Текст книги "Кризис"

А у меня пошли слёзы. Говорят, что люди плачут от горя или от счастья. А я вот плакал от какой-то херни. Запивал водой, жевал изломанными зубами хлеб с колбасой и плакал. Крошки попадали в дыхательное горло, а через него в носоглотку. Я подавился, закашлялся, из носа полетели кровавые козявки с соплями и крошками. И даже вылетел кусочек колбасы. А я всё думал, что самое главное – не стошнить. Иначе не будет эффекта.

По моим представлениям из прошлого, а я так думаю, что из кинематографа, люди, когда получают удовольствие от того, что они приняли, откидываются назад. Мир вокруг них наливается красками, запахами, цветами, звуками. Всё становится ярко и красиво. Бомж же не откидывается, он скрючивается от боли, которая раздирает его желудок, он падает на бок и ждёт, пока химия достигнет мозга. Только тогда отключаются органы чувств, и наступает тишина. Ни боли, ни унижения, ни страха, ничего. Можно спокойно просуществовать её какое-то время.

Я уже лёг. Скрючился. Мой двойник справа мне влил ещё.

Как же интересно всё это происходит. Пока ещё остались неразмытые этой дурью куски разума, он наблюдает на тем, что происходит. Внимательно следит. Голова коснулась бетонного пола, взгляд не фокусируется, но это ничего. Резкая картинка и не нужна. Всё равно неудобств не чувствуется и на происходящее вокруг откровенно пофигу. Сейчас самое главное – внутренние ощущения. Ничего не болит, всё тихо. Сейчас я лежу в огромной трубе, с толстенными железобетонными стенками, через которые изредка доносится гул говорящих в комнате. Говорят монотонно, без эмоций. Да и какие эмоции, в этом мире всё серьёзно.

Сознание теряется не сразу. Постепенно. Ну, это так, конечно, кажется, но в голове происходит много интересного, прежде чем мозг перестанет интересовать, что там передают сегодня органы чувств. Потом он что-то там себе думает, потом отключается. Это я так сейчас думаю. Я лежу без сознания в одном из Ярославских подвалов. Возможно, я умираю, возможно – нет. Но мне до этого сейчас нет дела. Мне нет дела даже до того, что один бомж в меня сейчас вливает остатки того энергетического напитка, что мы пили. Горлышком он разжимает мне зубы и переворачивает бутылку. Я закашливаюсь, но он быстро выдёргивает бутылку, кроша мне сгнившую эмаль. Он зажимает мне рот.

Остатки моего тела, в которых есть ещё куски инстинкта самосохранения, приводят в себя остатки моего разума. Глаза медленно открываются, и в образовавшиеся щели я вижу своего двойника-бомжа. Он убирает руку от моего рта, и я начинаю дышать. Двойник слезает с меня и кричит куда-то в сторону:

– Не, живой. Путь валяется.

Я живой. Не так-то весело от этой мысли. Я поправил себя – от этой мутной мысли. Как я понял, действие химиката ещё не прошло. А только что влитая порция усилила опьянение. Сейчас снова станет нормально. Надо только минуту подождать. Одну минуточку. Как же больно. Вот. Вроде начинается. Надо снова скрючиться, зачем было меня переворачивать на спину? Какая глупость. Скрючившись – и умирать не страшно, и пьяным валяться лучше.

Я прямо чувствую, как голову обволакивает это вещество. Вот уже и хорошо.

Когда человек просыпается, он сначала прислушивается и приглядывается к тому, что вокруг происходит. Это он делает с трогательной неуклюжестью, потому что ещё не ориентируется как следует. «Все системы работают не очень нормально». Приятнее и прекраснее всего просыпаться в райском саду, когда солнышко светит не очень ярко на занавески, а за окном щебечут птицы. Медленно понимаешь, что ты счастлив, и что за эти тысячи лет ничего не изменилось. Всё тот же рай, всё тоже солнце, всё те же птицы.

Намного неприятнее просыпаться на бетоне в тёмном помещении. Потому что непонятно, открыл ты глаза или нет. Или ты просто ослеп? Что за гадость я пил? Она меня ослепила? Похоже, что нет. Просто очень темно, но стены угадываются, жаль, что головой двигать не могу. Или могу?

