Текст книги "МАИ. Пена юности"

Первая сессия, первый экзамен

Так незаметно в разговорах о жизни за кружкой пива, и не за одной, промелькнул первый семестр. Настала пора экзаменов. Началась первая экзаменационная сессия.

Предваряла ее зачетная сессия, где нам требовалось сдать, по-моему, шесть или восемь зачетов, чтобы допустили к сдаче экзаменов, которых тоже было шесть.

Не без проблем, но с зачетами я справился. Последний сдал 29 декабря в 21:30, а домой приехал в половине одиннадцатого. На следующий день предстоял первый экзамен по матанализу.

Открыл учебник, прочитал четыре теоремы – Ролля, Лагранжа, Коши и правило Лопиталя. На формуле Тэйлора остановился. Решив, что «перед смертью не надышишься» и готовиться дальше бессмысленно, я пошел спать.

На следующий день в приподнятом настроении, так как голова не была отягощена непомерным грузом знаний по математике, поехал в институт на первый экзамен. Надо заметить, что график экзаменов составлял староста нашей группы, который был назначен Липкиным.

Володя Кульчицкий был очень старательным мальчиком, который приехал из Южно-Сахалинска с большим желанием учиться. Он аккуратно посещал все лекции и семинары, готовился самостоятельно после лекций, не имел ни одной вредной привычки. Почему он поставил матанализ первым экзаменом – неизвестно. С нами, остальными студентами группы, он не советовался.

Когда после нескольких положительных оценок посыпались “неуды”, мне стало немного спокойнее: все-таки не один я буду с двойкой. В том, что у меня будет именно двойка, сомнений не было – только ожидание неотвратимого факта.

Наконец пришла и моя очередь экзаменоваться. Первым же вопросом в билете мне досталась формула Тейлора, на которой я накануне остановился. Эх, кабы я ее прочитал!

Тем не менее какое-то доказательство я все же придумал. Второй вопрос не помню, но что-то, вроде, написал, – впрочем, настолько же далекое от осмысленного, как и в формуле Тейлора. Задачу я, правда, решил, и ожидая вызова экзаменатора, наблюдал за происходящим в аудитории.

Наш лектор, Игнатьева Алла Венедиктовна (один из авторов учебника “Игнатьева А. В., Краснощёкова Т. И., Смирнов В. Ф. (под ред. Романовского П. И.) Курс высшей математики”), – “за глаза” мы ее звали Игнашкой, – подозвала к себе Кульчицкого. Он уже сдал экзамен, но сидел в аудитории, составляя какие-то очередные списки.

– Это вы составляли график экзаменов? – обратилась она к нему.

– Да.

– Почему же вы поставили “матанализ” первым экзаменом? Ведь некоторые ваши товарищи только вчера сдали зачетную сессию… – вполне мирно спросила Игнашка.

– Если бы они вовремя сдали зачеты, у них было бы на подготовку целых пять дней! – уверенно и даже с некоторым вызовом ответил Кульчицкий.

– У ни-и-и-х?! – с явным неодобрением переспросила Игнашка. – Идите!

И выгнала его из аудитории. Мне показалось, что в этот момент она пожалела, что поставила ему положительную оценку.

В это время в аудитории появился молодой невысокий аспирант, присланный кафедрой помогать принимать затянувшийся экзамен. Когда он подошел к Игнашке, она почему-то показала на меня – мол, берите его, – наверное, потому что я сидел к ней ближе всех.

Аспирант подсел ко мне и с видом бывалого преподавателя, напыжившись, сказал:

– Ну, показывайте, что Вы подготовили по первому вопросу.

Я показал подготовленный ответ. Чтобы я хоть на секунду мог предположить, что он правильный! Я был уверен, что он тут же скажет, что это ерунда и попросит ответ на второй вопрос. Но вместо этого аспирант ушел в глубокую задумчивость. Здесь уже я усомнился: а вдруг я угадал и самостоятельно доказал формулу знаменитого английского математика? Но нет, этого не может быть…

Аспирант схватил мой листок и подбежав к Игнашке стал показывать ей мой ответ. Игнашка снисходительно улыбнулась, покачала головой, ткнула карандашом в мой листок.

