Текст книги "Полное собрание рецензий"

Сигизмунд Кржижановский. Собрание сочинений в пяти томах

Том третий / Сост. и коммент. В.Перельмутера. – СПб.: Симпозиум, 2003.

О первых двух томах «Звезда» уже писала, и наши читатели не спутают этого Кржижановского со старым большевиком, автором балета «ГОЭЛРО» и оперы «Варшавянка».

А этот при жизни (1887–1950) только отбрасывал тень, оказавшуюся, однако же, огромной. Или скажем так: по видимости подобный карандашу, он был тяжелый, как письменный стол, все ящики которого набиты до отказа. Попросту: сочинил уйму (в пяти томах, наверное, не все еще поместится), а напечатал – чуть. Но была горстка понимающих умов и чье-то любящее сердце… Короче, рукописи не погибли. Полвека пролежали в сухом и темном месте, дожидаясь Вадима Перельмутера.

Он занимается литературной палеонтологией. Сколько-то лет назад извлек из вечной мерзлоты поэзию Георгия Шенгели, причем сохранившуюся превосходно. Есть чем полюбоваться: не только скелет в целости, но и мускулатура, и даже наружные ткани (только поэм о Сталине недостает – всего-то пятнадцати штук). Стихи так хороши, так свежи, точно вчера написаны, разве что не дышат.

А в записной книжке Георгия Шенгели нашлось вот что: «Сегодня, 28 декабря 1950 года, умер Сигизмунд Доминикович Кржижановский, писатель-фантаст, „прозеванный гений“, равный по дарованию Эдгару По и Александру Грину…»

Что ж, теперь – спасибо Вадиму Перельмутеру – теперь каждый может самостоятельно проверить точность этих измерений. Проза Кржижановского практически разморожена. Заживо погребенный автор получил, наконец, право заговорить с публикой – правда, не с той, для которой писал.

Перелет во времени он перенес достойно, как дай Бог каждому. Выглядит гораздо умней большинства своих и наших литературных современников. В любой строке виден очень образованный, наблюдательный, остроумный человек. Тихая, немногословная, отчетливая речь. Без красок, без улыбки, без личностей и страстей. Обладай силлогизм воображением, он избывал бы его в таких вот говорящих и движущихся чертежах. Переживал бы логический парадокс или даже просто каламбур как метафору и додумывал бы как навязчивую идею, превращая в сюжет.

В нынешнем веке такая проза ценителей найдет. Собственно, и нашла. «Это тот тип выстраданной интеллектуальной прозы, – написал в февральском номере нашего журнала философ Павел Кузнецов, – полное отсутствие каковой, если судить по „гамбургскому счету“, мы обнаруживаем в русской литературе». И рисует генеалогическое древо: «Свифт, Гофман, Гоголь, По, Майнринк».

Судя по третьему тому, большую роль сыграли Ханс-Кристиан Андерсен и депрессия.

Сюжет: бумага потеряла терпение: надоели ей мириады бессмыслиц, притворившихся смыслами, вот она и отшвырнула от себя типографские шрифты. Последовав ее примеру, взбунтовались алфавиты, и сколько-то дней цивилизация вынуждена обходиться без письменности. Без газет, без вывесок, без денег. Три-четыре трагикомических эпизода. Финал: под воздействием букв («которым ведь никак не быть без придумавшего их человека») бумага переменяет гнев на милость – при условии, что буквы никогда впредь не позволят человеку «не быть человеком и не любить в другом самого себя».

Сюжет: котенка любили, баловали, повязали на шею бубенчик – так, с бубенчиком, и оставили на покидаемой даче. А весной, когда вернулись, «в одном из углов лежала влипшая в пол шкурка кота с ржавым бубенчиком у шеи». Между осенью и весной – несколько отчаянных страниц: «все убегает – и мыши, и смыслы», а единственное существо, казавшееся близким, – маленькая девочка – припоминается как ненавистное чудовище, предавшее на гибель.

