Текст книги "Полное собрание рецензий"

Людмила Улицкая. Цю-юрихь

Рассказ. – Новый мир. 2002. № 3.

Виктория Токарева. Своя правда

Повесть. – Новый мир. 2002. № 9.

Чего не бывает в жизни? Все бывает. Одна московская женщина, не первой молодости, некрасивая, решила подцепить иностранца, конкретно – швейцарца. Села на скамейку возле выставочного павильона, развернула учебник немецкого языка, придерживая его с поворотом, чтобы обложка была видна. Три дня так просидела, и, представьте, к концу третьего вышел из павильона загорелый, полненький такой, – и клюнул с ходу (а если художественно сказать – «по-рыбьи раскрыв рот, немедленно сглотнул наживку»): «О, ди дойче шпрахе!»

А другую женщину, когда она была еще студенткой педагогического в городе Баку, один знакомый пригласил в кино, а после сеанса повел в парк – целоваться (как пишут в литературе: «…нажимая на тонкий девичий стан, стал впечатывать свои губы в ее губы»). А она была стыдливая, не то что все эти современные, и стеснялась признаться, что пузырь переполнен. Она и фильм-то смотрела мучаясь, но выйти во время сеанса было неудобно… «Короче говоря, Ирина описалась в тот самый момент, когда Володька ее целовал». Если не короче, а на языке образов: «Было темно, ничего не видно, только слышен шум падающей струи».

Да. А швейцарец эту Лидию позвал на выставку – там лаки, краски, – а она, не будь дура, его к себе домой – на обед: я, говорит, имею диплом повара. Кухня европейская, кухня народов СССР, диетическое питание. И надо же, как угадала, прямо угодила в слабое место, потому как лаки-краски производила фирма швейцарцевой жены, он ее не любил, а всю жизнь мечтал, наоборот, о собственном ресторанчике. Как же было ему не обрадоваться такому заманчивому приглашению советской незнакомки (а на дворе годик так семьдесят пятый), хотя мастер словесной живописи не преминет отметить, что, когда Лидия улыбалась или, например, «откусывая кусок, широко рот раскрывала» – «на кончике носа губная помада отпечатывалась». Обрадовался буквально донельзя и сказал, прямо как настоящий литературный герой: «О, я с удовольствием приду к вам на обед…»

Ну вот. А Ирина вышла за Володьку. Лет десять прожили вместе. Он, значит, заводской инженер, она учительница. И у них сын. А Володька с ним почти не играл, потому что уставал на работе. Придет домой, поест, газету на лицо – и спит. Ирина его, конечно, пилила за то, что мало зарабатывает и не ходит с нею в гости. Выражаясь изящным слогом – «в знак протеста игнорировала супружеские обязанности, отказывала в жизненно необходимом». Тогда Володька завел себе любовницу-армянку («Ирине передали: с волосатыми ногами»; это в литературе называется – деталь). Тогда Ирина «изловчилась и зачала ребенка» и даже родила («через девять месяцев», что характерно). Но и дочь не привязала Володьку к семье. А когда Павел, брат Ирины, вместе с одним товарищем подстерег его на улице и избил, Володька, боясь за свою армянку, совсем уехал из Баку. Только его и видели. Зато через несколько лет Ирина познакомилась с Кямалом… Нет, «познакомилась» – не то слово. Писатели в таких случаях пользуются стилем. И пишут так: «Ирина уже ничего не ждала для себя лично, и в этот момент судьба сделала ей царский подарок. Этот подарок назывался Кямал».

Да. Вваливается к ней, значит, этот Мартин – ну, швейцарец – весь потный, дышит тяжело: сбился от метро не на ту сторону, минут сорок топал по жаре. А она, опять же не будь дура, усадила его, а сама на кухню шасть – и в таз воды до половины… А дальше уже чистое искусство: «…вносит небольшой такой тазик на вытянутых и ставит на пол, прямо перед ним. А потом присела аккуратненько, разрешите, извините… и снимает с него серые ботиночки и носочки, тоже серые…» Тут надо еще про эту Лидию знать: «…кое-какие глупости по части мужиков она себе позволяла и с Колькой, и с Геннадием». Так что если бы литератор-психолог, не жалея таланта, изобразил бы поток мыслей этой женщины из народа, мы прочитали бы: «А ножки, ножки какие, какие пальчики. Маникюр, что ли, делает? Как вспомнила Колькины копыта, прель на ногтях, ничем не выведешь, – от сапог, он все говорил… Лидия как пальчики его увидела – все наперед сразу поняла: сейчас жизнь решается».

