Текст книги "Муха в розовом алмазе"

2. Разбежались, как тараканы. – Вином напои, а потом спрашивай! – Он придумал себя убить! – Многоразовый покойник. – Снайперская винтовка с ночным прицелом…

Кучкин ошибся: через полчаса с небольшим, после того, как Баклажан ушел вверх, в скалы, из древняка вылез Веретенников, вылез и опрометью побежал к устью Шахмансая – к дороге, ведущей в кишлак. Али-Бабай вылез последним, почти через час после Веретенникова. Вылез и тут же уставился в нашу канаву. Но вволю поглазеть ему не дали: сверху, со скал посыпались пули. Стрелял, определенно, Баклажан и грамотно стрелял – арабу пришлось немедленно провалиться под землю, то есть в древняк. Время от времени он из него высовывался, уже с автоматом, высовывался, чтобы послать короткую очередь в сторону сектанта. Тот отвечал тем же, не забывая попутно привечать и нашу канаву.

– Из "макара" его не успокоишь, далеко, – проговорил я, втянув голову в плечи после очередной очереди Баклажана.

– Зато он нас успокоит! Ох, успокоит, – занервничал Сашка Кучкин. – И этот красноглазый недолго будет на нас пялиться. Ему паблисити совсем не надо. Он все сделает, чтобы поскорее со своей остатней курочкой наедине остаться.

– С какой это остатней курочкой? – удивилась Синичкина. – Ведь все его жены погибли?

– Не все, – усмехнулся Сашка. – Одна осталась. Ну, та, которая с собачьим именем.

– Мухтар!? – удивился я.

– Да, Мухтар, – мечтательно вздохнул сын чекиста. – Классная бабенка, я вам скажу!

– Так она же сожглась? – удивилась уже Синичкина.

– Как же, сожглась, – осклабился Кучкин. – Жива, она живехонька! Клевая женщина! Я не я буду, если в город ее не увезу… Если вы, мадмуазель Анастасия, меня, конечно, совершенно случайно насмерть не прикончите.

– Слушай, давай, рассказывай без обиняков, – возмутилась Анастасия многословию Сашки. – Откуда ты знал, что Баклажан, Веретенников и Али-Бабай не погибли?

– Ты, мадмуазель ведьма, меня развяжи, вином напои, а потом спрашивай! – ответил Кучкин, чувствуя интерес хозяйки положения.

Вина мне было не жалко, тем более на донышке оставалось (вторую бутылку Анастасия заначила по просьбе моей на черный день, поминки или последнее желание), и я взглядом попросил Синичкину прислушаться к просьбе Сашки. Подумав, девушка решила, что хорошо сидит, то есть в дальнем торце канавы с пистолетом, и в случае чего может перестрелять нас как железных кроликов в тире. И развязала обоих.

Освободившись, Сашка растер руки, выпил вина прямо из горлышка, устроился удобнее, и начал пространно рассказывать:

– Помните, я предположил, что в рассечке полюбовной закольчик не случайно с кровли упал и так называемого Али-Бабая с его партнершей задавил? Тогда, ты, Синичкина, надо мной посмеялась, что чушь я говорю. И правильно сделала, что посмеялась – когда надо мной смеются, мое головное серое вещество мудреет фактически до гениальности, серея при этом необратимо. И как только я висящего Веретенникова в камере увидел, то практически все понял, но догадаться пока еще не мог…

– И догадался, как только Баклажана живым и здоровым увидел? – хмыкнул я.

– Совершенно верно! – поднял Сашка вверх указательный палец. – В этот самый момент, все мои подсознательные догадки сразу же проявились полноцветной фотографией, которая позволила мне выйти на прогноз, осуществившийся, как вы знаете практически полностью. А теперь я вам расскажу, как все с самого начала было. Слушайте:

Как только Полковник с Баклажаном поняли, что жить им осталось хрен да маленько, и, соответственно, плутониевый их божок неминуемо накроется одной премилой штучкой женского рода, они, нет, не они – Полковник, именно Полковник, придумал гениальный план. Это только умница Полковник мог придумать, как одному из них в живых остаться!

– И что он придумал? – удивилась Синичкина. – Голову кому-то под заточку подставить?

