Текст книги "Полное собрание рецензий"

Сергей Лукьяненко. Ночной дозор

Фантастический роман. – М.: ООО «Издательство АСТ», ОАО «ЛЮКС», 2004.

Начнем во здравие, ввиду презумпции заупокоя. В тех небесах, где братья Стругацкие – одно из солнц, Сергей Лукьяненко светится тоже и даже считается объектом довольно крупным. Выиграл в текущем году чемпионат Европы по фантастике, или вроде того. Одноименный с книжкой фильм овладевает, говорят, массами – нестерпимое, должно, быть зрелище, – а чтиво приемлемое.

Сергей Лукьяненко пишет грамотно и легко и владеет секретом, который стоит таланта: умеет заставить читать себя – это круче, чем уважать. Умеет расположить эпизоды как бы лестницей – или коридором, – чтобы, значит, вам казалось, будто вы продвигаетесь, причем не глядя по сторонам и ускоряя шаг, причем добровольно. Как будто все происходящее не имеет пока значения, но непременно приобретет его потом. В обратной – то есть правильной – перспективе. Вы практически уверены, что на последней странице протяженность текста и, соответственно, теряемое вами время полностью окупятся. Создать у читателя такую уверенность – нетерпеливую, – так намагнитить финал получается далеко не у всех. Вполне настоящие прозаики – многие – хотели бы, да зуб неймет.

Тем обидней, это понятно, удар, поджидающий вас у мнимой цели: разгадка оказывается скучней загадки, – а вы так стремились оттуда сюда.

Но так почти всегда бывает в детективах политических – а «Ночной дозор» скроен именно по этому лекалу. Как серия эпизодов из истории противостояния двух спецслужб: тайной полиции Добра – тайной полиции Зла.

Будни оперативников. Замыслы руководства. Двойные агенты. Многоходовые комбинации. Сделки с противником: противостояние – оно же сотрудничество. Вечная ничья. Заведомое превосходство профессионалов Добра и Зла – Иных – над прочим человечеством. Разменяв несколько пешек в тривиально рассказанных схватках, противники сообща предотвращают глобальную катастрофу. Короче, все как всегда бывает в политдетективах, за исключением разных спецэффектов с временем и пространством. Поскольку, видите ли, эти самые Иные – все до единого маги унд гипнотизеры.

Но в остальном – нормальные герои щита и меча. Холодные руки, горячие головы, или наоборот. И действуют по понятиям, в смысле – соблюдают законы корпорации. «Законы, по которым Свет и Тьма ведут войну, законы, по которым нам приходится отворачиваться от оборотней, преследующих жертву, и убивать своих, не сумевших отвернуться».

Очень своевременная книга.

Василий Аксенов. Вольтерьянцы и вольтерьянки

Старинный роман. – М.: Изографус, Эксмо, 2004.

С приложением аннотированного перечня других сочинений автора. Прямо не верится, что человек может столько написать за какие-нибудь сорок лет, но этот феномен разъясняется на первых же страницах основного текста. Сразу становится очевидно, что Василий Аксенов одарен редчайшим для писателя счастьем: чувствовать наслаждение от собственных фраз. Что так называемые муки слова ему неведомы. Что он абсолютно доверяет своему вдохновению, а оно, в свою очередь, работает без перебоев. Короче, он поэт, и поэт, очень вероятно, истинный. Проблема только в том, что, как обмолвился другой, точно истинный поэт, – проза требует мыслей и мыслей.

Поэтому читателю, по крайней мере читателю этого романа – не знаю, как насчет остальных, – приходится нелегко. Необходимо войти в игру и научиться разделять с автором удовольствие от его бесчисленных микроудач – иначе будет очень скучно. Не отвлекаться на посторонние мысли – типа для чего понадобилось Василию Аксенову организовать тайную встречу Екатерины Второй с Вольтером, – а расслабиться и ловить кайф: как восхитительно чудовищен волапюк! до чего смело неправдоподобны происшествия! какая свобода сношений!