Ну вот. А Кямал, если тоже стилем сказать, «работал в правоохранительных органах, в чине капитана. Его отец и брат тоже трудились на этой ниве». И, естественно, «его дыхание – земляника, подмышки – смородиновый лист, живот – сухое сено. Кямал пахнет всеми ароматами земли, чисто и трогательно, как грудной ребенок».

Да. Что значит – женское обоняние. Кто бы мог подумать, что груднички пахнут землей. Если это действительно так, лично я, в крайнем случае, предпочитаю соседство швейцарца, «…этого Мартина, такого необыкновенного, таких вообще мужчин нет, у него даже пот не пахнет, просто как у ангела…»

Ну вот. А Кямал, как на службу придет, первым делом звонит Ирине и шепчет в трубку «такие вещи, о которых принято молчать». От этого у Ирины «пульс начинал стучать в самых неожиданных местах – в горле, например, в губах и много ниже».

Да. А Лидия, вынося грязную посуду, «по дороге завернула к вешалке, понюхала его пиджак, вдохнула – и аж низ загорелся…»

И тут я, наконец, говорю себе: а зачем, собственно, я все это читаю (да и пишу), цепенея в дремоте, – точь-в-точь как в плацкартном вагоне дальнего следования: из разных концов доносятся пронзительные звуки словесного вязанья, сплетаясь в повесть без начала и конца, с припевом-зевком: чего не бывает в жизни? все бывает! охохонюшки, грехи наши тяжкие!

И нет бы попросту, как ямщик – поэту Некрасову: дескать, так и так, барин; очень, дескать, трудно в России женщине (да и в Баку! и даже в сладком Цюрихе, если на то пошло), продавайся она, не продавайся. Так нет же! Непременно надо потревожить всю палитру изобразительных средств, блин, всю гамму, весь спектр! А пуще всего налегают на такую художественную особенность, что каждый персонажик у автора весь как на ладошке, насквозь прозрачный. Притворись он хоть мужчиной, притом запрись в уборной – и там достанут, в физиологию проникнут, и мыслишку ему сочинят, и проговорят как бы его голоском, даром что в третьем лице: «Ему пришлось немного подождать, прежде чем он смог помочиться. В общем, женщина эта его заинтересовала. Несомненно». Чувствуется, не правда ли, швейцарский акцент? Несобственно-прямая речь потому что. А ну-ка прочитаем таким же способом, все равно как открытую книгу, сердце восточного человека в брачную ночь: «Близость с Ирадой, конечно же, получилась. Но не дуэт. Не Моцарт. Так… собачий вальс. Кямал заснул и плакал во сне». А теперь воспроизведем по правилам того же искусства бесхитростный шепот женской души: «…фотография: Мартин в белых трусах до колен и в белой майке стоит возле загородочки, а в руках у него теннисная ракетка. Ну просто сердце останавливается…» А теперь… Но довольно. Довольно, ямщик, хоть и не сказать, что разогнал ты мою неотвязную скуку.

Впрочем, вас ведь, кажется, двое? Или даже больше? И все поете про домработниц – как одна дошла до жизни такой, как другая, наоборот, выбилась в дамки?.. Или не только про них?

В Доме книги продаются десять книг Людмилы Улицкой, пять (но пухлых) – Виктории Токаревой. Лица на фотографиях определенно разные. Повествовательная, так сказать, манера тоже как будто не идентична. Голову на отсечение не дам, потому что насладиться этими пятнадцатью книгами суждено мне вряд ли. Но такое впечатление, что проза Виктории Токаревой декольтирована отчаянней, вздымается вольней. Звук такой шикарный, почти роскошный: «Провожая любимую женщину в абортарий, он мотал головой, как ужаленный конь». Ни малейших трудностей с выбором слов: «…любовь становилась выше, полноводнее, как уровень воды в водоеме, если туда погрузить что-то объемное…» Фраза Людмилы Улицкой вроде отчетливей – мелким стежком по четкому контуру: «В этот день в нем что-то открылось гигантское из-за этой женщины с тонкой талией, загадочной, с черной икрой и без ванной, даже без душа, с серебряными приборами и небритыми подмышками и такой при этом образованной…» А Виктория Токарева зато бесстрашней в афоризмах. Например, про палку: «…счастье и горе – два конца одной палки. И составляют единое целое». Или так: «…имела свои достоинства и недостатки, как два конца одной палки». Вот именно.

