Текст книги "Полное собрание рецензий"

Роман на все вкусы, но в сторону кича – сугубый решпект…

Повесть нестерпимо скучна, рассказы получше. Один – сильный: «Фокус-группа». Это притча, представьте, про ад.

Мишель Уэльбек. Платформа

Роман / Пер. с франц. И.Радченко. – М.: Иностранка, 2003.

Мало того, что в аннотации сказано про этого Уэльбека: «самый полемичный и самый продаваемый во Франции и в Европе… На родине его называют культовым писателем и „Карлом Марксом секса“…»

Как нарочно, и в повести Пелевина один экстравагантный персонаж тоже рассуждает об Уэльбеке, аттестуя его так: «этот живой французский ум». И далее: «Я не стану упрекать его в том, что он эксплуатирует сексуальную фрустрацию французского обывателя. Но не потому, что нахожу главную ноту его романов безжалостно точной, а потому что нет слов, какими я мог бы выразить, насколько мне по х-ю французский обыватель».

Положим, до французского обывателя (кстати, в России люди этой категории вообще повывелись) мне тоже дела нет. Но вчуже любопытно: какой такой безжалостной нотой его берут? За Карла Маркса почему-то обидно.

Вдобавок совестно, что ничегошеньки не знаешь насчет фрустрации, – как же не воспользоваться случаем ликвидировать пробел? И вообще – всегда приятно почитать про Францию. Ален Делон не пьет одеколон, и все такое.

Зато посещает пип-шоу. Так называется мероприятие, которым герой данного романа (тезка сочинителя, между прочим: тоже Мишель) услаждается после работы. Он – парижанин, клерк из министерства культуры, в ранге замзавотделом, специальность – управленческий учет. Короче говоря, преуспевающий бухгалтер, холостяк в расцвете сил: стукнуло сорок. Отчего не женат – не дает ответа, хотя вообще-то читателя не стесняется нисколько. Так вот: каждый Божий день, отсидев положенные часы в департаменте, мсье отправляется на это самое пип-шоу. Тут опять без подробностей, хотя в принципе и так понятно. Когда читаешь: «Вид курчавых лобков в движении хорошо прочищает мозги», – догадка напрашивается. Но сам себе не веришь: солидный такой дядька, образованный, при валюте, – ничего не способен придумать получше? Зачем тогда, скажите на милость, ну зачем прочищать подобные мозги? Оказывается, это такая естественная надобность:

«Противоречивые тенденции в современном видеоискусстве, бережное отношение к культурной традиции и поощрение новаторства… – все это мигом улетучивалось из головы под воздействием примитивной магии колыхающихся передков, и я спокойненько опорожнял свои яички».

Тут возникает уже другой вопрос: неужто автор всерьез рассчитывал заинтересовать кого-нибудь из взрослых, пусть распоследнего обывателя – героем столь незатейливым, поистине простым, как правда?

Ответ: да. Все схвачено. Г-н Мишель Уэльбек – лицензированный специалист. На первых страницах – прежде чем допустить такой автопортрет, – он окружил героя самыми что ни на есть интригующими обстоятельствами: только что умер (причем – убит!) его отец – ожидается миллионное наследство – а там и путешествие, поскольку просиживать штаны, выслуживая пенсию, теперь незачем. Попробуйте при таких вводных удержаться от дальнейшего чтения. Это во-первых.

Во-вторых, писателю отлично известно, что читательницы лучше, великодушней читателей (да и многочисленней). Они-то найдут в себе силы простить придуманному человеку неаппетитное, но, в сущности, такое невинное хобби; пожалеют героя, от души пожелают ему повстречать в дальнейшем родное существо и пережить большое, светлое чувство. Конечно, так и случится, не сомневайтесь.

В-третьих – а безжалостная-то нота на что? А ведь она уже прозвучала – вот когда прочищались мозги, – презрительная такая: до чего, мол, остопротивела вся эта псевдокультурная трескотня… Так что и читательскому меньшинству скоро придется пересмотреть свой взгляд на героя. Вы думали, это какой-нибудь Башмачкин, самое большее – майор Ковалев? Берите выше – перед вами дневник Печорина!

