Текст книги "Муха в розовом алмазе"

Это были кимберлиты – глубинные магматические породы, которыми слагаются большинство алмазоносных трубок взрыва.

– Понятно, почему проходчики ее не заметили – отбитой породой была засыпана, – сказал я, присев перед забоем. Голос мой от возбуждения стал резким: я чувствовал – еще немного и я увижу алмазы – величайшее чудо неживой природы, увижу алмазы в естественном залегании, увижу то, что никто и никогда не видел, кроме, конечно, белогорячечного Сома.

Сашка Кучкин устроился рядом со мной. От волнения у него подрагивали колени. Взяв протянутый Веретенниковым забурник, он принялся расчищать обнажение кимберлитов снизу. Через пять минут выход алмазоносных пород стал по площади раза в два больше. Внимательно осмотрев его, я отметил, что к почве рассечки толщина трубки резко сокращается. И что никаких алмазов в ней не видно.

– Нет, однако, никаких алмазов… – озвучил Кучкин мои мысли.

– Не может быть! – воскликнула Синичкина и, оттянув Сашку за шиворот, освободила себе место в первом ряду.

Некоторое время она водила пальцами по кимберлитам, ярко освещенным нашими фонарями. Поводила, поводила, да как воскликнет:

– Ой, смотрите, пластилин!

Сом, вот пьянь болотная, оказывается, замазал видение в виде розового алмаза синим пластилином, который я давал ему для опечатывания вьючных ящиков с секретными материалами. Не мешкая, Анастасия сковырнула замазку алым ноготком и алмаз ударил нам в глаза отраженными лучами уставившихся в него фонарей.

Это было незабываемое зрелище. Оно до сих пор стоит перед моими глазами: Синичкина как будто приоткрыла глазок в светлейший мир, в божественный рай, полный всего того, к чему человек стремиться всю убогую жизнь. И это все, этот свет, лучом неизъяснимого счастья ударил в наши глаза, в наши сердца. Я стоял, ставший совершенно другим, стоял недвижный и трепетный, стоял и смотрел в этот неведомый мир. Еще несколько мгновений и я, сделав несколько шажков, несомненно, очутился бы в этом заждавшемся меня бесконечно-сказочном мире, еще несколько мгновений и я был бы там…

Но Синичкина лишила меня этих мгновений. Она, почувствовав, что я околдован, сказала глухим голосом:

– Это всего лишь алмаз, Женя. Выбей его! И сунув мне в руки забурник, отступила в сторону.

Холод стали вошел в тело. Но я медлил. Мне вдруг показалось: вот, ударю несколько раз железом, раскрошу голубую землю, раскрошу, и бесконечно доброе земное розовое божество, лишившись земной поддержки, немедленно испустит дух, и он, этот дух, немедленно превратится в черный космический холод. Превратится и причинит всем нам, всей Вселенной неисчислимые страдания.

Синичкина, поняв, что я околдован, попыталась взять у меня забурник. Но я, мгновенно превратившись в жалкого человека, в человека, которого отталкивают от добычи в сторону, уселся перед забоем на колени, выбил чудо природы из голубого плена и, с некоторым сожалением отметив, что он без всякой мухи внутри, и, тем паче, без синенького слоника, передал его Синичкиной, а сам принялся искать следующий.

Но ничего кроме двух плохоньких пиропов не нашел.

Меня сменил Кучкин. Довольно быстро удостоверившись, что алмазов на обнаженной поверхности действительно нет, он принялся долбить кимберлитовую породу. Веретенников в это время зачарованно рассматривал блистающий алмаз. В тесной выработке, в свету шахтерского фонаря, на замазанной глиной ладони, он казался и вовсе сверхъестественным. И мне пришлось шутить, чтобы остаться неподвластным этому розовому идолу.

– Ты смотри, не свихнись, как тот физик-бомбостроитель, – сказал я другу, но он, вконец околдованный, не услышал.

Кучкин тоже был вне себя – остервенев от вдохновения, он орудовал забурником, как стахановец отбойным молотком.