– Нет, – снисходительно улыбнулся Кучкин, явно игравший роль Шерлока Холмса. – Он придумал себя убить, с тем, чтобы труп для нужды дела образовался!

– Ну-ну, – усмехнулся я. – Взял заточку обеими руками и хрястнул себе по затылку. Не было в руках у него никакой заточки! И рядом тоже.

Кучкин задумался.

– Хотя погоди, погоди… Может быть, ты и прав… – припомнил я рассечку, в которой обнаружил труп Полковника. – Там на стенке выступ был клиновидный… Весь в крови. И с прилипшими волосками… У меня еще мысль мелькнула, что он перед смертью выстоять пытался и затылком своим разрушенным стенку испачкал… Да… Точно, именно этим выступом он и убился… Это же надо! Хрясть затылком и готов! И еще этот порез на правой ладони… Специально себе кровь перед смертью пустил, чтобы следы на стенках оставить… С тем, чтобы мы подумали, что летально травмировали его в штреке, а в рассечку он умирать заполз… Вот гад!

Последняя моя реплика была адресована Баклажану, вновь застрелявшему одиночными по нашей канаве.

– После самоубийства Полковника Баклажану оставалось только раскопать труп, поменяться с ним одеждой и разбить ему лицо камнем… – не обращая внимания на пули, зарывающиеся в землю над нашими головами, продолжила Синичкина развивать версию Кучкина. – После того, как он все это сделал, картина показалась ему не совсем убедительной и он отрезал себе ухо и прилепил его к обезображенной голове своего заместителя по безопасности…

– Совершенно верно, миледи! – тепло улыбнулся Сашка. – Можно я буду вас так называть?

– Можно, – ответила Синичкина весьма мило улыбнувшись (так, наверное, улыбалась леди Винтер, резвясь в широкой постели с неутомимым д'Артаньяном).

* * *

…Услышав «миледи», я немедленно унесся мыслями в прошлое. В те времена, когда Ольга была рядом не только в ресторанах и на пляжах, но и в разного рода переделках, мы с Баламутом и Бельмондо называли ее миледи. За жесткость и последовательность, с которыми она расправлялась с соперниками… Что поделаешь, женщины жестче, целеустремленнее, эгоистичнее мужчин. По крайней мере, мне попадались именно такие… Если бы миром правили мои женщины, он бы погиб… «Слабак», – усмехнетесь вы, прочитав эти строки. А я вспомню Чингисхана. Жестокий, кровожадный воин, покоривший полмира, овдовев, обернулся безвольным, ни на что не способным слабаком. Не он, выходит, а его жена посылала к горизонтам сеявшие смерть тьмы… И лишь после ее смерти он стал настоящим мужчиной.

А Элеонора Аквитанская? Не она ли, распутница, в пику своему бывшему мужу фактически развязала войну между Англией и Францией? Столетнюю войну? Сам Карл Маркс разводил руками, не в силах объяснить ее поступки научными теориями.

А Орлеанская дева? Не она ли сумасбродными действиями добила клин, вбитый Элеонорой между двумя коронами? Никто не хотел бороться за Францию, даже король, всем, особенно простому народу, было наплевать, кому платить налоги. Вы скажете: "Ну и фиг с ней этой Францией!" А я вам отвечу: почитайте-ка историю! Если бы не эта взбалмошная девица, то Английская корона в результате Столетней войны утвердила бы свои законные, да, да, законные права на большую часть французской территории. И в результате мы с вами не имели бы Наполеона на свою голову. И не только Наполеона, но и Гитлера, ибо Германия при таком повороте исторических событий никогда бы не стала великим государством.

Вы усмехнетесь: "Чтобы мы да не имели на свою голову!!?" И я с вами соглашусь и закрою тему, хотя мог бы вспомнить не одну женщину из когорты тех, которые испокон веков не давали нам, настоящим мужчинам, спокойно наслаждаться вкусом хорошо сваренного пива и отменных креветок. Вернемся, однако, к нашим героям.

* * *

Некоторое время Кучкин молчал, наблюдая, как из древняка выбивается пыль.

– Али-Бабай ступеньки соображает или лестницу ладит, – предположила Синичкина.

– Самое интересное, что похождения трупа Полковника на этом не закончились, – посмотрев на нее, продолжил свой рассказ Кучкин. – Второй раз его использовал Али-Бабай, не догадываясь, конечно, что это труп полковника… Использовал, чтобы уйти в подполье.