Одинок в целом свете – ни друзей, ни родных. Презирает, как вскоре выяснится, историю и современность; с особенной силой ненавидит прогнившую цивилизацию Запада; ни во что не верит, абсолютно ничего не желает благословить. Короче говоря, единственное, что привязывает его к жизни, – постоянная сексуальная озабоченность. Более того, это в нем единственная человеческая черта, все остальное ему чуждо. Буквально так и говорит:

«Мое пристрастие к женским пампушкам… было последней сохранившейся во мне подлинно человеческой чертой; насчет всего остального – сомневаюсь».

Как видите, не так уж он и прост. Онанист сознательный, убежденный; романтический бунтарь.

Само собой разумеется, что и родная душа, предназначенная ему судьбою и автором (вы угадали: Мишель и эта Валери познакомятся в турпоездке; место встречи – кажется, Бангкок), – так вот, и она тоже всю жизнь скучала, томилась и ждала, и общению с неизбежными мужчинами предпочитала, как правило, мастурбацию.

Вот, собственно, и всё. Дальше – чистое искусство. Сначала герой не решается подступиться к героине и посещает таиландских проституток (для этого, кто бы мог подумать, в каждой гостинице имеются фитнес-бары; цена указана приемлемая). Потом, наконец, наступает счастье, и окончательно выясняется: эти двое созданы друг для друга:

«Она взяла мою мошонку в ладонь и сжала; другой рукой размазала малиновый конфитюр по моему члену, а потом стала размашистыми движениями языка этот конфитюр слизывать. Изнемогая, я предпринял последнюю попытку сдержаться», и так далее.

Потом уже подряд идет малиновый конфитюр, перемежаемый выписками из туристских буклетов. Ритм повествования такой: порция конфитюра примерно через каждые двадцать страниц туризма.

Вдруг, однако же, героиня ни с того ни с сего погибает от рук исламских террористов, а герой, окончательно разочаровавшись в жизни, проклинает все на свете – в первую голову, разумеется, все тот же растленный Запад. Без этого, сами понимаете, нельзя:

«К Западу я не испытываю ненависти, только огромное презрение. Я знаю одно: такие, как мы есть, мы смердим, ибо насквозь пропитаны эгоизмом, мазохизмом и смертью. Мы создали систему, в которой жить стало невозможно; и хуже того, мы продолжаем распространять ее на остальной мир».

Должно быть, это так и есть: потребление конфитюра возрастает. Потому что г-н Уэльбек в своей области, точно, – настоящий Карл Маркс. Фрустрация перед ним содрогается и трепещет. Трепещет и содрогается.

Михал Вивег. Лучшие годы – псу под хвост; Летописцы отцовской любви

Романы / Пер. с чешск. Н.Шульгиной. – М.: Иностранка; Б. С. Г.-ПРЕСС, 2003.

Ясно, что название первого, главного, романа переведено – точней некуда. И все же по-русски оно звучит немного не в тон. Словно сентенция, словно полновесный итог. А по сути это речевой ответный жест, саркастический отклик, как бы отзыв на подразумеваемый пароль. Как в армии: вякнешь старшине, допустим, – обзываться не положено, а он с удовольствием в ответ: положенных – употребляют! Фразеологический рефлекс. Собачий же анус, как известно, ассоциируется с темой тщеты. В частности – припоминается нормальному взрослому, как только в телевизоре какой-нибудь удила гороховый заблекочет: мол, нельзя же не признать, что у социализма были свои положительные стороны.

Михал Вивег написал этот роман (вернее – представил в издательство) более десяти лет назад, в тридцатилетнем возрасте. Приговаривая как бы в шутку: чешская литература больше ждать не может! И правда – чешской литературе повезло. У нас, например, так и не нашлось молодого, который бы только и ждал, пока цензура окочурится, чтобы зачитать сразу присмиревшей системе давно обдуманный похвальный лист. Типа: спасибо тебе, гадина, за детство, отрочество, юность. И – отдельно – за то, что ты сделала с моими родителями. А также с обоими дедушками, с обеими бабушками. Практически со всеми, кого я любил. Провались, гадина, в тартарары. Туда тебе и дорога. Никогда не прощу.

Нет, нет, не то, что вы подумали. Никто в романе не расстрелян, даже не посажен. Это вам не Дети Арбата, ничего общего. Презабавная семейная хроника. С элементами умилительной идиллии. Детские годы Багрова-внука, если хотите, – а отчасти Чук и Гек, – только речи несравненно остроумней.

