Текст книги "История и теория литературы"

Святослав Киевский одержал победу над ханом Кобяком и даже взял его в плен (30 июля 1183 г), а также разбил на Хорле полчища хана Кончака (1 марта 1185 года). В последнем походе хотел участвовать и Игорь Святославович, но гололедица неожиданно помешала ему исполнить обещание, поэтому он предпринял сепаратистский поход, который закончился небывалым разгромом русского войска, приведшим к новым погромам русских городов Кончаком (он осадил Переяславль, разорил город Римов и взял многих в плен) и ханом Гза (он воевал против Путивля, сжег многие села в округе и острог у Путивля).

Злополучный поход Игоря Святославича (1151–1201) состоялся в 1185 году. Чтобы лучше понять события, описанные в «Слове», нужно знать родословную Игоря, князя Новгород-Северского (1180–1198) и Черниговского (1198–1201). Итак, Игорь был сыном Святослава Ольговича и внуком Олега Гориславовича, из-за которого началась распря между Ольговичами и Мономаховичами, описанная в «Слове», автор которого призывает враждующих примириться.

В Ипатьевской летописи сообщается, что 1 мая, находясь около реки Северский Донец, Игорь Святославович наблюдал неполное солнечное затмение «солнце стояще яко месяць». Это дурное предзнаменование не остановило возжелавшего славы князя. Здесь, на Северском Донце, видимо, и развернулись основные события «Слова», но сам князь Игорь, видимо, мечтал добраться до Дона.

Князь выступил в поход вместе со своим братом Всеволодом Святославовичем (его именуют Буй-Тур), князем Курским и Трубчевским (ум. в 1196 г.), и племянником Святославом Ольговичем, князем Рыльским. Четвертым князем («четыре солнца закатились»), видимо, был один из сыновей Игоря Святославивича: либо Владимир Игоревич (1170Рпосле 1211), князь Путивльский, либо Олег Игоревич, родившийся в 1174 г., но его участие в походе не доказано. Обычно четвертым князем считается Владимир Игоревич, но автор «Слова» (в отличие от летописи) практически не говорит о нем, возможно, считая его недостойным даже упоминания. В начале похода старшему сыну Игоря Владимиру было неполных 15 лет. Когда Русь оплакивала убитых и раненых, он провел в плену, как в семейном гнездышке, около двух лет и вернулся на Родину в 1187 г. с молодой женой Кончаковной и сыном Изяславом, поэтому едва ли автор «Слова» назвал бы его закатившимся солнцем.

Но мог ли быть «солнцем» одиннадцатилетний Олег Игоревич? Нет свидетельств, что русские брали на войну детей. Однако во Франции в 1212 г. психически больной пастушок Этьен собрал вокруг себя 30 000 ребят, готовых вернуть Гроб Господень, – так начался «Крестовый поход детей», которые, не добравшись до Иерусалима и Гроба Господня, были проданы мусульманам в рабство. Дети шли на подвиг, будучи уверены, что, даже не имея оружия, они возьмут Иерусалим одной молитвой, одной своей верой и чистотой.

Кроме русичей, Игорь привел с собой ковуев – наемное войско князей черниговских тюркского происхождения, и, как поясняет Ипатьевская летопись, именно отступившие с поля боя ковуи стали причиной пленения князя Игоря, который безуспешно пытался их воротить и поэтому оторвался от русского стана.

Отметим также, что из плена Игорю помогает бежать Овлур, которого Ипатьевская летопись называет Лавром, следовательно он был крещеным и как христианин помог христианину.

Оказавшись на свободе, Игорь поспешил не в Новгород-Северский, а в Киев поклониться Божией Матери перед ее иконой, именуемой «Пирогощая», – то есть в храм Успения Богородицы на Подоле. Существует красивая версия, что Пирогощая – это Неопалимая Купина, от греческого слова «огонь» – «пир» (отсюда «пиротехника»), но академик Д.С.Лихачев убедительно отклонил эту версию, связав название иконы с греческим словом «башня». Действительно Богоматерь на иконе, именуемой

«Влахернской», изображается среди семи башен, – по их числу на стенах Влахернского монастыря в Константинополе, – и называется «Башенной»).

