознательной фальсификации большей части материалов обвинения.

В деле Промпартии неувязки начинаются с обвинительного заключения, в котором говорится, что руководство Промпартии состояло из бывших крупных промышленников или людей, занимавших высокооплачиваемые командные должности в дореволюционной промышленности. Однако, как выяснилось на суде, ни один из восьми обвиняемых не был капиталистом или даже сыном капиталиста. Все происходили из семей ремесленников, крестьян, служащих, небогатых помещиков. В частной промышленности работали до революции только трое, причем Ларичев всего три года. «Одна из исходных причин создания контрреволюционной организации, – говорилось в обвинительном заключении, – это политические убеждения старого инженерства, колебавшегося обычно от кадетских до правых монархических убеждений». Но и это положение не получило подтверждения на процессе. Из восьми подсудимых только Федотов примыкал раньше к кадетам. Остальные мало интересовались политикой, а некоторые состояли в прошлом в РСДРП. Даже Крыленко вынужден был характеризовать некоторых обвиняемых как «политически безыдейных людей, для которых вопросы политики никакой роли не играют». Как указывалось далее в обвинительном заключении, политические настроения обвиняемых «подкреплялись разницей в деловом и бытовом положении инженеров до и после революции; естественным недоверием Советской власти к инженерству». Однако из материалов процесса видно, что все обвиняемые занимали до ареста крупные посты, так что трудно говорить в отношении этих людей о недоверии. Материальное положение большинства обвиняемых было к моменту ареста лучше, чем до революции. Вообще вопрос о мотивах «вредительской деятельности» лидеров Промпартии оказался к концу процесса совершенно запутанным. Перечеркивая сказанное ранее, Н. Крыленко в заключительной речи заявил: «Никаких идей, даже внутренней убежденности у них не было и нет и не может быть, ибо вы видели цену, за которую все делалось… лишенные какой-либо идеологической опоры, они шарахнулись в лагерь прямой контрреволюции и как наймиты за деньги стали работать, отказавшись, по существу, от всяких претензий на идеологическое руководство и политическую устойчивость… Рамзин не из тех людей, которые за идею бескорыстно работают. Болтовня, что он не получал за это денег».

Подобное заявление задело Рамзина, так как оно, по-видимому, противоречило заранее согласованному сценарию, и он в своем последнем слове стал возражать Крыленко. «Можно ли было, – сказал Рамзин, – из-за денежных расчетов, из-за приработка 10 – 20 – 30% к жалованью рисковать головой, идти на предательство, измену, вредительство? Я думаю, что никто не поверит этому… Что я мог ожидать от перемены власти? Ничего лучшего, во всяком случае, потому что я имел в Советском Союзе то, о чем редко заграничный ученый может мечтать как в смысле материальной обстановки, так и в смысле исключительной благоприятности научной обстановки, в которую я был поставлен».

Много нелепостей и противоречий можно обнаружить и в показаниях обвиняемых. Так, например, Рамзин говорил, что белоэмигрантские организации устроили ему встречу с руководителями французского генерального штаба, которые ознакомили Рамзина не только с общими решениями Франции о скорой интервенции, но и с оперативными планами французского командования. Рамзину якобы сообщили направления главных ударов французского экспедиционного корпуса и союзников, места высадки десантов, сроки нападения на СССР и т. п. Ясно, однако, что никакой генеральный штаб не стал бы посвящать Рамзина в конкретные планы интервенции, даже если бы такие планы существовали.

Вообще уже для условий конца 20-х гг. являлась крайне сомнительной сама возможность создания на территории СССР подпольных партий, объединявших тысячи членов, со своими центральными комитетами, рассылающими на места письменные директивы и инструкции, имеющими прочные связи с западными посольствами в Москве и заграничными центрами. Кстати, на описываемых нами процессах следствие открыто заявляло суду, что оно не располагает вещественными уликами и документами всех этих подпольных партий. О всякого рода директивах, воззваниях и инструкциях обвиняемых партий, о резолюциях и протоколах заседаний говорилось на процессах немало, но ни один из подобных документов не был представлен суду и общественности. Следствие объявило, что подсудимые успели уничтожить перед арестом все документы. «Проанализируем дальше тот же вопрос, – говорил в заключительной речи на процессе Промпартии Н. В. Крыленко, – какие улики могут быть? Есть ли, скажем, документы? Я спрашивал об этом; оказывается, там, где они были, там документы уничтожались… Я спрашивал: а может быть, какой-нибудь случайно остался? Было бы тщетно на это надеяться»[273]273
  Пролетарский приговор над вредителями-интервентами. М.; Л., 1930. С. 32.


