Текст книги "Николай Бердяев"

В 1920 году Николай Бердяев был избран профессором Московского университета. Это было тяжелое время. Люди влачили полуголодное существование. Многих писателей выселяли. Но Бердяев оставался жить в своей квартире.

Обстановка его жилища осталась прежней: фамильная мебель, на стенах портреты его предков – генералы с Георгиевскими крестами. Он работал в своем кабинете, его библиотеку не тронули, конфискация его не коснулась. Такому относительному благополучию способствовали документы, своеобразные «охранные грамоты», полученные Бердяевым от покровительствовавших ему представителей власти. Эти бумаги защищали Бердяева от посягательств на его имущество.

Многие писатели старались примириться с новой властью, ездили в Кремль к покровителю искусств Луначарскому, работали в литературных и театральных организациях. Но Николай Александрович не хотел встречаться с товарищем его молодости Луначарским, как вообще не хотел иметь ничего общего с коммунистическим режимом, и крайне враждебно относился к подобным попыткам своих знакомых приспособиться к нему. Сочтя, что его старые друзья Вяч. Иванов и М. Гершензон стремятся к соглашательству с властью, он порвал с ними отношения.

В то время была введена обязательная трудовая повинность. Граждан, не пролетарского или рабоче-крестьянского происхождения отправляли на принудительные работы.

В первый раз Николая Бердяева арестовали в 1920 году в связи с так называемым «делом Тактического центра». Накануне ареста его и Евгению Рапп вызвали на принудительные работы. Николай Александрович был болен, но в пять часов утра с высокой температурой он пошел на перекличку. На улице было тридцать пять градусов мороза. В неотапливаемом, едва освещенном керосиновыми лампами помещении собрали «буржуев». После переклички плохо одетых, дрожащих от холода людей построили в колонны и под вооруженным конвоем повели за город колоть лед и очищать от снега железнодорожные пути. Мужчинам велели колоть лед ломами, женщинам – нагружать этим льдом вагоны. Работать закончили в сумерках. Николай Александрович едва держался на ногах. Люди, отрабатывавшие повинность, целый день ничего не ели. После работы им выдали по куску черного хлеба.

Домой Н. Бердяев и Е. Рапп вернулись поздно вечером. А в полночь за Бердяевым пришли из ЧК. Бердяев заявил чекистам, что обыск делать бессмысленно, потому что он открытый противник большевизма, убеждений своих никогда не скрывал, и в его бумагах они не найдут ничего нового – только то, что он говорил на лекциях и собраниях. Обыск продолжался до рассвета. Больному Бердяеву велели собрать вещи и пешком повели его на Лубянку.

В одну из тюремных ночей длинными мрачными коридорами внутренней тюрьмы ЧК Николая Александровича привели в просторный, ярко освещенный кабинет; на полу лежала шкура белого медведя. Возле стола стоял человек с острой бородкой, сероглазый, в военной форме, с орденом Красной Звезды. Он предложил Бердяеву присесть и вежливо представился: «Меня зовут Дзержинский». На допросе присутствовали Каменев и Менжинский.

Дзержинскому Бердяев заявил, что считает соответствующим своему достоинству философа и писателя прямо высказать свои мысли. Дзержинский ответил, что именно этого от него и ждут. Николай Александрович поспешил начать раньше, опережая вопросы. Он говорил около часа, прочел целую лекцию, объясняя, по каким религиозным, философским, моральным причинам является противником коммунизма, в то же время настаивая, что далек от политики. Дзержинский внимательно слушал, изредка прерывая его замечаниями. Председателю ЧК, имя которого приводило в ужас всю Россию, понравилось, как держал себя Бердяев, но ему все же были заданы тяжелые вопросы о его знакомых. Николай Александрович на них не отвечал, у него уже был кое-какой опыт допросов при прежнем режиме. Впоследствии он узнал, что большая часть арестованных по этому делу оговорили сами себя, и это послужило главной основой обвинения.