С нашей стороны глядя, Чехословакию в августе 68-го словно бы накрыл густой туман. Вот пролязгал, уходя в него, последний танк, вот мелькнула последняя вспышка: сжег себя на площади Ян Палох, – и больше не видно ни зги. На этом чешская трагедия словно бы кончилась, раскрутив нашу собственную, как стартер. И как бы осталась в постыдном прошлом, а мы поехали в постыдное будущее.

А на самом-то деле Чехословакию не просто вернули в лагерь. За попытку побега ее наказали с особым цинизмом. За военным переворотом последовал моральный. Официально это называлось – нормализация. По-нашему сказать – опустили страну. А именно: из уволенных «пражской весной» негодяев быстренько сколотили опять номенклатуру; а, наоборот, порядочных, кто не убежал, а также, понятное дело, евреев – подвергли как бы люстрации. Подвесили каждого на тонкой ниточке, пока не сделает хотя бы одной-двух убедительных низостей, – тут его, может быть, и помилуют.

«– Ни о каких подлостях я не знаю!

– Ну, раз ты о них не знаешь, значит, они не совершаются. Значит, все в порядке. Их нет в природе».

Вот безработный психиатр… Извините, какой же он безработный? Он в кинотеатре истопник. Вот пожилая дама – столичный гинеколог. Тоже в кинотеатре, но билетершей. Вот писатель – у него вообще все хорошо, раз уж его и за границей знают, – пусть даже пишет, если хочет, – но в условиях открытой слежки и чтобы ни буквы в печать…

А об остальном позаботятся те, кто занял их места.

Месть само собой, но стратегическая цель другая: надо, чтобы люди в массе постепенно привыкли себя уважать за подлость, приравненную к лояльности. Дескать, с человеческим-то лицом социализм каждому понравится, а вот полюбите-ка – со свиным. Глядишь, и развратится нация через пару-тройку поколений.

Ну вот. А герой романа (его зовут Квидо) родился, как и автор, в шестьдесят втором. Шести, стало быть, лет убыл из Праги в захолустье, поскольку его отцу – экономисту высокого полета – не нашлось после Августа другой работы, кроме как на стекольном заводе в провинции: референтом торгового отдела. И матери уж не играть на театре, и на адвоката училась тоже зря: делопроизводитель на том же заводе. Жилье выделили, все путем: перезимуй, молодая семья, в застекленной с трех сторон веранде. Обещают улучшение, но ведь это надо заслужить. Участием в общественной жизни. Политической активностью. И на повышение по службе надеяться не запрещено, только сперва докажи благонадежность. А чем ее докажешь? В партию-то приличному человеку совсем уж западло, жена разлюбит. Ну тогда хоть в университет марксизма-ленинизма. И в заводскую футбольную команду. Писателя опального, по Праге знакомого, при встрече не узнавать. И по телефону ни о чем таком ни слова. И дома при детях о политике не болтать. И вообще…

То есть ровно ничего страшного. Про такие тяготы бывшему советскому читать даже странно. Питание без перебоев, и вообще складывается впечатление, что слова «дефицит» в чешском нет, уж не говоря о «коммуналке». Насчет колбасы постоянно спорят – нарезать ли ее в картофельный салат, видите ли.

Эти люди чувствуют себя униженными и оскорбленными в таких ситуациях, что советский только плечами пожмет: а коку с соком не пробовали требовать в койку? совсем разбаловался народ. Например: умер у Квидо дедушка – видный, между прочим, деятель той самой пресловутой весны; а перед смертью все читал и перечитывал сонеты Шекспира; страницу с 66-м сонетом вырвал и под больничную подушку положил. И вот родители Квидо, представьте себе, просят вставить этот сонет (текст вы, конечно, помните) в траурное объявление. Похоронные власти, естественно, отказывают. А наши герои, вы не поверите, разочарованы буквально до слез.

«– Я пробовал сунуть мужику все четыре сотни, что были при мне…

– Ну и что?

– Он сказал, что еще не родился такой идиот, который за четыре сотни хотел бы угодить за решетку…

– Не разрешили Шекспира! Они и вправду могут запретить нам уже все…

– Наш заказ на музыку тоже не взяли, – неохотно сказал отец Квидо. – К счастью, в списке был Малер.

– Я же говорю, завтра запретят нам жить, – горько усмехнулась мать. – Что ж, теперь даже умереть человек не может свободно?»

Советскому, повторяю, странно. Их под Малера хоронят, а им желательно Шекспира и свободы.

Но дело в том, что история этой семьи рассказана человеком, в котором советского – ни пылинки. Он запомнил ее так, как видел, – памятью детской, безжалостной. Вырос – и записал, чтобы до конца понять и насовсем оторваться.