Сюжет: некий безумец поставил себе целью жизни – укусить себя за локоть. Эта мания превращается в цирковой номер, в модное поветрие, в предмет спекуляций – метафизических и биржевых. Финал – крах всех афер, кровавая клякса: человек, именуемый «локтекусом», прорывается к своей цели сквозь мясо внутреннего сгиба руки.

Сюжет: в мозгу одного человека завелся Зачемжить – мысль не мысль, скорей, опережающее эхо мысли; вирус не вирус, а как бы зайчик черного солнца, как бы взрывчатая микрочастица небытия.

Всей своей массой, в порыве самосохранения, мозг вытесняет эту штуку; она ускользает через черепной шов и поселяется – в исподе шляпы, в фетровой внутритульевой закладке. Шляпа водевильным способом переходит к другому владельцу, Зачемжить вселяется в новый мозг – и побеждает. Эвакуируется из трупа обратно в шляпу – и понуждает к суициду того, кому она досталась… И так далее, смерть за смертью, пока шляпа не истреплется до такой степени, что ее протянут за подаянием.

«…По нищенскому этикету не принято надевать шляпу на голову – ее надо держать в руке, протянутой под пятаки.

И бедный Зачемжить, сидя под ударами пятаковых ребер, тщетно мечтает о впрыге в человечий мозг. Нет, теперь это вряд ли для него возможно: так, видно, и жить ему, Зачемжитю, под тычками медяков, хлестом солнечных лучей и ударами дождевых капель. И отщепенцу Зачемжитю надо решать – на этот раз уж для себя самого – проблему: зачем жить?»

…Для сюжетов Кржижановского наступил, похоже, полураспад, но его прозе это пошло только на пользу: каламбуры и парадоксы свободно парят как бы в невесомости. Вынуть из текста несколько фраз – например, про литературную критику – так легко! и удовольствие большое:

«И вот существо менее реальное, чем чернила, которыми оно пишет, принимается за самокритику, всячески доказывая свое алиби по отношению к книге: меня, мол, никогда там не было, я художественно не удался, автор не в силах заставить читателей поверить в меня, как в образ, там, в книге, потому что я не образ и не в книге, а я, как и вы все, я здесь, дорогие читатели, среди вас, по сю сторону шкафа, и сам пишу книги, настоящие книги, как настоящий человек…»

Положим, это из первого тома. В третьем собраны новеллы 1930-х – 1940-х годов, когда блеск приугас. Даже если автор, как бывало, пишет алмазом по стеклу – эффект не прежний, потому что за стеклом нет света. Но все-таки получилось несколько презанятных вещей. Поучительно преисполненных самой увлекательной скуки.

Да что толковать о частностях? Главное – что вот совсем было писатель задохнулся – и вдруг, извините за выражение, воскрес.

Причем воистину. Наподобие Присыпкина из пьесы Маяковского «Клоп», но гораздо, гораздо приличней. Кстати: не удивлюсь, если окажется, что талантливейший горлан эпохи для такого случая позаимствовал сюжетный ход как раз у этого Кржижановского. Дождемся тома пятого. Или седьмого.

Юрий Буйда. Город Палачей

Роман. – Знамя, 2003, № 2–3.

Помяните мое слово: именно Юрия Буйду именно за этот роман объявят в текущем году чемпионом страны. И это будет справедливо: он обогнал Виктора Пелевина, нокаутировал Владимира Сорокина, переиграл Эдуарда Лимонова (глаголы переставить по вкусу). Более того – Юрий Буйда и в самом деле очень талантлив. И еще того более – он настоящий мастер. Умеет любое количество слов расположить в таком порядке, чтобы взгляд читателя в аккурат поспевал за голосом автора. При этом достигается иллюзия такой скорости, что вы как бы помимо воли доедаете роман до последней строчки.

Одного боюсь: как бы не поспешили перевести «Город Палачей» на испанский. В этом случае по литературам Латинской Америки прокатится эпидемия самоубийств. Тамошние темпераменты могут не справиться с шоком: родная мать Габриэля Гарсии Маркеса не поверила бы, что «Город Палачей» написан кем-то другим.