Алексей Цветков. Просто голос

Поэма, эссе. – М.: Независимая газета, 2002.

Нам, зоилам, как говорится, один дискурс – что огульно охаивать, что охально огуливать. Чем плоха литература поддельная – любой увидит и без наших очков. А вот растолковать внятно – что хорошего в литературе настоящей? – нижеподписавшемуся вообще-то слабо. В таком случае предпочтительней бы помолчать, сняв невидимую миру шляпу. Так и поступают уважающие себя критики. А таковых – уважающих себя – конечно же, большинство. И по этой, в частности, причине публика не наслышана об Алексее Цветкове. Кое-кто, боюсь, даже не догадывается, что есть такой значительный современник. И рискует упустить «Просто голос» – а эта поэма написана прозой самой лучшей, какая бывает. Прозой, не уступающей стихам Цветкова же – крайне, в свою очередь, неуступчивым.

Так что делать нечего – спешиваюсь (мне-то на самоуважение – плевать!) и смиренно, причем с удовольствием, объявляю: несмотря на повсеместное и безоговорочное торжество ерунды, отчасти даже благодаря – потому что назло, русская словесность по-прежнему производит иногда сочинения, ради которых стоило учиться грамоте.

О, разумеется, это дело вкуса. Ерунда – тоже в кайф: читая, не живешь; коротаешь ненужное время, отдыхаешь от самого себя. А в прозе такого качества, как «Просто голос», читатель, напротив того, прямо-таки вынужден существовать во что бы то ни стало, изо всех сил держась за собственный ум в потустороннем (по ту сторону букв) мире ума иного.

Такой текст представляет собою нарастающий смысл, с каждым оборотом становясь непредвидимей, – и до чего же вам нравится его понимать! Вас услаждает иллюзия, будто вы бодрствуете в чужом сне; на самом-то деле вы не созерцатель, а исполнитель, верней – инструмент. Голос, взаправду воплотивший творческую волю автора, играет на памяти ваших чувств; но вашу внутреннюю речь все равно не заглушает – звуковой тенью она бежит под строкой. Что-то в этом роде, вероятно, переживал бы играющий рояль, умей он любить музыку. Очень утомительное наслаждение, короче говоря. Вот полстранички напоказ.

«Иногда подумаешь – смешно представить, вдруг просвистят столетия, и ученый германец, оксюморон в портках, примется многотомно писать историю империи, исчезнувшей, то есть как бы никогда не бывшей, приснившейся, долетевшей до него с ветром времени в нескольких, скажем, уцелевших обрывках Ливия, в назидание своим полуночным собратьям, не ведая, что и ему с ними куется та же судьба;

или вовсе какой-нибудь сущий скиф во вшах, на корточках в тени кибитки, наврет камышовым пером о подвигах едва ли не такого же, как я, трибуна-сверхсрочника неведомой и давней земли, как и мы читаем порой сентиментальные байки из быта египтян и египтянок, не обинуясь, что сочинитель бывал в этом Египте не чаще нашего, лишь бы интрига покруче, лишь бы египтянку эту угораздило подальше, чтоб ему потом, олуху, искать ее не сыскать. Но пусть хоть и такой, лишь бы выжить и остаться – в нелепом не по мерке плаще досужей выдумки, на небывалой дороге, с чужим щетинистым лицом, в уже неузнаваемой жизни».

Вы угадали: это действительно мемуар древнего римлянина – из первого, если не ошибаюсь, века до Р. Х. Причем так называемые исторические реалии представляются – по крайней мере, мне – достоверными досконально: платье, утварь, архитектура, весь бытовой обиход чудесным образом воскрешены. Собственно, только темпом речи да тембром голоса дает автор знать, что не играет в исторический роман; возможно, намеревался, да бросил.

Во что же тогда он играет? Скажу до предела приблизительно: в вопросы и ответы. Вопросов немного, от силы четыре, а ответ, наверное, и вовсе один, да только еще никто никогда его не получал. Потому что это такие вопросы, что задать их можно исключительно самому себе.