– Ты бы силы, Саш, экономил, – обратился я к нему, посмеиваясь. – Вполне возможно, чтобы найти еще один алмаз, тебе в лучшем случае придется раскрошить парочку кубометров кимберлитов, а в худшем случае – пару десятков. Редкая штука, эти алмазы, очень редкая.

– А мне нравиться искать эти розовые костерочки, так нравится, что я и сотню кубометров в песок разгрызу, – ответил Кучкин, продолжая самозабвенно орудовать забурником.

– Бог с ним, пусть долбит, – сказала Синичкина и, отняв алмаз у Веретенникова, спрятала его в бюстгальтер. Затем задумчиво посмотрела мне в глаза и спросила:

– А сколько отсюда метров до поверхности? Не сможем мы соединить приятное с полезным?

– И алмазов набрать, и на свободу по трубке вырваться? – усмехнулся я. – Не получится.

– Почему? – глаза девушки неожиданно стали неприязненно-колючими. – Порода-то рыхлая?

– Отсюда до солнышка метров двадцать пять – тридцать. Это, во-первых. А во-вторых, если бы трубка выходила на поверхность, то геологи ее непременно бы нашли – поисково-съемочные работы на Кумархе велись с начала пятидесятых годов непрерывно…

– Но ведь вы прохлопали ее в этой рассечке?

– Эту рассечку осматривал один Сом. И не прохлопал, кстати. И десятки весьма опытных геологов, изучавших поверхность месторождения, тоже не могли ее прохлопать … Они никак не могли пропустить развалы кимберлитов… Из этого следует, что кимберлитовая трубка выклинивается, не доходя до поверхности.

– Женька правду рубит, – подтвердил мои слова Кучкин. – Пророем метров десять и застрянем в крепких метаморфизованных сланцах. Если пробиваться наверх, то по какой-нибудь зоне дробления. Но это тоже весьма опасно – завалить запросто может, они обводненные.

– Он прав, – виновато поднял я плечи.

Синичкина смотрела на меня так, как отличники смотрят на генетических двоечников. Я чувствовал, что она хочет что-то сказать, но не решается.

– Ну, говори, что там у тебя за душой? – спросил я, чуть приподняв ее подбородок.

– Ничего у меня там нет, – выцедила она, отстраняясь. – Давайте решать, что делать с беглецами. Пока мы тут копаемся, Полковник с Баклажаном, по всей вероятности, времени даром не теряют…

Синичкина не договорила: где-то рядом с устьем нашего штрека один за другим бухнули два выстрела и через пару секунд – третий.

"Гражданскую войну на пятой штольне можно считать открытой", – подумал я и не ошибся.

8. Крайне впечатлительна и возбудима. – Мириться или не мириться? – Кучкин уходит с белым флагом. – Валере всегда везло. – Я запустил в него подушкой.

Али-Бабай не был убит, он был даже не ранен: лишь одна из пуль подземных партизан рикошетом угодила ему в грудь, защищенную толстой кожаной кирасой. Зато ответные его пули в кого-то попали – араб сказал, что слышал вскрик (позже, впрочем, стало ясно, что он либо приврал, либо ошибся).

Успокоившись, мы расселись в устье штрека, кто на чем, и обсудили создавшееся положение. Начали, естественно, с поступка Гюльчехры. Али-Бабай поведал, что его старшая жена всегда была крайне впечатлительна и возбудима, а с некоторых пор и вовсе заболела вздорностью поведения и гипертрофированной страстью к определенного рода удовольствиям. С помощью остальных жен ему удавалось справляться с ней без особых треволнений, и борьба проистекала даже с некоторой пользой для подземного сообщества: психологические особенности Гюльчехры вносили в быт подземелья определенное разнообразие и давали повод для разговоров. Но с появлением гостей женщина стала неуправляемой…

– А почему ты ее не связал? – поинтересовался я.

– Связывал, однако недавно мне показалось, что у нее наступила депрессия, и я ее освободил, – ответил Али-Бабай взвинчено. – У нее всегда после истерик наступает депрессия, и она на пару дней становится вполне сносной.

– Гюльчехра, естественно, знает расположение всех складов с продовольствием и керосином для ламп?

– Да, конечно, знает. Она у меня завскладом.

– И, скорее всего, Баклажан с полковником в настоящее время находятся где-то рядом с ними, – констатировал я, обращаясь к товарищам.