Зато задача рецензента облегчается чрезвычайно: чтобы не впасть в d`eja vu, достаточно взять любую статью о колумбийском классике: там непременно найдется описание художественных особенностей – и «Город Палачей» будет у вас как на ладони. Итак, беру первый попавшийся томик Маркеса, листаю советское предисловие, пропускаю, как не актуальный, пассаж про «духовную ориентацию на социалистические идеалы»… А вот и он – искомый, то есть рецепт романа.

«История рода трагических и смешных Буэндиа, живущих в затерянном колумбийском поселке Макондо…» Положим, в российской новинке фамилия прародителя круче – Бох!

«Мы углубляемся в хаос неожиданностей, и постепенно перед нами начинают проступать черты истории какой-то латиноамериканской страны…» Угу. Со столицей в Москве. С оглядкой на платоновские «Епифанские шлюзы».

«Кружение времени воссоздает одни и те же условия и коллизии, повторяющиеся на разных уровнях „векового летаргического сна“ истории, – отсталость, зависимость и, как их следствие, – безудержное насилие…»

Тут ни прибавить, ни убавить. Это формула композиции «Города Палачей», а то и концепции: двигатель времени – смертоубийство, тормоз – любовь.

Какая коллекция насильственных смертей! Как причудливы преступления! Как обаятельны для тех, кто понимает! Картинку приведу одну – зато широкоформатную:

«Бох сидел в кресле с сигарой в руке. Гардения алой шапочкой пузырилась в петлице. Бокал стоял на подносе рядом с огромной пузатой бутылкой. Похоже, он спал. Вытянув ноги и далеко назад запрокинув голову.

Сзади что-то шевельнулось, и она в ужасе обернулась. (Так напечатано. Случайный промах. Бывает. – С. Г.) Сидевшая на рояле обезьянка вдруг оскалилась, спрыгнула на клавиши – там-тарарам! – и скакнула в открытое окно. И вдруг розы – все, сколько ни было их в каюте, в вазах и под потолком, стали бесшумно опадать, осыпаться. Казалось, в каюте вдруг повалил густой снег из лепестков роз – белых и желтых, светло-кровавых и исчерна-бордовых…

Ступая по пышному ковру из лепестков, она вернулась к капитану и дунула ему в лицо – розовые лепестки разлетелись, застряв лишь в волосах и бороде.

Глаза у Боха были выколоты. Раны прикрыты двумя серебряными талерами. Третий талер он сжимал зубами, как пулю».

Стильно, не правда ли? «Сто лет одиночества» плюс-минус «Алые паруса».

«Явления жизни и истории предстают либо в необычном ракурсе, либо в необычной функции, либо в алогичном ряду, их свойства гиперболизируются до такой степени, что они обретают совершенную фантасмагоричность». И это непростое правило исполняется Юрием Буйдой неукоснительно и вдохновенно. Выписываю наугад:

«По чертежам роддома выстроили крематорий. Призвали какого-то столичного знатока архитектуры, и тот письменно засвидетельствовал, что Ипатьев спроектировал именно роддом, что рабочие строили именно роддом, а вот почему получился крематорий – ведомо лишь Всевышнему. Разъяренный градоначальник приказал разобрать крематорий по кирпичику и возвести именно роддом. Но и заново построенное сооружение оказалось крематорием. И над трубой его медный ангел пел в рожок, когда очередная копченая душа отлетала на родину всех душ».

«В трудные годы замуж брали мешок серой ржи в три пуда с походом, а вообще-то идеальной считалась девушка, против которой на другую чашу весов бросали пароходный куль, вмещавший ровно пять с половиной пудов пшеницы, и невеста выравнивала чаши движением ресниц…»

«Самое фантастическое реализуется… через самое обычное, часто через низменную деталь». А как же! Это уж как есть. Не особенно вникая – что через что реализовать, – так называемых низменных деталей Юрий Буйда не жалеет. Его проза – настоящий театр физиологических гипербол. Многие, как полагается, отвратительны роскошно; впрочем, довольно часто Юрий Буйда в этом пункте отходит от образца и позволяет себе впасть в невинное сортирное веселье:

«Известно, что за сутки корова испускает около 280 литров газов. Бздо же от переполнявшего его возмущения с одного выстрела испустил в четыре раза больше, при этом разбив все лампочки в люстре. Услыхав же, что итальянский бронзовый конь вызывающе закашлялся, Бздо прорычал:

– Рожденный мертвым чихать не может!»