Композиция, или структура, «Слова» часто отступает от четкой хронологической последовательности изложения событий, поскольку в нем ярко выражено лирическое начало: автор не искажает истории, но свободно пользуется ей для достижения особого лирического настроения, часто сопоставляя факты последних полутораста лет.

Слово начинается с зачина, в котором дается характеристика поэтической манеры Бояна, «творца песен». Его песня сравнивается с охотой: он пускает свои персты на струны, как соколов на лебедей, а сам он, подобно поэтам-скальдам, чье слово обладало магической силой, причастен сакральному мировому древу, по которому он растекается мысью (белкой) или мыслью, под которым трусит волком и над которым парит орлом, – то есть его творческому гению открыты тайны всех трех уровней мирового древа.

Автор «Слова» отказывается от мистической скальдической поэзии Бояна, он обещает петь по былинам сего времени, а не по «замышлению Бояню», возлагая таким образом на себя обязанности историка и летописца, ибо былины в древности назывались старинами, а историческая правда – былинами.

Основные жанры скальдической поэзии, как известно, это драпа (хвалебная песнь, причем часто ради награды), нид (бранно-насмешливое стихотворение) и виса (отдельная строфа (станс), посвященная поединку, свиданию случайной встрече, сновидению и даже краже).

Вера в силу слова скальда делает запретным нид, ибо тот, кого восхваляют в драпе – будет процветать, а тот, кого унизят в нисе – страдать. Автор слова многократно подчеркивает, что Боян писал в жанре драпы, ибо он клал пальцы на струны, и они «сами княземъ славу рокотаху», он, соловей старого времени, и полки Игоря «ущекотал» бы, то есть, щелкая, воспел бы их, как соловей.

Европейские эпические поэмы и русские былины архетипически, а может быть, и генетически связаны с драпой, ибо их цель – воспеть мощь и силу рыцаря или витязя, превращая реальное в идеальное. Сид, например, иногда служил маврам, предпочитая деньги – национальной идее, но эта правда невозможна в эпической поэме, которая всегда повествует об идеальном герое.

От этой традиции отрекается автор «Слова», ибо он собирается не воспевать, а рассказывать о поражении и плене князя Игоря с полками. Он отрекается от магической власти слова над судьбой, ибо, повествуя о несчастьях Игоря, можно навлечь еще большие несчастья. Стремится к свободе в выборе слов, а не к мистической силе, которая предполагает запрет на брань, ведь автору «Слова» как раз и предстоит со скорбью укорить князей, в частности деда Игоря – Олега Гореславича, при котором «въ княжихъ крамолахъ веци человекомь скратишась». Итак, автор «Слова» стремится повлиять на судьбу Руси, используя не магию слова, ибо она лишает свободы, а на волю и ум людей, которые, услышав горькие укоры князьям, кои в усобицах начали «сами на себе крамолу ковати», могут добровольно отказаться от взаимной вражды и жить счастливо, как в прежние, «жирные» (обильные) времена.

Новое, немистическое видение истории проявляется и в том, что Игорь не устрашился дурного предзнаменования – затмения. Если ирландские саги («Сватовство к Эмер») наполнены гейсами, то есть запретами и приметами, то древнерусская песня свидетельствует о равнодушии князя Игоря к мистическому плану бытия.

Интересно, что сама битва (в отличие от европейских эпических поэм) в «Слове» не описана, сообщается лишь о ее результатах: о победе в пяток (пятницу), после которой болота мостили – драгими оксамитами (тканями из шести нитей, – тот же корень в слове «гекзаметр», ибо он шестистопный), и о поражении в третий день битвы («третьяго дни къ полднию падоша стязи Игоревы», в Ипатьевской летописи – в день воскресный), в который князей полонили, а многим русичам пришлось полечь на поле брани. Битва в «Слове» сравнивается с кровавым пиром (в древности на пирах возлежали). В этимологическом словаре Макса Фасмера такие слова, как «черпать», «череп», «черепок», «черп» = «серп», выступают как однокоренные через лит. kerpa, kirpti – «резать». В этом контексте стремление Игоря испити шеломом Дону выступает как метафора пира с амбивалентным значением: либо утвердить власть над Доном, либо сложить за Дон – главу или череп, то есть напиться Дону допьяна из черепа. В древних культурах связь черепа, черепка и пира архетипична: в новгородской летописи говориться, что в 6480 году Святослав (уже после смерти его матери св. Ольги) пошел на пороги, где напал на него печенежский князь Куря, сделала из его черепа чашу и пил из нее. «Надпись на чаше из черепа» оставил Байрон:

 
Где ум светился, ныне там,
Умы будя, сверкает пена.
Иссохшим в черепе мозгам
Вино – не высшая ль замена?
 

Везение в пятницу и страдание в воскресный день свидетельствует о том, что Игорь находится в антимире, где христианские закономерности нарушены. Здесь солнце князю тьмой путь заступает, ночь, стонущи, ему грозою птичь убуди; кличет Див вверху древа, скачут Жля и Карна, орлы клекотом на кости зверей зовут, а лисицы брешут на червленые щиты (археологически подтвержденная деталь вооружения русского воина), – все это предвещая смерть (ср. современное поверье о вое собаки). И только природа продолжает сочувствовать погибшим русичам: «Ничить трава жалощами, а древо с тугою к земли прелонилось». В центре средневекового космоса утвержден человек – природа сострадает своему повелителю, а убеждение что именно Ренессанс поместил человека в центр вселенной ошибочно хотя бы уже потому, что св. Григорий Богослов, Назианзйн (329Р 389), учит о человеке как о макрокосме в микрокосме. Человек – это великое в малом, ведь в человеке есть не только то, что есть в космосе (плоть, сотканная из четырех природных стихий), но и то, чего в мир нет – свободная воля.

Приведенный выше фразеологизм о траве и древе повторен под клеймом Богородичной иконы конца XV – начала XVI в., свидетельствующей, что «Слово» не поздняя фальсификация, а оригинальный памятник. Кроме того, псковский писец Диамид в 1307 г. сделал приписку к «Апостолу», характеризуя распрю московского князя Георгия Диниловича и тверского князя Михаила Ярословича почти дословной цитатой из «Слова»: «При сих князехъ сеяшется и ростяше усобицами, гыняше (погибала) жизнь наша в князехъ которы, и веци скоротишася человекомъ», заменив только «жизнь Даждьбожа внука» на «жизнь наша».

Итак, князь Игорь оказался в антимире, ведь «русская земля уже за шеломянем (холмом) еси». Композиция «Слова» соответсвует архаической структуре сказочного путешествия в иной мир, а граница между мирами обозначена холмом. При возвращении Игоря на родину изменяется вся символика, сопутствующая ему: сороки не трещат и не разглашают путей, которыми он бежит (а в начале путешествия птицы кричали, разбуженные ночью грозой, что противоестественно: птицы (кроме соловья) ночью молчат), «солнце светится на небесе – Игорь князь в Русской земли» едет поклониться Богородице. Именно теперь автор возвращается к образу Бояна и его излюбленному жанру, к драпе: «Слава Игорю Святославличю, буй туру Всеволоду, Влидимиру Игоревичу!» «Здравии князи и дружина, побарая (борясь) за христьяны на поганые (языческие, то есть половецкие) плъкы (полки)». Только в развязке появляется центральная тема таких европейских эпических поэм, как «Песнь о Роланде» иди «Песнь о Сиде» – борьба с язычниками за утверждение христианства.

В «Слове» нет единой кульминации, но есть несколько кульминационных узлов, важнейший из которых – побег Игоря, за которым следует развязка – возвращение князя. Часто кульминацией называют плач Ярославны, но это лишь одна из кульминационных сцен.

В «Слове» много темных мест. Так, в оксамитах иногда видят драгоценные камни, под Доном же, видимо, следует понимать Северский Донец, а не Дон. Многие темные места возникли в результате того, что «Слово» было написано скорописью, то есть без деления на отдельные слова. Так, в начале действия буй туръ Всеволод в речи к Игорю говорит о своем войске:

– А мои ти куряни сведоми къмети (а мои куряне (жители Курска) – воины (кмети), хорошо сведущие в воинском искусстве), или

– А мои ти куряни сведоми къ мети» (курские воины уже отведены к черте, мете, месту встречи с твоим, Игорь, войском).