И вместе с автором плакать от восторга на тех страницах, где текст, вскипев, переходит наконец просто в стихи:

«Так вы отправите, девы, меня в царство Тартара! Млеет мой старческий органон, булькает негой; боюсь за сосуды».

«Разве ж поэты стареют? – что-то ему возразило. Величие нарастало. – Или Овидия ты позабыл, доблестный старче?»

«Маша уже сидела на нем, груди склоняя. Шлем и парик отправляются прочь, проливаются кудри. Стонет Упрямица за спиной, Машу сгоняя; свершилось! Стержень, прежде нетвердый, ныне пронзает девичьи лона. Кто искушает? Так я, и верно, в царстве Тартара пройду наказанье. Вот вам Россия, студеная телка, жаркое вымя! В холод и в жар поэта бросает, он воспаряет, и опадает, и воспаряет ещежды. „Ах, наш Вольтерка, – нежатся девы, щекочут, хихачут. – Ты бы купил нас в свою Фернею, были бы феи“».

Вопросы «зачем?» и «почему?» и даже «с какой стати?» отменяются. Цель романа – роман. То есть объем. Верней, некая прозрачная емкость, заполненная продуктом игривой мечты.

Впрочем, иногда кое-кто кое с кем рассуждает о пользе религии, о судьбах, ясен перец, России. Отчего же и не порассуждать? Кудеснику слова торопиться совершенно некуда.

«Как же прикажешь мне понимать сию облискурацию, мой шевалье? – курфюрстиночка вопросила.

„Ах, Клоди“, – вздохнул он и вдруг положил ей на бедро свой ненадежный мыслительный орган».

Генрих Сапгир. Стихотворения и поэмы

Вступит. статья, подг. текста, состав., примеч. Д.П.Шраера-Петрова и М.Д.Шраера. – СПб.: Академический проект, 2004 (Новая библиотека поэта. Малая серия).

Сорок советских детских книг и столько же мультиков Генрих Сапгир сочинил, чтобы жить. А жил, похоже, – главным образом для того, чтобы сочинять странные тексты, не печатавшиеся до 1978 года вообще нигде, а в России разрешенные только в 1988-м. В этом томике собрано меньше половины: 341 стихотворение, 11 поэм.

Нижеподписавшемуся судить о них – не по уму. Я в этом убедился, штурмуя вступительную статью. Там есть раздел – «Формула Сапгира», – сколько бы вы думали в этой формуле членов? Тридцать. В том числе – (сверх)микрополиметрия, ярко выраженная паронимичность, сочетание аналитической тавтологичности и повтора как прием актуализации смысла, перформативность и привлечение читателя к генерированию смысла… уф.

Но, в общем, видно, что человек мыслил и страдал. И старался придать тексту максимальную скорость, последовательно истребляя литературные, стихотворные, грамматические условности, весь балласт – от рифм до падежей, не говоря уже о запятых. Причем был мастер и виртуоз. Фанатик и клоун. Трагический озорник.

Трагический – потому что задыхался какой-то тайной. Которая наполняла его ужасом и жалостью. И не позволяла о ней молчать. Но и не подлежала связному высказыванию. А бессвязному – и подавно. Насколько я понимаю, Генрих Сапгир видел свой долг (он же смысл жизни) в том, чтобы отыскать иную, высшую связность речи, мучительно равнозначную той реальности, которая бурлила в его голове.

Но это же ловушка, старая как мир. Квадратура круга. Ступай, говорит серафим, теперь ты знаешь все – поделись же с остальным человечеством, достань его хорошо артикулированной лексикой. Тот послушно идет в ближайший населенный пункт – и, только приступив к проповеди, понимает всю ее заведомую тщету: дикции-то как раз и нет, язык ампутирован. А жалом содроганье неба не передать. Того и жди вместо гонорара камень.