– Так ты думаешь, что… – нахмурилась Синичкина, – что Али-Бабай притащил труп Баклажана, то есть Полковника в свою запасную спальню, положил его на свою жену Зухру, на живую жену, кровь ведь из-под глыб текла свежая, и обрушил на них закол?

– Совершенно верно, дорогуша, – сказал Кучкин самодовольно. – Чисто восточное убийство с не ясными до конца мотивами. Если бы не этот ножичек Саддама Хусейна, который он весьма хитро в сапог подложил, в свой сапог, надетый на ногу Полковника, я бы уже тогда догадался… Одно мне в этом деле непонятно… Почему Али-Бабай решил уйти за кулисы событий? Испугался наших угроз типа заточить его в гареме? Чепуха, не такой он человек…

– Ушел, чтобы нас втихую угрохать, – сказала Синичкина, как-то странно улыбаясь.

– Угрохать он нас мог, не разыгрывая спектаклей, – покачал головой Кучкин. – Может, он ушел, чтобы не исполнять приказов Черного?

– Не исполнять моих приказов он не мог по определению, – самодовольно усмехнулся я, вспомнив глаза зомбера, безжалостные и в то же время беспомощные. – Он смылся с моих глаз, чтобы их не получать…

– Ну а Валера Веретенников? – продолжила разбор полетов Синичкина. – Ты полагаешь, что он специально убил Лейлу, чтобы воспользоваться ее трупом?

– Я думаю, что Лейлу убил Али-Бабай. За измену с Веретенниковым убил. Открыл дверь и метнул заточку. Я как-то видел, как он их бросает… Впечатляющее, я вам скажу, зрелище. А потом уже Валерочке пришла в голову мысль воспользоваться ее трупом. После того, как он увидел подземного араба живым и здоровым. Увидел и понял, как он всех нас обманул…

– Так по-твоему получается, что Мухтар и Ниссо не сожглись? – спросил я, вспомнив два костра, полыхавшие перед винным складом.

– Ниссо сожглась, а Мухтар нет, – сказал Кучкин, также, видимо, вспоминая недавнее происшествие. – Эту трагедию с сожжением останков Гюльчехры и живехонькой Ниссо Али-Бабай устроил, во-первых, для того, чтобы наказать последнюю за участие в групповухе, устроенной вами в его родном гареме, а во-вторых, ему, видимо, просто потребовалась помощница в лице Мухтар.

– Тут у тебя ошибочка вышла, – усмехнулся я, внимательно наблюдая за Али-Бабаем, который копошился в устье своей яме, кажется, поднимая что-то на веревке из подземелья. – Не помощница ему потребовалась в подполье, а женщина. Туговато у тебя еще с мужской психологией.

Но Сашка не ответил на мою колкость: застыв, он смотрел в сторону берлоги араба. Я устремил взор в том же направлении и увидел, что доставал из штольни Али-Бабай. Это был деревянный ящик. Потом появилась снайперская винтовка. С "ночным" прицелом.

"Теперь нам точно не уйти, – подумал каждый из нас. – Ни днем, ни ночью".

3. Кучкин угадал многое, но не все. – Веретенников отдался судьбе.

Кучкин угадал многое из того, что было скрыто за кулисами подземных событий. Полковник действительно пожертвовал своей жизнью, пожертвовал, чтобы дать возможность напарнику не только выжить, но и стать режиссером второго акта драмы. После «смерти» Баклажан, как и было задумано, спрятался в конце алмазного штрека за мощным завалом.

Обрадоваться обнаруженному там небольшому складу продовольствия, оружия и боеприпасов жрец и спаситель Бомбы не смог, так как, оказавшись в безопасности, тотчас же рухнул в обморок от большой потери крови (при ампутации уха им был поврежден крупный сосуд).

Потеря крови была столь значительна, что оклемался он лишь за несколько часов до нашего освобождения. И оклемался благодаря Веретенникову, обнаружившему его за полчаса до того, как Чернов подорвал кварцевый заслон на своем пути к свободе.

Справедливости ради надо сказать, что, собственно, спас Баклажана не Валерий, а Чернов. Спас, сам того не ведая, вынудив Валеру, инспектировавшего "алмазную" рассечку, спрятаться от него в забое первого штрека.