Князь Святослав Киевский, пересказывая «мутен сон» боярам, говорит:

– Уже дьскы без кнеса в моемъ тереме златовръсемъ… —

что значит либо:

– Уже младшая дружина (дети) без князя в моем тереме златоверхом (то есть сон предвещает смерть князю, а его младшая дружина, дети, останутся без князя), -

либо:

– Уже доски без перекладины (без князя/князька) в моем тереме златоверхом (то есть убрано бревно, на которое в избах сверху настилали потолок), – что является частью древнего ритуала погребения, так как кровлю разбирали, чтобы через крышу вынести усопшего.

Какую бы трактовку этого труднопереводимого изречения мы ни приняли, смысл «темного места» остается неизменным: мутен сон предвещает князю Святославу кончину.

Когда же, после поражения войска Игорева, говорится о сборе половцами дани «по беле» со двора, исследователи отмечают, что половцы дани никогда не собирали, но здесь использован устойчивый фразеологизм, выражающий символическую зависимость от завоевателей. А слово «бела» при этом получило самые различные трактовки: зимняя шкурка белки. А также – белица, белец, человек не монашеского звания, которых, возможно, угоняли в рабство. Кроме того бела – мелкая серебряная монета белого цвета (в отличие от куны – крупной монеты).

Основным дешифровщиком «Слова» выступил граф А.И. Мусин-Пушкин. Случилось это так: при Екатерине II распространилась идея собирательства рукописей, и Мусину-Пушкину было дано высочайшее дозволение знакомиться со всеми материалами российских библиотек. Став обер-прокурором Святейшего Синода, он смог даже изымать всё нужное для Синодальной библиотеки. Его помощники ездили по различным монастырям – так в 1795 г. один из них купил у заштатного архимандрита Иоиля сборник (Хронограф – тип древнерусского памятника, составитель которого стремился систематизировать летописи), в конце которого находилось «Слово о полку Игореве». Архимандрит Иоиль был человек чрезвычайно ученый, некогда занимавший пост ректора Ярославской духовной семинарии. Он долгие годы тщетно пытался самостоятельно прочитать «Слово», но на склоне лет решил продать написанный скорописью сборник собирателю реликвий – Мусину-Пушкину, который пригласил для расшифровки знатока древностей Н.Н. Бантыша-Каменского и брата Царскосельского лицея А.Ф. Малиновского. Они работали поодиночке, но потом встречались и обсуждали созданные ими варианты перевода. К 1800 г. «Слово» было расшифровано и издано, но в 1812 г. рукописный сборник и большая часть тиража сгорели. В наши дни самым авторитетным источником «Слова» является писарская копия, которую Мусин-Пушкин создал для Екатерины, но не успел передать. Выдающимися исследователями памятника стали Вячеслав Федорович Ржига (1883–1960) и Сергей Константинович Шамбинаго (1871–1948), в 1934 г., совместно подготовившие комментарии к «Слову», в которых обсуждаются «темные места». За информацией можно обратиться также к энциклопедии «Слова», к краткому энциклопедическому словарю, словарю-справочнику «Слова о полку Игореве»[9]9
  Фундаментальная электронная библиотека (ФЭБ). РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА И ФОЛЬКЛОР. – Электронный ресурс. Режим доступа: http://feb-web.ru/feb/feb/dict.htm, свободный.


[Закрыть].

2.4. Западная куртуазная литература и литература начального периода раздробленности Древней Руси (XII–XIII вв.). Древнерусские повести о татарском и шведско-ливонском нашествии

С 1095 по 1270 в Европе состоялось восемь крестовых походов в Иерусалим ради завоевания Гроба Господня, но в действительности крестоносцы обрушивали мощь своего оружия и на другие земли. Византия пострадала от крестоносцев в 1204 г. (четвертый крестовый поход (1202–1204)). Русь – в 1242 г., когда Александр Невский на льду Чудского озера разгромил немецких рыцарей-крестоносцев Ливонского ордена. В житии святого Александра Невского сообщается о важном историческом выборе, сделанном святым, – с кем быть: с крестоносцами («фрязями») против орды или с ордой против крестоносцев. На два фронта воевать было невозможно. Св. Александр Невский сражался со шведами (Невская битва, 1240) и крестоносцами (Ледовое побоище, 1242) и искал мира с Ордой, которая не вмешивалась в дела веры, хотя и жестоко губила русских князей, славных витязей и все русское воинство («Повесть о битве на реке Калке», 1223 г.).