– Кто владеет керосином и продовольствием – тот владеет нами, – сочинил сентенцию подземный араб.

– А где эти склады? – поинтересовался Кучкин, тестируя ладонью щетинистость подбородка и щек.

Из ответа стало ясно, что склады находятся в сухом и хорошо проветриваемом восьмом штреке, пробитом на запад из квершлага, соединяющего второй и четвертый штреки.

Подумав с минуту, я предложил план:

– К этим складам можно подойти с двух сторон – со стороны ствола штольни и со стороны квершлага. Надо разделиться на две группы и напасть на них с двух сторон…

– Глупо воевать, когда можно помириться, – покачал головой Веретенников. – Нам же делить с ними нечего. Баклажан с Полковником побоялись, что вы их убьете, вот и сбежали…

– Делить нечего? – взвился я, поняв, что Валерий не прочь переметнуться в лагерь противников. – А воздух? Они побоялись, что мы их прикончим из-за воздуха. А почему побоялись? Да потому что будь они на нашем месте они давно бы нас прикончили по этой самой причине!

– Врешь ты все, – поморщился Кучкин. – Убивать друг друга из-за воздуха еще рано – никто пока и не думает задыхаться. Ты, Черный, никак не возьмешь в толк одну весьма простую истину, не возьмешь, хотя совсем недавно учитывал ее в своих расчетах. Напомню ее тебе: чем меньше рабочих рук на штольне, тем меньше у нас шансов пробиться на свободу. И поэтому мы должны делать все, чтобы в штольне было больше здоровых людей и поменьше трупов, должны, если, конечно, считаем себя умными людьми.

– Ты что, предлагаешь сдаться Баклажану? – дошла до меня суть сказанного Кучкиным.

– Не сдаться, а попытаться примириться, – ответил Сашка, решительно вставая на ноги. Через минуту он шел по стволу штольни время от времени выкрикивая:

– Иннокентий Александрович, не стреляйте! Это я, Кучкин!

Покачав на этот поворот событий головой, Али-Бабай подошел ко мне и сказал, что его бывшие пленники действительно устроили засаду у винного склада. И поэтому мы без опаски можем идти в его логово с тем, чтобы подкрепиться и все спокойно обсудить. Да и обороняться в нем удобнее – подступиться к нему можно только с одной стороны.

– Ну что, пойдем? – согласившись с ним, обернулся я к Валере.

Веретенников – спокойный, решившийся – отрицательно покачал головой и сказал:

– Вы как хотите, а я тоже пойду к Баклажану. Понимаешь, Черный, я – убежденный пацифист и так же, как Саша, считаю, что в нашем положении худой мир лучше доброй ссоры. Так что не обессудь.

И ушел вслед за Кучкиным.

А я уселся у стенки, думая, что если события и дальше так будут развиваться, то мы с Али-Бабаем останемся вдвоем против всех.

– Пойдемте за ним следом, потушим фонари и пойдем, – проводя Веретенникова взглядом, предложила до того молчавшая Синичкина. – В случае чего он прикроет нас своим пацифистским телом.

* * *

…Мы разошлись с Валерой на повороте к логову Али-Бабая. Перед тем, как свернуть, я предложил ему оставить свои намерения, но он отказался. Мне ничего не оставалось делать, как обозвать его кретином и идти вслед за Синичкиной и подземным арабом. Не успел я прошагать и пяти метров, как тишину штольни хлестко разорвал выстрел и следом за ним крик. Дикий, протяжный крик Веретенникова. Я бросился в ствол, но был остановлен засвистевшими навстречу пулями.

В кают-компанию я пришел со слезами на глазах. Увидев их, Али-Бабай положил мне руку на плечо и сказал по-русски примерно следующее:

– Не плач, Черни… Твой друг жива. Мертвый так не кричит. А если умирал – Аллах его рай забирал.

Взяв себя в руки, я похвалил его за успехи в изучении русского языка и попросил поднять мне настроение. Али-Бабай понимающе кивнул и ушел. Вернулся он минут через пятнадцать с бутылкой вина, двумя запасными обоймами к моему "макару" и несколько противопехотными минами в обильной смазке. Отдав все это мне, удалился, пообещав возвратиться через шесть часов.