Наткнувшись на полумертвого, холодного уже Иннокентия Александровича, Веретенников оказал ему первую помощь (на складе Али-Бабая были и медикаменты), лишь чудом не оказавшуюся последней. Покинул Валерий так и оставшегося в беспамятстве Баклажана сразу же после взрыва – счел, что опасно находиться в непосредственной близости к людному месту, атмосфера которого к тому же была обеднена кислородом более, чем любой другой участок штольни. Оружия он с собой не взял, так как после своего ухода с авансцены, решил отдаться воле провидения.

После всего случившегося Веретенников уже не представлял себе возврата к "прошлой", как он ее называл жизни, жизни, полной благ и качества, но лишенной всяческого смысла. Определенные навсегда отношения в семье и на работе, эти не трогающие сердца туристические поездки по миру, подспудный страх (неужели это будет всегда, и только старость и болезни привнесут в существование новые краски?), начали претить ему, как только он узнал Баклажана и Полковника.

Нельзя сказать, что Веретенников не ценил своего прежнего положения, не уважал ценностей, привнесенных в его жизнь этим положением, но он знал, что никогда не сможет и не захочет заплатить за них и сотой доли той цены, которую платили жрецы "Хрупкой Вечности за свои убеждения. На примере последних он видел, что в жизни есть неведомые для него ценности, ценности, за которые люди с радостью идут на смерть. "Если они с таким воодушевлением идут на огромные жертвы, – думал Веретенников, – значит, за эти жертвы они получают нечто такое, чего мне никогда не получить".

А получить Нечто, стоящее собственной жизни, хотелось. И Валерий решил отдаться судьбе. Не безвольно отдаться, так он не умел, а довериться, то есть просто взять ее за руку и идти за ней, как за старшим товарищем.

Али-Бабай ушел за кулисы вовсе не из-за того, что опасался за свою жизнь. Он легко мог отправить на тот свет всех своих недоброжелателей хотя бы при помощи банальнейшего крысиного яда. Нет, не страх толкнул его на труднообъяснимый с точки зрения человеческой логики поступок, а женщины.

До прихода незваных гостей он довольно легко управлялся с гаремом – его жены философски относились к тому, что имели. У всех них были весомые причины не стремиться на волю.

Старшая жена, Гюльчехра, сбежала к нему из ближайшего кишлака. Муж, бедный дехканин, заставлял ее работать денно и нощно за кусок лепешки и касу жиденького шурпо. Возвратись она в кишлак, ее забили бы камнями.

Камилю, Зухру и Ниссо он, перед тем, как скрыться под землей, купил за большие деньги в дальних кишлаках. Теоретически они могли бы вернуться к своим родителям, но тем бы пришлось возвращать калым.

Лейлу-мужеубийцу Али-Бабай нашел невдалеке от караванной тропы, нашел полумертвой от изнеможения и голода; Муххабат (Мухтар), бывшая проститутка, появилась в штольне последней. Любвеобильный араб выменял ее у бандита, скрывавшегося в горах от правосудия, за автомат и пару рожков к нему.

Но главное, что удерживало жен подземного араба в подземелье – это то, что в округе они считались женами красноглазого дьявола. Бесплодными женами-колдуньями, ворующими детей и насылающими на благополучные семьи бедность и раздоры. Они твердо знали – уйди они в свет, их неминуемо забили бы насмерть в первом же кишлаке или летовке.

В первые месяцы жизни в подземелье женщинам пришлись несладко. Особенно тяжело переживали они неспособность супруга приносить жизнеспособное потомство. Но со временем все образовалось (благо превосходного опиума у подземного араба было предостаточно), а когда у Лейлы родился и выжил уродливый, но мальчик (названным отцом Рустамом), стало и вовсе не до уныния.

Все неприятности начались с Гюльчехры. Али-Бабай миловал эту женщину бальзаковского возраста раз в полгода, не чаще, и она, оказавшись в обществе крепких мужчин, не могла сдержаться, и при первой же возможности спровоцировала Баклажана на сексуальный контакт.

