Текст книги "Полное собрание рецензий"

Умберто Эко. Баудолино

Роман / Пер. с итальянского и послесловие Елены Костюкович. – СПб.: Симпозиум, 2003.

Говорят, Умберто Эко в Европе даже более знаменит, чем Б. Акунин в Москве.

То есть каждый его роман (это – четвертый) – просто праздник для всех, кто пишет о романах.

Они слетаются – ученые рецензенты всех стран, – как морские хищные птицы на тушу всплывшего дельфина, и пируют, громко ссорясь из-за каждого куска. Синьор профессор Эко разбирается в теории прозы лучше, чем они все (см. вышедшие в «Симпозиуме» же в 2003-м же «Шесть прогулок в литературных лесах» и «Поэтики Джойса», а также изданную в 2004-м «Отсутствующую структуру»), – и сочиняет художественные произведения с таким расчетом, чтобы раздвинуть горизонт научного дискурса. В смысле – чтобы другим профессорам было нетрудно и приятно изобретать темы для аспирантов.

У прочей элиты и богемы вошло в моду развлекаться на толковищах, словно шарадой: ну а на этот раз – что он хотел сказать? И многие, предлагая свои отгадки, блещут умом.

Поскольку Эко всякий раз исхитряется написать о чем-нибудь таком, про что давно – или никогда – никто не думал; о чем-нибудь таком, что никого не касается.

А написано хорошо (по-видимому, и перевод отличный), событий много, картинка яркая – плюс пища глубокомыслию: философствуй до отвала. Что же удивительного, если этот европейский бестселлер 2000-го года стал в 2003-м чемпионом и у нас?

Мы тоже, знаете ли, обожаем помечтать о том, что нас не касается. Вникнуть в интересы гвельфов и гибеллинов, поразузнать про семейную жизнь Фридриха Барбароссы и как зверствовали крестоносцы в Константинополе.

А также хлебом нас не корми, но дайте парадокс широкого профиля – такой, чтобы не было мучительно стыдно за изъяны образования. Такой, чтобы отменял не пройденные нами курсы и целые дисциплины.

Расскажите, например, что по крайней мере половину культуры выдумала в Париже – вот совершенно как луну выделывают в Гамбурге – в XII веке группа студентов-иностранцев. Напиваясь, играли, так сказать, в Швамбранию: кто складней соврет про Земной Рай далеко-далеко на Востоке: какие сокровища там да какие чудовища их охраняют, – и по ходу игры насочиняли уйму мотивов, которые впоследствии сплелись в романы, а те образовали миф. Тут вам и мистическая любовь, и святой Грааль, и царство пресвитера Иоанна.

А не то что какие-то там народные сказания срастались, подобно кораллам, и понемножку поднимались из коллективной памяти – в литературу.

Народам – не до фольклора, они вполне обходятся религией. Народы живут трудом и грабежом. Нескончаемое торжество грабежа над трудом называется историей. Она вращается, как повторяющийся сон, переменяются только места сражений да имена властителей. Царства гибнут поочередно – кроме царства фантазии, в котором хозяйничают интеллектуалы, – хорошо если дюжина на столетие, но и этого достаточно, чтобы человечество ни на минуту не оставалось в отдельно взятой точке A, но продвигалось к какой-нибудь точке B – не важно, что воображаемой.

Важно, что из нее точку A тоже можно вообразить.

Потому что у событий, как сказано, смысла нет. Его только и можно внести задним числом в текст о событиях. Текст создается вымыслом автора и домыслом читателя. Культура – верой в получающийся смысл.

Реальностью становится – и остается – только то, что удачно сочинено, красиво изложено.

Как, допустим, каменная река Самбатион, опоясывающая Земной Рай:

«Это было грандиозное движение валунов и грунта, неостановимое, и в нем переваливались грудами огромных бесформенных жерновов угловатые плиты, с гранями, режущими, как железо, крупные, наподобие надгробий, а между плитами шелестели гравий, щебенка, дресва, битыши и голыши.