Так что юмор тут самородный. А прочая техника – сами видите – взята напрокат.

Чего ради – это вопрос. В Городе Палачей на подобные вопросы неизменно отвечают: «потому что вода». Но поскольку практически все персонажи – когда они не убивают или не умирают – заняты преимущественно любовью, то можно предположить, что замысел автора был – воспеть священный пламень этого чувства. Точней, роковую страсть. Сказануть на вечную тему красиво. Смиренный осиновый пейзаж для такого замысла недостаточно гулок, и вообще на Тургеневе далеко не уедешь. Вот и пришлось оседлать быстроходного, неутомимого колумбийца. В Городе Палачей чуть ли не над каждой фигурой развевается, заменяя характер, неповторимая love story. Слащавая – или жестокая – или похабная (в любом случае желательно чтобы глубокомысленная) притча. Почти любую можно использовать как тост – применяясь, конечно, к атмосфере застолья. Очень важно поддерживать постоянную температуру текста – и тут импортный аэрогриль класса GGM незаменим.

…Жестокие и похабные читайте сами, а я выпишу отрывок слащавой:

«…Она пришла в назначенное время – горбатая, прихрамывающая, косоглазая и унылая. Я выложил перед нею – предмет за предметом, деталь за деталью – все, что она должна была надеть. От чулок до маленькой шляпки и перчаток. Она впервые в жизни оказалась в руках портного и потому, наверное, решила, что так и полагается. Следуя моим указаниям, она надела все так и в такой последовательности, какую я ей указал. Даже туфли, которые я два дня выбирал в наших тогдашних лавках. Я попросил ее взять меня под руку, поднять подбородок и подойти к зеркалу.

Господь вел меня, потому что я ни на йоту не усомнился в Его силе и в Его правоте. В этот момент пришли ее родители – ведь это они оплачивали наряд дочери. Они молча стояли в дверях и смотрели на нас. А мы с Анеттой смотрели на их отражения в зеркале. Пауза затянулась, сгущаясь в некий вопрос или в некое решение, которое я принял и готов был отстаивать до конца. Когда же ее отец пролепетал, что им не по карману такой наряд и вообще, я решительно прервал его и попросил руки и сердца их дочери. Самой красивой и любимой девушки во всем белом свете, а не только в Городе Палачей. Я никогда не забуду взгляда, которым она подарила меня в тот миг…»

Само собой, они прожили душа в душу тридцать лет – но глубокомысленный пуант не здесь, а через несколько реплик, когда вдруг выясняется, что все эти годы Анетта усердно подрабатывала в публичном доме:

«– Чудак вы человек, ведь если я чему-то и научил ее, так только свободе. А свобода есть осознанная необходимость, как говаривал старик Аристотель…»

Чем не тост?

ТВ недавно транслировало чемпионат России по латиноамериканским танцам. Спорт увлекательный! Иная тигресса из Подлипок так взмахнет ногой, точно шпагой, – ни в какую Бразилию не захочешь, ни на какой карнавал.

Вот и теперь я в недоумении: то ли Юрий Буйда пишет не хуже Маркеса, то ли Маркес – не лучше Буйды.

Арефьевский круг / Составитель, автор комментариев, научный редактор, подбор фотографий, набор текстов – Любовь Гуревич

СПб.: ООО «ПРП», 2002.

Не извольте беспокоиться: про живопись я – ни слова. Хотя, действительно, это альбом. Шестьсот с чем-то репродукций. Большой формат, мелованная бумага, тексты на двух языках, – все как у людей. Как и полагается издавать музейную классику – со вкусом и без ошибок.