Заминировав единственный подход к кают-компании, я выбил у бутылки с вином ее пробковые мозги, устроился рядом с ушедшей в себя Синичкиной и принялся поминать Валеру.

"Бог так решил, – думал я, посасывая портвейн, оказавшийся совсем не плохим. – Бог решил, чтобы я оставался в заточении в этой сволочной штольне, а Валеру забрал к себе в райские кущи. И ему не надо будет мириться с Баклажаном, а потом два года долбить камень… Что ж, Валере всегда везло, он всегда мог устраиваться".

А Синичкина не пила, она была бледна и по-прежнему о чем-то своем думала. Проникнувшись ее неподдельной грустью, я попытался утешить девушку, но она, недоуменно взглянув, отодвинулась. А потом вовсе свернулась калачиком и мгновенно уснула.

Обиженный ее недружелюбием, я выпил один за другим два стакана, устроился рядом с девушкой и, поворочавшись минут пятнадцать, задремал.

…Сначала мне снилась дочка Лена. Она спрашивала у Ольги, где ее папа. Ольга отвечала, что он уехал далеко-далеко работать и вернется очень нескоро. Лена не поверила, сжала кулачки и сказала:

– Я знаю, что ты прогнала папу! Он не мог уйти от меня сам!

Ольга отвечала, что папа не может жить спокойно, как все люди, и она устала от него.

– Если ты не вернешь его, то я быстро-быстро вырасту и уеду его искать, – выкрикнула Лена и убежала в темноту.

В темноте был я. Не говоря ни слова, дочь подошла ко мне, взяла за руку и куда-то потащила.

Сон прервала Синичкина – рука девушки мягко легла мне на грудь. "Вот ведь ведьма, с дочкой разлучила, во сне разлучила, – подумал я, обозревая нежные пальчики с тщательно ухоженными коготками (один, на указательном пальце, был обломан). Как бы в ответ рука лениво заскользила вниз и завершила путь там, где я никак не ожидал ее видеть. Хозяин той части моего тела, оказавшись под "крышей", сначала сжался от неожиданности, но потом пришел в себя и начал медленно, но верно подниматься "на ноги". Ощутив ладонью твердость, рука Синичкиной исследовала ее неспешными сонными движениями. И сделала это так проникновенно, что я, моментально загоревшись, придвинулся к девушке и поцеловал ее в губы.

И услышал недовольное: "Отстань…"

Я не успел расстроиться, по крайней мере, по этому поводу: с устья рассечки-чайханы кто-то презрительно хмыкнул. Обернувшись, я увидел сначала собранного в кулак Полковника, а потом и такой понятный пистолет в его твердой руке.

Когда на его хозяина положения засияла издевательская улыбка, я запустил в нее подушкой.

9. Валерка убит, Кучкин присоединился… – Белоказаки, кулаки, Эдик Стрельцов и случай в Хороге. – Полковник учит жить. – Руки связаны, щека горит, а я беснуюсь.

Одной подушкой в логове Али-Бабая стало меньше.

После того, как пух осел, Полковник умело связал Синичкиной руки за спиной и, приказав ей сидеть смирно, повел меня в тюрьму подземного араба.

В последние несколько лет мне удалось научиться не рефлексировать по поводу неудач и дефолтов, особенно если они продолжаются в Present Continuous Tens. И пока мы шли, я не пенял на судьбу, а пытался выяснить судьбу Сашки Кучкина, а также кто и зачем прикончил Веретенникова.

– Александр Сергеевич присоединился к нашей компании, – словоохотливо начал разъяснять Полковник ситуацию. – А вот Валерий Анатольевич скоропостижно скончался от полученных ран…

– Скончался? – повернулся я, чтобы увидеть перед своим носом ствол пистолета.

– Да, понимаешь, скончался, – вздохнул полковник. – Видишь ли, я ошибочно решил, что следом за ним идешь ты, идешь, чтобы, значит, неожиданно на нас напасть; и решил не рисковать…

Я до сих пор до мельчайших подробностей помню этот эпизод. Узкий штрек, бугристые стены в рудничной пыли, Полковник с "Гюрзой" в одной руке и керосиновой лампой в другой. И его лицо, подсвеченное снизу керосиновой лампой. И глаза. Глаза человека, предпочитающего убийство риску.