Пролетая с одинаковой скоростью, будто брошенные шквалом, осколки травертина колотились друг о друга, по ним скользили крупные отпадыши скал, замедляясь в местах, где они попадали на каменную крошку; в промежутках круглые булыжники, отполированные, как водой, постоянным скольжением по камням и через камни, подлетали высоко в воздух, сталкивались между собой с сухими щелчками и засасывались теми же воронками, которые сами образовывали, когда летели вместе. Посередине коловратных вихрей и над водоворотами формировались выхлопы песка, пузыри гипса, облака брызг, пена из пемзы, ручьи мальты…»

Не правда ли – свистнуто ничего себе? В средневековой сказке – этакий инопланетный пейзаж, кольцо Сатурна.

Да, этот роман вслед за героем уходит в сказку, возвращается из нее, опять уходит… Тщательно сохраняя меру правдоподобия – одну и ту же. Как если бы истина повествования заключалась в его занимательности – притом что вне повествования никакой истины нет вообще.

Если вдуматься – что, кроме жалкого телесного опыта, содержится в нашем знании о Вселенной? в нашем досье на Бога, в так называемом культурном багаже? Только мемуары лжецов. Таких, как Баудолино, сын Гальяудо, пьемонтец, 1141-го якобы года рождения.

Ольга Орлова. Гайто Газданов

М.: Молодая гвардия, 2003.

Дела советские: нафталин, ДДТ, «Роман-газета», портвейн «Три семерки», «Блокнот агитатора»… В этом же благовонном ряду – обложки книжной серии «Жизнь замечательных людей». (А была, говорят, и другая: «Пионер – значит первый!») Пятьдесят лет на контртитуле писали: серия основана М. Горьким. Теперь вспомнили, что Павленковым. А остальное – все такое же, точней – то же самое.

Главное – голос такой почтительно-ласковый, точно дальний, бедный родственник покойного втирается в семью.

«Полупорнографические романы Гайто в свое время, разумеется, прочтет, но скорее из любопытства. Благодаря хорошему вкусу, сформированному матерью, они не нанесут ему большого ущерба».

Собственно, тут бы книжку и закрыть – полет ума отражен в этих двух фразах, как солнце в малой капле вод, – но ведь биография Газданова! Вдруг автор нашел факты или, там, обстоятельства, которые что-то объяснят? Мы так мало знаем о Газданове. И страшно не хотим признаваться себе, что разочарованы. Что писатель, показавшийся в первом романе чуть ли не гением, впоследствии впал в посредственность. Мы скорей готовы допустить, что остальные восемь книг пока что выше нашего понимания, – лишь бы кто-нибудь взялся это доказать. Нет, в случае чего хватит с нас и «Вечеров у Клэр». (Как это у Достоевского: Боже мой! Целая минута блаженства! Да разве этого мало хоть бы и на всю жизнь человеческую?) Но все-таки, согласитесь, прелесть этой книжки до сих пор овеяна иллюзией какого-то обещания. Оно не исполнено. И сердце требует разгадки: был волшебный дар, да, как часто бывает, весь вышел, – или с Газдановым случилась какая-то беда?

Не надейтесь: ничего про это не будет. Г-жа Орлова таких вопросов себе не задает, сочинений Газданова не разбирает, знай раскрашивает помаленьку анкету.

Можно так понять, что Георгий Иванович (для г-жи Орловой – просто Гайто) был человек хороший. Мужчина положительный. Аккуратный. Умеренный. Осторожный. Практически не пил, а любил размышлять о добродетели, вообще рассуждать о высоких предметах в узком кругу, для чего регулярно посещал масонскую ложу. О страстях и трагедиях г-же Орловой ничего не известно. Юность, изъязвленная Гражданской войной, и молодость, съеденная бедностью, по-видимому, необычайно укрепили в Газданове инстинкт самосохранения. Мне мерещится, что тут ключ к его литературной судьбе, да и к стилю – рука всегда на тормозе. Но мало ли что мне мерещится.