Появляется слух. Не слух даже, а гудение какое-то, гул, вой чего-то в голове. Чёртова сирена. Или это на самом деле что-то воет? Или это свист? Да что же это такое? Больно же, отдаётся во всё тело. Больно! Да это не вой, это тюкание. Или капание. Это что-то капает, а звуки от этого капания налагаются один на другой, превращаясь в мощный гул. В глаза и в уши вставили пропеллеры и включили. Разбрызгав плоть и кровь, они стали натужно гудеть.

Пока этот ад происходит со мной, я постараюсь прийти в себя или позвать на помощь. Знакомая до боли ситуация. И я всё прекрасно помню. Интересно, а сколько я провёл здесь времени? Лёжа на этой бетонной плите в подвале. Часа три, наверное, не больше. Или больше. Сознание ещё замутнено, потому что соображаю пока не очень. Но всё это не мешает мне понимать, что мне очень и очень плохо. И по мере выхода яда из организма будет становиться ещё хуже. Будет очень неприятно.

Почему я не умер? Я же хотел в последний раз погулять, посмотреть, подумать и подохнуть. А нет. Не получилось. Самообман.

Противно от самого себя. Но уже ничего не изменить. Снизу бетон, сверху темнота, в голове отчаянье. Единственное, что сейчас хочется – умереть. И это не пустое желание. Это реальная потребность. Вызывать жалость не у кого, просить о помощи не у кого, любить некого, жить незачем. Надо просто умереть. Но парадокс ситуации в том, что, даже имея на руках все предпосылки отправиться на тот свет, у меня банально нет сил это сделать. Да и как? Задушить себя что ли? Или разбить голову о пол?

Руки у меня чужие, ноги не мои, тело не слушается, а голова сходит с ума. Как хочется не думать, потерять сознание или просто не чувствовать и не понимать ничего. Дайте ещё мне немного той мутной жидкости из той бутылочки. Я попью её и отключусь, и мне будет хорошо и спокойно, и я не буду больше испытывать этого всего. Голова же, напротив, заставляет меня что-то делать, как-то выходить из сложившейся ситуации. А что ей, голове ещё делать? Она будет молча долбать меня болью, заставляя либо заглушать её, либо стремиться от неё избавиться.

Заглушать боль нечем. Да и нет никого вокруг. А если бы и было чем заглушать, то я не смог бы – я парализован. Или не парализован, а на время лишён подвижности. Либо всё так затекло, что не шелохнуться, либо мозг умер и может теперь только заставлять меня страдать, медленно умирая.

Нет, конечно, я себя снова обманываю, всё у меня двигается, просто очень непросто это делать. Можно поднимать руки и ноги, а потом расслаблять и бросать на место. Можно ползти. Можно хрипеть. Да я могу делать со своим телом всё, что угодно. Мало кому удаётся вытворять такие финты. Попробую доползти до двери. Только где она? Я могу понять где потолок, где пол, а, следовательно, и где стены, но не могу понять, где дверь. Да и не смогу я долго ползать, слишком тяжело.

Поползу туда, куда лежу ногами, потому как меня, наверное, отнесли в другое помещение, чтобы не мешал выпивать своим присутствием. И, если они меня отнесли отдыхать, то занести должны были головой вперёд. Хотя. Может они меня и не отдыхать несли? Может они подумали, что я того, скопытился от адского пойла? Тогда они меня внесли бы в комнату вперёд ногами. Но надеяться на такую мнительность у бомжей не стоит. И, в то же время, а что ещё остаётся бомжам, как ни быть мнительными? Что им ещё остаётся?

Скорее всего, подумали, что я умер. Значит, поползу вперёд, т. е. вверх, как лежал. Только надо перевернуться на спину, что не так-то просто. Всё просто, буду переворачиваться налево, как лежу. Для этого правую ногу занесу влево. За ней подтяну и поверну тело. Не так-то просто это сделать. Нога ватная, тело горит всё, а когда ворочаешься, внутри вообще всё взрывается. Помогаю себе руками, которые путаются друг в друге, зацепляются за одежду и самих себя. Да как же можно двигаться при такой гравитации? От отчаянья хочется выть и шутить. Получается лишь хрипеть и пускать слюни.