Папа же посылал к св. Александру легатов с предложением признать его власть. Русский князь был и мудрым полководцем, и апологетом веры в споре с «фрязями».

Византия же сделала ставку на крестоносцев, трагические последствия этого исторического выбора отражены в древнерусской «Повести о взятии Царьграда крестоносцами в 1204 году», написанной русским очевидцем событий и отчасти даже дополняющей подробный рассказ о них у византийского историка Никиты Хониата (ум. в 1213 г.).

Итак, в 1195 г. на престол вступил Алексей III, не только свергший и ослепивший своего брата Исаака Ангела (1185–1195), но и заточивший его и его сына, Алексея, в крепость. И вот взмолился Исаак, прося, чтобы брат отпустил его сына на свободу, и поклялся, что они даже не помыслят о царстве. Но спустя какое-то время поразмыслил Исаак и стал понуждать сына бежать в дальние страны и оттуда добиваться престола. И, наконец, бежал Исаакович на корабле в бочке с тремя доньями, так что со стороны затычки была налита вода, а ниже – прятался сам царевич. Эта версия побега из Константинополя в 1202 г., видимо, легендарная, так как Никита Хониат сообщает, что Алексей остриг себе волосы в кружок, оделся, подобно католикам, и, смешавшись с толпой, укрылся от сыщиков.

Таким образом царевич оказался в Сицилии, здесь он установил связи с папой Иннокентием III (папа с 1198 по 1216 гг.) и Филиппом Швабским, то есть королем Германии (1198–1208) и младшим сыном императора Священной Римской империи Фридрихом I Барбароссой. Царевич Алексий был братом жены Филиппа – императрицы Ирины Исааковны и поэтому мог ждать помощи от своего зятя Филиппа.

Крестоносцы обещали восстановить Алексея Ангела на престоле и продолжить путь в Палестину (четвертый крестовый погод, 1202–1204 гг.), а царевич Алексей обещал отблагодарить их, субсидировав поход и отправив с ними десятитысячное войско. Крестоносцы подступили к Константинополю с четырех концов и сожгли город, Алексей III бежал, отдав престол ослепленному им брату Исааку. Город сильно пострадал от пожара, сгорел даже притвор у Святой Софии, где изображены все патриархи. Алексей Исаакович с крестоносцами не смог догнать Алексея III, но смог сместить отца, который постригся в монахи и вскоре скончался. Видя как в огне гибнет город, народ не признал царем Алексия IV Исааковича и венчал (хотя без патриарха) на царство Николу Канаву, воина. Бояре же венчали на царство Мурчуфла (Алексия V), который заточил в темницу и народного царя Николу, и Алесея IV, Ангела, и вскоре умертвил последнего.

Раздосадованные своими неудачами: им не удалось посадить на престол Алексия IV и получить за свой труд вознаграждение, – крестоносцы овладели Константинополем, из которого бежали царь Мурчуфл, бояре и патриарх, и разграбили Святую Софию и все храмы и монастыри в городе и за его пределами.

В эти времена, казавшиеся древнерусскому человеку апокалипсическими, и сложилась легенды о граде Китеже и Индийском царстве – о земных проекциях рая небесного, сокровенного, потаенного от сторонних глаз.

Когда Византия и Русь страдали от внутренних распрей и внешних врагов, в Европе постепенно формировалась куртуазная культура, ведь Европа не только воевала с арабами, но и училась у них торговле и роскоши.

