Текст книги "К суду истории. О Сталине и сталинизме"

На другой день, начиная свои показания перед судом, А. Ю. Финн-Енотаевский заявил, что он полностью присоединяется ко всему сказанному мною в адрес Заграничной делегации, и добавил, что я выступал в данном случае от имени всех обвиняемых.

Процесс прошел гладко – с внешним правдоподобием. Несмотря на допущенные следствием грубые ошибки в его мотивировании. В особенности в эпизоде с якобы имевшим место нелегальным приездом в Советский Союз члена меньшевистского ЦК Р. А. Рейн-Абрамовича. Надо было знать Абрамовича, как я знал его, чтобы понять всю нелепость утверждения о возможности его нелегального приезда в СССР. Во всем составе Заграничной делегации не было человека, менее способного на подобный риск. Как на предварительном, так и на судебном следствии мне удалось уклониться от подтверждения своего свидания с ним. Но Громан и некоторые другие подсудимые наперебой рассказывали о своих с ним встречах. Я слышал впоследствии, что Абрамович опубликовал на Западе неопровержимые доказательства своего алиби…

В своей “защитительной” речи я сказал, что преступления, в которых я сознался, заслуживают высшей меры наказания, что требование государственного обвинителя не является преувеличенным, что я не прошу у Верховного суда сохранения мне жизни. Я хотел умереть. После дачи мною ложных показаний на следствии и на суде я ничего не хотел, кроме смерти, я не хотел жить покрытый позором. Когда после моего выступления я садился на свое место на скамье подсудимых, Громан, сидевший рядом со мной, схватил меня за руку и в гневе и в отчаянии проговорил полушепотом: “Вы сошли с ума! Вы нас всех погубите! Вы не имели права перед товарищами так говорить!”

Но нас не приговорили к смерти.

Когда после приговора нас выводили из зала, я столкнулся в дверях с А. Ю. Финн-Енотаевским. Он был старше по возрасту всех подсудимых и старше меня на 20 лет. Он мне сказал: “Я не доживу до того времени, когда можно будет сказать правду о нашем процессе. Вы моложе всех – у вас больше, чем у всех остальных, шансов дожить до этого времени. Завещаю вам рассказать правду”.

Исполняя это завещание моего старшего товарища, я пишу эти объяснения и давал устные показания в Прокуратуре СССР.

5 мая 1967 года.

Михаил Якубович».

Заявление М. П. Якубовича в Прокуратуру СССР является не единственным документом, раскрывающим механику подготовки политических судебных процессов 1930 – 1931 гг. Мне был передан еще один документ – «Записки» Б. И. Рубиной о своем брате И. И. Рубине, который также сидел на скамье подсудимых по делу Союзного бюро.

И. И. Рубин, видный ученый в области политической экономии, принимал участие в революционном движении еще с 1905 г. Он был вначале членом Бунда, затем примкнул к меньшевикам. Но после 1924 г. Рубин отошел от политики и посвятил себя исследованиям в области политэкономии. Он работал в Институте Марк са – Эн ге льса – Ле ни на и пользовался большим доверием директора этого института Д. Б. Рязанова. Включение Рубина в Союзное бюро было предпринято главным образом для того, чтобы скомпрометировать Рязанова, к которому Сталин относился с крайней неприязнью.

После процесса Союзного бюро Рубин находился три года в одиночном заключении, а затем был сослан в Актюбинск. Сюда к нему приехали жена, а затем и сестра, которым он рассказал об обстоятельствах, вынудившим его дать ложные показания о себе и Рязанове.