Живот медленно растекается по полу. За ним приземляются рука и нога. Голова бьётся подбородком, затем поворачивается набок, царапая щёку, и всё тело, колыхнувшись, затихает. Я лежу на животе. Одна маленькая победа. Непонятно, правда, на пути к чему и куда, но победа есть. Это несколько радует, но, в тоже время, и огорчает, теперь надо ползти. Это не так-то сложно, если помнишь, как это делается. Правую руку вперёд, левую ногу вперёд, опираемся на них и подтаскиваем тело. После этого левую руку вперёд и правую ногу вперёд – и снова подтаскиваем тело.

Тяжело, больно, противно, холодно и ужасно долго. Складывается ощущение, что ползу на месте. Как черепаха, которую положили на камень – лежу и болтаю конечностями, радостно полагая, что двигаюсь вперёд. Ползание на месте – это как спорт для конченых. Матёрое занятие.

Но вот я упёрся ругой в стену. Как стена? Должен же быть проход, дверь. Меня же внесли сюда вперёд ногами! Или они меня ещё потом покрутили? Какой же я идиот! Почему я решил, что всё это было именно так? Что теперь делать? Ползти вдоль стены? Но я выбился из сил! Я просто больше не могу ползти.

По чуть-чуть. По капельке, вдоль стены. Стен всего четыре. Ну, может быть пять, но обычно в прямоугольной комнате стен четыре. Поэтому я поползу вправо вдоль стены; каждый раз, доползая по поперечной стены, я буду отдыхать и поворачивать направо. Даже если выход сейчас находится в пяти сантиметрах справа от меня, я приползу к нему через четыре поворота. Это так просто – ползи и поворачивай. Сейчас только отдохну и поползу

Не то, чтобы я всю жизнь был неудачником, нет, но в моём положении, конечно, рассуждать о таких вещах достаточно смешно. Какая уж тут удача – ползать в подвале в поисках выхода. Ну, а почему бы собственно и нет? Мне кажется, что даже в такой ситуации человеку может сопутствовать удача. На уровне, конечно, из разряда найти бутерброд, пока ползёшь, или бутылку водки. Удача же, насколько мне подсказывает опыт, вещь репрезентативная. Но это только в теории. На практике удача оказывается где-то далеко от тебя, по крайней мере, не в подвале.

С того момента, как я первый раз дополз до стены, удача начала от меня отворачиваться. Если это можно так назвать, хотя всё относительно, конечно. Я уже все подарки судьбы воспринимал саркастически и философически. Я не знал, чего ждать, сколько ещё жить и вообще ничего не предполагал. Самыми моими большими и продолжительными планами на жизнь было совершить очередной вздох.

Первый раз удача отвернулась, когда я понял, что стены в этом помещении не такие уж и короткие. По моим прикидкам я полз вдоль одной стены не менее получаса. Это, конечно, не так, потому что я потерял ориентацию во времени. Когда я дополз до первого угла и повернул направо, то понял, что удача отвернулась меня и во второй раз – в углу была лужа. А может и не лужа вовсе, а импровизированный туалет. Это было очень обидно, ползти по луже мочи.

После этого удача отворачивалась от меня ещё несколько раз. В третий раз, когда я понял, что вторая стена длиннее третьей. В четвёртый, когда понял, что на второй стене нет двери. И последующие два раза удача отворачивалась от меня на следующих стенах. На третьей и четвёртых стенах не было дверей тоже.

Когда я дополз до четвёртого угла, то сил на то, чтобы засмеяться уже не было. Я лежал на животе, смеялся исключительно в уме и думал, что меня сбросили сверху в темницу без окон и без дверей. В наказание за всё, что я сделал, а вернее за всё то, что я не нашёл в себе силы сделать, меня бросили умирать в этот склеп.

Смех смехом, но оставалось метра три неизведанного куска стенки, с которой я начинал ползти. По идее тут должна быть дверь. Или проём должен быть. Хоть что-то должно быть!