[Закрыть].

Крыленко пытался доказать, что и без документов суд может вынести приговор, опираясь на «чистосердечные показания и признания» обвиняемых. Но почему подсудимые, зная об отсутствии улик, были столь чистосердечны и откровенны? Ведь сам Крыленко в той же речи заявил: «На слово верить гражданину Рамзину и всем остальным, несмотря на их заявления о чистосердечном раскаянии, я не могу и не верю». Трудно было в данном случае обвинению свести концы с концами.

В обвинительном заключении говорилось, что Промпартия планировала назначить на пост министра промышленности и торговли в будущем русском правительстве П. П. Рябушинского, бывшего крупного русского капиталиста, и что с ним об этом в октябре 1928 г. вели переговоры Рамзин и Ларичев. Но после публикации обвинительного заключения многие иностранные газеты сообщили, что П. П. Рябушинский умер еще до 1928 г. и что за границей живут лишь его сыновья. Пришлось на ходу неуклюже перестраиваться. Рамзин, который уже показал, что встречался в Париже с Рябушинским, должен был дать новые пояснения.

«В имени Рябушинского, с которым я беседовал, – заявил Рамзин, – у меня полной уверенности не имеется: Петр или Владимир? Я могу его наружность описать, если это представляет интерес.

Крыленко. Важно установить, что это, по-видимому, был Владимир.

Рамзин. Это наиболее вероятно».

Спутать отца с сыном – это было уже слишком.

Неувязка произошла и с известным историком Е. В. Тарле. Он был арестован, и члены Промпартии говорили, что Тарле планировался как будущий министр иностранных дел. Но вскоре Тарле оказался нужен Сталину. Он был без большого шума освобожден и восстановлен в академии. Из его биографии эпизод с Промпартией был исключен.

Множество противоречий и неувязок было в показаниях о составе ЦК Промпартии, количестве денег, полученных из-за границы, о разного рода конкретных актах «вредительства». Иногда председателю «суда» приходилось прямо-таки подсказывать подсудимым – в чем именно заключалась их вредительская деятельность. Любопытен в этом отношении диалог Вышинского и Федотова:

«Вышинский. Была ли директива строить новые фабрики при недостаточном использовании существующих?

Федотов. Нет, такой директивы не было.

Вышинский. Не было?

Федотов. Позвольте, была директива, чтобы строить новые фабрики, несмотря на то, что существуют фабрики.

Вышинский. Нет, тут ничего вредительского нет. Строить фабрики нужно».

И далее Вышинский наводит Федотова на мысль, что директива заключалась в том, чтобы строить фабрики при неполной загрузке существующих производственных мощностей. И Федотов соглашается, что «если бы не вредительство, то можно было бы построить меньшее количество фабрик, правда, не много меньше, может быть, на одну-две, но все-таки этим путем сохранить некоторое количество валюты».

Вредительством была объявлена плохая связь научно-исследовательских институтов с производством, о чем наша печать пишет порой и сегодня. Даже осушение болот в приграничных районах объявлялось вредительством с целью облегчения интервенции.

