Текст книги "Полное собрание рецензий"

Поэтому жизнь – вечная война. И пленных не берут. И прощения не бывает.

Это концепция Морганы. Историческая практика в очередной раз подтверждает ее правоту. Очередной прекрасный мир погружается во мрак и хаос. Королю – мат.

Одно не решено: куда же денутся любовь и жалость, раз уж они откуда-то взялись и тоже действуют, как законы судьбы? Это не решено, а значит, какой-то, пусть призрачный, шанс хоть однажды добиться хотя бы ничьей – остается.

«Ибо небытие будет побеждено и все сохранится навечно, если в разрушенной материи, мертвой плоти, обреченной сгнить и исчезнуть, останется абсолютная сущность Артура – любовь его к Моргане. Если же сущностью обладает только тело, если бытие означает жизнь и ничего более, тогда я понимаю, почему ты выбрала жизнь – пусть даже в отчаянии, ибо жизнь отмеряется временем».

Не противное, короче, произведение французского пера.

Александр Мелихов. Чума

Роман. – М.: Вагриус, 2003.

Один из немногих в дельте Невы, кого можно читать, – один из совсем немногих, кого читать стоит, – на этот раз написал, наконец-то, вещь, которую прочитать надо, и даже почти нельзя – не.

В том смысле нельзя, что пропустишь важное. Типа – гол: отвернулся от экрана к взбурлившему чайнику, – и, считай, не видел матча, зря убил два часа.

Ненастоящие книги читаешь ради настоящих. Не ожидая, впрочем, их появления в реальном времени.

Первая мысль: зачем название заемное? не бестактно ли беспокоить по пустякам папашу Альбера? самому, что ли, не придумать?

Потом заглядываешь, естественно, в последнюю страницу (и вообще-то привычка такая, но с Мелиховым иначе просто нельзя: обычным путем до нее попробуй доберись), – и то, что там происходит, не разжигает, отнюдь.

Тем не менее раскрываешь книгу на середине – только чтобы объяснить себе ужасный, невозможный, заведомо неправдоподобный финал. И листаешь, не отрываясь, изложенную точно и стремительно историю чужого некрасивого несчастья.

Потом, уже почти против воли, заглядываешь в первую страницу, с некоторым трудом переваливаешь на вторую, – и всё: захвачен. Роман, как и полагается роману, заставляет читателя почувствовать себя его героем. Хотя этот самый герой ни на кого не похож, – ни на меня, ни на вас. Но так сильно высвечен изнутри, так полно высказан, что способен на какое-то время заменить нам самих себя, таких невнятных. И его несчастье – и его счастье – с изнанки неотличимы от нашей собственной судьбы.

Кстати, этот роман только и состоит из счастья и несчастья. Того и другого почти поровну.

Но поскольку одно наступает за другим в последовательности правильной, то есть несправедливой и неизбежной, – разбирать так называемое содержание слишком грустно. Предпочитаю восхищаться так называемой формой. Пейзажами. Афоризмами. Блеском описаний. Глубиной метафор.

Взять хотя бы вот эту – что герой чуть не с детства мастерит хитроумные замки – такие, чтобы никто чужой не проник в защищаемое пространство.

Впрочем, это я сбиваюсь-таки на содержание. Поскольку речь, как и раньше бывало у Мелихова, о человеке прекрасно– и простодушном, который, однако же, постоянно осознает повсеместное присутствие непобедимого Зла – и пытается заслонить от него собою тех, кого любит. Но жертвы напрасны, ценности мнимы, сама любовь – иллюзия, и вообще жизнь не выдерживает проверки умом и несчастным случаем.

Это роман разочарования, перешедшего в отчаяние. Ну и, в некотором роде, автобиография поколения, как-то исхитрившегося просуществовать на иллюзиях – от Оттепели до Перестройки включительно.

Иллюзии пошли прахом. Поколение прочувствовало свой крах. Советский романтизм, как и любой другой, кончается трагической автопародией. Конфликт отцов и детей исчерпан. Положительный герой убивает своего сына. Короче, все нехорошо. Кроме текста:

«Вот, вот что было истинной чумой: люди вообразили, что они рождены для чего-то более пышного, чем реальность, какой она только и может быть, что кто-то им что-то задолжал, и если они станут уродовать все в себе и вокруг себя, то этим как-то отплатят обидчику – так распущенный ребенок колотится об пол, чтобы досадить перепуганной бабушке. Успокойтесь, никто ниоткуда на вас не смотрит и не ужасается, до чего вас довел…»

Нина Воронель. Без прикрас. Воспоминания

М.: Захаров, 2003.

Да уж. Странный какой дар, вернее – взгляд: обесцвечивающий сквозь уменьшительное стекло.

Вспоминает, скажем, Нина Воронель одну из радостных, похоже, минут жизни: когда уважаемый ею, симпатичный ей человек пришел в восторг от самой первой ее литературной работы. Сцена вроде как у Белинского с Некрасовым – да знаете ли вы, что вы поэт, и поэт истинный… А получается плоский анекдот, рассказанный словно каким-то завистником:

«Дослушав меня до конца, не перебивая, К. И. несколько секунд помедлил в молчании, а потом поднялся во весь свой гигантский рост, вытянул надо мною руку наподобие семафора и произнес:

– Старик Чуковский ее заметил и, в гроб сходя, благословил!»

Должно быть, именно так он и сказал. Было, говорят, в старике и шутовство, и кокетство. Но также говорят, что было и что-то еще. Бедной Нине Воронель ничего другого не досталось. Страниц пятнадцать К. И. с нею приятельствовал, но так и не обронил ни единой не банальной фразы. Будь это шарж – ничего больше и не нужно. Но это почтительный портрет.

Случай с Пастернаком еще печальней. Или забавней – как посмотреть. Поэт принял Нину Воронель и ее мужа за каких-то других людей и вежливо выпроводил, едва ошибка разъяснилась. Но все же удостоил нескольких слов, и мемуаристка их воспроизводит, – не сомневаюсь, что добросовестно:

«Магнитофон мне необходим, потому что я сейчас пишу автобиографию, а не стихи. И когда я обдумываю свою жизнь, в голову приходят разные мысли, которые не так-то просто сформулировать с ходу. О моих взглядах и воззрениях – как они формировались и менялись… Если бы я их и записывал на магнитофон, а потом прослушивал, многое стало бы ясней. А эти, с магнитофоном, все не идут и не идут…»

Ну как? узнаете Бориса Пастернака? ни за что не спутаете с Шолоховым? с Фединым?

Странный такой дар – запоминать неинтересное. То, чем люди не различаются. В чем они мельче самих себя.

Но дело в том, что это мемуары не о других. Другие тут используются в качестве косметических приспособлений. Ими подводят глаза, румянят щеки, красят губы. Кого, скажем, волнует, что известный некогда поэт Межиров бывал не прочь предложить начинающей поэтессе легкий тет-а-тет? А зато как прелестна в этом эпизоде героиня! как остроумно потешается над собственной наивностью!

И разве можно забыть, «как поэт Алексей Марков, знаменитый в то время на всю Россию особо зверскими антисемитскими стихами, бежал за мной через всю Москву, умоляя о минутной благосклонности»? И что сам Михаил Светлов, автор «Гренады», вскричал на весь ресторан ЦДЛ: «Это очень талантливая жопа!»

Больших сюжетов несколько.

Первый – про то, как юная провинциалка завоевала литературную Москву. Как внимали ее переводам из Оскара Уайльда разные Заболоцкие и Луговские.

«Но в тот памятный вечер они одобрили меня всем скопом – не за стихи, а за молодость, за большие еврейские глаза и за румянец, вспыхнувший на моих щеках (им, старым лошадям, они небось показались ланитами)…»

Литинститут, успешный дебют в печати, Литфонд и слава – все это на фоне бездомной бедности, почему и глава называется «Вариации на тему Золушки». Бедность, кстати, такая, что дальше некуда:

«…Мы жили впроголодь, спасаясь в основном за счет смелой реформы Никиты Хрущева, распорядившегося в народных столовках держать на столах нарезанный хлеб. Мы брали по стакану чая за 32 копейки и заедали его хлебом с горчицей, тоже щедро расставленной по всем столам».

Правда, через сколько-то страниц является поправка:

«После рабочего дня мы шли в какой-нибудь недорогой ресторан, чаще всего в Дом архитектора…»

Другой большой сюжет – героический по-настоящему, без дураков. Верней, с дураками – но чисто конкретными, в штатском, злобными и крайне опасными: они норовили Воронелей посадить, а Воронели улетели. Это увлекательная глава («Вариации на тему исхода») – и поучительная: про то, что ум в соединении с храбростью – большая сила.

Но главное место – и массу страниц – занимают, к сожалению, «Вариации на тему процесса». Подразумевается процесс Даниэля и Синявского, фактически же рассказано, как героиня рассорилась с их женами. Как вы догадываетесь, те сами виноваты, потому что вели себя, если задним числом вдуматься, – кое-как. Само собой, разрыв был принципиальный, а в истории с Синявскими не обошлось и без КГБ. Я обвиняю, не могу молчать, и все такое. Склоки, слухи, очень много грязного белья, буквально:

«…Все эти четыре дня, что мы с Сашей ночевали в Ларисиной чудовищно запущенной квартире, мы удивлялись, почему она оставила в ванне замоченное там фантастическое количество постельного белья, накопленного там, похоже, за целый год».

Обсуждать идею, что Даниэля и Синявского судили и посадили понарошку, с их согласия, специально для того, чтобы один из них впоследствии сделался за границей так называемым агентом влияния, – простите, не стану. (Нина Воронель сообщает, что это «версия почти неправдоподобная и потому соблазнительная». – Курсив не мой.)

Обойду молчанием намек («среди бывших девушек Юлика нашлись такие, которые утверждали»), будто покойная Лариса Богораз участвовала в демонстрации протеста против вторжения советских войск в Чехословакию только для того, чтобы ее отправили в ссылку и таким способом избавили от встречи с Даниэлем.

Скажу только, что это – и многое другое в мемуарах Нины Воронель – представляется мне чрезвычайно странным. На приличия, конечно, наплевать, и насчет репутаций наше дело сторона, – но здравый-то смысл зачем обижать? ему в этих построениях чрезвычайно неуютно.

Как не справиться ему и с мимолетным выпадом в первой главе: «смерть К. И. была внезапной и необъяснимой». В больнице… На восемьдесят восьмом году жизни… Не сказал бы, что внезапность – наиболее подходящее слово.

А впрочем – так уж все устроено. Не будь на свете мемуаров, откуда брались бы сплетни? А без сплетни – зачем нам чужое прошлое? Кого оно, как говорится, оплодотворяет?

Нелли Аркан. Шлюха

Повесть / Пер. с фр. Л.Ефимова. – СПб.: Амфора, 2003.

Название, сами понимаете, чистый магнит. И художник обложки расстарался, не ударил в грязь лицом: глицериновая такая Барби, силиконовая, в исподнем черном и зловещем, как пластырь на глазнице.

Но что касается текста – увы! Опять не сбылась мечта интеллигентного человека: не раскроются вам секреты ремесла. Для того и пишу, чтобы предостеречь от бессмысленного расхода. Белинский прямо говорил, что это первая обязанность критика – оберегать читательский карман. Ведь сколько на свете простаков: если верить издательству, во Франции да в Канаде раскуплено 100 000 экземпляров.

А между тем писательница представляет себе профессию своей героини лишь в самых общих чертах, на уровне мягкого порно для старшего школьного возраста: два-три гимнастических трюка, два-три глагола (первого спряжения, вроде «кричать»), два-три шипящих существительных – шлюха, член, щель, – короче, тощища, любительщина.

Как будто заниматься черт знает чем (ЗЧЗЧ) с кем попало и за деньги – достаточное основание для самооценки.

Нелли Аркан – уважительно говорится в аннотации – лично ЗЧЗЧ: «будучи студенткой, продавала свое тело пожилым господам». Оно и видно: дилетантка, типичный автодидакт.

И пишет не по делу, а исключительно про то, как она это дело ненавидит: больше всего за то, что без этого дела ей скучно; ненавидит клиентов – за то, что тоже хотят; родителей, особенно родителей, потому что ведь и они наверняка когда-то ЗЧЗЧ друг с дружкой.

Папа и мама, разумеется, виноваты вообще во всем. И хочется умереть. А также денег.

В общем, она лежит в кабинете психоаналитика на кушетке и как бы всхлипывает про себя – монолог за монологом, каждый – в одном предложении на две, иногда три страницы. А мы, значит, читаем:

«…вагина, которая не возбуждается, ждет ласки некоего спасителя, чтобы открыть глаза, или она умерла, потому что получила слишком много, как в этом разобраться, видите ли, я не могу выбрать между избытком и ничем, компромиссы не по моей части, и если эта вагина, отдающаяся любому, кто готов платить, не может удовлетворить всех мужчин, значит, она не удовлетворит никого, но, по крайней мере, себя-то я могу удовлетворить, думаете вы, ну так нет, потому что нельзя удовлетворить себя тем, чего не желают и что само желает только того, что ему не подходит, король, у которого уже есть своя королева и у которого в любом случае уже наверняка не стоит, король, который надеется только увидеть рождение внуков да перечитывать у камелька то, что уже читал, тогда зачем я должна жить, надеясь на встречу двух половых органов, которые смогли бы лишь огорчиться, видя, до какой степени угасли, это остается тайной, потому что я ни от чего не умею отказываться, даже от того, что достойно сожалений, потому что все должно рухнуть, и надо, чтоб рухнуло, даже если это все уничтожит» и т. д.

Порций сто такой вот истеричной канители! Синтаксическое недержание. (Переводчик, между прочим, справился.)

Эта дама не желает благословить буквально ничего на целом свете. Все ей, видите ли, не так. И мироздание не того размера: жмет.

А сюжет? Ну извините. Впрочем, нам дают понять, что героиня влюблена. В смысле – пылает страстью. К этому самому доктору, чей кабинет, где кушетка, с которой видны его сандалии на босу ногу. Ничего менее пошлого почему-то не сочинилось. Она, видите ли, ерзает, а он почему-то не пристает. Наверное, выше этого, а значит, достоин ее. Это судьба. Они созданы друг для друга.

«…впрочем, кто знает, не мастурбирует ли он в тишине, чтобы придать немного жизни моим рассказам, вот чего я никогда не узнаю…»

Такая трагедия. Офигения в Авлиде. То есть в Канаде. Очень трудно в Канаде женщине, если она продается и пишет. Хотя там, что характерно, текстом торговать выгодней, чем ЗЧЗЧ.

Татьяна Устинова. Олигарх с Большой Медведицы

Роман. – М.: Эксмо, 2004.

В конце концов, рецензент – тоже человек. А не специальная свинья-ищейка, с какими в Бельгии ходят за трюфелями: свиньи эти, я слышал, так натасканы, что даже боровиков, не говоря о каких-нибудь опятах, не удостаивают взглядом, а прямо рвутся с поводков исключительно и только к трюфелям. У рецензента спектр запахов должен быть шире.

И если пресса извещает меня: писательница такая-то публично заявила, что герой нового ее произведения чем-то похож на всемирно известного заключенного «Матросской тишины» – то есть не то чтобы точно Михаил Ходорковский, но человек того же класса и с такой же судьбой, каковую романистка своими художественными средствами довообразила на несколько лет вперед, – мне это интересно. Просто не могу оставить без внимания такой случай, их в истории русской литературы совсем немного: когда автор пытается нажиться на чужой беде. Конечно, реклама – двигатель торговли, железо надо ковать, покуда горячо, и вдохновению не прикажешь, и рейтинг продаж – не тетка, – но все-таки… Человека не ленивого и любопытного ни ярлык типа «первая среди лучших» не отпугнет, ни тем более на переплете блондинка с двустволкой.

Итак, читаю – и что же? Невиннейшая, трогательнейшая вещь. Про то, что и не самые красивые, не первой даже молодости, втайне по-девически робкие (при внешней неуязвимости) – да, бывают любимы страстно. И что – да, она случается – настоящая любовь, встреча людей, созданных друг для друга, прекрасных друг для друга, – только до чего трудно им обоим в это поверить, – а зато какое счастье потом… Сбывается, короче, мечта первых прыщей – и в точно тех же самых выражениях:

«Он не оценивал ее исподтишка, он не заметил ее аппендицитного уродства, он понятия не имел, какой именно на ней был когда-то лифчик, а ее живот казался ему верхом совершенства.

Он просто изо всех сил хотел и любил ее. Только и всего.

Она представить себе не могла, что это так просто. Проще не придумаешь.

И не надо сомневаться, бояться и представлять, как выглядишь со стороны, и принимать позы, и скрывать недостатки, и подчеркивать достоинства, и компенсировать изъяны! Не надо ничего, потому что на этот раз все по-настоящему.

Редко бывает по-настоящему. Почти никогда, а им повезло».

Не знаю, как остальные пятнадцать романов Татьяны Устиновой, а этот можно рекомендовать институткам смело: текст практически целомудренный, к тому же грамотный. Плюс неотразимые приметы ультрасовременной буржуазности: сотовая связь, иномарки, чековые книжки, яйца Фаберже. А как только становится скучно – раздается выстрел или взгляд падает на труп, что-нибудь такое. Причем, как и полагается, связь событий делается вполне ясна лишь на последних страницах. Только тут и осознаешь, насколько она неправдоподобна, какому грубому произволу детской фантазии тебя подвергли, – ан поздно, книжка-то уже проглочена. Обманули дурака на четыре кулака. С неподдельным, нескрываемым удовольствием.

Вообще, к автору проникаешься вроде как симпатией: видно, как нравится Татьяне Устиновой выводить предложение за предложением, прикреплять к эпизоду эпизод. Так же неутомимо некоторые вяжут из шерсти: как бы небесприбыльный промысел, а вместе с тем неутолимая потребность. И со стороны посмотреть – в высшей степени приличное занятие: так уютно, так женственно.

Вот только Ходорковский приплетен зря. Как будто без этого не раскупили бы книжку. Но слова про историю литературы беру назад: она тоже тут ни при чем.

Владимир Набоков. Изобретение Вальса

Пьесы. – СПб.: Азбука-классика, 2004.

Под псевдонимом В. Сирин работали, как известно, трое Набоковых: один – даровитый, другой – плодовитый, третий – настоящий. Здесь представлены первые двое, причем как-то странно: «Трагедию господина Морна» словно корова слизала языком.

Тем не менее специалист и сноб получат удовольствие: эти опыты и наброски, даже пробы пера позволяют заглянуть к третьему Набокову, страшно скрытному, в чердачное окошко, наподобие, допустим, нетопыря, – почитать его сны. Две пьесы, 1938 (если верить проставленным датам) г. р., – вполне профессиональные. В них – в «Событии», в «Изобретении Вальса» – испытываются эффекты, важные для набоковской прозы.

Плоская речь, настолько нищая смыслом, что сквозь нее прямо-таки физически просвечивает пустота. И какие-то другие голоса мерещатся в этой пустоте, какие-то, за якобы действующими лицами, движутся тени: словно смотришь бессмысленный сон, а слышишь, как переговариваются над тобою, спящим, неузнаваемые близкие: флиртуют и скандалят; возможно, реальность коматозных приблизительно такова.

И тут, естественно, прямое сходство с «Приглашением на казнь». Хотя по мнению г-жи И. Ерыкаловой, автора вступительной статьи плюс примечаний, в романе «ужас и мистические краски смерти превратились… в сатирическое изображение смерти как рутины, обычая, пошлости».

Статья – буквально зашибись, а от примечаний я вообще тащусь. Набоковедение – о, вот наука! Полная свобода от изучаемого текста, многозначительные такие сближения, настоящий вальс идей. Нигде, как в набоковедении, даже в экономике, не выразился с такой полнотой умственный потенциал постсоветского человека, поэтому поцитирую-ка я г-жу Ерыкалову, вставляя в скобках от себя – для непонятливых педантов – пропущенные ходы:

«В пьесе „Скитальцы“ действие начинается в трактире „Пурпурный пес“. (Это должно напомнить нам – пока непонятно зачем – знаменитую трагедию Гёте. – С. Г.) В облике пуделя, а затем юноши в пурпурной одежде является перед Фаустом Мефистофель. Возможно, название трактира, где встречаются братья Эрик и Роберт, из которых один стремится увидеть прошлое, а другой стремится его забыть (красиво, правда? и сюжет пьесы как на ладони. – С. Г.), отнюдь не случаен (сказуемое немножко не согласовано с подлежащим: издержка изящества. – С. Г.) и также связан (т. е. связано – как и „Фауст“, должно быть; вот в чем штука! – С. Г.) с темой границы, смерти. (Что значит – слог! какое из двух последних слов ни убери – выйдет вздор, а стоя друг за другом, они как будто что-то и выражают. – С. Г.) Хаос смерти, обрушившийся на двадцатитрехлетнего Набокова, через несколько месяцев начинает обретать осмысленные очертания (no comments! – С. Г.). Попытки осмысления, анализа и в обилии литературных реминисценций (попытки – в обилии! попытки анализа хаоса смерти! одно слово – шик! – С. Г.), и в том, что автор помещает героев в даль времени» и т. д.

Это, стало быть, предисловие. Заглянем теперь в примечания.

Масса полезных сведений. Сразу видно, что г-жа Ерыкалова отчетливо представляет себе уровень потребителя: самум – знойный ветер пустыни, чернокожий мавр Отелло – главный герой знаменитой трагедии Шекспира, параноик – психически больной человек.

Есть и маленькие шедевры. В «Событии» одна графоманка объявляет название своего опуса: «Воскресающий лебедь». Присутствующий профессионал, персонаж под именем Писатель, острит:

«– Воскресающий лебедь… умирающий Лазарь… Смерть вторая и заключительная… А, неплохо…»

Г-жа Ерыкалова сочла нужным остроту прокомментировать. Надеюсь, ее экскурс в теорию стиля доставит вам такое же удовольствие, как и мне:

«Шутка известного писателя, оксюморон – сочетание вещей, противоположных по смыслу (слушайте, слушайте! – С. Г.). Имеются в виду „Умирающий лебедь“ – известный балетный номер на музыку Сен-Санса, который исполняла русская балерина Анна Павлова, и воскрешение Лазаря Иисусом Христом – известный сюжет Евангелия».

Думаю, В. В. тоже порадовался бы. Не каждый день бывает, чтобы человек откровенно разъяснил, как он чувствует и понимает шутку.

Но лично мне больше пришлась по душе фраза, вроде бы без затей, только с крохотной отсебятинкой, списанная г-жой Ерыкаловой из энциклопедического словаря: «10 августа 1792 г., во время Великой французской революции, была свергнута монархия и установлена (курсив мой! – С. Г.) Парижская коммуна…» Исключительно тонко выбрано страдательное причастие: помимо воли отсылает в даль времени. Прямо бездна разверзается. Супер! Говорю же – тащусь.

Я. С. Лурье. История одной жизни

Сост. примеч. и библиогр. Н.М.Ботвинник. – 2-е изд., испр. и доп. – СПб.: Изд-во Европейского университета в С.-Петербурге, 2004.

Издано – бедней некуда. Тираж – слезы, а не тираж. А между тем – событие истории культуры, так и будет отмечено в хрониках беспристрастных.

Это ведь из дотошности написано: «2-е изд.». Первое вышло за границей под псевдонимом, с риском для свободы автора, – да и читатель, попадись он с поличным здесь, угодил бы под статью. Под уголовную, хотя труд сугубо научный. Дело было более четверти века назад. Но Яков Лурье, насколько я понимаю, и тогда – и вообще никогда (1921–1996) – ничего не боялся.

Был воплощением бесстрашного и безутешного ума, для которого одна радость: как можно точней сформулировать факты и отражаемую ими закономерность. То и другое (те и другая) вместе называются, если не ошибаюсь, истиной.

Он был ученый с огромными сведениями и заслугами – крупнейший, например, едва ли не в целом мире специалист по древнерусским рукописям. И если не сделался, скажем, академиком, то исключительно по причинам, изложенным в пьесе Шварца «Тень». Но так называемую советскую литературу тоже понимал, как никто другой в его время и в нашей стране (по крайней мере, мне, кроме Аркадия Белинкова, некого вспомнить). Между прочим, в те же 80-е, опять-таки за границей, опять-таки под псевдонимом, напечатал восхитительную книжку об Ильфе и Петрове, с названием «В краю непуганых идиотов».

Писал прекрасно – ни единого лишнего слова.

Но все же был, осмелюсь сказать, не столько литератор и не столько литературовед, сколько мыслитель. И занимала его философия истории – как нескончаемой войны Глупости с Истиной. Стратегия, тактика, ход кампаний, цена побед, сумма ущерба, численность убитых и пленных, уловки лазутчиков, страдания жертв. Все это описывал он sine ira et studio, как исследователю и подобает.

И выдержал эту манеру особенно тщательно в данной книжке: потому что это биография его отца.

Соломон Лурье (1891–1964), его отец, был выдающийся историк и филолог, знаток Античности, автор многочисленных и значительных работ (библиография, как вы заметили, приложена), без которых изучать и преподавать эту дисциплину было бы в России сложно. Впрочем, иные из них до сих пор не изданы. Зато нет, кажется, человека, не читавшего «Письмо греческого мальчика».

Он окончил Петербургский университет в 1913-м (получив золотую медаль за книгу «Беотийский союз») и при университете же был оставлен, то есть принят в научную элиту, как теперь говорят, Серебряного века. Который тут же и прекратился. Почти вся остальная жизнь Соломона Лурье прошла в науке советской (хотя временами он из нее выпадал: например, преподавал математику в техникуме), оборвалась в провинции, после множества житейских неудач, разочарований, обид. А был он упрям, высокомерен, храбр. Его предавали и прорабатывали.

Падал интеллектуальный и нравственный уровень филологии, синхронно мельчали люди, – Соломон Лурье почти помимо воли превратился в Гулливера, одинокого, как Робинзон.

Про это и книга. История семьи, история науки, история страны. Хроника ползучей катастрофы. Глазами включенного наблюдателя. С именами, фамилиями, датами. Вот отрывок о 49-м годе (в первом издании, разумеется, его не было):

«В Институте им. Герцена, основном месте моей работы, была открыта кампания против космополитов, и на историческом факультете этого института я стал основным ее объектом… Одна из преподавательниц (некто Шурыгина) обратилась к студенткам: „Вы знаете, девочки, как я люблю Якова Соломоновича. Расскажите мне о его занятиях, чтобы я могла заступиться за него, если его будут ругать“. Со студентами отношения у меня были очень хорошие: особенно интересно у нас шли практические занятия на первом курсе, где я предлагал им спорные вопросы, и они с увлечением дискутировали на основе источников. Об этом рассказали Шурыгиной, и другим обвинением против меня на общефакультетском собрании стала постановка на практических занятиях не предусмотренных программой и идейно не выдержанных докладов (антипатриотическая трактовка Куликовской битвы, вопрос об убийстве царевича Дмитрия, не имеющий исторического значения). Услышав об этом, ребята пришли в отчаяние (они думали, что подвели меня), послали мне записку: „Не верьте Шурыгиной“, а девочки даже плакали. В прениях слово взял П. Павлов, мой ученик, оставленный в аспирантуре по моей рекомендации. Я настолько был убежден, что он собирается вступиться за меня, что хотел послать ему записку, чтобы он не губил себя напрасно, но, к счастью, не успел этого сделать. П. Павлов обвинил меня в космополитизме, ссылаясь на то, что на собрании кафедры, предшествующем общефакультетскому, на вопрос (довольно странный), с какой целью я писал свои научные статьи, я ответил: „Для выяснения истины“. „Истины вообще, единой для всех стран и национальностей. Явный космополитизм!“ – заявил Павлов».

Это из «посмертного послесловия», найденного (Наталией Ботвинник) сравнительно недавно. Тут жизнь отца отражается в жизни сына, и научные выводы поверяются личной судьбой. Тут философская исповедь – такая же увлекательная, как повествование о сталинской теории общественных формаций – знаменитой теории, обездвижившей миллионы мозгов, испошлившей гуманитарную мысль. И вообще, речь тут идет ни более ни менее как о будущем цивилизации.

Поразителен финал. Напоминая (не первый раз) слова Льва Толстого – что предпочтение перед другими своей народности (патриотизм) и своей веры служило на протяжении веков источником величайших бедствий человечества, Яков Лурье заключает книгу так:

«Не странно ли человеку, пишущему послесловие в надежде на посмертное его опубликование, завершать такими рассуждениями семейную хронику, посвященную отцу и деду? (Эх, про деда-то я ничего не успел! – С. Г.) Но ведь Соломон Яковлевич Лурье был „королем бестактности“, да и деду моему почтение к традициям и ритуалам не было свойственно. И меня, как и их, „мысли и взгляды“ занимают больше, чем судьба друзей и родственников, больше даже, чем ожидание собственной, уже недалекой смерти».

Это очень серьезно. Большой человек, большой стиль. Теперь так не пишут. Никого не осталось, кто мог бы подняться до такой интонации. Прочитав эту книгу, я окончательно понял – почему.