Я аккуратно, в два раза медленнее, чем обычно пополз к тому месту, откуда я начал движение. Сантиметр за сантиметром я приближался к своему очередному разочарованию. Я полз и полз. Я примерно знал, какая по длине и по времени ползания эта стена, и даже когда понял, что я прополз то место, где начал своё путешествие, я не остановился. Мне стало страшно. Просто и банально страшно.

Я пополз быстрее. Перед страхом смерти, а теперь я реально боялся скорой кончины, у человека открываются нереализованные возможности. Не знаю от чего, но я теперь боялся умереть. Если до этого я рассчитывал умереть, то сейчас я понимал, что умру, потому что выхода не было. И если раньше была надежда, и я втайне надеялся спастись из этого бедлама, то теперь я отчётливо понимал, что наступает завершение моего жизнепрепровождения.

Я заплакал. Но ползти не перестал. Можно подумать, что это моё ползание могло что-то изменить. Мне казалось, что если сейчас остановиться и не ползти, то меня что-то догонит и поглотит. Или крыша упадёт и раздавит. Или что-то ещё, что может произойти плохого, если остановиться и не ползти. А и не собирался останавливаться. Я уже вошёл во вкус. Я мог ползти вечно. Я уже прополз два круга и могу проползти ещё два. А потом ещё.

Меня замыкает. Ползти и только ползти. Это, наверное, от страха, но сейчас меня мало интересуют причины моего резко нахлынувшего безумия. Сейчас меня интересует только желание ползти. Пока оно есть и есть силы его реализовывать, я буду для себя выполнять это желание. И больше ничего. Ничего другого мне больше не надо.

Да и не хочу я больше ничего, если честно. Я понял, что вот он, этот пресловутый и странный момент кульминации жизни, так называемое предназначение. Я прожил свою жизнь, предварительно родившись, посетив ясли, детский сад, школу, университет и немного работы, любил, дружил, страдал и радовался для того, чтобы в самом её конце ползать по кругу в подвале.

Надо ползать – значит, буду ползать. Хоть раз в жизни покажу свой характер. Если уж судьба требует ползти, то ползти надо с радостью, так, как никогда в жизни не ползал. И ползу. Сколько уже кругов? Не знаю. Перестал считать. А может, уже и не ползу.

Как-то странно сменилось восприятие, всё стало глухим, словно заткнули уши. Изменилось восприятие, стало светло. Не светло даже, а полусумрачно. Я знаю, что это за ощущения. Я помню. Ползу я уже лет сто. Или двести. А может, и все тысячу лет ползу, кто знает. Но от того, что я так долго ползу, мне не становится легче. Да, я привык ползать. Нет, не так, я привык ползти. И делаю это хорошо. Возможно, я ползаю лучше всех в пределах видимой вселенной. А иногда превосхожу в своём умении ползать даже самого себя

Я делаю это очень изящно и грациозно, практически не изгибая своё натренированное тело. Мои пружинистые конечности быстро перебирают по серому бетону, и я ползу. Где-то там, когда кончится бетон я, возможно, перестану ползти, но пока я должен это делать. Природа меня сделала таким.

Я сам сделал себя таким, но я создан природой. Я и есть часть природы, а, следовательно, я и есть природа. Значит, природа сделала меня таким. Хорошее оправдание, но оно лишь только оправдывает, никак не помогая. Ты можешь ползать сколь угодно круто, но это тебя никак не спасёт.

Я начал чувствовать запах. Приятный аромат, что-то отдалённо напоминающий из юношества. Что-то тёплое и близкое, что дарило когда-то массу наслаждения. Запах пробирался мне через ноздри в голову, и делал хорошо. Когда я чувствовал этот запах? Когда-то давно? В детстве? Нет, намного позже, чем детство, что-то школьное, но это тоже было очень давно. Настолько давно, что в памяти затёрлось. Но он был, был этот запах, пах сейчас и я точно помню, что он был в моей жизни когда-то давно. Чёртова память, почему ты ничего не помнишь? Надо открыть глаза.