Множество нелепостей было и на процессе Союзного бюро. Самый уязвимый пункт обвинительного заключения по новому делу – связь Союзного бюро и Промпартии. О ней говорилось подробно и в обвинительном заключении, и в показаниях подсудимых. Рамзин был на новом процессе важным свидетелем, и он много говорил о связях Промпартии, ТКП и Союзного бюро. Но ведь на недавнем еще процессе Промпартии не было никаких упоминаний о Союзном бюро и его деятелях. А между тем к моменту процесса Промпартии основные деятели Союзного бюро, представшие перед судом в начале 1931 г., были уже арестованы. Чтобы как-то объяснить это недоразумение, было объявлено, что у членов Союзного бюро удалось добиться «чистосердечных признаний» только к декабрю 1930 г., а члены Промпартии не были на своем процессе достаточно искренни. Между тем совершенно очевидно, что сама мысль об организации процесса Союзного бюро пришла Сталину и его помощникам уже после «успеха» процесса Промпартии. Соответственно стали готовиться и нужные для нового процесса легенды. В спешке было допущено немало неувязок. В обвинительном заключении, например, говорилось, что вопрос о соглашении между Союзным бюро и Промпартией обсуждался на третьем пленуме Бюро в апреле 1930 г. Между тем к апрелю 1930 г., по данным предыдущего процесса, Промпартия была уже разгромлена. Поэтому, выступая на суде, Шер внес поправку: оказывается, вопрос о связи с Промпартией обсуждался еще на втором пленуме Союзного бюро в 1929 г. В обвинительном заключении цитируются показания Суханова о его трех встречах с Рамзиным и получении из рук в руки 30 тыс. рублей. Но на суде неожиданно выяснилось, что Рамзин ничего не знает про Суханова, а Суханов никогда не встречался с Рамзиным. Показания были сразу же изменены: деньги для Бюро получал Громан, а вручал их Ларичев.

В ходе судебного разбирательства подтвердилось, что большинство подсудимых не имели никаких связей с меньшевиками до 1927 г., а некоторые были в 20-е гг. не меньшевиками, а большевиками (Финн-Енотаевский). Почему же эти люди вдруг назначены руководителями Союзного бюро меньшевиков? Крайне бессвязные и противоречивые показания подсудимых на этот счет ничего не прояснили. По-разному рассказывали подсудимые о содержании пленумов и совещаний, проведенных якобы Союзным бюро. Неубедительными и полными неувязок были показания подсудимых об их встречах с одним из руководителей зарубежного центра партии меньшевиков Р. Абрамовичем, который якобы нелегально приезжал в СССР инструктировать своих сторонников.

Абсолютно неубедительны и примеры «вредительства» членов Союзного бюро. Так, например, президиум ВСНХ наметил на 1929/30 г. снизить себестоимость промышленной продукции на 10%. Соколовский «вредительски» изменил эту цифру на 9,5%. И хотя промышленность не могла достигнуть и этой цифры, Соколовский «признавался», что его неосуществившиеся намерения были все же «вредительскими». В то время как члены Промпартии признавались, что они в целях вредительства завышали плановые наметки, члены Союзного бюро обвинялись, напротив, в составлении заниженных планов. При этом цитировались речи обвиняемых на заседаниях Госплана, в которых они возражали против чрезмерно высоких новых заданий на пятилетку, полученных от Политбюро. Вообще, читая материалы судебных процессов 1930 – 1931 гг., можно подумать, что пятилетние планы составлялись членами Союзного бюро и Промпартии, а не обсуждались в деталях на партийных конференциях и съездах. Точно так же, знакомясь с показаниями обвиняемых о сознательном расстройстве ими снабжения продовольственными и промышленными товарами городов и сел, можно подумать, что во всех хозяйственных наркоматах и в Наркомате торговли именно «вредители» были полными хозяевами положения. Между тем главные вопросы снабжения решались даже не в наркоматах, а на заседаниях Политбюро.

Явно инспирированными были и показания членов Союзного бюро о деятельности II Интернационала. Эти показания должны были подкрепить ошибочную доктрину «социал-фашизма», о которой мы еще будем говорить, но они не соответствовали реальным фактам.

Довольно странной была и последующая судьба некоторых подсудимых. В то время, как все 46 «вредителей снабжения» были расстреляны, хотя их организация была, по версии обвинения, лишь одним из филиалов в Промпартии, руководитель Промпартии Л. К. Рамзин, «кандидат в диктаторы», «шпион», «организатор диверсий и убийств», был помилован. Ему разрешили, находясь в заключении, заниматься научной работой. Всего через пять лет после процесса Рамзин был освобожден и награжден орденом Ленина за заслуги в котлостроении. Позднее он получил Сталинскую премию и умер в 1948 г., занимая ту же должность директора Московского теплотехнического института, какую занимал до процесса Промпартии.

Мы уже писали о том, что Сталин пытался свалить на вредительство «буржуазных» специалистов все ошибки и просчеты своего руководства в первые годы коллективизации и индустриализации. Сталин хотел также приписать себе несуществующие заслуги в предотвращении иностранной интервенции и в разгроме подпольных контрреволюционных партий. Иными словами, он стремился нажить пусть и фиктивный, но важный для него политический капитал. К тому же, организуя политические судебные процессы, Сталин сознательно нагнетал в стране напряженность, чтобы заставить замолчать своих критиков и лишний раз бросить тень на бывших лидеров оппозиционных групп 20-х гг.