Все главные биографические даты перечислены в хронологическом порядке на последних страницах. А остальной текст как бы дает фактам – историческую обстановку, а герою – окружение. Как бы воздух. Составленный, естественно, из цитат – в кавычках и без. О самом Газданове цитат набралось немного, зато есть кое-что про Михаила Осоргина, про Бориса Поплавского, Бориса Вильде. Про дореволюционный Харьков, про довоенный Париж, про передачи радио «Свобода»… На каждую каверну – свой заполнитель.

Короче, нормальная «ЖЗЛ», бумажный, лоскутный саван. Ровно ничего ужасного, за исключением тех случаев, когда к самой г-же Орловой подступает грозная вьюга вдохновенья. Типа:

«Сквозь множество дат свершилось его превращение в настоящего художника, ибо только в этом случае неразделенная любовь приносит вдохновение, а затем успех».

Странно, что из-за такой скучной книжки взрослые люди ссорятся и оскорбляют друг друга. И не в том смысле, что как, дескать, вы посмели мне приписать подобное сочинение. Совсем наоборот. Г-н Станислав Никоненко (которому на обороте титульного листа изъявлена благодарность «за консультации и предоставленные материалы») употребляет по этому поводу в интернете какие-то рыночные слова: «украденный бумажник» и проч. Г-жа Орлова, в свою очередь, проклинает «зловещую дату» – 11 сентября 2002-го. Видите ли, в этот день произошли два роковых события – в Нью-Йорке и в Москве: террористы разрушили Всемирный торговый центр, а г-жа Орлова и г-н Никоненко подписали договор с «Молодой гвардией».

Александр Кабаков. Все поправимо. Хроники частной жизни

Знамя. 2003. № 10.

Это было так давно – в 1957-м и так далее. Понятно, что кто-то и тогда был молод, несчастлив, счастлив, – но чтобы такое невзрачное время запомнить в подробностях, от гребенок до дыр? С тех пор столько всего случилось интересного, а память удерживает – кто бы мог подумать – фасоны тряпья.

Именно память. Это сеансы секса можно пересочинить, и кто кого любил, и кто что сказал. А что купил, надел, носил, снял – такого не вообразишь и ни в каком справочнике не сыщешь. То-то нам и не представить – еще Набоков сетовал, – что конкретно происходило, допустим, под пресловутым обрывом, куда нигилист Волохов уволок романтичную Веру; и у них так скоро все разладилось тоже недаром.

Теперь, ежели кто вздумает писать, скажем, об Иосифе Бродском в «ЖЗЛ», при желании сумеет по ходу сюжета одевать и раздевать его, точно куклу. В этом смысле роман Александра Кабакова – бесценное пособие: текст буквально набит тряпками; в нем душно, как в платяном шкафу.

«…таких, настоящих дакроновых Brooks Brothers с узенькими манжетами, без складок у пояса и с правым задним карманом вместо пуговицы, в Москве было по пальцам пересчитать…»

«…чешский длинный рыжий мутон с поясом и белым воротником мехом наружу…»

«…но джинсы Lee, в палец толщиной брезентовые штаны, с медными молниями в ширинках и заклепками по углам карманов, синие с лицевой и непонятным образом белые с внутренней стороны!»

«…новенькое американское пальто, мягкая бежевая верблюжья шерсть, разрез сзади на пуговичку застегивается, под воротником петелька, рукава спереди реглан, а сзади вшитые…»

Не иронизирую нисколько. Прекрасно понимаю, что все это нарочно, умышленно. И что герою полагается знать толк в таких вещах, раз уж он понемножку фарцует. И что в них, в этих вещах, воплотилась эпоха. И что была такая жизнь, когда обладание брезентовыми штанами с медной ширинкой доставляло человеку гордую радость. Оттого и духота.

Хотя тогдашние старики убедили нынешних стариков, что было не только тепло, но и ветрено. Как же: джаз, Аксенов, Эренбург – без риска для жизни! Плюс продукты из-под прилавка:

«Витька принес полный чешский кожаный портфель всего – три бутылки „Столичной“, большой пакет нарезанной тонкими ломтями языковой, давно исчезнувшей из магазинов колбасы, половину небольшого окорока, кусок швейцарского сыра с дырками, свежего хлеба – заехал к одному из своих клиентов, зашел в Елисеевский со служебного».