Ярко-то как. Когда я в последний раз видел солнце? Это что, рай? Я же не должен был в него попасть. Или это так ярко в аду? По моим представлениям, ад должен был быть выполнен в красных тонах. Ну, или это должно быть что-то зловещее, дурно пахнущее и гадкое. Но явно не такое светлое, бьющее в глаза и заливающееся в голову ароматом из юности.

Надо попытаться открыть глаза. А я это могу? Я должен уметь это делать? Сейчас попробую. Сначала один. О! Всё белое, сплошное белое месиво. Может, привыкнет? Открываю второй. Как удивительно! Всё тоже самое – всё белое и жжёт глаза. Ах, как же больно глазам, сейчас я расплачусь. Ну вот, слёзы потекли сами собой, что удивительно, потому что я разучился плакать в своей последней жизни. А картинка не меняется.

Нет, я не умер, я это уже понимаю, я у кого-то в доме, потому что угадываются очертания окна со стильными советскими занавесками, в которое бьёт лучами солнце. У кого же я? Как же я часто стал себе некорректно ставить вопрос. Перефразирую. Кому же я, нахрен, сдался? Ладно, времени, похоже, у меня теперь столько, что можно ждать сколько угодно. Если я уже не умер, то в ближайшее время не умру точно. Поэтому спокойно дождусь, пока привыкнут глаза и рассмотрю всё в подробностях.

А слёзы как хлещут. Накопилось, видать. Много-много слёз накопилось в глазах. Вот они и льются. А может, это я растрогался от всей трогательности ситуации? Нечасто вот так оказываешься у кого-то в постели после то, что даже вспоминать не хочется.

В окне стал проявляться знакомый тополь. Я сто раз его видел в этом окне. Если отвести взгляд от окна вправо, то можно увидеть письменный стол. Можно? Да, можно. Вот он, стол. Сейчас он кажется убогим, но лет пятнадцать назад это был современный и очень дорогой стол. Не каждый мог себе позволить такой стол. А слева шкаф. Лакированный. Он ещё тогда мне казался убогим. На полу должен быть ковёр, коврик. Тоненький такой, коричневый. А вот коврика нет. А кровать должна быть двухъярусная. Надо посмотреть наверх. Нет, кровать не двухъярусная. Кровать уже другая, большая. Что поменялось за десять с лишним лет? Ничего. Только один ярус с кровати убрался.

Я знал, где я был, и от этого мне было смешно. Не бывает в жизни таких совпадений. Не бывает, и всё тут. Поэтому я понимал, что это либо видение, либо снова сон. Но так ярко во сне не бывает! В видениях – не знаю, как оно там бывает, не видел, может и ярко, но вот в снах так не бывает. Всё чётко видно, глаза привыкли уже к свету, и поэтому я видел очень хорошо. И даже мог вертеть головой. Но, может быть, это всё-таки правда и я у неё?

А я думал – она осталась в прошлой жизни. Прикольные ощущения. Вроде как и не помнишь её уже, эту Первую Любовь, а она есть. Ну, не конкретно она, а её дом, квартира, и я сейчас нахожусь у неё. В кровати лежу и смотрю в окно, как когда-то давно, наверное, ещё в позапрошлой жизни, лежал с ней в обнимку и смотрел в это же окно, на этот же тополь.

А я её хорошо помню. Странно, раньше как-то и не вспоминал совсем, а сейчас вот чётко стоит перед глазами. Бойкая такая девчонка, смешливая, а со мной скромная и трогательно-молчаливая. У нас с ней был первый секс. Когда-то давно, в позапрошлой жизни. У неё была большая и длинная коса. Помню, когда я уезжал, она её состригла. Интересно, какая она сейчас? И Любовь Первая и коса её.

Я попытался её позвать:

– Эй, ты здесь?

Голос у меня был неважный. Очень даже неважный, какое-то глубокое хрипение. Попытавшись откашляться, я сделал себе очень больно. Очень-очень больно. Скорчиться захотелось, но увидеть её захотелось сильнее. Я сквозь кашель её раз крикнул:

– Эй!