Возникает, однако, вопрос: каким образом удалось заставить обвиняемых публично клеветать на себя и на многих других, придумывать несуществующие организации и несовершенные преступления? Это было сделано путем применения пыток и многих других средств незаконного давления на арестованных ОГПУ людей. Но Сталину не удалось уничтожить всех свидетелей своих преступлений. Остался жив, несмотря на тяготы 24-летнего заключения, М. П. Якубович, один из главных обвиняемых на процессе Союзного бюро. После освобождения он находился в инвалидном доме в Караганде, но каждый год приезжал в Москву[274]274
  М. П. Якубович умер в 1980 г. в возрасте 90 лет.


[Закрыть]. Он несколько раз беседовал со мной, подробно рассказывая о методах подготовки судебных процессов начала 30-х гг. Решив раскрыть правду об этих процессах, М. П. Якубович столь же подробно беседовал в 1966 – 1967 гг. и с А. И. Солженицыным. Последний расспрашивал Якубовича о всей его жизни, о революции 1917 г. и деятелях различных левых партий, которых М. П. Якубович хорошо знал. Часть этих сведений Солженицын приводит в своей книге «Архипелаг ГУЛаг». К сожалению, Солженицын искажает многие свидетельства Якубовича. Так, например, ложные показания Якубовича на процессе Союзного бюро Солженицын объявляет результатом добровольного согласия подсудимого, его искреннего желания помочь коммунистической партии в борьбе с меньшевиками. Солженицын пытается доказать наличие добровольного сговора между Якубовичем и Крыленко. Но автор «Архипелага ГУЛаг» умалчивает о том, что Якубович попал в кабинет Крыленко уже после многонедельных страшных пыток, после попытки самоубийства, после угрозы следователя все время держать Якубовича в камере пыток. О человеке, который провел почти 25 лет в лагерях и тюрьмах, проявив при этом, по свидетельству своих солагерников, самые высокие человеческие качества, Солженицын пишет почти как о провокаторе, как о «находке для прокуратуры». А все потому, что Якубович, будучи в 1917 г. меньшевиком, стал затем сотрудничать с большевиками и остался даже после выхода из лагеря сторонником социализма.

М. П. Якубович не ограничился лишь устными свидетельствами. В мае 1967 г. он составил и направил в Прокуратуру СССР письмо, копии которого он передал некоторым из своих друзей. Мы приводим ниже это письмо с небольшими купюрами.

«Генеральному прокурору СССР.

В связи с проверкой, произведенной Прокуратурой СССР по делу, по которому я был осужден в 1931 году, представляю следующее объяснение: никакого Союзного бюро меньшевиков в действительности никогда не существовало. Осужденные по делу не все знали друг друга и не все принадлежали в прошлом к меньшевистской партии. Большинство обвиняемых в той или другой степени имели, однако, в прошлом связи с меньшевистской партией. Некоторые – весьма слабую и случайную, другие принадлежали к ее основным и даже руководящим кадрам… Но и те и другие уже давно порвали с меньшевиками при разных обстоятельствах и по разным мотивам. Единственный участник процесса, действительно сохранивший связь с меньшевистским центром (как я узнал от него впоследствии в Верхнеуральском политизоляторе) и даже являвшийся председателем или секретарем меньшевистского бюро, – В. К. Иков – ни одним словом не обмолвился перед следствием и на суде о своих действительных партийных связях и своей деятельности, и даже само существование Московского бюро осталось не вскрытым на следствии и на суде.

…Следователи ОГПУ и не стремились ни в какой мере вскрыть действительные политические связи и действительную политическую позицию Икова или кого-либо другого из обвиняемых. У них была готовая схема “вредительской” организации, которая могла быть сконструирована только при участии крупных и влиятельных работников государственного аппарата, а настоящие подпольные меньшевики такого положения не занимали и поэтому для такой схемы не годились. По-видимому, эта схема была подсказана работникам ОГПУ руководителями двух ранее намеченных вредительских процессов – Промпартии и ТКП – Рамзиным и Кондратьевым, которые впоследствии выступали свидетелями обвинения на процессе Союзного бюро. Им необходимо было для стройности процесса и политической композиции дополнить нарисованную картину наличием третьей политико-вредительской организации – социал-демократической. Так мне объяснял, между прочим, посаженный ко мне на несколько дней в камеру – очевидно, для разъяснения следственной ситуации – один из крупных участников ТКП профессор Л. Н. Юровский, признавший себя “министром финансов” в “теневом кабинете” Н. Д. Кондратьева.