Тем не менее некто М. Вергиний Приск Лукилиан, человек не нашей эры, в последней биографической паузе – так сказать, прохлаждаясь в предбаннике смерти, – настоятельно интересуется значением некоторых элементарных предложений, типа: «Я был», «Я есмь», «Меня не будет». Ему, видите ли, не все равно, каким фактам его личной судьбы соответствуют данные сказуемые, да и содержание подлежащего не безразлично. Он, бедный, как и все мы, не чужд надежды, что время не пропадает, не насовсем уходит в никогда, – что оно только поглощается умом, откуда может быть извлечено, – дескать, на то и письменность.

Но она сохраняет только голос. А время каждого человека погибает вместе с ним.

Шучу, шучу. Алексей Цветков написал никакой не трактат, а ослепительную поэму – почти про все, что мы любим в жизни, почти про все, чем она огорчает. Выпишу еще кусочек.

«Откуда мы вышли, там нас было без счета, мы делили и ладили, теряли рассудок и целовали в глаза наших недолговечных, но оставили по себе лишь нескольких одиноких, письменно или устно, обреченных на восковое величие, где уже никому не отказать и никак не поступить. Однажды вспыхнет тысячевечное пламя, воссоединит этот награбленный блеск с материнской тьмой, и во всей одинаковой вселенной станет холодно и ясно. Но еще скрипит колесо суток, еще погребальный костер опаляет пальцы повитухи, а одержавший победу над тщетной ревностью безвестен в общем числе».

Должно быть, вы уже решили, нужна ли вам книжка Алексея Цветкова. Мое-то дело маленькое: прокукарекал – а там хоть не рассветай.

Полагаю, однако, что время, потраченное на подобные тексты, не вычитается из жизни, а прибавляется к ней, – в другом, конечно, измерении.

Петербург Ахматовой: Владимир Георгиевич Гаршин

СПб.: Невский диалект, 2002.

Как и у некоторых других планет Солнечной системы, у Анны Ахматовой – несколько лун. За каждой в свое время велось наблюдение. Зафиксированы восход и закат каждого спутника, изучены орбиты. Музей Анны Ахматовой на Фонтанке – Фонтанный Дом – издает накопившийся материал; получаются как бы научные портреты этих небесных тел. Это уже третий подобный сборник. Воспоминания, сплетни, слухи, справки; письма, дневники, статьи, стихотворения, фотографии; каталог соответствующих экспонатов. Работа добросовестная (составитель – Т. С. Позднякова), историкам литературы понадобится, любителей заинтересует весьма.

Так уж получилось, что сегодня про Анну Ахматову читатель знает больше, чем про собственных прабабок: с кем дружила, кого воспела. Был у нее шанс предотвратить такое обобществление биографии: могла и собиралась сделаться гражданкой Гаршиной, супругой прозектора, или даже главного прозектора. Но 31 мая 1944 года на Московском вокзале в Ленинграде этот сюжет внезапно прекратился: Владимир Георгиевич недолго поговорил с Анной Андреевной, вернувшейся из эвакуации, поцеловал ей руку и ушел. А предполагалось (причем предполагали оба!) – поедут с вещами к нему и заживут вместе. Что случилось? Считается, и принято говорить, что это тайна. «Тайна двоих». Но тайну одного из двоих данный сборник приоткрывает.

По-видимому, В. Г. Гаршин сильно и необратимо изменился за время разлуки, за два блокадных года.

Да и кто не изменился бы на его месте?

Он похоронил жену. (Рассказы знакомых: «Она умерла на улице, ее мертвую объели крысы». «Ее крысы изуродовали, но это для него не было страшно, он это не раз видел».)

Заболел: дистрофия привела к гипертонии. (Он сам поставил себе этот диагноз, вывел и прогноз: «Я много думал об отношениях этой болезни и голода. Не знаю, влияет ли он на возникновение болезни, но на течение, безусловно, влияет. Этот вопрос решило взвешивание сердец. Истощенные голодом сердца при возникновении гипертонической болезни быстрее „сдают“, быстрее устают работать, ведь они слабы…»)

Все это время он вскрывал трупы, тысячи трупов: «В памяти остались не трупы, а родственники покойных, те, кто пережили и свое спасение, и смерть близких от одной и той же бомбы. Я привык в какой-то мере принимать на себя тяжесть горя и ужас родственников умерших. Но здесь все меры превзойдены…»

Короче сказать: Ахматову (пополневшую, помолодевшую) встретил на вокзале не тот красавец, барственный, женственный, каким был Гаршин до войны, – а худенький очкастый старичок в угрюмой, нетерпеливой тревоге, одержимый мыслями о смерти, в частности – о своей. В новобрачные он явно не годился (а предложение сделал – письменно – примерно год назад). У названой невесты настроение было, судя по всему, совсем другое.