Она вошла через минуту. С чашкой в руке, которую она протянула мне. Из чашки пахло морсом. Он же там и был. Так непривычно всё и кажется надуманным, утрированным, не предназначенным для обычной жизни. Но мне ли знать и рассуждать об обычной жизни? Что это вообще такое – обычная жизнь? Я несколько секунд колебался по поводу того, что мне сначала сделать, рассмотреть её или попить. Решил, что сначала надо попить. Потому что пить ужасно хотелось, больше, чем рассматривать свою постаревшую, давно забытую Первую Любовь. Малиновый. Похоже, что действительно разведённый, из малинового варенья. Сладкий и вкусный, а на дне мякоть. Хотелось попросить ещё, но было несколько стыдно.

Она села на стул рядом с кроватью и спросила:

– Как ты себя чувствуешь?

Я кивнул. Говорить было больно. И вместо того, чтобы говорить, хотелось её рассмотреть. Сколько ей сейчас? Моя ровесница, четвёртый десяток разменян не так давно. Но выглядит всё равно старше своих лет. Неужели жизнь так потаскала? Корни волос не прокрашены, краска вымылась, косу, похоже, отстригла. Морщины по всему лицу. Очки, по-моему, те же, что и в школе носила. Одежда такая простенькая, как и всегда раньше, чёрная водолазка и длинная, до пола юбка.

Время тут, как мне кажется, остановилось сразу, как я уехал. А, может, оно здесь и не шло никогда, время то? Не знаю. Всё кажется таким убогим.

А она сидит и смотрит на меня. Непонятно смотрит так. Никогда не понимал, о чём она думала, когда смотрела на меня. Вот и сейчас не могу сообразить, то ли ужасается того, во что я превратился, то ли всколыхнулись былые чувства, что вряд ли, то ли просто смотрит, не о чём таком особо не думает. Да и бог с ней, пусть смотрит, я себя не стыжусь. Я вообще не понимаю, что я здесь у неё делаю и как оказался. Я перестал разглядывать обесцветившуюся свою Первую Любовь и посмотрел в потолок:

– Принеси ещё морса, пожалуйста. И расскажи, как я тут оказался.

Она устало поднялась со стула и пошла на кухню, шаркая древними порванными тапками. Я остановил её:

– И это, слушай!

– Что?

– Привет!

Она улыбнулась. Снова как-то странно посмотрела на меня и ушла на кухню. Там стала чем-то бряцать, раздражая меня своей суетой, как и тогда, в прошлом. Сколько можно наливать морс? За это время можно борщ сварить. Как же долго. Вернулась. На лице написано «не нервничай».

– На, аккуратно, горячий.

Я взял чашку и стал греть руки, аккуратно дуя на морс, пытаясь его остудить. Я заметил, что синяки на моих руках почти прошли, да и сам я себя ощущал вполне прилично. Я аккуратно втянул жгучего морса вместе со струёй воздуха в рот. Горячо – то как! Проглотил и прослезился. Кайф какой! Теперь я готов слушать.

– Рассказывай.

– А что рассказывать? Разве не видно? Ты уехал, а жизнь продолжала длиться. Прости, ты же знаешь, я люблю нестандартные формы. У меня жизнь длится, а не идёт.

Я знал это, и именно это в ней порядочно раздражало. Пришлось утвердительно кивнуть и, немного успокоившись, откинув голову назад и закрыв глаза, продолжить слушать.

Первая Любовь заулыбалась моим, видимо написанным на лице, эмоциям, но продолжила:

– Ничего-ничего, слушай, уже не убежишь от меня. Не пугайся, я шучу, лежи спокойно. Начну снова. Ты уехал, я, конечно, начала страдать. Пока страдала, прошло несколько лет. Представляешь, сколько по тебе слёзы лила? А ты даже на связь ни разу не вышел. Плохой, да. За эти несколько лет одна за другой разрушились мои девичьи иллюзии о счастливой жизни. Принцев не существует, счастья нет и жизнь на самом деле говно. Это было тяжеловато воспринять моей тонкой душевной организации, я ведь поэтессой была, ты не забыл?

Уж что-то, а то, что она была поэтессой, врезалось в мою память на всю жизнь. Пришлось снова кивнуть.