Но дело, видите ли, в том: эта-то классика – не музейная. Картины висят в частных домах, причем не у богачей. Пять имен, составляющих центр «арефьевского круга», публике практически неизвестны. Что творчество этих пятерых художников – сенсация века, – и сейчас-то знают весьма немногие. А совсем еще недавно – при пресловутой Советской власти – почти никто не принимал этих пятерых всерьез. Объединявшая их роковая страсть к искусству выглядела вполне безнадежной. Неудачники, нищие чудаки, люди чердаков и подвалов. Я тут сметал на живую нитку анкетные данные – биографии оказались почти несовместимы с жизнью. То-то милиция не спускала глаз.

Александр Арефьев. 1931–1978. Окончил вечернюю школу, поступил во 2-й Медицинский. Отчислен с третьего курса (1959) – попался на подделке рецептов, – осужден и посажен в лагерь, где пробыл три года. В 1965-м арестован вторично (в ходе бытового конфликта схватился с угрожающим видом за топор), отсидел месяцев восемь. В 1977-м уехал через Вену в Париж и очень скоро умер. В пробелах между датами писал картины.

Рихард Васми. 1929–1998. Учился в средней школе, потом в архитектурном техникуме, потом опять в средней школе (окончил в 1953). Работал колористом в типографии, колористом на картонажной фабрике, разрисовщиком косынок, клееваром, лаборантом в Ботаническом институте, кочегаром, маляром. В свободное время писал картины.

Валентин Громов. 1930 г. р. Отчислен из предпоследнего класса СХШ. Окончил заочное отделение Московского полиграфического института. Работал декоратором, колористом, корректором по печати. Насколько я понимаю, анкете тут и конец. Все остальное – искусство.

Владимир Шагин. 1932–1999. СХШ, потом – Таврическое училище. Из обоих заведений исключен за формализм. Служил в оркестре: играл на гитаре. С 1962-го по 1968-й – спецпсихтюрьма. С тех пор – главным образом грузчик. Живописью занимался по выходным. После 1984-го – выставки, покупатели, последователи («митьки»), слава.

Шолом Шварц. 1929–1995. Ремесленное училище. СХШ окончил, в Академию не принят. Экспедитор в театре, маляр и прочее – чтобы только не умереть с голоду. Больше ничего не делал – только писал и рисовал.

…Такая вот ведомость. Хорошего мало, согласны? Весьма подозрительная компания донельзя неблагополучных людей. Общий знаменатель – чуть ли не потешный: все, кроме Шварца, отчислены (каждый в свое время) из СХШ – Средней художественной школы при так называемой Академии художеств. Должно быть, за это и любили друг друга – за плохую успеваемость.

Но в предисловии к альбому сказано, кто они – в другой реальности, в настоящей:

«Человеческое и культурное явление, называемое сегодня арефьевским кругом, поразительно во многих отношениях. Поразительна творческая раскрепощенность художников, для которой послевоенные годы, казалось, не давали ни малейших оснований. При той браваде отщепенства, которая сопутствовала их судьбам, поразительны интенсивность и высокий профессионализм их творчества. Наконец, поразительно то обстоятельство, что пятеро подростков, судьбы которых случайно пересеклись в стенах послевоенной СХШ, – недоучки, из которых, по обывательским меркам, никто не сумел добиться мало-мальски профессионального статуса, – именно они представляют в художественной летописи советского времени самое яркое явление послевоенного искусства».

Самое поразительное – если уж так говорить, – что картинки всё это удостоверяют. Но про живопись, как уговорились, – ни слова. О ней здесь пишут, как почти никогда не пишут о литературе: как бы изнутри предмета личной любви. Посреднику тут делать нечего. И если бы речь шла о книге по искусствоведению – не стал бы я трясти ею перед читателями «Звезды».