Дальше у всех по-разному. Кто поет, кто танцует, кто усваивает код глухонемых. Но некоторые упорствуют. И добиваются результатов. Например, такого:

 
…есть русский писатель и есть русский никто
любит русский никто как русский
любит русский никто как русский писатель
любит русский никто как никто
никто не любит чтобы ему – писатель!
любит никто чтобы ему – писатель! —
чтобы русский писатель ему как никто!
а русский писатель не любит не любит
писатель не любит как русский писатель
как русский не любит и как писатель
писатель любит чтобы ему – никто! —
чтобы никто: «писатель! не любит!» —
ни писатель ни русский – никто и никто
 

Пример не типичный. Типичного не привести. Сапгир чего только не испробовал. Разнообразен необычайно. Текст на текст похож только яростью.

Одним словом, это со стороны Д. П. Шраера-Петрова и М. Д. Шраера благородный поступок – подготовить такое издание, канонизировать такого поэта. Втолкнуть Генриха Сапгира в сонм классиков. В этом кругу он будет принят хорошо, никаких сомнений.

Михаил Метс. Вам газета с того света, или Приключения бизнесмена Иванова

Роман. – М.: ООО «Издательство „РОСМЭН-ПРЕСС“», 2004.

Озаглавлено с фальцет-разворотом, как эстрадный номер в саун-кабаре, – а между тем полноценная политическая сатира. В традиции Свифта, с приемами Кэрролла. То есть скорее остроумно, чем смешно.

Забавен, впрочем, сам факт, что жанр не сдается. Сатира у нас не жиличка, и к гадалке не ходи. Не угнаться ей за государством, оно постоянно переплевывает ее. Превосходит талантом, само себя пародируя, возводя в гротеск. Откровенно смеется литературе в глаза: накося-юкоси. Цинизм иронией не возьмешь. Абсурд гиперболой не напугаешь.

Но других средств для осмысления происходящего в России не имеется.

Вообще-то роман Михаила Метса – не сплошь политика. Еще и сатира на нравы. И не только сатира. Есть вставные новеллы натуральной школы, пронзительно сострадательные. То ли по неопытности, то ли на всякий случай (вдруг не представится другого?) автор спешит выговорить все, что понял. Поэтому сюжет рыскает из стороны в сторону и не сводит концов с концами. Обещает: продолжение следует. Но сила любого памфлета обратно пропорциональна его длине.

По-настоящему мне понравилась история города N на реке M. Даже не сама история – знакомая, как говорится, до зубной боли, – сколько физматметафора, использованная в качестве наглядного пособия. Попытаюсь пересказать.

С городом случилось вот что.

«…– Случилось именно то, что, собственно говоря, и предсказывала хронотеория Хэвисайда. Грубо говоря, как количество, так и качество причинно-следственных связей в нашем горячо обожаемом городе стало настолько меньше некоей критической величины, или (ежели выразиться по-научному) наш локальный индекс Хэвисайда стал настолько меньше соответствующего индекса окружающего нас времени и пространства, что это пространство-время нас просто-напросто отторгло. Произошло то, что раньше или позже, очевидно, должно было произойти. Пространство окуклилось. Время пошло по кругу».

Побоку псевдонаучный индекс. Все просто, и проще некуда: в городе раз и навсегда установилось 12 сентября 1973 года. Ничем не примечательное число, но других не стало. Время пошло по кругу, а жизнь – как бы дальше, как бы вперед. С неизбежными в такой аномалии переменами.

«…– Самое, братцы мои, забавное, что внешний диаметр нашей Вселенной метра три с половиной. Серьезно!.. Скорость-то света в вакууме, есес-с-сно, осталась прежней, но изменился сам аршин, которым мы эту самую скорость меряем! То, что кажется нам километром, на самом деле – дай Бог дециметр… Нас как бы стиснуло окружающим нас Пространством-Временем. Понятно?»

Есес-с-сно, непонятно. Ни нам, ни городским руководителям КП и ГБ. Выслушав наглых специалистов, они спрашивают в злобной тоске:

– Да чего ж нам делать, ученые вы люди? Что же нам делать-то, а?

Те отвечают:

– Ничего не делать. Просто жить.