«Вот что я узнала от своего брата, – пишет в своих воспоминаниях Б. И. Рубина. – Когда его арестовали 23 декабря 1930 года, ему предъявили обвинение, что он является членом Союзного бюро меньшевиков. Обвинение это показалось ему настолько нелепым, что он немедленно подал письменное заявление с изложением своих взглядов, что должно было, по его мнению, убедить в невозможности такого обвинения. Когда следователь прочел его заявление, он тут же разорвал его. Брату устроили очную ставку с Якубовичем, который был арестован ранее и признал себя членом Союзного бюро. Мой брат даже и знаком не был с Якубовичем. На очной ставке, когда Якубович, обратившись к моему брату, сказал: “Исаак Ильич, мы же вместе с вами были на заседании Союзного бюро”, – мой брат сразу спросил его: “А где это собрание происходило?” Этот вопрос вызвал такое замешательство в ходе допроса, что следователь, тут же прервав допрос, сказал: “Ну и юрист же вы, Исаак Ильич!” Мой брат действительно был юристом, многие годы работал в этой области. После этой очной ставки обвинение Рубина как члена Союзного бюро отпало. Вскоре брата перевели в Суздаль.

…Допросы в Суздале также не дали следователям желаемых результатов. Тогда Рубина посадили на сутки в карцер. Мой брат был к 45 годам человеком с больным сердцем и больными суставами. Карцер представлял собой каменный мешок в человеческий рост, двигаться в нем нельзя было, можно было лишь стоять или сидеть на каменном полу. Но и это испытание мой брат перенес и вышел из карцера с чувством внутренней уверенности в себе, в свои моральные силы… Затем последовало вторичное заключение в карцер, которое также не дало никаких результатов. Сидел в это время Рубин в камере с Якубовичем и Шером. По выходе из карцера сокамерники встречали его с большой заботой и вниманием; ему тут же приготовили чай, отдавали сахар и другие продукты и всячески старались показать ему свое сочувствие. Рассказывая об этом, Рубин говорил, что это его так удивляло: эти же люди оговаривали его и в то же время так тепло относились к нему. Вскоре Рубин был переведен в одиночку; это явилось поводом для всякого рода мучительных издевательств над ним. Он был лишен всех личных вещей, которые с собой привез, даже носовых платков. В это время он заболел гриппом, ходил с распухшим носом, в язвах, грязный. Тюремное начальство часто устраивало проверку состояния его камеры, и стоило им обнаружить какое-нибудь отклонение от правил содержания камеры, его посылали чистить отхожие места. Принимались всяческие меры, чтобы сломить его волю… говорили, что жена его очень больна, на что он отвечал: “Ничем не могу помочь ей, я и себе не могу помочь”. Были случаи, когда следователь, дружески обратившись к Рубину, говорил: “Исаак Ильич, это нужно партии”. Одновременно применялись ночные допросы, когда человеку ни минуты не давали вздремнуть, будили его, опять донимали всякими допросами, называли “меньшевистским иисусиком”. Так продолжалось до 28 января 1931 года. Ночью с 28 на 29 января его отвели в подвал, где были разные тюремные чины и арестованный, некто Васильевский, которому в присутствии моего брата сказали: “Мы вас сейчас расстреляем, если Рубин не признается”. Васильевский на коленях умолял моего брата: “Исаак Ильич, ну что вам стоит признаться”. Но брат остался тверд и спокоен, даже тогда, когда Васильевского тут же расстреляли. Чувство внутренней правоты было так сильно, что помогло перенести это страшное испытание. Назавтра, в ночь с 29 на 30 января, брата опять повели в подвал. На этот раз там был молодой человек, похожий на студента, брат его не знал. Когда к этому студенту обратились со словами: “Вы будете расстреляны, потому что Рубин не признается”, – студент разорвал рубаху на груди и сказал: “Фашисты, жандармы, стреляйте!” Его тут же расстреляли, фамилия студента была Дороднов. Расстрел Дороднова произвел на моего брата потрясающее впечатление. И, придя обратно в свою камеру, он задумался. Что же делать? Брат решил начать переговоры со следователем, переговоры эти продолжались со 2 по 21 февраля 1931 года… Договорились о том, что брат согласится признать себя членом программной комиссии при Союзном бюро и что он, Рубин, хранил в своем рабочем кабинете в институте документы меньшевистского центра, причем, уволившись из института, он в запечатанном конверте передал их Рязанову как документы из истории