Но тут совсем другое. Даже и без цветных иллюстраций (не найдись, допустим, великодушный меценат), с одними любительскими фотографиями, даже и без статей о живописи, даже на бумаге совсем плохой, – эта книга и в качестве самодельной брошюры стала бы событием. Она составлена так, что история одной богемной компании превращается в историю поколения, лишенного не только свободы, но и контакта с мировой культурой. Как они к ней прорывались! Учителя, принесшего в класс репродукцию картины Матисса, вспоминали с любовью через десятилетия. Обладатель джазовой пластинки почитался счастливцем, а если приглашал послушать – благодетелем и вдобавок храбрецом. Когда в Эрмитаже открылись (на знаменитом третьем этаже) залы импрессионистов – это было событие, переменившее много судеб. В книге есть письмо Роальда Мандельштама – Арефьеву, просто невозможно читать без ярости и жалости: «Рихард говорит, что Лерка официально записан в библиотеке и собирает для тебя стихи Бодлера. Это трудно, так как теперь заявки на „заморскую“ литературу на гербовой бумаге…» Вы вдумайтесь. Это пишет поэт – художнику. Из больницы – в лагерь. Конец пятидесятых. О чем – мечта, и отчего несбыточна? «Полгода прошло в ожесточенной борьбе за Бодлера, Уайльда и Тома Квинси. Но безрезультатно. Хотя та и другая сторона проявили чудеса настойчивости и изобретательности. Они победили и торжествуют победу. А я лежу во прахе поражения и в гипсе до подмышки».

Их не подпускали к культуре. Чтобы утолить жажду, им пришлось культуру выдумать, изобрести, сочинить, построить – и поселиться в этой собственной культуре, как в единственном убежище. Как бы в ночлежке для гениев. Но вход был открыт для званых и незваных. «У них был, – пишет Любовь Гуревич, – свой поэт, свой скульптор, свой джазмен, свой эстет, свои стиляги, свои фланеры по Невскому, свой самоубийца. Среди знакомых находим – в будущем знаменитого композитора, террориста-теоретика, вора в законе, стукача или стукачей…» Арефьевский круг обведен в этой книге другим – большего диаметра, созвездием оригинальных лиц – и все это читается как роман Дюма. И конец соответствующий: гвардейцы кардинала разбиты, алмазные подвески – в надежном месте, королева спасена!

Один из главных героев – Владимир Шагин – вспоминает:

«Когда исключали из СХШ, Илья Глазунов, учившийся в параллельной группе, сказал: „Мы еще посмотрим, кто из нас станет хорошим художником, а кто плохим!“»

Что ж, смотрите.

Дело Сухово-Кобылина

Сост., подгот. текста В.М.Селезнева и Е.О.Селезневой; вступ. статья и коммент. В.М.Селезнева. – М.: Новое литературное обозрение, 2002.

Не знаю, чье ремесло в наши дни нужней – рецензента или трубочиста. Но все-таки бывают случаи, когда желательно, чтобы, например, в книгу заглянул первым кто-нибудь другой. Как, скажем, в старое доброе время русский барин влезал в свежепостроенные штиблеты не прежде, чем в них послоняется денек по комнатам лакей. Во избежание мозолей.

Так и здесь. Чтение – душное донельзя. Сплошь документы – как есть, сырьем. Натуральный канцелярский слог середины позапрошлого века. Взамен сюжета – уловки тогдашнего крючкотворства Скука смертная – причем в буквальном смысле. Однако же, с другой стороны, – положа руку на сердце – кому из нашего брата (точней, из нашей сестры – из образованщины) вполне безразлично – замочил классик эту самую француженку, опостылевшую содержанку, или просто попал в непонятное, когда прихватили ни за что?

Тут не абстрактный интерес, как в однотипной задаче про Сальери с Моцартом. Но и не одна лишь злорадная любознательность: не спрятан ли, дескать, в глубокоуважаемом шкафу – скелет? Сальери для нас – никто, всего лишь персонаж, – но и автор «Свадьбы Кречинского» никогда не был властителем дум. Его моральный облик сам по себе никого не колышет.