Но между собой говорят не то. Ставят диагноз, выводят прогноз. И диагноз, при всех околичностях, странно похож на исторический опыт. На что-то такое, что было и есть:

«…– Итак, Михаил, там, где из самых общих соображений обязан наступать резонанс, то есть непропорционально малые усилия должны приводить к удивительным по значительности результатам: каждое „апчхи“ – вызывать оглушительно громкое эхо, каждое шевеление пальца – рушить берлинские стены, и вообще обязана наступать невыносимая легкость бытия, – там, Михаил, имеет место эффект совершенно обратный: рев тысячи глоток уходит глухо, как в вату, титаническое напряжение мускулатуры не способно поколебать даже крошечный камушек, – в общем, имеет место… эффект Сверхторможения, который, к слову сказать, ваш покорный слуга считает частным случаем Закона Сохранения Неадекватности. Вот так-то».

Тут уж невозможно не полюбопытствовать – что же будет дальше. Прочитаете роман – узнаете. И не прочитаете – узнаете.

Сигрид Унсет. Возвращение в будущее

Пер. с норв., вступит. ст. и примеч. Э.Л.Панкратовой. – М.: ОГИ, 2003.

Тут я, конечно, припоздал, книжка прошлогодняя. Но это же автор великого романа «Кристин, дочь Лавранса»! Такая прекрасная старая дама.

Оказывается, она побывала в Стране Советов. В 1940 году, проездом. Убегая из оккупированной Норвегии в Америку. Проездом буквально: на поезде «Москва – Владивосток». И не зная ни слова по-русски, пользуясь только зрением и обонянием, сумела кое-что понять, Тютчеву назло. А впрочем, вряд ли он нашел бы что возразить.

Мемуар, впрочем, не про нас. А про Норвегию – как достойно защищалась целых 60 дней. Про Германию с ее комплексами – отвратительными и опасными. Про Японию с ее художественными промыслами. Отчасти про Америку – которая, будем верить, вернет светлое будущее всему человечеству.

Книга о войне, книга войны, злых страстей, отчаянных надежд. А СССР – сбоку припека, сравнительно нейтральное пространство передышки.

Четыре дня в Москве – пока оформляются документы («Не думаю, что в России больше формальностей, чем в какой-либо другой стране, только здесь все процедуры занимают в шесть-семь раз больше времени»), десять суток в вагоне. Никаких забот (кроме одной – неотвязной: как бы умыться по-человечески) – успокойся, забудь обо всем, созерцай.

Но – не удается. Мешает какая-то тревога. Что-то такое разлито в окружающем пространстве – не похожее на довоенные советские фильмы.

«Все люди в Москве выглядят такими несчастными. Я не видела ни единого улыбающегося человека, исключая сотрудников ресторана транссибирского экспресса. Хотя последние от своих улыбок казались еще более несчастными».

(Перевод сами видите какой.)

«Чего уж я точно не ожидала и что поразило меня больше всего – так это вонь. Запах хлопчатобумажного застиранного белья, которое стирают почти без мыла, запах грязных женских волос, запах спален, где ночует одновременно множество людей, которые спят на несвежем белье, я ощущала, проходя летними вечерами мимо открытых окон…»

Зловоние повсюду преследует, ужасающая грязь и бедность бросаются в глаза. Но надо быть Сигрид Унсет, чтобы вывести из таких пустяков целую антиутопию:

«Скорее всего, спустя какое-то время тоталитарные государства дорого заплатят за отказ от принципов санитарии и гигиены, которые были выдвинуты наукой за последнее столетие. Правда, таким большим государствам, где население составляет 70 или 130 миллионов жителей, демографическая катастрофа грозит не ранее чем через период, равный жизни двух поколений, но прежде чем произойдет их крушение, если при этом им удастся удерживать в сфере своего влияния небольшие, но более интеллектуально и культурно развитые нации, постепенно произойдет деградация и этих народов, их численность окончательно уменьшится, эти народы вымрут, и тогда наступит и конец истории белого человека на нашей планете. Чернокожие или желтокожие миссионеры начнут собирать остатки представителей белой расы из Евразии или Америки, превратившихся в феллахов или кочевников, влачащих жалкое существование среди обломков старого мира, для того чтобы попытаться приобщить их уже к новой цивилизации и культуре».