Сразу после допроса Дзержинский распорядился освободить Бердяева, без права выезда из Москвы, и попросил Менжинского отвезти Николая Александровича домой на автомобиле. Но свободного автомобиля не оказалось, и Бердяева с вещами домой довезли на мотоциклетке. У выхода из тюрьмы ее начальник, бывший гвардейский вахмистр, спросил у Бердяева, как ему понравилось у них? Философу было с чем сравнить, и режим тюрьмы ЧК показался ему более суровым, чем в дореволюционных тюрьмах.

Процесс по «делу Тактического центра» был публичным. Николай Александрович присутствовал на всех заседаниях. Среди обвиняемых было много его знакомых. Впечатление процесс оставил очень тяжелое – бездарная инсценировка правосудия, участь обвиняемых была заранее предрешена. Люди по-разному переносят испытания, так было и в этот раз – одни обвиняемые держались с достоинством, другие – унижались.

Советское правительство по-разному относилось к Николаю Бердяеву. Например, когда был назначен особый паек для двенадцати наиболее известных деятелей культуры (в шутку их называли «двенадцать бессмертных»), в их числе был и Бердяев. Философ не понимал, почему его поставили в привилегированное положение, тем более что в это время он был арестован и сидел во внутренней тюрьме ЧК. Он объяснял себе происхождение пайка тем, что в то время в Кремле еще находились представители старой русской интеллигенции – Каменев, Луначарский, Бухарин, у них было особое отношение к деятелям культуры, не принявшим сторону коммунизма, и они пытались смягчить притеснения интеллектуальной элиты России.

Однажды Бердяев получил академический паек и привез в Книжную лавку мешок селедок. Он спросил у Осоргина, сколько селедок следует дать извозчику. Осоргин очень серьезно ответил, что нужно дать пять штук. Бердяев переспросил, точно ли пять? Тогда Осоргин ответил, что лучше дать извозчику шесть селедок. Николай Александрович снова засомневался. Осоргин посоветовал дать семь. Так дошли до девяти. Бердяев спросил, не следует ли выбрать извозчику самых больших и жирных селедок, и, прибавив еще одну, расплатился. Извозчик был очень доволен, и, сняв шапку, долго благодарил Бердяева. А тот, тонко разбиравшийся в философских вопросах, никак не мог определить для себя – сколько селедок следует отдать извозчику, чтобы оплатить его труд.

* * *

Некоторое время большевики не особенно пристально следили за деятельностью творческой интеллигенции, это объяснялось тем, что в стране была разруха, голод, интервенция, – было просто не до них. Ситуация изменилась в 1922 году, когда власть серьезно занялась идеологией. Философия сделалась оружием, а инакомыслие угрожало существующему строю. Начались антирелигиозные преследования.

Лето того года Бердяевы проводили вместе с друзьями – писателем Михаилом Осоргиным и его женой Рахилью, в Звенигородском уезде, в Барвихе. Кругом леса, рядом Москва-река. Бердяевы и Осоргины собирали грибы, отдыхали. В деревне об ужасах режима как-то забывалось. Однажды, единственный раз за все лето, Николай Александрович поехал в Москву. Ночью к нему пришли с обыском и арестовали его. Неделю Бердяев просидел в тюрьме ЧК. Бердяева обвинили в антисоветской деятельности и объявили, что по решению Политбюро ЦК РКП(б) и Президиума ВЦИК его высылают за пределы России. Философу показали два документа: анкета, в которой он в ответ на вопрос о наилучшей форме государственного устройства, написал: «аристократическая республика», и приговор, в котором его предупреждали о расстреле в случае попытки самовольного возвращения в Россию.