Ведь милые были люди. Незаурядные. Веселые. Все понимали. Очень любили друг друга. Умели сносить невзгоды смеясь. Ни дня без шутки. Но вот как-то же вышло, что достала их жизнь. Самих сделала в конце концов довольно-таки нелепыми шутами. Отца – вообще свела с ума. Мания преследования на почве госбезопасности, нам ли не знать.

И как же все это отчаянно смешно. Чем серьезней намерения, тем абсурдней поступки. Юмор настоящего чешского качества. Но – горчит, потому что автор подмешал много любви.

Отличная книга. Классный писатель этот Михал Вевег. Интересно, что он сделает в свои худшие годы.

Полина Дашкова. Чувство реальности

Роман в двух книгах. – М.: Издательство «Астрель», Издательство «АСТ», 2003.

Вижу, вижу, как вы поднимаете брови. Дескать, есть вещи, которыми охотно пользуются, но вслух о них не говорят. Все эти маринины-донцовы незаменимы в очереди к врачу, а выпивая с интеллигентным человеком, изволь толковать про Татьяну Толстую.

Извините. Так сложилось. Так, если позволите, карты легли.

Во-первых, непременно хотелось нырнуть. Как селезню на Фонтанке: надоедает кормиться крошками, падающими сверху, из рук старушек и детей; дай, думает, сам добуду – должно же найтись в нижних слоях что-то съедобное, – и ныряет, сверкая лапками.

Ваш бедный рецензент в поисках острых ощущений (но чтобы вам же о них доложить!) исчитал, например, не знаю сколько номеров «Москвы» и даже «Нашего современника». Но совершенно без толку. Сталин – бессмертный наш отец, а евреи – злодеи, – просто глазам своим не веришь: ну как не надоест? Дались им эти евреи. Анну Франк, мол, не жалко, типа так ей и надо – то еще дитя, – зато в облике Гиммлера есть завораживающая сила. И так из статьи в статью, из стишка в стишок, из мемуара в мемуар.

Я, главное, поражаюсь: отчего эти люди так уверены, что с ними-то все в порядке, что сами-то они – ни капельки не того… Что кристально чисты перед нюрнбергским законом 33-го, что ли, года. Ведь для такой уверенности надо страшно подробно разведать интимную жизнь как минимум обеих бабушек. О прабабушках вообще молчу. «Если бы расспросить некоторых прабабушек, – справедливо говорит Коровьев, – и в особенности тех из них, что пользовались репутацией смиренниц, удивительнейшие тайны открылись бы… Есть вещи, в которых совершенно недействительны ни сословные перегородки, ни даже границы между государствами…» Но ведь и насчет бабушек нельзя же дать голову на отсечение, что и в девичестве были юдофобки. А вдруг, угадав подходящую минуту, вечность тому назад – предположим, в комсомольском целинном отряде или на турбазе – к одной из них постучался, говоря поэтически, презренный еврей?

Мало ли, что вы по наружности – белокурая бестия, косая сажень, кровь с молоком, нордический славянин. Это еще не дает вам, так сказать, морального права (спросите у обворожительного Гиммлера) обзывать Бродского «русскоязычным». Хотя удовольствие, допускаю, ни с чем не сравнимое.

Кстати, это забава не сугубо московская. Вот и в «Неве» уже завелся нордический славянин, косая сажень – и, например, про Людмилу Улицкую такое пишет, что и в советском 49-м году посчитали бы мерзостью чрезмерной. Выписывает имена неарийских персонажей, калькулирует, да еще и рассуждает. Что-то такое – «нехитрая мыслишка, которая так или иначе протягивается тонкой, но прочной паутинкой», – как излагает, русскоязычные! учитесь! – «сквозь все творчество Улицкой: вон как плохо стало в России, когда ее покинули мы!» Ну что с ним делать? Уж не дискутировать ли? Руки вымоешь, и все.

Но это к слову. Я увлекся и теперь виноват также и перед г-жой Дашковой: ведь взялся говорить о ней, а сбился совершенно на другое.

Признаюсь, однако же (и пусть это будет во-вторых, раз уж не обошлось без во-первых), что нырнуть я собирался в придонный слой как раз к марининым, еще раз извините, донцовым. Но тут, слышу, передают по радио репортаж из города Франкфурта: известнейшая русская писательница Полина Дашкова недовольна русской критикой. Ну что это такое, – говорит: за границей каждая моя книга – событие, пресса захлебывается от восторга, на родине же никто меня не понимает, и молча гибнуть я должна.