Вот это я и называю: исторический оптимизм.

Соломон Волков. Шостакович и Сталин: художник и царь

М.: Изд-во «Эксмо», 2004.

Про то, что композитор не любил диктатора. Совсем. Ни разу в жизни не поддался гос. психозу. То есть оказался крепче буквально всех прочих одаренных вольняшек. Судя по этой книге, настолько несгибаемый был у Шостаковича иммунитет, что Пастернак, Мандельштам, Булгаков смотрятся рядом как истеричные пожилые гимназистки.

Ничего невероятного. Замятин, Платонов, Ахматова, Бабель, Пильняк, Шварц тоже вроде не благоговели.

Шостакович, по словам Соломона Волкова, чувствовал круче: ненавидел и презирал.

Постоянно кормил этой ненавистью и презрением свою музыку. Регулярно бросал тирану прямо в рябое лицо железный аккорд, облитый горечью и злостью.

А Сталин ничего не замечал. И Сталинские премии вручал.

Общий счет приблизительно такой.

Сталин – Шостаковичу: две проработки в сов. печати (1936 и 1948), но зато пять премий (три – после первой проработки, две – после второй), всего на сумму около полумиллиона рублей, плюс – как личный презент – еще шестьдесят тысяч, большую квартиру в Москве и зимнюю дачу. Плюс разные номенклатурные примочки. Плюс вообще оставил в живых.

Шостакович – Сталину:

Четвертую симфонию (1936), в которой «недвусмысленным образом проводит параллель между современным ему Советским Союзом и зачумленным городом из греческого мифа». Еще интересней выглядит финал: «В музыке Шостаковича – заклинание: „Умри, Кащей-Сталин! Умри! Сгинь, Поганое царство!“ Здесь же впервые формируется музыкальная характеристика Сталина, впоследствии наиболее полным образом развитая в Десятой симфонии…»

Пятую симфонию (1937), где «Шостакович трактовал изображенный им в финале „праздничный“ марш как шествие осужденных на казнь: потрясающий и устрашающий, но одновременно абсолютно точный, почти натуралистический образ, если помнить о ситуации Большого Террора и сопровождавшей его массовой истерии…»

Седьмую симфонию (1941), в которой пресловутая тема «гитлеровского нашествия» на самом-то деле, как оказалось, описывает предвоенные сталинские репрессии. Шостакович лично рассказал Соломону Волкову: «Я чувствовал, что это моя обязанность, мой долг. Я должен был написать реквием по всем погибшим, по всем замученным. Я должен был описать страшную машину уничтожения. И выразить чувство протеста против нее».

«Антиформалистический раек» (1948), где Сталин и Жданов изображены злобными кретинами под фамилиями Единицын и Двойкин.

Наконец, «Песнь о лесах» (1949) и музыку к кинофильму «Падение Берлина» (1950). В этих двух вещах, между нами говоря, Сталин немножко и впрямь воспет (так что пятая премия выдана по делу), но:

• «центральная музыкальная», надо же, тема оратории – «Оденем Родину в леса!» – Сталину же в ней «отведено лишь несколько дежурных фраз»;

• сам Шостакович в частных разговорах признавал ее позорным произведением;

• после смерти вождя оратория исполнялась без «дежурных фраз» и пользовалась успехом как ни в чем не бывало; значит, не стоит о них вспоминать.

И музыка к «Падению Берлина» тоже пригодилась; в Десятой симфонии (декабрь 1953 года), насквозь автобиографичной, она использована для посрамления тирана. «Обрушивающееся на слушателя безумное, устрашающее Скерцо (вторая часть симфонии) – это музыкальный портрет Сталина».