Такие натюрморты обеспечивают роману Александра Кабакова жизнь практически бесконечную – по крайней мере, доколь в подлунном мире жив будет хоть один человек, интересующийся бытом социализма.

Тут передано и то чувство, по которому все вокруг тоскуют в наши дни, – отчетливая, безотрадная, отвратительная уверенность в завтрашнем дне:

«После университета светила работа в секретном подмосковном КБ, сто десять рублей и полтора часа езды в одну сторону, и это был еще лучший вариант, а в худшем – школа или техникум, преподавание математики и физики за восемьдесят или девяносто… Профессиональная карьера, даже если она удастся, не обещала настоящего благополучия: в лучшем случае через пару лет можно получить старшего инженера и сто сорок, еще года через три защитить диссертацию, стать кандидатом, вступить в партию – а на это очереди можно ждать и пять лет – и сделаться начальником группы, еще через пять – сектора… Годам к тридцати пяти, если все будет идеально, можно получать рублей триста – триста пятьдесят, начать писать докторскую… От такого будущего его пробивал озноб, а другого, он понимал, быть не может…»

Одна загвоздка. Видно, – не правда ли? – что автор возлюбил героя, как самого себя. И эта любовь, а вернее – страстная жалость, эта странная способность вышеозначенного поколения принимать себя совершенно всерьез, и восхищаться собой, и оплакивать свою участь и неосуществленные таланты, – извините, чуточку смешна.

И потом, беспощадная искренность, неслыханная простота – все это, разумеется, хорошо. Но, в конце концов, охватывает неловкость – ну с какой такой стати мне сообщают, что сорок лет тому назад «в ее трусах лопнула резинка, и он стряхнул их на пол», и что «она помогла ему, он застонал – ее волосок попал и резал»? Пожилые, черт возьми, люди – неужто нечего больше припомнить вслух, порадовать потомков?

Вот про пуговицы – совсем другое дело.

Между прочим, в журнале – только полромана. Весь – печатается в издательстве «Вагриус». Жду с нетерпением.

Уильям Тревор. История Люси Голт

Пер. с английского В.Михайлина. – М.: ООО «Издательство „РОСМЭН-ПРЕСС“», 2003. —

(Премия Букера: избранное).

Бросить, что ли, все, уехать, в самом деле, в Ирландию? Такие красивые ландшафты. И роман замечательный, хотя и награжден Букером. Такая в нем тишина – почти что слышно, как растет трава. Во всяком случае – видно.

Простой, но необычайный сюжет. Как в день отъезда девочка потерялась, а родители решили, что утонула. И уехали на континент, не оставив адреса, – девочка же нашлась, да так и выросла в опустевшем доме на попечении преданных слуг и добросердечных соседей. А мать девочки, об этом не зная, от горя умерла, и вот отец однажды решился навестить свое бедное поместье, – а дочке уже под сорок, и та детская вина и одиночество перековали ей характер, вбили в голову, что нет у нее права на счастье, – а был шанс, был…

А потом действующие лица, одно за другим, уходят, все друг другу простив.

Девятнадцатый, скажете, век? Ничего подобного – двадцатые годы двадцатого (в Ирландии – партизанская война, как у нас в Чечне, и злополучный отъезд был – вынужденное бегство) – и тридцатые – и сороковые – даже пятидесятые.

Это именно роман о том, как идет время. Оно идет с огромной скоростью. Разбивая сердца. Потом отнимая боль. Потом возвращая – как тайну, как никому не слышную музыку.

«Она проходит по гостиной, дотрагиваясь кончиками пальцев до поверхностей предметов – стеклянная дверь горки, край столешницы, письменный стол под портретом неведомого Голта, голова пастушка. И опять пахнет духами от маминого платка; и снова отец называет ее леди.

Она ставит стул у окна, чтобы посмотреть на мерцающий сквозь сумерки синий цвет гортензий…»

Роман об осанке, об улыбке, о прямом взгляде. О людях, живущих молча.