Ладно, думаю. Если на то пошло – куплю и прочитаю.

Так и поступил.

Масса достоинств, бесспорных и редких, а в жанре детективного романа – пожалуй, даже исключительных. Точнее – три. Нет, четыре.

Первое – проза Полины Дашковой грамотна. Во всех смыслах этого слова. Автор владеет литературной русской речью. Синтаксис разнообразен, интонирован и согласован с возможностями дыхания. Диалог правдоподобен. Темп стремителен.

Второе – идейный горизонт (этого, по крайней мере, романа;

других не знаю) значительно выше милицейского сапога и даже дубинки. Полина Дашкова на самом деле, всерьез, а не для листажа, интересуется характерами, обстоятельствами, отношениями персонажей. Буквально каждая страница обращается к читателю с невидимым как бы примечанием: нет, ты видишь, до чего я непринужденная? сечешь вообще, что перед тобою не какая-нибудь раба криминального сюжета? не примитивное чтиво, не преступники-сыщики, а как есть словесность про жизнь.

Третье, особенно приятное – не клокочет половая страсть, и садо не играет с мазо, и вообще градус пошлости резко занижен, если измерять по общепринятой нынче шкале. Прохладнейшие клише. Прямо душа радуется:

«В салоне было темно, он чувствовал ее запах, свежий и легкий, слышал, как она там возится, устраиваясь поудобней, и у него горели уши. Ему хотелось, чтобы она поскорей заговорила. Сам он первым почему-то не мог заговорить, слова вылетели из головы. Молчание с ней наедине в темной машине было каким-то странным, от него пересыхало во рту и сердце билось чуть быстрей».

Наконец, четвертое придает специфический привкус именно данному «Чувству реальности». По-видимому, есть вещи, о которых Полина Дашкова судит не понаслышке. Так, ей знакомы быт и нравы столичной политической прихожей – мир партийных и парламентских пресс-служб. Собственно говоря, здесь и происходит действие. Один из солистов – вообще депутат и даже лидер какой-то фракции. Провинциалу вроде меня страсть как любопытно, что за тузы в Москве живут и убивают. А тут портреты явно с натуры. Явно с близкого расстояния.

«Он был похож на огромного жирного младенца. Грушевидное лицо, сплюснутое у висков и широкое книзу, короткая шея, выпуклые круглые глаза цвета рыжего бутылочного стекла, крошечный аккуратный носик, маленький рот с красными мокрыми губами, прозрачный белесый пух на черепе. Кожа гладкая, молочно-белая, на щеках нежный румянец. И руки у него были младенческие, пухлые, словно перетянутые резиночками. На запястьях гигантские золотые часы с бриллиантами, на пальцах перстни, на ногтях маникюр, слой прозрачного блестящего лака».

Этот симпатичный субъект с часами на обоих запястьях чем-то там руководит в Госдуме, а по совместительству возглавляет организованную преступную группировку. Автор – от полноты нескрываемого чувства – снабжает его и речевой характеристикой в духе критического реализма:

«– Бренд – это по-русски клеймо? – задумчиво уточнила Маша.

– А хрен его знает, что это по-русски. Бренд это говно, из которого надо сделать конфетку. Можешь записать. Лучше никто не скажет…»

Трудящиеся прочтут эту и пару других страниц с большой пользой для себя.

С достоинствами – всё. Как будто ничто не забыто.

А недостатков, считайте, и нет. Обычная ерунда: мировая история как шахматный поединок КГБ и ЦРУ, двойные агенты с душой и талантом, глупые политики, умные менты, благородная американка русского происхождения, гадкий маньяк, коварная домработница, несколько противных дур… Сюжетные узлы развязываются, как в сказке, благодаря удачным совпадениям и гениальному чутью выпивохи-патологоанатома. Тоже, между прочим, очень жизненный образ – из мензурки спирт на рабочем месте, и все такое.

Мораль – ужасный век, ужасные сердца. Но у читателя остается – рассудку вопреки – надежда, что Маша пошлет подальше свое ЦРУ, останется в России, на исторической родине, и будет счастлива с майором Арсеньевым. У которого, помните, не зря же пересыхало во рту и горели уши.

Дмитрий Горчев. Сволочи

Рассказы / Послесл. А. Житинского. – СПб.: Амфора, 2002.