Идея Кондратьева была полностью подхвачена его личным приятелем В. Г. Громаном, которого сотрудники ОГПУ, явившиеся арестовывать Кондратьева, застали у него на квартире, что и явилось первоначально поводом для возбуждения следствия против Громана. Громану было обещано следствием, что в случае содействия с его стороны в организации процесса вредителей-меньшевиков ему будет гарантировано возвращение на работу с последующей полной амнистией. Впоследствии, когда осужденные по процессу Союзного бюро были доставлены в Верхнеуральский политизолятор, Громан в помещении “вокзала” изолятора громогласно, с негодованием и отчаянием воскликнул: “Обманули!”. Готовность Громана взять на себя организацию процесса была подкреплена его алкоголизмом. Следователи подпаивали его и получали все желательные для них показания.

Деятельным помощником Громана в создании версии вредительской меньшевистской организации явился обвиняемый Петунин – человек малоинтеллигентный, к меньшевистской партии примкнувший после Февральской революции и вскоре после октябрьской победы большевиков ее покинувший. По его рассказам – впоследствии в Верхнеуральске, – он “скалькулировал”, что наиболее выгодным в создавшихся для него после ареста условиях является деятельное содействие следствию в конструировании вредительского процесса, за что он получит от ОГПУ соответствующее вознаграждение в виде возвращения свободы и предоставления работы. В противном случае он может попасть на длительный срок в заключение и даже погибнуть. Петунину принадлежала мысль создать Союзное бюро по принципу ведомственного представительства: 2 человека от ВСНХ, 2 – от Наркомторга, 2 – от Госбанка, 1 – от Центросоюза, 1 – от Госплана. При этом он назвал по именно этих “ведомственных представителей” – из числа руководящих работников соответствующего аппарата, о которых он слышал, что это бывшие меньшевики… Тогда началось “извлечение признаний”. Некоторые, подобно Громану и Петунину, поддались на обещание будущих благ. Других, пытавшихся сопротивляться, “вразумляли” физическими методами воздействия – избивали (били по лицу и голове, по половым органам, валили на пол и топтали ногами, лежавших на полу душили за горло, пока лицо не наливалось кровью и т. п.), держали без сна на “конвейере”, сажали в карцер (полураздетыми и босиком на мороз или в нестерпимо жаркий и душный без окон) и т. д. Для некоторых было достаточно одной угрозы подобного воздействия – с соответствующей демонстрацией. Для других оно применялось в разной степени – строго индивидуально – в зависимости от сопротивления каждого. Больше всех упорствовали в сопротивлении А. М. Гинзбург и я. Мы ничего не знали друг о друге и сидели в разных тюрьмах: я – в Северной башне Бутырской тюрьмы, Гинзбург – во внутренней тюрьме ОГПУ. Но мы пришли к одинаковому выводу: мы не в силах выдержать применяемого воздействия и нам лучше умереть. Мы вскрыли себе вены. Но нам не удалось умереть. После покушения на самоубийство меня уже больше не били, но зато в течение долгого времени не давали спать. Я дошел до такого состояния мозгового переутомления, что мне стало все на свете все равно: какой угодно позор, какая угодно клевета на себя и на других, лишь бы заснуть. В таком психическом состоянии я дал согласие на любые показания. Меня еще удерживала мысль, что я один впал в такое малодушие, и мне было стыдно за свою слабость. Но мне дали очную ставку с моим старым товарищем В. В. Шером, которого я знал как человека, пришедшего в рабочее революционное движение задолго до победы революции из богатой буржуазной среды – то есть как человека, безусловно, идейного. Когда я услышал из уст Шера, что он признал себя участником вредительской меньшевистской организации – Союзного бюро – и назвал меня как одного из его членов, я тут же, на очной ставке, окончательно сдался. Дальше я уже нисколько не сопротивлялся и писал любые показания, какие мне подсказывали следователи Д. З. Апресян, А. А. Наседкин, Д. М. Дмитриев.