Настоящий английский. Про настоящую Ирландию. Про любовь, вообще-то.

Владимир Марамзин. Сын Отечества

Новая проза. – Париж: Эхо, 2003.

Тот самый – явно тот самый – «Трамвай развозит горожан» издал такую книжку в ленинградском Детгизе лет тому страшно сказать, ее потом из библиотек изъяли, а дома у меня была. Потом исчез: через СИЗО – во Францию. Самое главное – развелся с литературой; не знаю, кто кого бросил. Вот, вернулся к ней после всего – случай не банальный.

Такая судьба. Еще разберут ее на причины – на пружины, – или сам расскажет, не наше дело, а вот сухой – ни молекулы воды – остаток, несколько текстов.

Подозреваю, есть одиночество страшнее, чем одиночество вдвоем: когда, например, человек надоел сам себе и не откликается на собственный голос. И внутренняя речь окружена только эхом:

«У меня есть талант! У меня был талант! У меня был разработан вариант на две жизни. Я всех безвинно обманул. Меня безвинно обманули! Я хочу прожить еще долго и умереть не от смерти. Кое-кто решит: он безвинно скончался. Я хорошо начинал, но Господь проиграл меня, как воры в карты, играя с ангелами в поддавки по маленькой».

Ангелы, получается, выиграли. В поддавки, как в карты. У Господа, как у воров. Марамзин нарочно и с удовольствием не полирует слов, не закругляет фраз, оставляет зазоры, не устраняя заноз. Скажем: «перешла пешком дорогу черная птица и зловеще прикрыла свой собачий грустный глаз белым кожаным веком рептилии». Или, скажем: «РПЦ навсегда займет достойное место ВЦСПС в национальном сознании прихожающих ее людей».

Избегает мелодии. Проза должна работать, а не петь. Двигаться, не сбавляя скорости на поворотах. Не теряя контакта с электричеством. Подражая трамваю.

Одиннадцать рассказов и две повести с остановками. Два отброшенных варианта жизни. Ленинградский вариант называется «Трамвай длиною в жизнь». Парижский – см. обложку – как старинный петербургский журнал.

Любил – и не разлюбил – Платонова, Бродского, живопись, электрички, трамваи, женщин. Не любил – и не полюбил – себя. Любит жить. И не любит выдумывать.

А энергию желания всю сохранил. Но чтобы выразить ее без искажающих потерь, действительно нужна новая проза. Марамзин всегда хотел писать только новую прозу. Это, похоже, ни для кого уже невозможно. Приходится довольствоваться просто своей. Сочиняя такие фразы, чтобы по ним шел ток и сюжет разгонялся, пока рельсы не кончатся.

Пока не вспыхнет что-то вроде медленной цветной молнии, ослепительно преображающей все, что было.

Один рассказ Марамзина войдет, вот увидите, во все антологии. Особенно когда его переведут на языки. Называется – «Кот». Подозреваю, что написан не вчера. И что, к тому же, дописан попозже. Как бы то ни было, за исключением двух последних, ненужных, страниц – это и есть новая проза. В смысле – совсем настоящая. В аккурат между Львом Толстым и Кафкой. Мало на свете текстов с таким ужасом, и жалостью, и юмором, и чтобы простой слог случая сам собою поднимался на такую высоту.

Историю нашей литературы писала тайная полиция – топором дровосека. Вот и Марамзину не поздоровилось. То есть нам, опять же, не повезло.

Тут бы надо еще предложение в противовес, про историческую справедливость – типа писатель молодец, а мерзавцы повержены, – придумайте сами.

Владимир Шилейко: Последняя любовь. Переписка с Анной Ахматовой и Верой Андреевой и другие материалы

М.: Вагриус, 2003.

«Согласившись написать несколько вступительных слов к этой книге, – признается Вячеслав Вс. Иванов, – я испытываю известную неловкость». С таким же чувством ее и читаешь.

То есть, конечно, все правильно и хорошо: что после смерти 86-летней Веры Константиновны Андреевой сын разобрал содержимое письменного ее стола; что нашел эту пачку писем, перевязанную голубой ленточкой; что тридцать лет ее хранил; и что удалось издать.