В действительности книжка вышла в начале 2003-го. И оказалась в этом, истекающем, году – лучше всех. Стала событием в истории русской прозы. На мой, разумеется, взгляд. Личный. С которым вы, боюсь, не согласитесь. То есть когда прочитаете – скажете еще и не то, а рецензент бессилен. Все против него: жанр – неописуемый, лексика – ненормативная. Да и подзабыли мы все, что такое искусство слова и какая от него бывает радость. Про Москву-то – Петушки когда поэма написана? Вот то-то и оно.

Предок у Дмитрия Горчева и Венедикта Ерофеева общий: оба вышли из «Переписки с друзьями». Которую нашли на советской помойке, извлекли из осклизлых объедков, всю в пятнах жира и плесени. Ерофеев отмывал пафос водкой, вообще каким попало алкоголем. Горчев – перевел на язык бомжей.

Главное – к нему перешел этот, не побоюсь произнести, божественный дар – сталкивать самые заурядные слова так внезапно, что скорость ума доставляет наслаждение почти физическое. Казалось бы – автор от нечего делать несет неприличный вздор, – а получается чистейший, девяностоградусный смех сквозь что-то такое невидимое – не сквозь слезы, конечно, а так, немного больно. Вроде как жаль чего-то. Или кого-то. Человека, условно говоря. Противного, впрочем, до предела. Особенно когда лезет на глаза, суется с разговорами, стучит в стенку – одним словом, когда возникает. Когда красуется, гордится и чванится. Тут автор – или кто-нибудь другой – тычет его лицом в унитаз, повторяя: смирись, гордый человек!

Пересказывать эти скоморошеские притчи – безнадежная затея. Выпишу наудачу пару отрывков – sapienti sat. Белинский в подобных случаях всегда так делал, – но, как я уже упоминал, оплата ему шла полистная.

Да только – нет, не угадаете по отрывкам, какое у Дмитрия Горчева остроумное воображение, какой подвижный голос… Хотите – верьте, хотите – нет: он – поэт, и поэт истинный.

Вот возьму и перепишу одну вещь почти полностью, наплевать на авторское право. Вещь для журнала подходящая: непечатных слов – всего ничего.

«Вот живет человек, маленький такой. Козявка просто, а не человек, копошится в спичечном своем домике, бегает туда-сюда по своим никому не интересным козявочным делам. Ветер подул – и унесло козявку. Капля с неба упала – у козявки потоп, козявка барахтается, смешно.

И сидит эта козявка на самом дне высокого-превысокого неба, а над ней – огромный-преогромный Бог, и летают огромные Ангелы, и птицы страшные, и даже те, которые не страшные, всё равно склюют запросто и не подавятся. По левую руку у ней Бесконечность, про которую лучше и не думать, а по правую – Вечность, которая все равно в головёшке ее крошечной не уместится. А под ногами – бездонная Преисподняя с Чертями, свят-свят. И все это крутится и лязгает, дым, гром, грохот – ужас, в общем.

А вот живет другой человек – большой. Крупный такой человек, осязаемый, с ног его не собьешь: ручищи – во! ногой как топнет! Живет он в огромном своем домище выше самой высокой горы и все равно еле-еле в нем помещается. Что хочешь такой человек со своим миром может сделать. Если плохой это человек, то поломает он что-нибудь вдребезги, а то… (тут все же уберем звук. – С. Г.) А если хороший, то посадит он толстенное дерево в три обхвата и напишет книжищу, хоть в тысячу страниц, хоть в две – запросто. И еще сына родит наиогромнейшего с воот такой пастью. Как решил он, так и будет, сказал – сделал, ибо сам он тут наиглавнейший всего вокруг и самого себя Хозяин (и здесь тоже. – С. Г.).

…А на самом деле, они, в общем-то, одинаковые, и метров с пятидесяти уже не разберешь, кто из них большой, а кто маленький. И если вдруг надумают они бить друг другу морду, то еще неизвестно, кто кому набьет. Хотя, скорее всего, большой, потому что уверенности в нем больше. Уверенность в своем существовании – это огромная и страшная сила».

Так-то. Напрасно я истощаю ваше терпение. Книжка Дмитрия Горчева, если не ошибаюсь, вся уже разошлась. Его читают молодые.

Время мое вышло, место кончилось. С Новым годом, дорогие читатели! С новым счастьем! Старое-то совсем раскололось.