Куртуазно-рыцарский идеал раньше всего сложился в Провансе, то есть в провинциальной части Франции, граничившей с завоеванной маврами Испанией. Словом, именно в Прованс проникает своеобразная любовная лирика арабских суфиев, написанная на фарси. Фарси не знает категории рода, поэтому поэзия, обращенная Богу, в переводе на прованский диалект превратилась в стихи, воспевающие прекрасную даму. Считается, что первое суфийское рубаи на фарси написал Абу Язид (Баязид) Бистами (ум. 874):

 
О, любовь к Тебе сразила и познавшего (арифа) и невежду,
Страсть к Тебе лишила доброго имени,
Влечение к красным устам твоим вывело прочь
Из кельи Баязида Бистамийского.
 

Отметим, что мотив исхода навстречу любви соответствует второй ступени восхождения суфия к всепоглощающей и сжигающей любви к Богу.

Для сравнения приведем фрагмент кансоны Бернарта де Вентадорна (ок. 1140–1195/1200), повторяющего те же мотивы исхода навстречу гибельной любви:

 
Как рыбку мчит игривая струя
К приманке злой, на смерть со дна морского,
Так устремила и любовь меня
Туда, где гибель мне была готова.
 

Ситуация исхода и поиска становится архетипической для куртуазной литературы, ибо по корнесловию и поэты-трубадуры, и авторы французский рыцарских романов – труверы – связаны с французским глаголом «искать».

Божественный статус прекрасной дамы порождает в лирике трубадуров мотив робости рыцаря перед ней. Бедные феодалы не могли скопить достаточно приданого, чтобы женить всех своих сыновей. В супругу старшего брата или сюзерена часто были влюблены оставшиеся без семьи рыцари. Таким образом, культ прекрасной дамы сразу же вплетается в адюльтерный сюжет (о супружеской неверности).

Прованские трубадуры, воспевая дам, обращаются к таким жанрам, как кансона (любовная песня), пасторелла (близкая народной культуре песня о любви к пастушке, которая либо уступает изящному рыцарю, – и тот, забывая о ней, уезжает, – либо дает отпор, например, позвав односельчан с дубинами), альба (песня, которую с первыми лучами солнца запевает друг или оруженосец, стороживший всю ночь коней, чтобы разбудить рыцаря и предотвратить его встречу с мужем дамы).

Разрабатывают трубадуры также жанр сирвенты (стихотворения на политические темы, которые так волновали воинственного Бертрана де Борна (ок. 1140–1215), упомянутого Данте в восьмом кругу ада среди зачинщиков раздора за то, что он ссорил сына с отцом и воспевал войну между ними) и тенсоны (спора двух поэтов, обменивающихся полемическими строфами).

Под влиянием французских трубадуров в Германии XII–XIII вв. развивается поэзия миннезингеров. Влюбленный рыцарь творит из дамы кумир, требующий жертв. Так, австрийский поэт-миннезингер Ульрих фон Лихтенштейн (ок. 1200–1275) присылает даме, усомнившейся в том, что он повредил во время поединка мизинец, свой отрубленный палец, сопровождая его любовным посланием.

Мотив вассального (и куртуазного) служения даме, как сюзерену, перед которым рыцарь должен исполнить свой долг, получает дальнейшее развитие в рыцарском романе, герой которого теперь воюет не за веру, короля и отечество (так было в героическом эпосе о Роланде и Сиде), а ради славы, которая одна может привлечь к нему снисходительность и внимание дамы. Кроме того, согласно куртуазной эстетике, идеальный рыцарь должен быть вежливым, образованным и влюбленным.

Рыцарский роман – это «роман дороги», появившийся еще в античности. Вспомним «Эфиопику» Гелиодора (III–IV вв.), повествующую о странствии влюбленных Теагена и Хариклеи. Но в средние века тема странствий приобретает мистический смысл: будь то аллегорический «Роман о Розе» (XIII) или путешествие влюбленного рыцаря, во время которого он проявляет свою доблесть. Странствие – это духовное восхождение, развернутое во времени и пространстве и перекликающееся как с суфийской традицией взыскания Творца, так и с мифологической – вспомним, например шумерского Гильгамеша, отправившегося искать траву бессмертия, или аргонавтов, ищущих мистическое золотое руно. Но важнейшая основа средневекового «романа дороги» – это христианское представление о человеке как о страннике на земле, у которого есть лишь одна родина – небесная. Путешествия рыцаря в поисках чаши Грааля получили название «квест» (от английского «quest» – поиски). Грааль – это романный аналог Чаши Тайной Вечери или потира (причастной чаши), способный насыщать, даровать здоровье и бессмертие.