Удивительно ли, что в мире новом друг друга они не узнали?

Да и какое все это имеет значение: отчего доктор Старцев не женился на Екатерине Туркиной? отчего Муравей не прописал Стрекозу на своей жилплощади? Друзья В. Г. Гаршина полагали, что в нем сработал инстинкт самосохранения, выражаясь иначе – Бог спас: «И когда он заболел, я всегда говорила (и сейчас так думаю): Бог уберег его от Ахматовой, Бог ему подарил Капитолину Григорьевну Волкову…» В 1949 году случился инсульт, потом обнаружился рак;

благодаря Капитолине Григорьевне Гаршин болел и умер в приличных условиях. Как видно из всех документов, напечатанных в этой книге, – симпатичный был человек и, наверное, очень несчастный.

К. И. Чуковский. Стихотворения

Сост., вступ. статья и примеч. М. С. Петровского. —

СПб.: Академический проект (Новая Библиотека поэта), 2002.

Академический мундир, понятное дело, на Корнее Чуковском странен; к тому же опечатками изъеден, как молью. Впервые вижу в этой серии столь неряшливый том (редактор – Г. М. Цурикова). Но вступительный очерк хорош, комментарий обстоятелен, а расположение стихотворений в порядке хронологии дает пониманию новый ракурс. Радость от текстов бледней, зато проступает над ними тень автора.

И становится ясно, что вдохновенным поэтом он был в 1917 году, а потом – в первой половине 1920-х, а потом устал. Что вдохновение питалось ужасом и проявлялось в судорогах словесной мускулатуры, наподобие какой-то священной пляски. Что «Мойдодыр» и «Муха-цокотуха» – вещи бессмертные; «Телефон», «Бармалей», «Путаница», «Федорино горе» – превосходны. А «Приключения Бибигона» – неудача. А «Одолеем Бармалея!» – катастрофа. Прочие стихотворения, оригинальные и переводные, представляют интерес: некоторые – для очень маленьких детей, иные – для литературоведов.

Бесконечно печальна и поучительна история с «Одолеем Бармалея!». Чуковский искренне желал (впервые в жизни) написать произведение советское, попасть стихами в такт политическому моменту. Цель была в высшей степени гуманная – одухотворить военную пропаганду понятными для детей символами справедливости (он опирался на опыт своего «Крокодила» и, возможно, надеялся повторить тот успех). Он ввел «термины Информбюро» в сказочную игру – и, вопреки воле сочинителя, из них поползла их роковая, родовая фальшь:

 
И примчалися на танке
Три орлицы-партизанки
И суровым промолвили голосом:
 
 
«Ты предатель и убийца,
Мародер и живодер!
Ты послушай, кровопийца,
Всенародный приговор:
Ненавистного пирата
Расстрелять из автомата
Немедленно!»
 
 
И сразу же в тихое утро осеннее
В восемь часов в воскресение,
Был приговор приведен в исполнение.
 

Нетрудно понять, отчего товарищ Сталин так разозлился. (Самое дорогое – социалистическую законность – доверить обитателям живого уголка!) И с каким наслаждением травили старого мастера всевозможные начальники, обучая его патриотизму на примере достижений какого-нибудь Михалкова…

Но ничего не добились. Корней Чуковский был и остается самым известным русским поэтом.

С. Витицкий. Бессильные мира сего

Роман. – Полдень, XXI век. Литературно-художественный и критико-публицистический журнал Бориса Стругацкого. 2003. № 1.

Да, есть в Петербурге такой журнал. Вот уже полгода как существует. И публикует вполне порядочные (в смысле – талантливые) тексты. Чем, конечно, в корне подрывает свою экономическую базу, какова бы она ни была. Потому что это прежде, при царе Горохе и ВЛКСМ, фантастика существовала как предмет литературного интереса и были на нее любители. Нынче любителей нет – все вышли. А профессиональные потребители фантастических сюжетных схем – публика, скажем так, не без странностей. Вместе с производителями образуют вроде как секту, разделяются на касты, а главное – узок их круг и страшно далеки они от литературы. Вообразим сообщество составителей кроссвордов или, ближе, наркоманов компьютерных игр. Очень даже способны оценить новую модификацию шаблона. Литература же… Ну при чем тут литература?