И все-таки: в русской литературе Сухово-Кобылин громче всех, прямо-таки отчаянным голосом, кричал о правосудии. Фактически утверждал, что в данное время в данной стране оно неосуществимо, поскольку закон подменен бесконтрольным произволом продажных исполнителей. Государство приватизировано полицией, человек беззащитен. Такой суровый реализм. А если бы вдруг оказалось, что эту жуткую схему начертил удачливый злодей, сумевший спастись от правосудия как раз благодаря порокам обличаемой системы? Реализм, положим, никуда бы не делся, но приобрел бы привкус дерзкой аферы…

Теперь нам предоставлена возможность решить это Дело самим, по совести, на основании документированных фактов. На тех же условиях, что и Сенат в 1857 году. Вот рапорты, вот протоколы, вот докладные записки. Показания таких-то, мнение такого-то. Прошение. Оказание. Заключение. Предложение. Отношение. Короче, все жанры уголовного делопроизводства. Как выразился один из фигурантов (правда, о собственном сочинении) – «в полной действительности сущее, из самой реальнейшей жизни с кровью вырванное дело».

Крови было, и правда, много. «Зеленое шелковое платье залито сплошными потоками крови… На коленкоровой белой юбке, находившейся, как видно из дела, под шелковым зеленым платьем, на передней стороне, во многих местах значительной величины кровавые пятна. Вся та часть синей атласной шапочки, которая лежала на шее Деманш, и белая вверху шапочки подкладка, касавшаяся затылка ее, Деманш, значительно обагрены кровью. Газовая белая косынка почти вся замарана кровью», и т. д.

Извините, mesdames. Я предупреждал: проза не изящная. Но цитата необходимая. Этот протокол осмотра – появившийся в Деле только через три года после события преступления! – потянул на весах Фемиды ровно столько же, сколько все прочие бумаги процесса. И стрелка замерла на нуле.

Дворовый человек Ефим Егоров и крестьянин Галактион Козьмин к тому времени давно уже сознались в убийстве, дворовая женка Аграфена Иванова – в соучастии. Казалось, ничто на свете не могло их избавить от плетей и каторжных работ. Как сказано с надлежащей издевкой в пьесе «Смерть Тарелкина»:

«Собственное признание есть высшее всего мира свидетельство, говорит Закон».

Не важно, что впоследствии люди эти показали, будто их склонили к самооговору: полиция – пытками, а барин их, господин Сухово-Кобылин – посулами (1050 рублей, а после амнистии – вольная). Это не имело никакого юридического значения: ведь они уже пробыли в тюрьме год с лишним; согласно же статье 1061 (п. 4) Свода законов уголовных, уже после шести месяцев заключения такие свидетельства не считаются ни во что. Начинающий драматург напомнил следователям номер статьи, прибавив: «Произвольно можно находить сомнения везде; особенно если после двухлетнего содержания преступников в тюрьме наглая их ложь, отвергаемая законом и разумом, будет приниматься за основание сих сомнений».

От очной же ставки отказался (еще в начале Дела) на основании статьи 1138 («в коей сказано, что очные ставки господам с их слугами даются в том только случае, если они оказываются участниками в одном и том же преступлении»): подозревают его, что ли? сама эта мысль оскорбительна для его чести; а также вот вам медсправка о «продолжающейся еще болезненной раздражительности Сухово-Кобылина нервов».

Однако, на счастье подсудимых, имелась в Своде законов еще и такая статья – 1181-я: признание почитается доказательством совершенным, когда оно совершенно сходно с происшедшим действием и когда показаны притом «такие обстоятельства действия, по которым о достоверности и истине оного сомневаться невозможно». Ну вот. А попробуйте не усомниться, когда подсудимые рассказывают, что несчастную француженку они задушили (в постели, спящую), а горло ей перерезали – на всякий случай, – уже свалив за городом бесчувственное тело из саней в снег. Это вроде сходится с полицейским рапортом: «под самым горлом на снегу в небольшом количестве кровь», – и с результатами обыска на квартире убитой: «кровавых следов… не найдено», – но вот как же быть с этим платьем, промокшим от крови? Причем состояние одежды соответствует характеру ранения: кровь, несомненно, ударила струей, забрызгав все вокруг – например, снег в том проклятом овраге. Значит, убийство случилось не там. Тогда где же? На квартире у жертвы? Полиция не отыскала ни пятнышка. И Сухово-Кобылин – явился туда ни свет ни заря после роковой ночи, потом приходил еще раз и еще – никакого беспорядка не заметил. «Да и какой беспорядок мог последовать на квартире от удушения спавшей женщины в ее постеле?» Убийственная ирония будущего писателя вполне уместна: ведь есть признательные показания обвиняемых; разве из них не следует с очевидностью, «что признаков крови и быть не могло»?