Муж принудил ее к самосожжению не за измену. Будучи незлобивым человеком, Али-Бабай решил простить старшую жену, так как питал к ней добрые, если не сыновние чувства. Но эта не по-восточному невыдержанная женщина, оказавшись наедине со сводными родственницами, немедленно сообщила им о выдающихся сексуальных особенностях Баклажана (восторженно покачивая головой и показывая руками). Мухтар, крайне неодобрительно относившаяся как к старшинству Гюльчехры, так и к полигамному браку, "накапала" мужу, и тому ничего не оставалось делать, как сунуть старшей жене в руки кумган с керосином. Тело бедной женщины не успело остыть, как Мухтар принялась сводить счеты с любимицей Али-Бабая Зухрой. Отозвав мужа в музыкальную комнату, она рассказала, какой завистью сияли глаза этой женщины в тот момент, когда Гюльчехра повествовала о чудовищно сильном оргазме, вызванным нестандартно большим пенисом Баклажана.

– Ты врешь, женщина… – выдавил Али-Бабай, чувствуя, что почва уходит у него из-под ног.

– Я никогда не вру, особенно тебе, – ответила Мухтар, пристально взглянув в растерянные глаза мужа. – И ты, я думаю, убедишься в этом в ближайшие часы.

– Каким образом?

Женщина, умевшая добиваться своего, ответила не сразу. Взяв в руки дутар, она сотворила несколько заунывных аккордов и лишь затем сказала печальным голосом:

– Я не знаю женщин, не знаю Зухры, если сегодня ночью ее не будет у прутьев зиндана[37]37
  Зиндан – тюрьма, обычно в виде колодца.


[Закрыть].

– Сегодня ночью ее не будет у прутьев зиндана, потому что сегодня ночью она будет спать со мной, – нашелся Али-Бабай, как истинный мужчина не желавший ничего знать о шашнях любимой женщины.

– Ну, спи, если хочешь, – ухмыльнулась Мухтар, вновь принявшись играть на дутаре гимн Саудовской Аравии. – Ты можешь оставить все, как есть, ты можешь убить Баклажана, ты можешь убить меня, но твоя любимая Зухра останется самой собой. И когда ты, взбудораженный любовью, будешь ласкать ее снаружи и изнутри, она будет мечтать об этом мужчине, живом или мертвом, не важно.

Али-Бабай слушал свою любимую мелодию и видел Зухру в объятиях Баклажана. Представив, как вожделенно его фаворитка проводит шелковой ладошкой по лошадиному члену пришельца, он вскочил на ноги и заорал, сотрясая своды подземелья:

– Скажи этой похотливой ослице, что сегодня ночью я буду спать с тобой!!!

* * *

Мухтар хорошо знала женщин, в число которых, увы, входят и любимые жены. Как только Али-Бабай уединился с ней в одной из «любовных» комнат, Зухра, забыв накинуть чадру, побежала к зиндану. Араб, весь истерзанный ревностью, пошел за ней. И смог видеть, как его возлюбленная завлекает Баклажана ключом от темницы.

– Хотеть килюч? Хотеть? – говорила она, похотливо поигрывая то крутыми бедрами, то круглыми плечами.

– Хотеть, хотеть! – в один голос ответили жрецы "Хрупкой Вечности".

– Тогда я смотреть твой пиписка, – ткнула женщина шелковым пальчиком под живот Баклажана.

– Не стыдись, Кеша, – мягко улыбнулся Полковник соратнику. – Это нужно для дела, для нашего дела. – И вообще, будь мужчиной, посмотри, как она животиком играет. Представляю, какой волшебной красоты у нее пупочек.

Баклажан, подпитавшись неколебимостью духа, исходящего из глаз Вольдемара Владимировича, расстегнул ширинку кожаных штанов. Увидев его член, Зухра захлопала в ладоши.

– Посмотрела? – буркнул Баклажан, с отвращением наблюдая, как член помимо его воли тянется к весьма и весьма аппетитной женщине. – Давай теперь ключ, кошатина.

* * *

Али-Бабай убил бы всех сразу, убил бы, если бы не этот ключ. Зухра купила Баклажана ключом от совсем другого замка, ключом, который подсунула ей Мухтар. И подземный араб не нажимал на курок своего скорострельного пистолета, только потому, что хотел насладиться… Нет, не то слово, разве мог он наслаждаться чем-либо в тот момент, момент вероломного предательства своей кровиночки, кусочка свой души, как он ее называл по-арабски в минуты умиления? Он не нажимал на курок своего пистолета только потому, что, будучи артистом в душе, не хотел лишать своей драмы апофеозного акта.