…Было ли какое-нибудь вредительство в Наркомторге в деле планирования и использования промышленных товаров, в чем и Л. Б. Залкинда обвиняли? Не только не было, но и не могло быть. Ведь планы “завоза промышленных товаров” по экономическим районам, составленные мною и руководимым мною Управлением промышленных товаров, я докладывал на заседаниях коллегии Наркомторга с подробным обоснованием и разъяснением каждого назначения. В заседаниях коллегии принимали участие ответственные и опытные партийные работники и эксперты от разных ведомств – ВСНХ, Наркомфина, крупных хозяйственных объединений, например, текстильного синдиката. Председательствовал на коллегии А. И. Микоян, который критически, даже придирчиво рассматривал каждую цифру, прежде чем согласиться на ее утверждение. О каком вредительстве в такой обстановке могла идти речь? Что же, все были слепцы, кроме меня? Такого нелепого предположения невозможно сделать. Да, я пользовался доверием коллегии, наркома и всех ответственных работников, знавших меня. Но это доверие было завоевано обоснованностью и убедительностью докладов, которые я делал, а также многими годами работы в советском государственном аппарате, начиная с его первоначальной организации, наконец, “советской политической линией”, которую я проводил – сперва в рядах меньшевистской партии, а затем, порвав с ней, когда убедился, что не могу повернуть ее на советский путь. В следственном деле есть показания, написанные моей рукой, в которых перечисляются вредительские акты с указанием “исходящих” номеров из наркомата. Но ведь я в тюрьме ни одного документа не видел, и их мне никто не показывал. Эти номера взяты “с потолка” и рассчитаны на то, что их никто не будет проверять.

…Когда Союзное бюро было “сформировано” на “международной основе”, его пополняли, по указанию следователей, дополнительными членами. В их числе оказался, между прочим, и В. К. Иков – неожиданно для основных “участников” Союзного бюро. Как проходило это пополнение, можно судить на примере М. И. Тейтельбаума. Уже состав Союзного бюро был определен и согласован следствием и обвиняемыми, когда меня вызвал из камеры следователь Апресян. В его кабинете я застал Тейтельбаума, которого никто из обвиняемых в своих показаниях не называл. Я знал Тейтельбаума много лет как партийного работника, социал-демократа. В прошлом он был большевиком, во время Первой мировой войны перешел к меньшевикам, в 1917 году состоял секретарем Московского комитета меньшевиков, после Октябрьской революции порвал с меньшевиками и работал в заграничном аппарате Наркомвнешторга. Когда я вошел, следователь Апресян поднялся и вышел, оставив нас вдвоем. Тейтельбаум обратился ко мне: “Я уже давно сижу в тюрьме. Меня били и требовали признания в том, что я брал взятки за границей с капиталистических торговых фирм. Я не выдержал истязаний и «признался». Это ужасно – ужасно жить и умереть с таким позором. Следователь Апресян вдруг мне сказал: «Может быть, вы хотите переменить показания – признаться в участии в контрреволюционном меньшевистском Союзном бюро? Тогда у вас будет не уголовное, а политическое преступление». «Да, хочу, – ответил я, – как это сделать?» Апресян говорит: «А я сейчас позову Якубовича. Вы его знаете?» «Знаю». Вот он и позвал вас. Товарищ Якубович, умоляю вас – включите меня в Союзное бюро. Лучше я умру как контрик, а не как мошенник и негодяй”. Тут в комнату вошел Апресян. “Ну как, договорились?” – обратился он к нам с усмешкой. На меня смотрели с мольбой полные отчаяния глаза Тейтельбаума. “Я согласен, – сказал я, – подтверждаю участие Тейтельбаума в Союзном бюро”. “Ну вот и хорошо, – сказал Апресян, – пишите показания, а остальные за вами подпишут. А вы, Тейтельбаум, заново пишите все показания, а старые я уничтожу”. Вот так формировалось Союзное бюро.

За несколько дней до начала процесса состоялось первое “организационное заседание” Союзного бюро в кабинете старшего следователя Д. М. Дмитриева и под его председательством. В этом заседании кроме 14 обвиняемых приняли участие Апресян, Наседкин и Радищев. На заседании обвиняемые познакомились друг с другом, и согласовывалось – репетировалось – их поведение на суде. На первом заседании эта работа не была закончена, и оно было повторено.