– Ну да! – понял, наконец, аспирант, где у меня «ерунда». Вернувшись ко мне, уже уверенным тоном сообщил:

– Ваш ответ неправильный!

«Да я и без тебя знаю, что мой ответ неправильный», – про себя усмехнулся я.

– Показывайте второй вопрос, – многозначительно произнес он.

– Пожалуйста, – и я протягиваю ему такую же «ерунду».

Аспирант снова погружается в глубокие раздумья. (Меня это уже забавляет.) Так и не разобравшись сам, опять бежит к Игнашке. Она с той же ухмылкой смотрит на него и качает головой.

– Ну, вот же! Неужели не видите?

– А! – бьет себя по лбу аспирант и уверенным шагом идет ко мне. Он и не подозревает, что я во всех деталях наблюдал его пантомимы с Игнашкой.

– Вы не знаете этого вопроса! – объявляет он мне.

«А сам-то ты его знаешь?» – опять про себя замечаю я.

С моей задачей он также побежал к Игнашке, и здесь, видимо, ожидая какого-то подвоха. Но на этот раз она сказала, что все правильно.

– Но студент не ответил на два вопроса. Что делать? – продолжает мучить ее аспирант.

– Ну задайте ему какой-нибудь дополнительный вопрос! – отвечает Игнашка.

К этому моменту про себя я уже обозвал его “Чимером”. Что это такое, я не знаю, но ему подходило – что-то мелкое и суетливое.

Чимер подсаживается ко мне и гордо заявляет:

– Я решил задать вам дополнительный вопрос. «Не ты, а Игнашка это решила. Давай, задавай», – продолжаю я свой мысленный диалог с ним.

Не помню, какой именно вопрос он задал, но я вполне ожидаемо на него не ответил. И Чимер опять побежал с вопросом к нашему преподавателю.

– Студент не ответил на дополнительный вопрос!

Очевидно, Игнашке это все-таки надоело.

– Ставьте два, пускай гуляет!

Я с интересом наблюдаю за выражением физиономии Чимера. Он, как двуликий Янус, бежит к Игнашке на цыпочках со смирением и унижением, а поворачивается ко мне уже с выражением уверенности и достоинства на лице и в позе, и поступью командора приближается к моему столу.

“Ну давай, говори мне, что это именно ты решил мне поставить “неуд”…”

– Вы не готовы к экзамену! Я решил вам поставить “неуд”, – произносит он, наконец, заключительную фразу в этом спектакле.

Вижу, как Игнашка насмешливо смотрит в нашу сторону.

Я собираю свои бумажки, встаю, ловлю взгляд Игнашки, достаточно громко с широкой улыбкой благодарю ее, что уделила мне время, а я не сумел им с толком воспользоваться, и сказав “До следующей встречи”, вышел из аудитории.

Так как я был, наверное, уже двенадцатым, получившим “неуд” на этом экзамене, то друзья меня встретили с воодушевлением.

– Нашего полку прибыло!

– Надо бы отметить это знаменательное событие, – сказал Хуторненок (за Сашкой Хуторненко быстро закреплялось какое-нибудь прозвище).

Это был не только первый экзамен в институте, но и первая двойка, которая избавляла первокурсника от обидного прозвища “козерог”. (Это животное не имеет хвоста и потому так у нас называли первогодков, не успевших обзавестись этим отростком, прибавлявшим солидности.) Сережка Архипов, ставший у нас в компании «Блондином», охотно поддержал это предложение, а меня и Славку можно было и не спрашивать. Значительность события требовала достойного места для его отмечания, поэтому Хуторненок предложил отправиться в лучший среди знатоков пивной бар “На Павелецкой”.

Этот бар занимал угол первого этажа двухэтажного дома на углу Зацепского вала и Дубининской улицы.