В общем, история потрясающая. Сталин полностью в дураках. Семнадцать лет подряд Шостакович обманывал его как мальчишку, получая за это щедрое содержание. Регулярно изменял и над прахом надругался. И потом еще двадцать с чем-то лет ругался, и опять с большой пользой для музыки, с выгодой для себя. Действительно, выходит, был умнейший человек в России. Ничего подобного не удавалось никогда и никому.

Факты (разумею не премии, не дачу, а гражданские подвиги) рассказаны не впервые: они записаны Соломоном Волковым со слов Шостаковича в знаменитой книге «Свидетельство» четверть века тому назад. Но мемуары, знаете, такой жанр: пока человек поливает других, ему верят охотно, а когда пытается отмыться сам (типа – и вы, неумные потомки, меня – такого-то! считали трусом, приспособленцем! – эх вы!), читатель отводит глаза. Тем более что речь – о подтексте музыки. Мало ли как можно истолковать ноты, особенно – задним числом.

Хочется еще каких-нибудь доказательств. А потом, вдобавок, и разъяснений: почему все-таки эта грандиозная авантюра – против параноика всех времен – расплавленный оркестром свинец прямо в мохнатое ухо! – не только не вышла Шостаковичу боком, а, наоборот, дала препитательные плоды?

Соломон Волков удовлетворяет по мере сил эти наши обывательские запросы. Точнее, не совсем наши. Труд предпринят явно для иностранцев. Жанр – детективный очерк истории советской культуры. Судьба Шостаковича вклеена в литературно-политический коллаж. Спасибо и на том.

Так вот, о доказательствах. О фактах – насколько они являются фактами в обычном смысле слова?

Про Десятую – автору книги сказал сам автор симфонии, а его сын подтвердил. Кроме того, как мы уже знаем, «сталинская» часть «во многом построена» на музыке к «Падению Берлина», «где вождь был заметным персонажем». Раз памфлет перекликается с дифирамбом, – стало быть, адресат у них один. Логике поддакивают психология с хронологией: адресат как раз поставил боты в угол – разве можно было пропустить такой момент?

Про Седьмую – во-первых, Дмитрий Дмитриевич сам говорил, и не только автору, «что Седьмая, да и Пятая тоже, – не только о фашизме, но о нашем строе, вообще о любом тоталитаризме». Опять же хронология: симфония сочинялась еще до войны. Но вот и анализ музыкального текста (наконец-то! Мы же знаем, что есть наука музыковедение; понаблюдаем, как действует): «И тогда естественным будет обратить к защитникам официальной трактовки Седьмой „наивный“ вопрос: почему тема „нашествия“ начинается в оркестре у струнных очень тихо, пианиссимо, и лишь постепенно разворачивается и наползает на слушателя, превращаясь в ревущее чудовище? Ведь нацисты сразу обрушились на Советский Союз всей своей военной мощью… Ничего похожего в музыке Шостаковича нет. Если это и нашествие, то оно приходит скорее изнутри, чем извне. Это не внезапное нападение, а постепенное овладение, когда страх парализует сознание…»

Опять убедительно. И не все ли равно, что современники поняли не так? Что автор сделал все, чтобы им ничего подобного и в голову не пришло? Похоже, больше всего на свете Шостакович боялся быть понятым правильно.

Почему и про Пятую в том же, 1937 году преспокойно напечатал в газете – что это «деловой творческий ответ советского художника на справедливую критику». И вот некоторые недалекие западные музыковеды до сих пор – «отметая высказывания на этот счет самого композитора, предпочитают видеть (м. б., слышать? речь о финале симфонии. – С. Г.) не отражение трагической ситуации 30-х годов, а искреннее ликование. При этом полностью игнорируется реальная обстановка, в которой эта музыка сочинялась».

Признаюсь, и передо мной появляется и ползет через всю страницу так называемый червь сомнения. Западные – ладно, что с них возьмешь, но товарищ-то Сталин обстановку разве не просекал? Не отличил бы, к примеру, первомайскую демонстрацию от толпы з/к, гонимых на убой?