Не ждать же еще сто лет – когда, уже без сомнения, все личное выдохнется, и в частных документах века XX, совершенно так же, как в официальных, останется только воздух эпохи с плавающей в нем пылью; когда диковинный словарь и синтаксис и невероятные реалии будут под микроскопом любопытней и забавней, чем выражения крошечных (на таком расстоянии) лиц и боль условных тел.

Какое, например, для Владимира Казимировича Шилейко было бы счастье, попадись ему глиняный цилиндрик, на котором хеттской клинописью беременная три тысячи лет назад женщина сообщала бы мужу, что побывала у сведущего человека (допустим, жреца) и он ей посоветовал то-то и то-то! Как обогатила бы его находка сравнительную грамматику, историю медицины, этнопсихологию… да мало ли наук!

Но вот от этой супружеской переписки нас отделяет меньше чем одна жизнь. Читать – рано. И, между прочим, слишком грустно.

Слишком жаль этих людей, из последних сил выгребающих против течения зловонного быта. (Конец 20-х XX века: квартиры уже коммунальные, но интеллигенты прислугу еще держат; отопление дровяное, освещение свечное, и есть надежда на водопровод.) А покуда, значит, персонажи барахтаются (медицина, кстати, пещерная;

вообще, одна лишь почта работает как часы), – ихнюю социальную прослойку сортируют по анкетам, и ненадежные сорта лишаются подкормки. А впереди – нам-то видно – вряд ли не ждет профессора Шилейко тюрьма; так что туберкулез, погасив его, спасет жену – Веру Константиновну – и сына. Который письма нашел и ленточку развязал голубую.

Но я-то, читатель-то, какое право имею знать, что и в этих обстоятельствах, жалких и безнадежных, такие-то люди, чисто конкретные, умудрялись вдобавок мучить друг друга и себя то ревностью, допустим, то тревогой (и что болело, и чего боялись; и чего не понимали друг в друге, и что не нравилось), – зачем передоверены мне их тайны – для меня ведь, чужого и пока живого, ничтожные, но не для этих двоих? Все это, представляющееся снаружи несчастным и некрасивым – таким же, как все наше, – заключало в себе (тоже как и у всех у нас) нечто важное, случившееся только с ними, – для того и случилось.

Обидней же всего (хотя и вчуже), что не в них дело. Не в Андреевой, не в Шилейко и не в письмах. Издательство, как вы понимаете, раскошелилось исключительно потому, что предыдущую жену Владимира Казимировича звали – Анна Андреевна. И тут есть два-три о ней упоминания да сколько-то записок от нее и к ней – главным образом про сенбернара Тапу. Ну и предполагается, что, прояснив Шилейко как все-таки крупную фигуру фона, неугомонное наше ахматоведение уточнит какой-то блик на драпировке главной героини.

У Алексея-то Шилейко – и у Вячеслава Вс. Иванова – мотив, наверное, был другой. Типа забросить в будущее сигнальный поплавок, чтобы дрожал на поверхности над затонувшим кораблем с пиастрами. Потому что В. К. Шилейко был, можно думать, гений, один из самых сильных. Мало что успел, и рукописи роковым образом пропали, – а современникам запомнился именно так – гениальным и не от мира сего.

И в этой книге так выглядит, даром что в ней перетираются почти сплошь тягостные пустяки. Все равно чувствуется, что поверх так называемой жизни он беспрерывно думает о чем-то другом – и вполне вероятно, что не по-русски, а на одном из тех других, пятидесяти двух, которыми, говорят, владел.

И, по правде говоря, такая злость берет! Злость на всех, кроме разве сенбернара Тапы да грудного тогда составителя книги, но в сущности – только на судьбу. Нет чтобы оставить человека в покое – чтобы жил, предположим, в Мраморном дворце на всем готовом, – и не напускать на него ни поэтесс, ни искусствоведок, ни Советскую власть. Читал бы горстке таких же, как он, ненормальных лекционный курс про досаргоновские храмовые ритуалы, а на сон грядущий сам себе – стихи какого-нибудь Гвидо Кавальканти… Это так, первое попавшееся, вообще же ученость мелькает между строк необозримая – и трудолюбие титана.