социал-демократического движения. При этом Рубин якобы просил Рязанова на короткое время сохранить у себя эти документы. В этих переговорах борьба шла за каждое слово, за каждую формулировку. Неоднократно написанное Рубиным “признание” перечеркивалось и исправлялось следователем. Когда Рубин 1 марта 1931 года вышел на суд, у него в боковом кармане пиджака лежало его “признание”, исправленное красными чернилами следователя. Положение Рубина было трагическим: он должен был признать то, чего не было, а не было ничего; не было его прежних взглядов, не было и не могло быть его связи с другими подсудимыми, большинство которых он и не знал, а с другими был случайно знаком, не было никаких документов, которые ему будто бы передали на хранение, и не было того закрытого пакета с документами, который он якобы передал Рязанову. В ходе допросов и переговоров со следователем для Рубина стало ясно, что имя Рязанова будет фигурировать в этом деле если не в показаниях Рубина, то в показаниях кого-либо другого. И Рубин согласился выступить со всей этой историей с мифическим пакетом. Для брата выступить против Рязанова – это было все равно что против отца родного, как сказал мне брат. Это был самый тяжелый для него момент, и он решил поставить вопрос так, что он обманул Рязанова, который ему безгранично доверял. И это положение о личном доверии Рязанова и об обмане этого доверия Рубиным брат упорно проводил во всех своих показаниях. С этой позиции его никто и ничто не могло сдвинуть. Показание от 21 февраля фигурирует в обвинительном заключении по этому делу, подписанном Крыленко 23 февраля 1931 года. В этом показании сказано, что документы в запечатанном конверте Рубин передал Рязанову и просил на короткое время оставить в институте. Эту позицию об обмане им доверия Рязанова брат подчеркивал во всех своих показаниях как до суда, так и на суде. На суде он рассказал ряд случаев, которые должны были объяснить, почему Рязанов мог Рубину так доверять… Такая постановка вопроса разрушала намерения прокурора в этом вопросе. Он задал прямой вопрос Рубину: “Вы организационную связь не устанавливали?” На это Рубин ответил: “Нет, никакой организационной связи не было, было только большое личное доверие ко мне”. Тогда Крыленко попросил устроить перерыв. Когда он и другие подсудимые перешли в другую комнату, Крыленко обратился к Рубину со словами: “Вы сказали не так, как следовало сказать, после перерыва я вас снова вызову, и вы исправите свой ответ”. Рубин резко ответил: “Не вызывайте меня больше, я опять повторю то, что сказал”. Это столкновение имело своим следствием то, что вместо условленных трех лет заключения Рубину дали пять лет, и то, что в своем заключительном выступлении Крыленко дал Рубину такую уничижительную характеристику, как никому другому. Рубин поставил себе целью все сделать, что в его силах, чтобы выгородить Рязанова… Возможность так определить свою позицию на суде в отношении Рязанова дала Рубину известное моральное удовлетворение. Но эти юридические тонкости были мало кому понятны. Политически Рязанов был скомпрометирован. А Рубин вообще вычеркнут из числа лиц, имеющих право на жизнь, достойную человека. Рубин сам себя в своем сознании вычеркнул из числа таких лиц, как только начал давать показания… Рубин прекрасно понимал, что своим признанием он поставил крест на своей жизни, честной, незапятнанной, полной труда и достижений в избранной научной области. Но не это главное. Главное – это то, что он был уничтожен как человек… Все знали, каким уважением были связаны эти два человека – Рубин и Рязанов. Рязанов, который был значительно старше Рубина, видел в последнем талантливого уче но го-марк сис та, посвятившего свою жизнь изучению и популяризации марксизма. Как человеку Рязанов ему безгранично доверял; он сам был в недоумении от происходящего. Тут я хочу остановиться на таком эпизоде, очень тяжелом, – очная ставка Рубина с Рязановым. Очная ставка была в присутствии следователя. Рубин, бледный и измученный, обратившись к Рязанову, сказал: “Давид Борисович, помните, я вам передал пакет?” Сказал ли что-нибудь Рязанов и что именно, я не помню. Брата тут же отвели в камеру; в камере он начал биться головой о стену. Кто знал спокойствие и выдержанность Рубина, может понять, до какого состояния он был доведен. По слухам, Рязанов говорил, что не понимает, что случилось с Исааком Ильичом.