И вот Б. Н. Стругацкий – писатель, ставший культовым (а когда-то это называлось: властитель дум) и больше других поспособствовавший искусственному разведению всех этих «фэнов» и обслуживающего их (сочиняющего для них) персонала, – вдруг решился образумить свою же паству: не то что перевоспитать, но потихоньку опять приучить к чтению художественных произведений. Авось, дескать, поймут преимущества индпошива и предпочтут его – фабричному ширпотребу. Тут, мол, и литераторы настоящие встрепенутся – и мало-помалу фантастика снова сделается жанром, а не индустрией. Надежда, по-моему, тщетная, – однако журнал пока еще живет.

Пока еще живет – и, как видим, способен произвести фурор: мало какое издание в силах блеснуть большой вещью большого мастера. (Не знаю, кем надо быть, чтобы не угадать, чей псевдоним – С. Витицкий; по почерку же видно: действующий чемпион и совладелец мирового рекорда.)

Это и в самом деле – литература: в слоге запечатлен – пропущен через разных персонажей – привлекательный голос, а в голосе – обширный ум. Верней, целый тип ума, в наши дни почти не встречающийся: скептический без цинизма. О человеке с таким умом четверть века назад говорили (другие такие же) с уважением и жалостью: всё понимает; это, в сущности, означало: не лоботомирован. Советская власть выработала в некоторых людях особенный, больше нигде в мире не известный образ мыслей – несоветский; эти люди не умели наслаждаться своей горькой свободой в одиночку, втайне;

угощали ею встречного-поперечного, а вообще-то мечтали разделить буквально со всеми; но что-то у них получилось не так… Роман С. Витицкого подбивает итог: ресурс такого ума исчерпан; результаты незначительны и ненадежны; срочно требуется интеллект с другой программой, желательно – альтруистической; значит, необходимы программисты; где их взять? – времени-то нет.

«– Времени совершенно нет, – сказал сэнсэй с каким-то даже отчаянием. Он откинулся на сиденье, положил руки на колени, но сейчас же снова сгорбился, почти повиснув на ремнях. – Совершенно, – повторил он. – Совершенно нет времени».

Это как раз финал романа, в аккурат самые последние слова.

Только не спрашивайте, кто таков этот персонаж: это загадка, или задача, и каждый читатель должен решить ее сам и по-своему. Есть в романе существо покруче этого сэнсэя, – так тот, по-моему, даже не человек, но приходится и с его существованием примириться, как с математическим каким-нибудь допущением; а что вы хотите? – фантастика все-таки.

Фабула устроена тоже как полагается: то есть так, чтобы казалось, будто шесть седьмых ее объема скрыты под поверхностью. Нам то и дело намекают, что рассказанные события – только отблески некоей предыстории, тщательно засекреченной. Вроде бы все началось – или впервые на памяти наших современников проявилось – после войны, в каком-то суперзакрытом медучреждении, работавшем над эликсиром бессмертия для Сталина. Туда свозили подопытных пациентов со всей страны – людей с необычными способностями; на них испытывали разные экзотические вещества и процедуры; а главврачом там был… (Тут главная фигура умолчания.) Этот главврач и двое из пациентов участвуют в сюжете – в наши дни! через полвека! – почти не постарев. Понимайте как хотите, но более всего похоже на то, что мнимый главврач, он же Ангел Смерти, – существо в некотором роде неземное, а двое других – все-таки люди, но специально отобранные и с переделанной физиологией – как бы агенты. Один из них – вышеупомянутый сэнсэй (ФИО – Стэн Аркадьевич Агре). Миссия его состоит в том, чтобы, обследуя детей человеческих, открывать избранным их предназначение, или главный талант. Проходят десятилетия, и вот к началу романа этот человек окружен доброй сотней пробужденных таким способом вундеркиндов. Это целая школа, или, если угодно, масонская ложа – один за всех, все за одного (благодаря чему и вращается ведущая ось сюжета), и каждый в своей сфере силач невообразимый. Как в сказке (не про храброго ли портняжку?) – один не знает (совсем не знает) страха, другой безошибочно различает правду и ложь, третий всё (абсолютно всё) запоминает, четвертый предугадывает (а по ходу текста выясняется, что способен отчасти изменить) будущее – ни больше ни меньше! Пятый, к большому сожалению, может убить человека взглядом (что и сводит на нет работу четвертого; но в семье не без урода)… И так далее. Это – не считая великих физиков, математиков и кардиологов.