Вот кто не знал тоски по мировой культуре: звездам не темно.

Незнакомые принимали за городского сумасшедшего. Ходил в солдатской шинели, в ермолке. Каждый вечер измерял себе температуру.

Но градусник – не лекарство. И перевод «Гильгамеша» сгинул, должно быть, в приемном пункте вторсырья. Зато вот какие тексты сохранились для науки:

«Чаю мне не присылай: обошелся. Как бабушкино больное ушко, идут ли у Щетинкина зубки? – Прости, голубка, крепко тебя с сынишкой и всех целую. Твой Володик».

Хосе Ортега-и-Гассет. Этюды о любви

Пер. с исп.; коммент. А.Ю.Миролюбовой. – СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2003.

Не собирался – да, собственно, и не собираюсь – рассуждать ни про какую любовь, а заглянул в эту книжку с чувством – заранее – глубокого удовлетворения. Мол, стала оперяться моя кооперация, и в культурном до чего городе нахожусь. Кроме того, это – и-посреди фамилии всегда меня пленяло. Философ с такой частицей, согласитесь, должен мыслить глубоко, а излагать красиво, как бы звучным баритоном.

На обложке он, кстати говоря, изображен: киноактер! красавец! В шляпе, в пальто, в перчатках, за рулем открытого авто – мужественный, гладко бритый. В точности каким воображаешь. Без очков.

А что «Восстание масс» оказалось сочинением довольно сухим, – так оно, может, рассчитано на людей с разработанным умом.

А тут уж, наверное, сад волнующих афоризмов, пройдемся-ка.

Я прошелся – и мне не посчастливилось. Вполне возможно, что сам, и только сам, виноват. И все-таки, даже рискуя сделаться посмешищем, разочарования не скрою.

Сад-то он действительно оказался сад, и ухоженный. И афоризмы произрастают в большом количестве. Но представьте, какая странность: вся эта флора шелестит профессорским таким занудным тенорком. Причем интонируя кокетливо-задушевно: ни дать ни взять мы на лекции в клубе рабочей молодежи.

А не будь снобом. Лучше, наоборот, порадуйся, что ученый человек до тебя снизошел. Так и было задумано: как собрание легких статеек – газетных, журнальных; и даже цикл радиоречей.

В самом деле: и умно, и мило. Претензий – ноль. Вот только вьется, неотвязная, над каждой страницей, жужжит, как муха, русская эпиграмма – точней, ее pointe: дескать, «все это к правде близко, а может быть, и ново – для него…»

Наглость какая! Сам Ортега-и– (-и-, понимаете ли) Гассет для него простоват!

Откуда я знаю: простоват, не простоват. Не исключено, что в свое время – в промежутке между мировыми войнами – эти мысли пробивали насквозь самую прочную кожаную куртку. А потом затупились. Сверкали новизной, как только что отчеканенные монеты, – но потускнели, разойдясь по рукам. Какой печальный урок, вот и стремись в эссеисты: самый что ни на есть газообразный жанр.

Но наш Бердяев-то – в те же годы на те же темы писал так, что до сих пор заводит. Хотя тоже, по правде сказать, ни о чем не догадался. Потому что пустая это затея – орудовать тут умом, уж лучше хлопать ушами. (А Платон? А Соловьев?) Короче, не знаю, в чем дело – с чего мне примерещилось, будто в этой книжке перебор благоглупостей. Судите сами – а я клянусь, что абзац или два (если попадутся короткие – три) наугад, выпишу наобум.

«Случается, что о достоинствах любви судят по ее неистовости. В опровержение этого расхожего заблуждения и были написаны предшествующие страницы. Неистовость в любви не имеет ничего общего с ее сутью. Она представляет собой атрибут „влюбленности“ – душевного состояния низшего, примитивного свойства, для которого, в сущности, любовь не столь уж и обязательна».