В Актюбинске брат поступил работать в потребкооперацию плановиком-экономистом. Кроме того, он продолжал заниматься своей научной работой. Летом 1935 года тяжело заболела его жена. Брат прислал мне телеграмму, просил приехать. Я тут же выехала в Актюбинск, жена брата лежала в больнице, сам он был в очень тяжелом состоянии. Через месяц, когда жена его поправилась, я уехала домой в Москву… Брат сказал мне, что в Москву он и не хочет вернуться, не хочет встречаться с прежним кругом знакомых. Это показывало, как глубоко он потрясен всем пережитым. Только большой оптимизм, присущий ему, и глубокие научные интересы давали ему силы жить.

Осенью 1937 года при массовых арестах того времени брат мой был снова арестован. Тюрьма в Актюбинске была переполнена, условия содержания заключенных были ужасающими. После краткого пребывания в тюрьме он из Актюбинска был куда-то переведен. Больше мы о нем ничего не могли узнать».

Заслуживает быть отмеченной трагическая судьба Н. Суханова, автора «Записок о революции», человека, сыгравшего важную роль в первые дни Февральской революции 1917 года. Сломленный на предварительном следствии, Суханов не «подвел» своих следователей на процессе. Однако в дальнейшем Суханов нашел в себе силы для протеста и после нескольких голодовок был освобожден из заключения. Но в 1937 г. Суханов был вновь арестован и погиб в заключении. Он умер в лагере или был расстрелян в 1940 г.

Политические процессы конца 20-х – начала 30-х гг. послужили поводом для массовых репрессий против старой, или «буржуазной», интеллигенции, представители которой работали в различных наркоматах, учебных заведениях, в Академии наук, в музеях, кооперативных организациях, а также в армии. Среди этих людей было немало бывших членов кадетской партии, даже умеренных монархистов, участников националистических движений, а также бывших меньшевиков, эсеров. Только очень немногие из них в 20-е гг. примкнули к большевикам. Большинство же вообще не занималось политикой. Однако, пользуясь относительной свободой времен нэпа, некоторые деятели старой интеллигенции принимали участие в работе различного рода религиозно-этических кружков и групп, литературных и национальных объ еди нений. Между той частью старой интеллигенции, которая осталась в СССР, и той, которая в 1918 – 1923 гг. эмигрировала за границу, существовали различные связи, однако они почти никогда не принимали криминального характера, даже с точки зрения советского законодательства 20-х гг. Несомненно, многие представители старой интеллигенции относились с некоторой иронией или даже пренебрежением к вождям большевиков, включая и Сталина, а Ленин не был для этих людей кумиром. Но свои взгляды они не высказывали публично, а лишь в самом узком кругу. Важно другое, главное: в целом все старые специалисты относились вполне лояльно к Советской власти и приносили ей немалую пользу своими знаниями и опытом.

Основной удар карательные органы наносили в 1929 – 1932 гг. по технической интеллигенции – «спецам». Газеты писали, что вредительство под руководством «спецов» проникло повсюду, что на судебных процессах была раскрыта только «головка» вредительских организаций, а не широкие слои их участников. Появлялись даже заявления о том, что «старое инженерство нужно безусловно считать настроенным контрреволюционно на 90 – 95 процентов»[275]275
  Крыленко Н. В. Классовая борьба путем вредительства. М.; Л., 1930. С. 9.


[Закрыть].