Но автор книги снова, как Антей, припадает к научной почве, – и вот что получается. Шостакович мастерски, знаете ли, вплел в ткань произведения «изощренные „говорящие“ намеки и аллюзии. Экскавация этих намеков во всем их объеме и сложности только начата сегодняшней музыкальной наукой».

Против экскавации не возражаю. Кто я вообще такой, чтобы возражать!

«К примеру, установлено сходство основной темы финала Пятой симфонии с мотивом из более позднего сочинения Шостаковича – романса на стихи Роберта Бернса „Макферсон перед казнью“. Там мелодия эта поется на слова „Так весело, отчаянно шел к виселице он“».

Нет, вы поняли? Композитор вплел в ткань написанного произведения намек на ненаписанное!

Удивительно какое чтение – задом наперед. Но тогда что мешает и музыку «Падения Берлина» расшифровать как сатиру?

Тут мелькает у меня вовсе ужасная мысль: если человек обвел вокруг пальца самого Сталина, отчего бы ему не рискнуть и с Волковым?

Если он сладил с агитпропом, с какой стати ему опасаться науки, возможности которой вот каковы:

«Эмоционально пережив ощущения Серебряковой, которую выводили на казнь, Шостакович передал в звуках ужас расстреливаемых невинных жертв во второй части своей Одиннадцатой симфонии.

Мучения зверски избитого Мейерхольда, валявшегося на полу тюремной камеры, были воссозданы Шостаковичем как автобиографические в потрясающей седьмой части Четырнадцатой симфонии…»

Как-то немножко чересчур определенно, вы не находите? Немножко слишком уверенная однозначность. Впрочем, наверное, бывает и такая музыка.

Тактика Сталина, та была куда сложней.

«Всякий сценарий рано или поздно упрется в черную стену, тупик, каковым для нас являются скрытые размышления Сталина, если только к ним не подобраны какие-то возможные ключи в виде документов или воспоминаний».

То есть ежели Сталину не посчастливилось найти собственного Соломона Волкова (который, допустим, пока молчит, скрывается и таит), – не дождаться нам исчерпывающего ответа на вопрос:

что ж вы, И. В., с Шостаковичем так обмишурились? а еще великий кормчий!

Положим, наш Соломон Волков этот парадокс разъясняет, и даже очень красиво, – интуристам понравится. Дескать, русскому гению подобают три ипостаси: Самозванец, Юродивый и Летописец. (См. оперу Мусоргского «Борис Годунов».) И первые два обличья – защитные маски. Так вот, Шостакович, дамы и господа, орудовал этими защитными масками вовсю. С особенным блеском играл юродивого. Но не такого, как в опере, – который, убейте, не станет молиться за царя Ирода, – совсем наоборот: помолится на всю площадь; и балет из жизни кубанского колхоза сочинит, и песню о встречном плане, и марш по заказу МВД, и гос. гимн; и вступит в правящую партию; и против Сахарова подпишет, и все что угодно.

Такой трагический гамбит: добровольно пожертвовать личностью, а спасти организм и гений.

Само собой, автор книги восхищается героем. Верней, героями.

«…Это была опасная и дерзкая стратегия. Для ее успеха требовалось, чтобы царь решил следовать полумифической культурной традиции. Сталин на это пошел, но потребовал от Шостаковича встречных шагов. Это было их танго».

То есть сплошной расчет. Ни крошки любви, хотя бы невзаимной. Сталин, видимо, утешался тем, что зато музыка – вылитый он.

Глеб Булах. Херсон. Путь в неизведанное

Киев: Карбон, 2004.

Этот человек существовал с 1900-го по 1981 год. И был инженер морского флота и доцент. Любил свое дело и вообще жизнь. На старости лет написал пространные воспоминания, выказав замечательную прочность памяти, а также прелестно отчетливый слог. Описал чуть ли не всех, с кем общался, и разные производственные проблемы, которые довелось решать. Попутно быт и нравы разных сфер и слоев. В голосе звучит спокойное удовлетворение: выжил исключительно благодаря тому, что в самых сложных обстоятельствах не терялся и никогда не ленился, действовал умом.