Я был в смятении. Как вести себя на суде? Отрицать данные на следствии показания? Попытаться сорвать процесс? Устроить мировой скандал? Кому он пойдет на пользу? Разве это не будет ударом в спину Советской власти? Коммунистической партии? Я не вступил в нее, уйдя от меньшевиков в 1920 году, но ведь я политически и морально был с нею и остаюсь с нею. Какие бы преступления ни совершал аппарат ОГПУ, я не должен изменять партии и государству. Не скрою, я думал и о другом. Если я откажусь от ранее данных показаний на процессе, что со мной сделают палачи-следователи? Страшно об этом и подумать. Если бы только смерть. Я хочу смерти. Я искал ее и пытался умереть. Но ведь они умереть не дадут – они будут медленно пытать, пытать бесконечно долго. Не будут давать спать до тех пор, пока не наступит смерть. А когда она наступит от бессонницы? Раньше, вероятно, придет безумие. Как на это решиться? Во имя чего? Если бы я был врагом Коммунистической партии и Советского государства, я нашел, может быть, нравственную опору своему мужеству в ненависти к ним. Но ведь я не враг. Что же может побудить меня на такое отчаянное поведение на суде?

С такими мыслями и в таком душевном состоянии меня вызвали из камеры и привели в кабинет, где сидел Н. В. Крыленко, назначенный государственным обвинителем на наш процесс. Я знал Крыленко давно – еще с дореволюционных времен. Знал близко. В 1920 г., когда я был смоленским губпродкомиссаром, он приезжал в Смоленск в качестве уполномоченного ЦК партии по наблюдению и руководству заготовкой хлеба. Некоторое время он жил в моей квартире. Мы спали в одной комнате…

Предложив мне сесть, Крыленко сказал: “Я не сомневаюсь, что вы лично ни в чем не виноваты. Мы оба выполняем наш долг перед партией, – я вас считал и считаю коммунистом – я буду обвинителем на процессе, вы будете подтверждать данные на следствии показания. Это наш с вами партийный долг. На процессе могут возникнуть непредвиденные осложнения. Я буду рассчитывать на вас. Я попрошу в случае надобности председателя дать вам слово. А вы найдете, что сказать”. Я молчал. “Договорились?” – спросил Крыленко. Я что-то невнятно пробормотал, но в том смысле, что обещаю ему выполнить свой долг. Кажется, на глазах у меня были слезы. Крыленко приветственно помахал рукой. Я вышел.

На процессе действительно возникло осложнение, предвиденное Крыленко. Так называемая Заграничная делегация меньшевистской партии обратилась к суду с пространной телеграммой-протестом, опровергающей материалы происходящего процесса. Крыленко огласил эту телеграмму на суде и, окончив чтение, попросил председательствующего Н. М. Шверника предоставить слово для ответа подсудимому Якубовичу. Мое положение было бы весьма затруднительным, если бы Заграничная делегация в своей телеграмме, честно отвергая лживые измышления о якобы совершившемся по ее указаниям вредительстве, высказывала бы сочувствие к обвиняемым, вынужденным насилием давать ложные показания. Что мог бы я противопоставить таким заявлениям? Но Заграничная делегация сама облегчила мою роль. Отвергая обвинительный материал, она вместе с тем заявляла, что подсудимые не имеют и никогда не имели никакого отношения к социал-демократической меньшевистской партии, что это не более как провокаторы, подкупленные Советским правительством. Тут я уже мог говорить правдиво и честно, изобличая Заграничную делегацию во лжи и лицемерии, напоминая о роли и заслугах в истории меньшевистской партии ряда подсудимых и обвиняемых и обвиняя меньшевистское руководство в измене революции и предательстве интересов социализма и рабочего класса. Я говорил с эмоциональным подъемом и силой убеждения. Это была одна из моих лучших политических речей. Она произвела большое впечатление на аудиторию переполненного Колонного зала (я это чувствовал по моему ораторскому опыту) и, пожалуй, была кульминационным пунктом процесса – обеспечила его политический успех и значение. Мое обещание, данное Н. В. Крыленко, было выполнено.