Вспоминая об этом нелегком времени, инженер-химик Д. Витковский писал в своей автобиографической повести «Полжизни»: «В январе 1931 года волна арестов бросила меня в тюрьму. Тюрьмы были забиты до отказа. Меня поместили в камеру, очевидно, наспех приспособленную из небольшого подвального помещения, выходившего единственной маленькой отдушиной на Малую Лубянку… Объяснения начались быстро и энергично, как в детективном романе. Оказывается, я был деятелем разветвленного антисоветского заговора… изобретал яды для уничтожение членов правительства… в заговоре участвовали военные… за ними по пятам скользили невидимые шпики… теперь все уже выяснено и не хватает только нашего признания.

Увы! Я ничем не мог помочь следствию и только утверждал, что никакого заговора не знаю и с заговорщиками не общался… Допросы велись только по ночам. Многие всю ночь. На измор. Но – сидя.

Через месяц, как обработанного, перевели в Бутырку… Часть заключенных спала прямо на цементном полу; некоторые без всяких подстилок. В камере при мне было от 60 до 80 человек; среди них несколько профессоров, преимущественно технических специальностей, не меньше пятидесяти инженеров и немного военных, писателей, артистов. Недаром тюрьмы в то время назывались остряками “домами отдыха инженеров и техников”.

…Почти все заключенные того времени быстро сдавались на следствии и подписывали фантастические обвинения. По существу, никакого следствия и не было. Была система вынуждения ложных показаний угрозами расстрела, ареста членов семьи или обещаниями смягчения участи… И был ли смысл бороться? Все очень хорошо усвоили уроки шахтинского и рамзинского процессов: уцелеть можно, только оговорив себя и других. Кто пытается сохранить свое достоинство – погибает. Никто не обманывался насчет истинной цены этих признаний. Некоторые переживали свое падение трагически; большинство махнуло рукой на этическую сторону вопроса: против рожна не попрешь!.. Я не захотел стать на проторенную дорожку и был наказан: получил расстрел с заменой десятью годами…»[276]276
  Д. Витковский был реабилитирован только после XX съезда КПСС. Последние го ды жизни жил в Москве. Повесть «Полжизни» он передал в «Новый мир», но ее не удалось там напечатать, несмотря на большое желание А. Т. Твардовского, кото рый и передал мне ее рукопись. После смерти Д. Витковского его повесть была опубликована мною в альманахе «Двадцатый век» (Лондон, 1976).


[Закрыть]

О том же писал в своих неопубликованных воспоминаниях и авиаинженер С. М. Данскер: «После окончания института в начале 1930 года меня направили на самолетостроительный завод… На территории завода № 39 имелся деревянный одноэтажный ангар, переоборудованный под жилье. В нем под охраной жили 20 арестованных, в большинстве своем пожилых инженеров, имевших право выхода только на территорию завода, но не с завода. Этих лишенных свободы инженеров работники завода между собой так и называли “инженерами-вредителями”. Память сохранила следующие фамилии: Григорович Д. П. – авиаконструктор, Поликарпов Н. Н. – авиаконструктор, Надашкевич А. В. – конструктор по вооружению самолета, Крейсон П. М. – инженер по статиспытаниям, Гончаров Б. Ф. – аэродинамик, Косткин И. М. – организатор производства, Тиссов – плановик, Вознесенский – плановик, Щербаков – конструктор электропечей, Днепров – моторист, Некрасов – профессор, Сидельников А. Н. – конструктор. Я стал приглядываться ко всем вредителям, жившим в ангаре № 7. Тех из них, с которыми у меня был деловой производственный контакт, я имел возможность в течение двух лет особенно внимательно наблюдать. В результате чего пришел к выводу, что это не преступники, а в высшей степени порядочные и даже благородные люди. Если нужно что-нибудь для производства, то даже ночью, разбуженные мною через красноармейцев, охранявших ангар, прерывают свой сон, идут в комнату КБ, делают расчеты и пишут на служебной записке технические решения, чтобы производство опытного самолета не задерживалось даже ночью. После двух лет наблюдений я думал о них так: “Это культурные, интеллигентные специалисты, высокоорганизованные, глубоко технически образованные, добросовестные инженеры и вполне порядочные и честные работяги, у которых молодежь, то есть такие, как я, инженеры, должны многому и многому учиться. Да это совсем не вредители”».