– Не любишь ты нашего брата, чекиста… – расшифровал Вольдемар Владимирович мой взгляд.

– Не люблю, – согласился я, возобновив движение. – И знаете почему?

– Почему? – спросил Полковник, интонацией показывая, что мое мнение по этому поводу чрезвычайно ему интересно.

– Да потому что мне кажется, что, будь я гэбэшником, я стал бы таким же, как вы, даже жестче и циничнее…

– Или был бы уволен за несоответствие…

– Совершенно верно. Органы – эта та структура, несомненно, нужная структура, попадая в которую, люди должны идти до конца, любыми средствами решая стоящие перед ними задачи. А я не люблю структур, в которых надо идти до конца, не люблю ситуаций, в которых надо идти до конца… Потому что в конце всегда одно дерьмо. Куда лучше просто ходить по горам и между ними, ходить, поднимаясь время от времени на вершины.

– Кстати, ты знаешь, что практически все твои родственники были врагами народа? – улыбнулся полковник, не желая продолжать разговор в наметившемся русле. – Я перед отъездом наводил справки.

– Нет, – буркнул я. – Родители мне ничего не рассказывали.

– Да потому не рассказывали, что свою трудовую биографию твой дед начал с банального лесоповала. А другие родственнички у тебя с одной стороны были белоказаками, а с другой все сплошь кулаками и того хуже. Мы с ними славно поработали… Тетка у тебя одна в детдоме сохранилась, да два деда, и то, потому что в Среднюю Азию вовремя сбежали.

– Тетка… Стрельцова Мария что ли?

– Да… Кстати, ты знаешь от кого у нее эта фамилия?

– Она говорила, что в детдоме ее так назвали.

– Да нет… От Эдика Стрельцова она. Тетка твоя наследницей заводов-пароходов была, но ничего у нее с футболистом не получилось, потому как от миллионеров-родителей ей один фанерный чемоданчик достался. И неудобная биография.

– Дела… Сам Стрельцов, оказывается, был у меня в родственниках, – протянул я, решая, что непременно похвастаюсь перед Синичкиной. И спросил, желая стереть довольное выражение с лица своего конвоира:

– А вы знаете, что вот эту неблагородную рудничную грязь один из ваших коллег топтал?

– В самом деле?

– В самом. На этой самой штольне у меня работал один капитан госбезопасности, геолог по образованию, его уволили из органов после того, как он на кинофильм в кинотеатре города Хорога опоздал…

– На фильм опоздал? – неискренне изумился Полковник.

– Ага, опоздал на полчаса и потребовал заново начать, а директор новый был, вовремя не сообразил, кто выступает, и скандал устроил; так этот капитан на сцену выскочил и в люстры хрустальные начал из "макара" палить… Представляете, какой был хрустальный дождь? Потом мы с ним подружились; и дружили, пока он в базовом лагере на междусобойчике в минутном раздражении из ракетницы не выстрелил. Видели бы вы, как ракета, по стенам и потолку рикошетила, до того как череп ему прожечь… Бог не фраер, он все видит – там десять человек в землянке было, а в него попала. Вот такой он был человек, этот капитан, теперь с дырявой головой ходит. Многое он мне про свою работу в КГБ рассказывал.

– А что именно?

– Рассказывал, что лишь благодаря органам госбезопасности над Таджикистаном было безоблачное небо. И в самом деле, после того, как их не стало, сразу кулябские таджики ополчились на ленинабадских, памирские – на тех и других, война, короче, между племенами началась. И до сих пор она продолжается. А раньше, как начинал какой-нибудь местный туз воду мутить, так сразу в автокатастрофу попадал или того хуже – на Колыму…

– На эту тему мне Юрий Владимирович древнегреческую притчу рассказывал, – перебил меня Полковник, чуть ли захлебываясь от неожиданно нахлынувших чувств. – Слушай, интересная притча. Два острова в Эгейском море было, на одном все спокойно, тишь, гладь и божья благодать, а на другом сплошные междоусобицы и дамокловы мечи повсюду развешены. Так царь неспокойного острова приплыл на спокойный с дружественным визитом и попросил его царя поделиться опытом. И тот повел бедолагу на пшеничное поле гулять. И как только видел, что колосок какой повыше других вырос – так хвать его с корнем. Неспокойный царь понятливым оказался и, коллеге руку благодарно пожав, немедленно уплыл на свой остров… Колоски дергать… Вот мы и пришли, уважаемый Евгений Евгеньевич.