Снаружи и внутри это было совершенно невзрачное питейное заведение. Металлические столовские стулья и квадратные столики, покрытые бирюзовым пластиком. Никаких украшений на стенах. Небольшое прокуренное помещение.

Но бар этот имел необычайную популярность у серьезных любителей пива. Там подавали отличное свежее бочковое пиво по 24 копейки (при этом никогда не наблюдалось недолива). Но главное, там всегда были вкуснейшие креветки! Не варено-мороженные и потом разогретые, а сваренные свежими прямо в баре! Не однажды нам удавалось полакомиться там истинными деликатесами – огромными ростовскими раками (“но по пять”) и совершенно бесподобных размеров камчатскими крабами. Крабы тоже готовились в баре и отваривались только целиком. Когда такого красавца помещали на кружки пива, составленные в центре стола и занимавшие стол целиком, то его “весла” с клешнями свешивались с краев.

К сожалению, бар этот вместе с рынком вскоре снесли, когда освобождали площадь перед Павелецким вокзалом. И в дальнейшей своей жизни мне уже не доводилось есть что-либо подобное.

Был вечер 30 декабря 1967 года. Многие москвичи хотели подготовиться к празднику, поэтому на улице перед входом в бар образовалась очередь. Наш “бывалый” Хуторненок заметил, что если мы будем тихо стоять в очереди, то можем в бар и не попасть – все время кто-то протискивался без очереди.

– Давайте, двое держат очередь, – распорядился он, – а остальные прорываются внутрь.

Так мы и сделали. Правда кто-то, кажется Пит (Виктор Петров), остался без пуговиц на пальто. Но главное – мы внутри. Под руководством Хутора нашли и составили два столика в углу зала, и вот мы в процессе. Заказали пиво, креветок и оживленно обсуждали первый экзамен и сопутствующие прелести студенческой жизни. Время шло, а темы для разговора и пиво не иссякали.

Не помню, во сколько я пришел домой, но ботинки смог снять не сразу – кажется, только с третьей попытки. И подниматься с пола было все труднее.

Мамы и сестры дома не было. Из кухни за моими упражнениями молча наблюдал отец. Он не стал спрашивать, как прошел мой экзамен – то ли и так понял, то ли, учитывая мое состояние, это уже не имело значения.

Я прошел к своей постели, сообщив, что буду спать, на что отец строго сказал:

– Иди есть!

– Не хочу, – насупившись ответил я, поскольку есть после такого количества выпитого пива действительно не хотелось.

– Я кому сказал, иди есть!

С отцом я спорить не привык и послушно пошел на кухню.

Он положил мне в тарелку макароны по-флотски, которые я очень любил.

– Ну как, сдал? – только тогда спросил отец.

– Нет, завалил.

– И решил отметить? – язвительно поинтересовался отец.

– Я не один. У нас полгруппы завалили.

– И все пошли отмечать? – продолжал любопытствовать отец.

– Почти все, – слегка соврал я.

Доел свои макароны и пошел спать.

Не успел я лечь в постель, как в моей голове заштормило и весь полученный груз вынесло на берег, то есть на пол. Я быстро встал, пошел в ванную, взял ведро, веник и тряпку и стал убирать следы бедствия. Отец тоже подключился, приговаривая:

– Вот мать сейчас придет, то-то порадуется.

– Но я же говорил, что не хочу есть, – вяло огрызнулся я.

Мы с ним успели навести порядок до прихода мамы и сестры. Я еще раз умылся, попил воды и снова лег. На этот раз не штормило.

Когда вернулась мама, я уже спал.

На следующий день состоялся знаковый разговор с отцом, который разделил мои отношения в семье на “до” и “после”.

Со своими лагерными друзьями я договорился отметить Новый год в любимом нами лагере “Космос”, где мы обычно встречали каждый Новый год, пока учились в школе. Помимо самого лагеря на его территории действовала база отдыха для сотрудников ГИПРОМЕЗа. В ней для нашей компании были заказаны номера.