Из них-то следует. Но вот назначен новый дознаватель, и добрался до окровавленного платья… И теперь, если допустить (а отчего, собственно, не допустить?), что никто не солгал, то получится – мы не знаем, где она зарезана, Луиза Симон-Деманш, временная московская купчиха из иностранок. Ее квартира – отпадает, как и овраг. Сани – никто не осматривал, потому что их в первый же после убийства день забрал для поездок по городу Сухово-Кобылин. Что до его квартиры – там хотя и нашлось на стене и плинтусе сколько-то капель крови, – но человеческой ли («необходимым находит он присовокупить, что камердинер его подвержен кровотечению из носу»)? да свежей ли? – заключение экспертизы гласит: «решение этих вопросов лежит вне границ, заключающих современные средства науки».

Да ведь не Сухово-Кобылина и судят – а Егорова, Козьмина, Иванову (а их пособница Пелагея Алексеева померла в тюрьме). Они сами себя изобличили, это бесспорно. Нельзя, однако ж, не видеть, что изобличили неотчетливо. Именно вопреки 1181-й статье – не совершенно сходно с происшедшим действием. Не говоря уже о невнятности мотива: не то протест против крепостного права (покойная Луиза, как и сам Сухово-Кобылин, не брезговала бивать прислугу из своих рук), не то сто рублей, золотые часы с цепочкою и брошка с камнем. Плюс необъяснимо зверский способ: пока, значит, один душит спящую женщину подушкой, сообщник ломает ей ребра утюгом. Не сказать – неправдоподобно, – дикари они и есть дикари, – а все-таки как подумаешь: ну зачем? Козьмину этому (сообщнику-то) служить у Луизы оставалось всего ничего; его в деревне ждала невеста; через две недели – свадьба, он уже и гостей назвал… Как-то странно. А впрочем, ребра-то раздроблены. И вообразить, что это сделал – или хотя бы причастен – аристократ, спортсмен, философ, – согласитесь: не в наших силах. Этого-то уж совсем никак не может быть.

В общем, лично я на месте Александра II тоже утвердил бы приговор большинства сенаторов: титулярного советника Сухово-Кобылина, равно и всех троих подсудимых – от всякой ответственности по предмету убийства Симон-Деманш освободить.

Составитель книги, В. М. Селезнев, полагает, что справедливость требовала осудить крепостных – стало быть, и наказать по всей строгости закона. В свое время Виктор Гроссман тоже так думал. А Леонид Гроссман винил, наоборот, Сухово-Кобылина. Специалистам, безусловно, видней. А зато императору (и мне; наверное, и вам) так спокойней. Слишком, знаете ли, много упущений позволила себе московская полиция, слишком явно пристрастен московский суд, слишком многих документов недостает в Деле, – чувствуется, короче говоря, роковая роль Взятки. Логика разоружена. Сердцу и подавно нечего делать – тем более что симпатичных лиц тут нет… Откуда же взяться правде? Будем считать, что правды в этом Деле не было. Или была, да сплыла. Ушла в театр.

К Делу в этой книге приложены: дневник Сухово-Кобылина за 1851–1858 годы (публикуется впервые) и коллекция мемуаров о Сухово-Кобылине. Ценность этих жемчужин, на мой взгляд, несколько сомнительна.

«Александр Васильевич подробно рассказал мне дело об убийстве Диманш, в которое он и несколько его крепостных людей были вовлечены, о пытках, которым подвергали несчастных крепостных, дабы вырвать у них сознание в мнимом совершении ими преступления.

– Накануне каторги я был… Эх, эти сороковые годы…»

Также любил, говорят, старик взглянуть невзначай на пастельный портрет молодой дамы с цветком, висевший у него в кабинете, и пробормотать, как бы про себя: