Текст книги "Полное собрание рецензий"

Наконец – тоже не самое немаловажное: такая стратегия полностью дезориентирует жертв. А если бы объявили с ходу, скажем, год открытых убийств: с 1, допустим, января по 31 декабря все евреи от мала до велика должны быть уничтожены, – уверяю вас, они оказали бы сопротивление. Армия, полиция, гестапо, народные дружины понесли бы огромные потери. Чего доброго, прочие граждане выступили бы на помощь государству не поголовно, и кончиться могло черт знает чем.

А так… Вы только вообразите себе кенигсбергского мальчика 1928, например, г. р., из интеллигентной еврейской семьи (папа у него, кстати, ариец), воспитанного на Шиллере, Бетховене, и все такое. Влюбленного в немецкую природу (сосны и дюны на Куршской косе), в родной, старинный, сказочно прекрасный город. Как вы думаете: возненавидит он свою страну, свою Германию за то, что она лишила его выпечки и сдобы, или за то, что отобрала у старого учителя канарейку? не позволяет кататься на велосипеде, играть на скрипке? или даже за то, что велела тете Фанни явиться на вокзал с вещами и увезла неизвестно куда?

Не возненавидит. Даже не разлюбит. В том-то и дело. Родина, блин. Ее отнимают, а шарик летит. В этом ужас положения. Анне Франк, ровеснице, в Голландии – нет, разумеется, не легче, но все-таки проще: ее ищут враги, она прячется от врагов. Она знает, что она для них – не человек, и поэтому тоже отчасти сомневается – люди ли они. У Михаэля Вика таких сомнений нет. Анна не умеет ненавидеть, он – не может. И не хочет.

Это в самом деле поразительная, как называет ее Зигфрид Ленц, книга.

Описывает опыт невыносимый – буквально: которого не вынес практически больше никто. Выжить евреем в нацистской Германии, немцем – в оккупированном советскими Кенигсберге; уцелеть самому, спасти родителей среди неотвратимых опасностей, неслыханных жестокостей, – история этого мальчика затмевает всю мировую приключенческую литературу, от Дефо до Майн Рида.

(Ее следовало бы изучать в школах, – да педагоги не допустят: что выделывали, например, с немками освободители Восточной Пруссии, – ученикам ни к чему.)

Но Михаэль Вик не просто разгружает измученную память. А также не плачется. Не поучает. Не обвиняет. Никого (кроме разве теоретиков расового отбора) не презирает. Не оправдывая, понимает мотивы всех увиденных злодейств.

Так, вообще-то, обращаются визионеры с опытом мистическим: Михаэлю Вику было дано заглянуть на ту сторону человеческой так называемой реальности. Чистого подростка с душой и талантом словно кто-то выбрал из всех, чтобы именно он своими глазами убедился, как подл и жесток может быть человек – вообще человек, любой из нас, – где предел, до которого мы способны упасть, если нас поставить в такие-то и такие-то условия и обстоятельства.

Подросток запомнил. И с тех пор все как будто болен: так называемая реальность дрожит в его глазах, как разогретый воздух.

Когда-то, в особенно страшную минуту, он дал себе обет: что если все-таки спасется, то в течение всей дальнейшей жизни, какова бы она ни была, до самого конца, будет всегда благодарен, и счастлив, и всем доволен. Счастлив впоследствии бывал. Благодарен – тоже. Третью часть обета исполнить не удалось. «Наверное, никогда мне не избавиться от волнения и сердцебиения, лишь заходит речь о „евреях“…»

Если бы вы только знали, какая глубокая эта книга! Простодушная, бесконечно печальная. В некотором смысле – единственная на свете, а именно вот в каком: брезгует ненавистью, просто не в силах опуститься до нее.

Вы скажете: как – единственная? перебрал, верхогляд! Были же Иисус, Франциск, Спиноза. Это, точно, с моей стороны перебор. На месте Михаэля Вика все перечисленные, несомненно, держались бы не хуже, а Спиноза и писал – не сравнить. Но Вику достался материал другого качества.

И все равно страшно редкая, согласитесь, эта черта – неспособность к умственной куриной слепоте, отождествляющей зло с его функционерами. Если так посмотреть, сюжет Михаэля Вика – метафизический: ненависть искушала его всеми своими средствами; но слюнявой паучихе, в какой бы флаг ни завернулась, интеллигентного мальчика из Кенигсберга не соблазнить, не растлить.

Вот только Кенигсберга не существует, и вообще утешение остается одно:

«Наблюдая за умирающими, я убеждался, что все они воспринимали смерть как избавление от страданий. Поэтому смерть для меня позитивная реальность – объятья, распахнутые каждому в конце его пути… Людям следовало бы научиться видеть в ней величайшее утешение, финал, гарантирующий мир и покой».

Кенигсберга не существует. «Окончила в Калининграде по специальности акушер-гинеколог», – в эту самую минуту произносит сопрано по радио. (Включенному ради подробностей сегодняшнего убийства: человек писал против нацистов, его застрелили, кто следующий?) Пораженный совпадением, прислушиваюсь – что бы вы думали: эта, значит, из Калининграда повивальная бабка рекламирует свой опус про секс. Ну и отлично, переключаюсь опять на рецензию, – не тут-то было. С разбором отдавайте, девушки, честь, – вещает сопрано, – с разбором: чтобы впоследствии не огорчить супруга-славянина пестрыми детьми! Что характерно – ее не прогоняют от микрофона пинками – конфузливо хихикая, просят не оставить советом: нет ли, дескать, какого технического способа сберечь расовую… эту самую… цельность.

А фундаментальный научный факт – из жизни лягушек – всем по фигу.

Михаил Ардов. Монография о графомане М.: Захаров, 2004.

«Через день после операции профессор Рыжих зашел в палату к Ардову и осведомился о состоянии здоровья. Отец сказал ему так:

– Чувствую себя превосходно, с волнением жду премьеры…

– Какой премьеры? – спросил профессор.

– Что в наши дни называется премьерой? – отвечал Ардов. – Это когда говно идет в первый раз».

Так острил отец автора. Шутками полегче зарабатывал деньги, а такими – поддерживал репутацию. Консервированный анекдот подавался на стол разогретым. В некоторой среде на некотором историческом отрезке (довольно длинном) смешное считалось закусью не хуже икры. Даже лучше – поскольку размножалось употреблением: можно унести из гостей, принести в гости.

Среда состояла из пересекающихся кругов. Центром одного была так называемая «легендарная Ордынка». Ардовы жили в Москве хлебосольно и талантливо, как Туркины в городе С., – однако с той выигрышной разницей, что гости старались не уступать хозяину дома, тоже блистали во всю мочь.

Знакомый поэт забежал получить долг:

«Тарковскому открыли дверь, и он с порога произнес: – Я пришел к тебе с приветом, Чтобы деньги взять при этом».

Двое литераторов заглянули – хозяина не застали, – пустились любезничать с хозяйкой. Ардовы жили тогда на другой квартире, в первом этаже.

«…Распахнулась форточка, и в комнату всунулась чья-то голова.

– Простите, – послышалось от окна, – вы не знаете, где здесь помойка?

– Вот, – одновременно произнесли Никулин и Стенич и указали друг на друга».

Отец автора тоже не терял времени даром – и, например, на вопрос Маяковского:

«– Ардик, вы там на улице не видели моего „Рено“? – Ни хрено я там не видел, – отвечал Ардов».

Про Эмму Герштейн говорил: лермонтоведка Палестины. По-моему, это нисколько не слабей, чем «покорчило вас благодарю».

Правда, упомянутый Лев Никулин тоже знал свое дело недурственно.

«Он говорил:

– Я придумал тему для диссертации на соискание степени доктора филологических наук: „Адам Мицкевич и мадам Ицкевич“».

Удивительно ли, что мальчик, выросший в такой интеллектуальной атмосфере, легко научился на «Пава, изобрази!» откликаться: «Умри, несчастная!»

С таким запасом и чужих-то каламбуров нигде не пропадешь.

«В те годы был весьма популярен эстонский певец Георг Отс, и я между прочим сообщил Утесову только что придуманную кем-то шутку: „Объявление в газете: «Георг Отс меняет имя на Юрий Уй»“.

Это привело моего собеседника в восторг, он хохотал и звал свою жену:

– Лена! Ты слышишь? Лена! Георг Отс меняет имя на Юрий Уй!..»

Но Михаил Ардов пошел дальше, именно по стопам отца. Вот одно из ранних озарений:

«Анатолий Найман сидит в столовой на Ордынке и исправляет опечатки в машинописных экземплярах своей пьесы для театра. Настроение у него – превосходное, он что-то напевает себе под нос и норовит поскорее окончить правку, ему предстоит любовное свидание.

Я молча наблюдаю за ним, а потом…»

(Внимание! Внимание! Сейчас на свет появится bon mot, сохраняющийся в голове автора вот уже десятилетия четыре!)

«…а потом произношу: – И жид торопится и чувствовать спешит…»

Вот еще эпизод, где Михаила Ардова осеняет:

«Помню, идем мы с ним (с упомянутым же Тарковским, но не важно. – С. Г.) по Литейному в ленинградский Союз писателей на очередное заседание. Я указываю ему на серую громаду известного в Питере „Большого дома“, где располагается КГБ, и говорю:

– Это здание строили два архитектора, итальянцы по происхождению, Пыталли и Расстрелли».

Такие дела. Теперь Михаил Ардов – лицо духовное, в сане протоиерея, на обложке – фото в рясе, с наперсным, даже пониже, крестом. Но страсть к игре слов, как видим, его не оставила, отсюда и название. Хотя книга его – никакая не монография, да и сам он – вовсе не графоман. Поскольку не пишет, а записывает. В предисловии сказано: «Это книга о моей жизни». Значит, автор запомнил свою жизнь так: чередой мизансцен, в которых прозвучали реплики, показавшиеся ему забавными. Такой взгляд не хуже всякого другого. Во всяком случае, подкупает своей скромностью.

И застольные мемуары бывают поучительны. Вдруг сверкнет в пересказе чья-нибудь фраза незабываемая. Скажем, Николая Эрдмана, когда его зачислили в ансамбль НКВД и он, надев соответствующую форму, посмотрелся в зеркало:

– Мама, кажется, за мной опять пришли.

Или Пастернака, прочитавшего сборник юмористических рассказов Ардова-старшего:

– Вы знаете, мне очень понравилось… Я думаю, вы могли бы в гораздо большей степени навязать себя эпохе…

Так что книжка, в общем, не скучная. Единственно становится невмоготу, когда Михаил Ардов сбивается с «я слышал» на «я думаю». Это он делает, конечно, зря. Остроумию в роли глубокомыслия приходится трудно:

«Я сошел с поезда и был удивлен убранством пристанционной площади: ее украшали огромные фотографические портреты каких-то мужчин и женщин. А над ними была такая надпись: „Лучшие люди узла“.

Помнится, я еще подумал: в нашем мире действует печальная закономерность – так называемые лучшие люди, как правило, сосредоточены именно „у зла“, а вовсе не у добра…»

Таких, как бы серьезных, страниц тоже немало. То тут, то там. То проповедь, то, глядишь, кому-нибудь и отповедь. Пока о. Михаилу не надоест мыслить. И он не припадет опять к самобранке своей простодушной Мнемозины.

Вот, например, у драматурга Погодина был сын Олег – тоже очень одаренный, по фамилии почему-то Стукалов. Большой оригинал. Получив телеграмму о смерти отца, он —

«молча вынул сигарету и закурил… Тягостная пауза длилась минуты две, после чего он поднялся со скамейки и произнес:

– Допился старый х…».

Интересно, правда? Тираж – 5000.

Брайан Бойд. Владимир Набоков: американские годы

Биография / Пер. с англ. – М.: Независимая Газета; СПб.: Симпозиум, 2004.

Кирпич – второй: Русские годы переведены три года как. И вот фундамент готов. Точней, пьедестал. Гром-камень с Медным всадником внутри. Слетайтесь, голуби, клевать бронзовую змею: это будет вам наука о Набокове.

Отныне незнание английского никого на этой поверхности не освобождает от фактов.

Ох уж эти факты! В томе почти тысяча страниц в 16-ю долю листа, плюс в предыдущем – семьсот. Полагаю, что на изучение и описание жизни Набокова Брайан Бойд потратил как минимум треть своей. Полагаю, это героизм, причем отчаянный.

Зато м-р Бойд вписал, как говорится, свое имя в анналы. Профессора и доценты обоих полушарий будут пользоваться его сведениями, при этом, само собой, опровергая его идеи. Другого пути у набоковедения нет: ему суждено превратиться в антибойдизм. Конем не объедешь.

Нашему брату – верхогляду на кривой козе тут и вовсе нечего ловить. Только и скажешь: труд – в высшей степени добросовестный.

Слабости если и есть, то чисто человеческие. Скажем – симптомы беллетризма.

Тут так. Если просто расположить все имеющиеся документы в порядке хронологии – выйдет летопись, или так называемые «труды и дни». Такого-то числа классик поймал насекомое (см. письмо к X), такого-то – сказал публичную речь (см. газетный отчет); на этой неделе его донимал геморрой (см. счет от доктора Y), в ночь на weekend приснился странный сон (см. дневник жены), а наутро по почте пришла корректура шведского перевода, допустим, «Лолиты» (см. на конверте штемпель), оказавшегося никуда не годным (см. воспоминания горничной Z из отеля «Монтрё Палас»).

Ученой братии ничего другого и не нужно – только дай. Как пишут в рекламе фотоателье: вы снимаете, все остальное делаем мы. Но угробить треть жизни на поставку сырья для диссертаций… Чтобы личным трудом добытые факты сразу сделались как бы ничьи… Сами понимаете.

Можно по-другому: вместо того, чтобы ссылаться на документы, вырезать из них эффектные куски – и склеить. Это будет монтаж: Набоков в жизни. Читателей прибавится, – но зато коллеги пренебрежительно выпятят губу: чистоты-то научной не соблюл! – а романисты-аниматоры, наоборот, раскатают. Опять же обидно. Жену отдай дяде, а сам иди займись чем-нибудь другим.

И, уступая этим, совершенно естественным, чувствам, м-р Бойд решил: а вот фигушки! Взял и записал свою летопись повествовательными предложениями, соединив их союзами а, и, но, оборотами несмотря на, в то время как, хотя, благодаря тому, что. Употребил множество эпитетов. Где оказалось уместно, использовал раскавыченные цитаты из источников, иные оставил в кавычках. Получился довольно непринужденный нарратив, не хуже, чем у людей, только швы наружу.

«Горные вершины покрывал глубокий снег, но Набоковы играли в теннис до конца октября. С балкона или с набережной они восхищались игрой красок на озерной глади, а когда разъехались туристы, Набоков-натуралист начал любоваться водоплавающими птицами – лысухами, хохлатыми чернокрылыми поганками, чайками и утками с хохолками, которые прилетели на зиму составить компанию лебедям. На лотках пестрели газеты из десяти разных стран мира, и Набокова восхищало то, что он не отрезан от мира и при этом наслаждается недоступной ему в Ницце тишиной.

Нарушали эту тишину (какой изящный переход! прямо художественный! – С. Г.) лишь шаги проживавшего над ним Питера Устинова. (Нет! не верю! не может быть, что в „Монтрё Палас“ такая звукопроницаемость! – С. Г.) Набокова беспокоило, что он еще не видел „Лолиту“ на экране (а шаги при чем? – С. Г.), хотя Кубрик уже давным-давно обещал устроить ему частный просмотр. Устинов какое-то время работал в „Элстри“ в соседней с Кубриком студии, видел отдельные сцены из фильма и сказал Набокову (а! вот при чем шаги! – С. Г.), что все считают его великолепным…»

Само собой разумеется, что любое утверждение подкрепляется отсылкой к вещдоку, – вот разве чернокрылые поганки взяты м-ром Бойдом прямо из головы.

Но шутки в сторону – манера изложения вполне удовлетворительная. Это дилетанту немного смешно, а специалисты, небось, локти кусают от зависти.

Другой изъянчик этой биографии – роковой. Навязан обстоятельством непреодолимой силы, а именно фактором вдовы. Тут, действительно, ничего не поделаешь. Вера Набокова отнеслась к Брайану Бойду тепло, снабдила его бездной материала – оказала, короче, доверие, которым нельзя же было злоупотребить. Позволив себе, например, усомниться – точно ли «Ада» гениальная вещь. Не говоря уже о кощунственном, о предательском предположении, будто разные героини романа «Смотри на арлекинов!» – нет! это уж слишком! не поднимается перо! – будто они сочинены Набоковым не только для того, чтобы возблагодарить судьбу за брак с Верой!

И м-р Бойд, как честный человек, покорно пишет:

«Поскольку „Смотри на арлекинов!“ начинается с дани благодарности первой встрече Набокова с Верой, поскольку роман этот завершается исповедью Вадима перед „ты“, сделанным ей предложением и разрешением ею загадки Вадима и поскольку решающие изменения в искусстве Набокова произошли сразу после его женитьбы на женщине, ставшей „ты“ в „Память, говори“, можно считать небезосновательным предположение, что Набоков заканчивает „Смотри на арлекинов!“ косвенной данью благодарности Вере за роль, которую она в 1925 году сыграла в обновлении его искусства».

А также:

«…„Ты“ раскрывает подлинную, бесценную связь между любовью и искусством: в сути своей и та, и другое предлагают средства выхода за рамки человеческого „я“. И в самом прозрачном смысле эта „ты“ также является Верой Набоковой, ставшей прежде „ты“ в „Память, говори“. Роман, казавшийся неизлечимо нарциссическим, оборачивается долгой любовной песней, не становящейся, при всей ее шутливости, менее страстной».

И даже так:

«В высших своих проявлениях и искусство, и гармония супружеской любви дают Набокову своего рода предвидение того, что может нести за собою смерть: освобождение „я“ из его тюрьмы…»

Это уже из области, в которую вторгаться не дерзну: из области идей м-ра Бойда об идеях Набокова. По мне, примерно так должна интерпретировать намерения рыбака настойчивая рыбка. Но, с другой стороны, кто его знает? В этом томине Набоков – счастливый такой вечный вундеркинд: сачком помашет – карандашиком пошелестит; бывает некстати смешлив, бурно плаксив, но слушается беспрекословно. Любит убивать бабочек (современнейшим приемом: защемляя грудку – смерть мгновенна), играть с Верой в шахматы, слушать на сон грядущий книжки про взрослых. Какие-то нехорошие мысли? тайные, горькие, мрачные? Откуда? с чего вы взяли?

Хрустальный бутуз. Так и запомним. В конце концов, вдове видней.

Один репортер записал слова Набокова:

– Вера не смеется. Она замужем за одним из величайших клоунов всех времен, но она никогда не смеется.

М-р Бойд, естественно, цитату приводит. После чего помещает репортера в ступу и, не торопясь, толчет:

«Бедный корреспондент шутки не понял – Набоков восхищался Вериным чувством юмора, подобного которому он не встречал ни у одной женщины, – и, увековечив набоковское признание, расписался в своей собственной недогадливости».

И я расписываюсь, и я.

Ромен Гари. Дальше ваш билет недействителен

Romain Gary. Au-delà de cette limite votre ticket n’est plus valable

Роман / Пер. с франц. Л.Ефимова. – СПб.: Симпозиум, 2003.

Романчик про любовь папиков, а правильней – дедушек. Про то, как на склоне лет нежней и суеверней. Про то, что на всякого мудреца, – давно уже пошутил некто, – довольно простаты.

Ему пятьдесят девять. Ей двадцать два. Впрочем, действие происходит – и книга написана – в 70-е, так что все это не имеет большого значения. Уже и автор четверть века тому покончил с собой.

Но так легли карты. В Париже читают – еще и похваливают! – похожего по вкусу на лакричные пастилки, молодого Максанса Фермина. А у нас вошел в моду покойный дважды гонкуровец.

А «Симпозиум» издает и того и другого. Причем Ромена Гари – в двух лицах: еще и как Эмиля Ажара.

Псевдоним, кстати сказать, сочинял бойчей, а голос поменял на более пронзительный.

Но лично я в романе предпочитаю баритон, даже дрожащий, – а нельзя же совсем без романа – зачем и литература тогда?

А это все-таки литература. Честный второй сорт. Всевозможные Поэльо-Коэльо и Мураками с неизбежной рифмой пусть еще немного подождут. Наш бедный самоубийца, в отличие от них, представлял себе, как выглядит настоящий роман, – несомненно, читывал в свое время.

В частности, Хемингуэя – «За рекой, в тени деревьев».

Но там при такой же, наверное, разнице в возрасте все кончилось хорошо: полковник умер на охоте от разрыва сердца.

А вот если не посчастливится? Если сердце, делай хоть что, не рвется? А уйти – все равно что убить, такая приключилась взаимность.

Тут начинается унизительная эротика, презрительная медицина. И почти сразу перепутывается в мыслях с экономикой. Потому что наш французский полковник, ветеран Сопротивления в прошлом, – теперь предприниматель, миллионер. И по ходу романа с такой же скоростью, как и сексуальный крах, налетает на него крах финансовый. Не на него одного: все вокруг только и говорят – и замечательно афористичны эти легкие разговоры в кафе за рюмкой – про нехватку энергетических ресурсов. И что Запад обречен. И что поколение, которое выиграло войну, а после войны придумало и устроило новую Европу, – терпит поражения на всех фронтах и уходит, уходит. И что многие мужчины, не сумевшие вовремя состариться, нанимают себе заместителей – арабов, негров… Ведь любовь все терпит, и главные ценности у нас не украсть, просто надо взглянуть на вещи трезво – принять себя.

И наш бедный господин Жак Ренье, самоотверженный импотент, чувствует себя – и читатель так его понимает – живой метафорой.

Как, знаете, загадывают: вот если эта ворона долетит до той сосны – все будет нормально.

О победе, конечно, речь не идет, – но неужели совсем, совсем нет достойного выхода? Напрашивающийся – заблокирован условиями задачи: в случае самоубийства страховка не выплачивается, жена и сын потеряют 400 миллионов (тогдашних франков, большие деньги, неблагородно).

Появляется смуглый юнец. И нож. Потом револьвер. Потом длинная шляпная булавка. Ремарк жмет на акселератор, Фрейд – на тормоз, а Скриб рулит. И развязка наступает.