После завтрака отец решил провести со мной воспитательную беседу о моей учебе, поведении, жизни и ее смысле. Такая обстоятельная беседа отца со мной в присутствии сестры и мамы, притом на повышенных тонах, состоялась впервые. Отец отметил мое вчерашнее появление в приподнятом состоянии, а также полученную оценку моих знаний, после чего кратко обрисовал перспективы службы в армии.

Я молча выслушал. Возразить было нечего, да и не хотелось. Все было и могло быть оценено только так, как и говорил отец. Но и смирения внутри меня не было.

Когда оглашение обвинения закончилось, я получил слово.

– Все, что ты сказал, папа, справедливо, – тихо, но твердо сказал я, глядя отцу в глаза. – Я и сам это понимаю. Но такой разговор у нас был в последний раз. Я уже вырос и сам буду отвечать за все свои поступки. Как учиться и как себя вести – это только мое дело, – продолжал я спокойно. – Вылечу из института – пойду служить в армию, меня это не пугает. Но больше, прошу, чтобы никто и никогда меня не отчитывал. Заранее о своих экзаменах я говорить не буду. Если сдам – скажу.

Наверное, я говорил очень уверенно, или мои родители меня поняли, но ни мама ни папа не возразили.

– Согласен, – буркнул отец. – Мне не доставляет удовольствия этот разговор. Но в лагерь ты не поедешь! В наказание за вчерашнее. Будешь отмечать Новый год вместе с нами у дяди Васи.

Иван Васильевич – это папин брат, у которого часто собиралась веселая компания родственников. У него было три дочери и сын. Две мои двоюродные сестры Надежда и Лидия – мои ровесницы с разницей в год в ту и другую сторону. А старшая Нина и брат Женя были намного меня старше. Однако все были молодыми, и в их компании мне не было скучно, хотя это и не компания моих лагерных друзей.

Я изобразил скорбную покорность и согласился. Позвонил друзьям, что не смогу поехать, и с видом обиженного, но непокоренного, принял участие в общих приготовлениях к празднованию Нового года.

Сессия продолжается

Новый год прошел, но сессия продолжалась.

Следующим экзаменом наш староста поставил аналитическую геометрию. Это, конечно, не матанализ, но все же…

И надо же такому случиться, что на него приходит тот же Чимер, что принимал у меня предыдущий экзамен! Свой билет я на этот раз подготовил, но сдавать экзамен ему я категорически не хотел. Когда между рядами проходил наш лектор, я сказал ему, что готов отвечать. Но, видимо, это не входило в его планы и он позвал Чимера.

На сей раз я подготовился. Однако Чимер не вызывал у меня никакого уважения, и я чувствовал себя униженным из-за необходимости отвечать ему.

Видно было, что и он меня запомнил. И я тоже не вызывал у него положительных эмоций – хотя бы потому, что был свидетелем его диалогов с Игнашкой.

Я сухо и кратко ответил на билет. На сей раз он не побежал к доценту с вопросом, правильно ли я отвечал, но решил, видимо, доказать мне, «кто здесь хозяин», и стал задавать дополнительные вопросы. И он, наконец, добился своего: на один из вопросов я не ответил. Однако он решил задать мне еще один вопрос на ту же тему, которой я не знал.

– Я же не ответил на предыдущий такой же, – возмущенно говорю я, – что же вы мне опять долбите в ту же воронку? Понятно же, что я этого не знаю!

В это время мимо проходит доцент.

– Студент не ответил на два вопроса, – с радостью на лице обращается к нему Чимер.

– Ставьте “неуд” и отпустите. Или, если хотите, еще поспрашивайте, – с насмешкой бросает доцент.

«Ничего себе шутки», – оторопев, думаю я. И у меня “сносит крышу”.

– Ты что делаешь! – шиплю я Чимеру. – На матанализе мне всю малину обосрал, и здесь хочешь?!