Понравилось? Что до меня, завтра же подарю эту цитату классной руководительнице 11 «А». Или следующую – хотя нет, эту она забракует:

«Итак, женщина есть женщина настолько, насколько она идеальна и очаровательна. Образцовая мать может быть идеалом матери, но быть матерью не значит быть идеалом. Призвания женщины очевидным образом отличаются друг от друга, предполагая различный набор талантов и достоинств. Возможно, что образцовая жена, сестра, мать или дочь не обладают женским совершенством, но возможно и обратное».

Бог с ним. Ничего цитатами не докажешь. Закрываю книжку. И вижу – на тыльной стороне переплета опять та же фотография (шляпа, перчатки, руль). Над ней набрано высказывание – можно быть уверенным, что одно из лучших и самых значительных, или, на худой конец, из наиболее характерных: сборник составлен Вс. Е. Багно, специалистом классным. Переписываю напоследок:

«На мой взгляд, высшее призвание женщины, ее земная миссия (тут слово или два прочно заклеены ярлычком с проставленной ценой. – С. Г.), чтобы требовать, требовать от мужчины стремления к совершенству. Он приближается к ней, желая быть избранным; преследуя эту цель, он, конечно, постарается собрать все лучшее, что в нем есть, и отдать на суд своей прекрасной возлюбленной».

Трогательно-прекрасная душа! С таким текстом явись Чичиков на уездную нашу дискотеку – диджеи отдыхают.

– Тангу «Прикольное»! Дамы приглашают кавалеров! Танцуют все!

Мишель Рио. Мерлин. Моргана. Артур

Романы / Пер. с фр. – М.: Текст, 2003.

Как вы поняли, это трилогия. И переделка великой книги сэра Томаса Мэлори. Не стилизация – перелицовка, наподобие «Янки при дворе короля Артура», но на полном серьезе, даже с оттенком торжественной декламации.

Поэтому первый роман читаешь с недоверием, второй – с недоверием и неприязнью. Третий захватывает, проникаешься уважением к автору и отдаешься, наконец, красоте текста. (Перевод – Степана Никитина, удивительно внятный.)

Сначала думаешь: тех же щей да пожиже влей – пересказывает волшебную легенду реалистической беллетристикой – тривиальный ход. К тому же ничего этого – что происходит, – не было в V веке и в VI по Р. Х. – вернее, вряд ли было, и уж совершенно точно, что ничем подтвердить нельзя. То-то и скудость такая деталей – никакой утвари, никаких нарядов, интерьеров. Действие идет как бы на фоне театрального задника: то море, то горы, то крепостная стена либо лес. Правда, все это хорошо написано, вместо исторической точности – с географической, и в таком масштабе, что постоянно видны пол-Британии (до стены Адриана) и почти вся Бретань.

И немножко необычная речь, особенно у персонажей: они говорят лишь то, что хотят сказать. И автор – только то, что необходимо, чтобы понимать их вполне. От этого слова наполняются весом, звучат громче. И пробравшись сквозь фабулу, такую знакомую, к неизбежному и тоже давно известному финалу, припоминаешь не сцены и не реплики, а словно мрачную, мерную музыку.

А фабула – что ж: всё, как помнят все. Мерлин воспитал Артура, возвел его на трон и скрылся в таинственной пещере. Артур воспылал преступной страстью к Моргане, сводной сестре, и она родила от него Мордреда и отправилась в изгнание. После чего Артур женился на Гвиневере, а она изменяла ему с Ланселотом, и все открылось, и кончилось войной, и все погибли, все до единого рыцари Круглого стола.

Но все это рассказано не как средневековая придворная хроника, а как история провалившегося философского эксперимента. Как будто Мерлин был великий социолог. И придумал цивилизацию нового типа, империю доброй воли. Подготовил руководящие кадры и выдающегося лидера. И Артур его утопию осуществил. А потом она рухнула. Потому что мироздание не обманешь, а оно бесчеловечно. Не приспособишь. И человека не переделаешь, поскольку он в основном состоит из того же материала. Из атомов. Из пустоты. Из ничего и смерти.