Поэтесса, снова улыбнувшись, стала рассказывать дальше:

– На работу устроилась. Бухгалтером. Главным. Звучит круто, но для тебя на самом деле некруто, понимаю, но на самом деле не очень круто, потому что бухгалтеров там один – я. Но – самая главная. И так там главным бухгалтером и работаю. Платят, скажу прямо, мало, можешь заметить по обстановке. Мужика себе не нашла, спонсора тоже. Но сексом есть с кем заниматься, конечно.

Про секс было смешно. Сдержанно улыбнувшись, я сделал вид, что всё прекрасно понимаю и ничего такого, что она занимается сексом с кем-то – нет. Даже если просто для секса.

Она поняла, что я смеюсь над ней и громко рассмеялась:

– Дурак! Я не это имела ввиду. То есть это, конечно, но не так. Ой! Дурак. Отстань.

Я не выдержал и рассмеялся вместе с ней. Вроде даже звонко. Но смеяться нам пришлось не очень долго – я снова закашлялся.

– Ты лежи уже. Я сама всё расскажу, и посмеюсь сама за тебя и поплачу. Видишь, как я умею. Научилась за последнее время. Странно всё как-то происходило. Жизнь ещё эта. Ведь мы были счастливыми, а потом что-то случилось. Я много думала и много ждала. Надежда у меня никогда не умирала, да и не умрёт, наверное. И тебя ждала, и принца, и всего. Но тебя потом перестала, поняла, что не бывает просто так ничего. Да и не было. Просто вдруг перестало всё быть в один момент и всё. И прокатилось десятилетие в небытие. Очень странное десятилетие, сразу после юношества наступила зрелая старость. Да ещё и время такое – никаких перспектив, ничего. И вроде карьеру пыталась сделать, и заработать. Ничего не получилось. И счастье и удача обошли стороной.

Мне было очень её жалко. Жалость просто каталась во мне по всему сознанию, собирая крупицы человеческого и протискиваясь слезами наружу через глаза. А она даже не всплакнула.

– А я разучилась плакать. Постепенно разучилась. Пока смотрела, во что все наши превращаются, выплакала всё. Кто-то здесь остался после университета, кто-то уехал в Москву. Парни почти все пьют, девчонки замуж повыходили и у всех какие-то проблемы. Почти все из Москвы вернулись. Ты вот последний. А кто-то умер уже. Всем сейчас тяжело. Мало кто прорвался через трудности. Да и те, кто прорвался, упёрся в другие. Чёртова жизнь, а? Ты же вроде это имел в виду, когда ушёл? И что теперь? Посмотри на себя, красавчик.

Я ухмыльнулся, насколько это было возможно, вальяжней. Своей ухмылкой мне хотелось показать всё своё презрение к сарказму и злорадству. Но она не злорадствовала.

– А чего ты улыбаешься? Думаешь, это ты вот просто так здесь оказался почти неживой? Это тебя бог наказал за то, что ты меня бросил. Наказал и вернул на место. Посмотри на себя! Посмотри! Живого места нет. Ты инвалид. И телом и духом. Ты потерял всё, что можно потерять. Нет, не сейчас, тогда, когда ты решил, что эта жизнь принадлежит только одному тебе. А она не принадлежит только тебе. Мы были вместе и вместе несли ответственность за нас. Ты же решил, что можно просто взять всё и бросить. Но так нельзя делать. Всё возвращается. Ты потерял всё и стал таким как сейчас ещё тогда. Как только ты отвернулся от нашей жизни, ты перестал жить.

То, что слетала сейчас с её бестолкового языка раздражало и причиняло боль одновременно. Хотелось встать и засунуть её туда подушку. Целиком, чтобы проглотила. Что она несёт?

– Прости, не хотела. Смотри, как тебя искромсало. Что было, то было. Но я всё равно рада, что ты здесь. Грустно это говорить тебе, но ты паренёк крепенький, переживёшь. Переживёшь ведь? Конечно, переживёшь.

По всей видимости ей это доставляло удовольствие. Единственное, что было непонятно, так это почему чтение моралей и злорадство приносят людям радость. Меня вот лично сейчас выворачивает от того, что жить учат. Пришлось разыграть умирающего и умолять её остановиться. Хотя мне для этого и не понадобилось много усилий, выглядел я и так жалко:

– Слыш, ну хватит. Достала.