Остается неизвестным, с какой целью был сформирован этот передовой отряд трудящихся. Зато совершенно ясно, что никакой выдающейся исторической роли он не сыграл. И лейтмотив романа – ярость и отчаяние стареющего (все-таки) Учителя, этого самого сэнсэя: собственный его дар истрачен впустую, без пользы для человечества! зачем он выбирал лучших из лучших, если страна и мир изменяются помимо них, даже как бы назло им? О да, все живы, кое-кто и процветает, все пристроились в услужение к менее даровитым; но разве ради этого стоило терпеть судьбу, какая ему досталась? (Тут – насчет судьбы – опять пробел; так сказать, еще раз прошелся загадки таинственный ноготь; нет смысла и гадать, о чем речь.)

«…Боже, во что вы все превратились! А Тенгиз? „Бороться со злом, видите ли, все равно что бороться с клопами поодиночке: противно, нетрудно и абсолютно бесполезно“. И поэтому не надо больше бороться со злом, а давайте лучше таскаться по бабам или устраивать эстрадные представления для новороссов… Юра Костомаров честно и бездарно зарабатывает на хлеб насущный… Андрей Страхоборец – старик. В пятьдесят лет он – старик! Что с ним будет через сто? Через двести? Руины? И ведь это все – драбанты, спецназ, старая гвардия! Деды! А молодые ни к черту не годятся, потому что ничего пока не умеют. Они знай себе галдят: „Дай, дай!..“ О проклятая свинья жизни!»

Берет соблазн – усмотреть в этой инвективе параллель с лермонтовской какой-нибудь «Думой». Печально, дескать, гляжу на поколение физиков-лириков, точней – на всю эту вашу субкультуру вечных младших научных: политические анекдоты, самурайские романы, алкогольный сантимент под Окуджаву хором; и каждый остряк норовит блеснуть цитатой из братьев Стругацких… Всё зря, ничего не вышло у вас, голубчики: так и не обзавелся общественный строй человеческим лицом; и как бы потомок… того… не обошелся с вашим прахом непочтительно.

Положительные лица в романе – сплошь, вот именно, драбанты и деды; сплошь «святые шестидесятые» прошедшего столетия, хотя по паспорту вроде бы почти никому не больше полтинника. Переодеты, загримированы – или накачаны эликсиром, – это все равно, а только мировоззрение у всех тогдашнее, пубертатное. И шутят все на один и тот же незабываемый манер: «садись на попу», «пир духа», «в малых дозах водка безвредна в произвольных количествах», «я тебе не бухгалтер, я главный бухгалтер», «нас толкнули – мы упали, нас подняли – мы пошли», «что за птичка такая в виде рыбки?», «да вы же все меня терпеть ненавидите!», «что ни личность, то фигура», «полный и окончательный п…дец внакладку»…

Другое дело – отрицательные, те выхвачены прямо из окружающей жизни: элегантно прикинуты, вооружены, угрожающе любезны.

И они явно сильней.

Про то и роман. Что вроде бы еще один исторический раунд проигран по очкам – Злу. Что «…ничего не изменится, пока мы не научимся как-то поступать с этой волосатой, мрачной, наглой, ленивой, хитрой обезьяной, которая сидит внутри каждого из нас. Пока не научимся как-то воспитывать ее. Или усмирять. Или хотя бы дрессировать. Или обманывать… Ведь только ее передаем мы своим детям и внукам вместе с генами. Только ее – и ничего кроме».

Но это не вся мысль С. Витицкого (да и не совсем – С. Витицкого: нечто дословно близкое обронил Б. Н. Стругацкий в одной газетной статье, не то в интервью). На радость «фэнам» – чтобы не заскучали – роман постулирует (правда, очень осторожно) вероятность вмешательства каких-то высших, неопознанных инстанций. «Что-то загадочное и даже сакральное, может быть, должно произойти с этим миром, чтобы Человек Воспитанный стал этому миру нужен…»

Выходит так, что в противном случае нас ожидает даже не поражение, а нечто худшее – ничья. Постыдная, бесконечная. Потому как нипочем не одолеть наглой обезьяне проклятую свинью.