Среди арестованных в 1929 – 1932 гг. «буржуазных» специалистов оказались такие выдающиеся ученые и инженеры, как Н. И. Ладыженский, главный инженер Ижевского военного завода; А. Ф. Величко, крупнейший специалист по железнодорожному строительству и перевозкам, в прошлом генерал царской армии. Был арестован и выслан крупнейший русский физик академик П. П. Лазарев. По клеветническому обвинению в создании монархической контрреволюционной организации арестовали большое количество честных и заслуженных военных командиров и специалистов. Среди них и такие видные деятели нашей военной науки, как Н. Е. Какурин и уже упоминавшийся А. Е. Снесарев, бывший начальник Академии Генерального штаба, которому ЦИК СССР только что присвоил звание Героя Труда.

Широкие аресты были проведены и среди ученых-гуманитариев, историков, лингвистов, географов, философов. В тюрьму попали академики С. Ф. Платонов, Е. В. Тарле, Н. П. Лихачев, С. В. Бахрушин, С. И. Тхоржевский и некоторые другие. Был арестован академик В. В. Виноградов, крупнейший русский лингвист. В заключении оказался один из основателей сортоиспытательной системы в СССР селекционер В. В. Таланов. В Ленинграде был арестован специалист по истории естествознания проф. Б. Е. Райков. Аресту или высылке подверглись философ А. А. Мейер, историк В. В. Бахтин, историк И. М. Гревс, литературовед М. М. Бахтин и десятки других известных в то время ученых.

Судьба этих людей в дальнейшем сложилась по-разному. Многие из них были через несколько лет освобождены и сделали позднее блестящую научную карьеру, к примеру Е. В. Тарле, В. В. Виноградов, В. В. Таланов и ряд других. Они возглавляли в 40 – 50-е гг. важнейшие научные учреждения страны, пользовались почетом, получали ордена и звания. Но многие крупнейшие ученые умерли в заключении. Реабилитировали посмертно Н. Е. Какурина, А. Е. Снесарева, П. П. Лазарева, С. Ф. Платонова. Краткие справки о них можно найти в современных энциклопедиях, часть их трудов переиздана. А многие ученые, арестованные в 1929 – 1931 гг., не реабилитированы до сих пор, причем о некоторых просто забыли.

Необоснованные репрессии среди научно-технической и гуманитарной интеллигенции были бы, вероятно, еще более широкими, если бы не протесты ряда видных руководителей партии и государства, с мнением которых Сталин и органы ОГПУ еще не могли тогда не считаться. Так, например, благодаря заступничеству командарма И. Якира, поддержанному чекистом Е. Г. Евдокимовым, были освобождены из заключения многие честные военные специалисты. Якир сумел добиться обсуждения «дела военных» на Политбюро и пересмотра вынесенных ОГПУ приговоров. А. В. Луначарский часто протестовал против репрессий в высших учебных заведениях, и ему удалось спасти от тюрьмы или ссылки многих ученых. Решительно протестовал против ареста многих честных и ценных технических специалистов и нарком тяжелой промышленности С. Орджоникидзе. У Орджоникидзе не было иллюзий по поводу того, какие именно «вредители» содержались в начале 30-х гг. в тюрьмах и лагерях. «Я слышал, что тебе нужны хорошие специалисты, – сказал в 1934 г. парторгу на военном комбинате № 9 А. В. Снегову С. Орджоникидзе. – Я дам тебе трех отличных специалистов – “вредителей”. Они будут у тебя хорошо работать, если ты будешь хорошо к ним относиться и не поминать прошлое». И действительно, вскоре на комбинат были доставлены под охраной три специалиста, которые помогли наладить здесь ряд важных производств.