В ответ последовало то, что вполне было от неё ожидаемо – бабская реакция:

– А ты послушай. Послушай, что я тебе говорю, это во мне много лет сидело, потерпишь.

– Хорош. Вечно лезет из тебя это бабье.

– Бабье? А я может есть баба то! Что я не баба что ли? Вон и задница и сиськи.

– Началось.

– Продолжилось. Всё равно ничего не сделаешь мне. Ты меня теперь даже не слушать не можешь, не то что бросить. А я на тебе отыграюсь.

– Слушай, ты серьёзно? Ну, хватит уже, а? Лучше оттащи меня в этот подвал обратно. Кстати, как я у тебя оказался?

– Обычно оказался. Сосед мой бывший с тобой там выпивал, тоже квартиру пропил. Он тебя и пригласил эту отраву пить тогда у ларька. Просил за информацию пятьсот рублей. Ха! Я знаю, где они околачиваются. Ментам заплатила, они тебя и притащили ко мне. Подруга, врач, сказала, что бесполезно тебя даже откачивать. Но вот видишь, вроде ничего. Оклемаешься. Потихоньку придёшь в себя.

За что я её не любил, так это за то, что она всегда за меня решала всё то, что я хотел бы решить сам. Она никогда не спрашивала меня о том, нравится мне это или нет, хочу я этого или нет, просто делала и всё. Естественно с выгодой для себя. Конечно, не так явно, но подтекст был всегда понятен. Она делала для меня только то, что могло бы понравится ей самой. Порядочная сука она была. Но любила меня, по крайней мере, так говорят её поступки. Взять на поруки заразного бомжа с улицы – это достаточно серьёзный шаг. Кто знает, что могло со мной произойти за эти годы и каким я мог стать человеком. Может я стал наркоманом и для меня не стало бы большой проблемой вынести из дома все вещи, чтобы достать себе дозу.

Всё решила за меня. Я буду жить у неё, приходить в себя, лечиться, постепенно превращаясь обратно в человека. И это преподносится мне как само собой разумеющееся событие в моей жизни. Нет, я не спорю, в чём-то она права, например в том, что если бы мне и дальше можно было принимать решения в своей жизни, то я бы не дожил до настоящего времени. Но и так поступать тоже нельзя. Может быть я действительно не хочу всего этого.

Я лукавлю. Конечно, хочу. Хочу не думать ни о чём. Хочу просто лежать, ничего не делать и просто жить, не думая ни о чём плохом. Хочу, чтобы обо мне заботились. Конкретно сейчас я хочу только одного – лежать в этой кровати, смотреть в это окно и, возможно, читать книги. Много-много книг о разном. О приключениях, любви, предательствах и всём таком.

Мне действительно была нужна помощь. Мой разум был не в состоянии перенести тот водопад событий, обрушившийся на меня, и всё скатилось к чертям. Я действительно сейчас не мог принимать никаких решений. Это должен был за меня делать кто-то другой. Например, она. Постаревшая, повзрослевшая, поумневшая моя Первая Любовь. Зачем меня судьба вернула к ней?

Подозреваю, что именно для этого – принимать за меня решения, а точнее вообще ничего не принимать. Просто пожить немного в пустоте без тревог и нервных потрясений. Никакого стресса, лишь забота, книги и много времени. А думать не надо ни о чём. Думать вообще вредно. Тот, кто много думает, много теряет. Или понимает, что может потерять.

Стиль жизни – овощ. Лежишь и ждёшь, пока затянутся раны на теле. Хотя бы те, которые могут затянуться, а те, которые уже никогда не заживут, должны хотя бы перестать кровоточить. Поэтому бульон и лекарства, лекарства и бульон. Эта её подруга, врач ничего такая штучка. Интересно, а я когда-нибудь снова испытаю радость потенции?

Мне было предписано долго восстанавливаться. Как оказалось, что во мне сохранилось практически всё, что нужно для более-менее сносного функционирования. Да, многое теперь позволить я себе не смогу, но это очень даже хорошая цена за восстановление здоровья.