 
Здесь рыцари с успехом отыскали
В доспехах тяжких – легкий след Грааля
И, победив и страхи, и дракона,
Воспели даму возле ее трона.
 

В Византии торжественный вынос потира во время литургии сопровождался величественной процессией с крестом, копьецом, свечами и проч., – что отразилось на образности романов: в процессии Грааля участвуют несущие свечи и копье Лонгина (обретенное крестоносцами в первом крестовом походе), с которого каплет кровь. Вызывает удивление, что чашу Грааля несет прекрасная дева, хотя в храме с потиром выходит только священник, женского же священства в христианстве нет. Ответ на этот вопрос могут дать византийские иконы, фрески и смальты (мозаики), на которых женщина с чашей может быть аллегорией истинной церкви или даже историческим лицом – византийской императрицей, хранительницей священной чаши или блюда. Так на мозаике церкви Сан-Витале в Ровенне мы видим императрицу Феодору со священным блюдом в руках.

В Византийской Церкви с IV в. существовал праздник обретения Святой Чаши Господней, который приходился на 3 июля. В 394 г. Чаша находилась в Иерусалимском храме Сиона, возведенном на месте Тайной Вечери. В VI в. Чашу перенесли в Константинополь. Однако в Англии существовало предание, что св. Иосиф Аримафейский в I в. прибыл с ней в Британию. Таким образом произошла контаминация христианских мотивов с кельтским преданием о котле Брана, способном исцелять даже смертельно раненых. Процессия Грааля тоже была вписана в контекст языческих сказаний о Короле Рыбаке, который должен исцелиться сам, а вместе с ним вся его земля, страдающая – с момента его ранения – от засухи и неурожаев, – если кто-нибудь из рыцарей задаст вопрос: «Кого должна напитать эта чаша?». Вопрос прост, но задать его может лишь идеальный рыцарь, в жилах которого течет кровь ближайших родственников Самого Христа и который не имеет никакого личного греха, – эти мотивы встречаются у английского писателя сэра Томаса Мэлори (1405–1471).

А Парцифаль немецкого писателя Вольфрама фон Эшенбаха (1170–1220) при первом появлении в Замке Грааля не может задать сакрального вопроса, ибо у него есть личный грех: своим уходом в рыцари он оскорбил мать, – поэтому обретение Чаши откладывается до времен, когда рыцарь обретет чистоту и совершенство. – Так были заложены основы романа воспитания.

Мы видим, как христианская византийская традиция, уходя на Запад, обрастает языческими мотивами и соединяется с местными кельтскими легендами.

Самым известным автором рыцарских романов стал Кретьен де Труа (ок. 1130 – ок. 1191).

Среди рыцарских романов наиболее известны циклы сюжетов о Тристане и Изольде, о короле Артуре и о Святом Граале.

Роман о Тристане и Изольде часто сравнивают с житием святых Петра и Февронии. Эти сюжеты объединяют такие мотивы, как борьба со змием или драконом, одновременная смерть влюбленных, посмертное чудо с их гробами и др. Отметим, что католическая идея выразилась в торжестве страсти над всеми запретами, разделяющими влюбленных. Со столь же пьянящей и губительной страстью мы сталкивались и на примере Роланда, который из страстного влечения к подвигу не трубит в рог Олифант и губит себя и двадцатитысячное войско.

Русские святые Петр и Феврония выражают православную идею торжества таких освященных Церквовью форм бытия, как семья и город-государство Муром, о которые разбиваются земные страсти. Роман и житие восходят к общему сюжетному корню, видимо кельтскому, но под влиянием различных культурных традиций, обретают прямо противоположный пафос.

Святые Петр и Феврония являются покровителями брака и чадородия. Их мощи покоятся в Троицком соборе Свято-Троицкого женского монастыря в Муроме.