Мои друзья, Хуторненок и Блондин, которые сидят рядом, поворачиваются к Чимеру и что-то не очень добрым тоном говорят в мою защиту.

Чимер ерзает на скамейке и торопливо говорит:

– Хорошо, еще один вопрос.

И рисует какую-то задачу. Но я даже не смотрю на нее. Блондин прямо на глазах у Чимера рисует ответ.

– Хорошо, давайте зачетку. Тройку я вам поставлю! – и Чимер рисует в ведомости “уд”.

Чего у Чимера было больше – трусости или осознания собственной неправоты? Все-таки на билет я ответил, и на ряд дополнительных вопросов тоже. Может быть, после первого в своей жизни экзамена, который он принимал, на моем примере он составил себе образ двоечника? А может, тот экзамен воодушевил его, показав возможность реализации власти над студентом, и это ему понравилось?

Потом я не раз видел его в “Пнях”, где он пил пиво в компании преподавателей кафедры, и поведение его постепенно становилось все свободней и даже развязней. Слава богу, на экзаменах я с ним больше не встречался.

Остальные экзамены я почти не помню.

Память надолго сохраняет только те моменты жизни, которые рвут ее производную. Гладкая функция жизни сохраняется в памяти только в точках экстремумов и излома производной.

Экзамены прошли, но сессия для меня не закончилась. Остался “хвост” по матанализу.

В студенческой практике существует один день в сессии, который у нас, как, наверное, и в других институтах, называется “котел”. В этот последний сессионный день можно пересдать все заваленные экзамены и тогда полученный “неуд” не повлияет на начисление стипендии. Это называется «пересдача в сессию”.

Хотя мне из-за наличия троек стипендия не грозила, но избавиться от забот в сессию тоже хотелось. И чтобы получить эту возможность, надо было, чтобы замдекана Липкин выдал мне “допуск”.

Накануне “котла” я решил не спешить и приехал в институт только к 10 утра. В очереди перед его кабинетом уже находилось более сотни нерадивых студентов. Позже я узнал, что всего за допуском обратилось около 180 человек. Выходило, что в первую сессию один или несколько экзаменов заваливают около трети студентов! Такая же ситуация была и в другие годы. Для администрации вуза это было, наверно, привычно, в отличие от нас, первогодков: я воспринимал процесс получения допуска как чисто технический.

По этой процедуре формировались списки на пересдачу, привлекалось необходимое число преподавателей и выделялось необходимое количество аудиторий. Мне и в голову не приходило, что кто-то из студентов может не получить допуск. Но такое иногда случалось, что было не очень понятно, но не пугало.

Процесс выдачи допусков шел весьма неспешно. К обеду очередь продвинулась менее чем на треть. Липкин пошел обедать, а мы не расходились. На чей-то вопрос, где Липкин, в ответ прозвучало: «Уж полночь близится, а Германа все нет». К 18 часам все разгильдяи уже несколько подустали и развлекали себя, как могли – байками и анекдотами.

В третьем корпусе на лестнице между первым и вторым этажом висела копия картины “Допрос коммунистов” Иогансона. От нечего делать я написал на листе бумаги ее новое название – “За допуском у Липкина” и приколол кнопкой под картиной.

Не успел я подняться на второй этаж, как увидел, что к картине подошел сосед Липкина по кабинету – тоже замдекана, но другого курса – и открепил мой листок, после чего вошел в кабинет.

В это время перед столом замдекана как раз стоял Блондин. Со словами «полюбуйся, твои прицепили к картине» – коллега Липкина положил этот листок ему на стол.

Следует отметить, что каждому нерадивому студенту замдекана читал нотацию о необходимости прилежно и старательно учиться, не употреблять алкогольных напитков и не тратить время на посторонние увлечения. Поэтому и выдача допусков шла так медленно.

Показав листок Блондину, Липкин спросил:

– Это ты, наверное, написал?

– Нет, – ответил Блондин.