Для истории техники, вообще для истории документ ценный. Когда-нибудь издадут полностью, а в этой книжке всего лишь несколько глав. Самая увлекательная – ленинградская, тюремная. В ночь на 20 сентября 1838 года Глеба Дмитриевича арестовали и отвезли в ДПЗ на улице Воинова (теперь опять Шпалерная), в августе 1939-го перевели в Кресты, в сентябре – в «Нижегородский отель» (теперь – на улице Профессора Лебедева). Обвинения не предъявили, объяснили правила игры: раз инженер – значит, вредитель, раз вредитель – значит, шпион или террорист, а подробности – какую планировал диверсию, по чьему заданию, кем завербован, кого завербовал, – дело твое; твори, выдумывай, пробуй.

Все это не бог весть какая новость. Считается, что мы полностью в курсе. Но подкупает здравый смысл рассказчика: после первых же, сравнительно легких пыток он понял, что выручить его может лишь собственный интеллект, и принялся добросовестно сочинять свое дело, как на литературных курсах. А следователи помогали: один – как редактор, другой – как критик. Время от времени покрикивали в манере Станиславского: не верю! – постепенно почувствовали себя соавторами, – дело пошло на лад.

«Я мгновенно придумал, что хотел затопить котлован, где строились доки, и тем самым уничтожить их. Это мне пришло в голову, потому что весной 1937 года в Херсоне было сильное наводнение, и нам поистине героическими усилиями удалось спасти котлован от затопления. Впрочем, если бы котлован даже был затоплен, то для дока не было бы ничего опасного, кроме задержки в ходе строительства. Но Александрову эта чепуха понравилась, и он хотел только уточнить, каким путем я затоплю котлован. Я ответил первое, что пришло на ум, что намерен был взорвать шпунтовую перемычку, отделяющую котлован от Днепра. Александров этот вариант отверг, так как бдительность НКВД не допустила бы меня к взрывчатке. Тогда я придумал еще более нелепый вариант – ночью, когда ночной сторож уйдет с перемычки в обход, я намеревался незаметно подбежать к перемычке и вытащить одну из шпунтовых свай… Этот вздор был санкционирован…»

Ну и так далее. А весной 39-го, «бериевской весной», назначили нового следователя – в деле обнаружились натяжки, – короче, мемуаристу повезло – отделался четырьмя годами ссылки.

Повезло, посчастливилось, – а сокамерники в большинстве пошли кто на лесоповал, кто на расстрел.

Что значит следователь Булаху попался гуманный: практически не бил, только ставил в дощатый шкаф (как бы стоячий гроб) на сутки-двое-трое, без сна.

Одна история из книги стоит того, чтобы выписать еще абзац.

«Ближе всех из заключенных я сошелся с Александром Васильевичем Королевым, доцентом-географом Педагогического института имени Герцена. Это был очень худой сухонький высокий слабосильный человек лет пятидесяти пяти – пятидесяти семи, внешностью напоминавший чеховского интеллигента… Он был арестован за несколько дней до меня по делу одного из профессоров института с немецкой фамилией. Когда Королева привели на первый допрос и он отказался признать за собой какую бы то ни было вину, следователь ударил его по лицу, сбив пенсне, приказал встать на четвереньки и сказал: „Ты теперь собака, бегай так вокруг стола и лай по-собачьи“. Со слезами в голосе мне Королев рассказывал об этом: „Меня никто никогда не бил, и, когда следователь ударил меня, когда упало пенсне, и я перестал хорошо видеть, я потерял способность делать что-либо по своей воле и понял только одно, что здесь со мной могут сделать что угодно. И я бегал на четвереньках и лаял, пока он не велел мне сесть и писать признание. И я решил писать всё, что ему нужно, лишь бы не повторилось это унижение. Пусть лучше будет смерть, чем то, что было со мной“».

В школе надо проходить такие отрывки, учить наизусть, в средней школе.