– Я отдавать ключ и ты убегать, – закачала Зухра указательным пальчиком из стороны в сторону. – Нет, сначала ты меня больно-больно трахать!

И положив ключ на камешек неподалеку, торопливо сняла с себя паранджу. Полковник покачал на это головой и ушел, согбенный, в глубину тюремной рассечки.

От того, что случилось дальше, у Али-Бабая опустились руки.

Лампа Зухры, стоявшая в стороне от нее, светила ярко, таинственно и многообещающе. И Баклажану остро захотелось приятных ощущений. Во многом возникновению желания способствовало то, что центры наслаждения его мозга уже несколько недель оставались невозбужденными, а также то, что Зухра разительно отличалась от Гюльчехры, которую он облагодетельствовал только лишь во избежание поллюций.

Да, Зухра была хороша собой… Али-Бабай, спрятавшийся в глубокой нише, ел ее фигуристое тело глазами, он чувствовал ее кожу памятью ладоней, он чувствовал запах ее подмышек памятью обоняния. А Баклажан, забыв обо всем, мял груди, ягодицы, бедра его жены, он целовал ее мягкие, алые губы, плечи, соски, да так страстно, что Зухра не вытерпела и трех минут прелюдии. Взвыв от неизвестных доселе ей ощущений, она повернулась к жрецу бомбы спиной, согнувшись вдвое, уперлась разведенными руками в землю, вжала влажный зад в пространство между прутьями и тут же чуть не разбила голову о землю – так мощно вошел в нее член Баклажана.

Оглушенный их криками, задавленный ощущением своей мужской неполноценности, Али-Бабай поднял пистолет… но выстрелить не смог. Не смог и не потому, что Чернов приказал никого не убивать…

* * *

Мухтар предполагала, что муж не сможет убить своей любимицы, и затаилась, играя роль преданной жены и верной подруги. Некоторое время Али-Бабай ходил как во сне, ходил, не поднимая глаз на Зухру, и все более и более попадал под влияние Мухтар. После смерти Полковника и Баклажана и особенно после того, как стало ясно, что незваные гости все же пробьются на свободу, коварная женщина стала опасаться, что не успеет расправиться с соперницами до их ухода или то того, как они перебьют друг друга. И однажды предложила супругу план. Идея выдавать труп одного человека за труп другого, видимо, витала в обедненной кислородом атмосфере штольни, и коварной женщине ничего не стоило впитать ее своим изощренным мозгом.

– Так ты убьешь сразу двух газелей, – шептала истинная женщина. – Накажешь эту бесстыдную распутницу и сможешь проверить чувства Лейлы, Ниссо и Камиллы.

Если бы не последний довод, Али-Бабай не стал бы разыгрывать спектакля, как он думал, с трупом Баклажана. Но после того, как он собственными глазами увидел, как любимая жена отдается первому встречному, ему было крайне необходимо доказать себе (да и Мухтар), что Зухра – это единственный моральный уродец в его семье.

Само собой разумеется, он доказал обратное. Он доказал то, что до него было доказано всеми когда-либо жившими мужчинами. Расчет Мухтар оказался верным. Оставшись без мужа, Ниссо и Лейла не преминули воспользоваться открывшейся сексуальной свободой. И были жестоко наказаны подземным арабом.

После самосожжения Ниссо у Зухры осталась последняя соперница – Камилла. Али-Бабай не захотел поставить точку в затянувшемся семейном конфликте. Отказавшись убить несовершеннолетнюю жену, свою нежную розочку, он, смятенный случившимся, ушел в тайный бункер. Мухтар, посмеявшись вслед малодушному супругу, без колебаний сократила его многоточие до одного знака. Подозвав к себе пальчиком Камиллу, сидевшую в слезах над обгорелым трупом Ниссо, она сказала:

– Вперед, девочка! Твой муж приказал тебе убить этих неверных.

И, вложив пистолет в детскую руку, бросилась за супругом, дабы немедленно улучшить его настроение своим услужливо-роскошным телом.