– Ну тогда твой друг! – продолжал замдекана. – Некоторые напьются, а потом вот такие записки рисуют, или на асфальте своими телами пишут, вместо того чтобы учиться…

Допуск он выдал и попросил позвать следующего. А следующим был я.

Как видно, он меня опять узнал: скорчил ехидную понимающую физиономию, покачал головой.

– Чего и следовало ожидать! – не ответив на мое “Здрасьте” начал Липкин. – Конечно, веселиться и выпивать легче, чем учиться, – минуя вступление Липкин сразу перешел к заключению.

– Я вам сразу скажу, – продолжал он, – из нас двоих в институте останется только один. А я здесь работаю уже 15 лет. Делайте выводы!

И выдал допуск.

Чем же я его так достал? Неужели моя безобидная ирония по поводу однопартийной системы могла оставить в нем такой глубокий след?

Впрочем, дело могло быть и не в этом. Так бывает, что чья-нибудь внешность или манера поведения вызывает непреодолимое чувство идиосинкразии. Может, я напомнил ему кого-нибудь из знакомых, кто был ему очень неприятен, и эту неприязнь он перенес на меня…

Тем не менее у меня ответной неприязни к нему никогда не было.

Позже я узнал, что во время войны Герман Николаевич совершил подвиг, за что был награжден званием Героя Советского Союза.

Был еще такой случай. Я вовремя не позаботился о допуске на пересдачу и только на экзамене узнал, что не допущен.

– Идите, получите допуск и быстро возвращайтесь, – посоветовал мне экзаменатор, – это последняя пересдача.

Я почти бегом направился к Липкину и встретил его на территории института. Видно было, что он тоже куда-то спешит.

– Герман Николаевич, – обратился я к нему, – меня нет в списках на пересдачу.

– Так вы же не обращались за допуском! – ответил он и тут же добавил – пойдем.

Он не поленился пойти со мной в 5-й корпус на четвертый этаж, где проходил экзамен.

– Примите у него экзамен, – сказал Липкин преподавателю, – а ведомость на него я сделаю и передам на кафедру.

Если бы он хотел, чтобы меня отчислили, ему ничего не надо было делать – просто идти по своим делам. Эта возможность пересдачи была действительно для меня последней.

Да, не все просто в отношениях между людьми…

Когда я уже завершил обучение, Герман Николаевич вручил мне диплом со словами:

– Ну что, окончил-таки?!

– Только благодаря вашим молитвам, – с широкой улыбкой ответил я.

Никакой обиды или злости у меня на Липкина не было.

Получение допуска на пересдачу было событием знаменательным, и отметить его следовало надлежащим образом. Пивные бары “Пни” или “Пиночет” (еще один популярный пивной бар напротив кафе “Чайка”) для этого не подходили – отдавало повседневностью. Мы с Блондином выбрали ресторан на Аэровокзале: был в то время такой на Ходынском поле. Всего одна остановка на метро от Сокола – и мы у цели.

Поднявшись в ресторан на второй этаж мы устраиваемся за стойкой бара. Для начала берем коктейль “Шампань-коблер” и вспоминаем все перипетии сегодняшнего дня. Затем переходим на шампанское, но пока еще добавляем по бокалам.

Темы для обсуждения не иссякают, и мы берем уже бутылку и садимся за столик. Разговор все длится и длится, мы заказываем следующую.

– Как вы думаете, можно им еще? – спрашивает хозяйка бара у сидящих рядом летчиков.

– Думаю, можно. Они еще на крыле, – с улыбкой отвечает пилот.

Мы хорошо посидели и не очень поздно разошлись по домам: все-таки завтра экзамен.

Надо сказать, что опьянение шампанским отличается от других напитков. Оно не бывает тяжелым и проходит довольно быстро. Поэтому несмотря на обилие выпитого, домой я пришел только слегка навеселе. Следуя семейному договору о моей полной самостоятельности, заключенному перед Новым годом, родители не стали реагировать на мое состояние.

Экзамен на следующий день я сдал.