– Классная притча, приходилось слышать… – вздохнул я, рассматривая прутья, за которыми мне предстояло получить прописку. – Представляю, сколько вы таких колосков в России за семьдесят лет надрали… Столько, что хлеба не стало…

– Зря вы так на реальную жизнь реагируете, молодой человек, – сказал Полковник, запирая меня в темнице. – Знаете, когда человеку особенно хорошо? Когда он как кирпичик в стенку ложится и лежит там смирно. Вот вы ни на одной работе не задерживались, семей штук пять поменяли. Из-за чего? Из-за того, что не могли лежать кирпичиком, языком болтали, ручками-ножками дрыгали, вот вас и выжимали отовсюду и не кто-нибудь, а кирпичи соседние! Ну что, я не прав?

– Конечно, правы, – вздохнул я, чернея от соответствующих воспоминаний.

Увидев, что я побежден и потому не склонен продолжать беседу, Полковник собрался уходить. И тут я вспомнил о бомбе на Поварской и со страхом посмотрел на бывшего чекиста.

– О бомбе хотите меня спросить… – расшифровал он мой взгляд.

– Да… По-моему, это шизофрения в пышном букете с паранойей и эпилепсией…

– Совершенно верно! – обрадовавшись, ткнул пальцем в мою сторону командированный хранитель бомбы. – Самая натуральная шизофрения, потому как клин клином вышибают. Сумасшедший мир, катящийся к духовной гибели, могут спасти только сумасшедшие. Только сумасшедшие и неподдельный страх. Люди должны ежеминутно чувствовать угрозу, чувствовать, чтобы сплачиваться, чтобы оставаться людьми…

– Вы всех хотите превратить в невротиков. А невротики склонны к необдуманным поступкам. И очень скоро кто-нибудь из ваших последователей разнесет свой страх на молекулы вместе с собой и Московской областью.

– Мы думали об этом, – светло улыбнулся Полковник. – Каждый из нас думал, пока не увидел бомбу… Однако, мы с вами заболтались.

И ушел прочь, великодушно оставив мне мою керосиновую лампу.

Как только звуки его шагов стихли, я уселся на землю и задумался о текущем моменте. Ничего хорошего в голову не пришло, а дурных мыслей думать не хотелось. Разогнав их по темным углам, я уставился в горизонтальную борозду, когда-то проделанную в стенке рассечки отбойным молотком Витьки Евглебского.

…Эту рассечку мы опробовали с заслуженным деятелем искусств Константином Федоровичем Карповым, трижды орденоносцем. Он был замечательным человеком, интеллигентным, умным, все знающим. Но, тем не менее, на полевые банкеты мы его никогда не приглашали – алкоголик до мозга костей, он писался под себя после первого же стакана. А однажды ночью я видел его на карачках у палатки проходчиков – чавкая, он слизывал с земли вылитые бражные подонки. Много у нас таких было. И киноартисты известные, и футболисты, и полковники… Многие люди, не выдержав испытания алкоголем, оказывались на нашей разведке… В расчете спрятаться от магазинов и питейных заведений…

* * *

От реминисценций меня оторвали звуки шагов и голоса отрывисто переговаривающихся людей. Прислушавшись, я понял, что возвращается Полковник. И не один, а с Синичкиной.

Через минуту Анастасия стояла передо мной. Руки ее были по-прежнему связаны, в глазах стояли слезы, а левая щека пылала – скорее всего, от недавней пощечины.

Я задергался, забился о прутья. Они выдержали мой натиск.

– Мы не станем ее мучить, если ты найдешь выход из штольни, – сказал Полковник.

И увел девушку, так и не проронившую и слова.