Кроме Бердяева, высылке подлежала целая группа писателей, ученых, общественных деятелей, неугодных коммунистическому режиму. В какой-то степени им повезло, потому что больше представителей культуры за границу не высылали – инакомыслящих бросали в тюрьмы. Отношение к вынужденному отъезду было у Бердяева двойственным. Он не хотел эмигрировать, но знал, что уезжает в страну, где не ограничивают свободу слова, творчества и вероисповедания и где он сможет сделать гораздо больше, чем на родине. Большевистское правительство обратилось к Германии с просьбой дать персонам, проживание которых в России нежелательно, визы для въезда в Германию. Канцлер Вирт ответил, что Германия – не Сибирь, и ссылать в нее русских граждан нельзя. Но если русские ученые и писатели сами обратятся с просьбой дать им визу, Германия охотно окажет им гостеприимство. Немецкое посольство отнеслось с сочувствием к высылаемым, каждому предоставили персональную визу в Германию, вопреки желанию советской власти оформить коллективную визу для депортируемых.

В связи с депортацией Николаю Александровичу приходилось часто бывать в ГПУ. Однажды, дожидаясь следователя, он встретил представителей духовенства. Это были «живоцерковники». «Живая церковь» – одна из организаций, представлявших так называемый обновленческий раскол в Русской православной церкви, возникший в послереволюционные годы. Философ желал реформы церкви, но к представителям «Живой церкви», начавших преобразования с доносов на патриарха, относился с крайней неприязнью. В приемной ГПУ Бердяев встретил епископа Антонина, с которым был знаком по собраниям Религиозно-философского общества в Петербурге. Антонин подошел к Бердяеву, заговорил, вспоминая прошлое. Философ был сдержан, даже сух, ему претило разговаривать с человеком, писавшим доносы.

Совсем иное впечатление на Николая Александровича произвела встреча с отцом Алексеем Мечевым, в определенной степени возместившая неудачи философа в попытках найти общий язык со священнослужителями. С отцом Алексеем Бердяев встретился перед высылкой из Советской России. Алексей Мечев был представителем белого духовенства, но почитался как старец. Стоял яркий солнечный день, философ и священник беседовали в его маленькой комнатке около церкви. Отец Алексей благословлял отъезд Бердяева за границу и говорил, что у него есть миссия в Западной Европе. Мечев также утверждал, что бессмысленно рассчитывать на то, что интервенция поможет свергнуть большевизм, и уповать следует только на духовный переворот внутри русского народа. Он рассказывал о красноармейцах, которые приходили к нему на исповедь и каялись по ночам. Все это отвечало настроениям Бердяева. Через отца Алексея он почувствовал связь с православной церковью, которая, несмотря на его критику официального христианства, никогда полностью не обрывалась.

Уезжать было тяжело. Слишком многое пришлось оставлять – родных, близких, дом. Будущее было неопределенным. Особенно мучительной для Николая Александровича была разлука с племянником. Мучительной была разлука, не только с людьми, но и вещами, любимыми местами. Отъезд только подтверждал, что нельзя ни к чему привязываться, нельзя ничего любить, кроме вечности.

В сентябре 1922 года группа высланных вместе с семьями покинула Россию. В эту группу, кроме Бердяева, входили философы С. Л. Франк, Ф. А. Степун, С. Н. Булгаков, И. И. Лапшин, И. А. Ильин, Л. П. Карсавин, Б. П. Вышеславцев, Г. В. Флоровский, Н. О. Лосский, ректор МГУ зоолог М. М. Новиков, математики во главе с деканом физико-математического факультета МГУ астрофизиком В. В. Стратоновым, историки А. А. Кизеветтер, В. А. Мякотин, А. А. Боголепов и другие. Эти люди были далеки от политики и сопротивления режиму, но большевистская власть усмотрела в их способности мыслить угрозу для себя.

Они добирались из Петербурга в Штеттин морем. Для чего наняли пароход «Oberburgermeister Haken» – печально знаменитый «философский» пароход, на котором за границу уезжал цвет русской мысли и философии. Кроме высылаемых, пассажиров на борту не было. До пересечения морской границы изгнанники не были уверены в том, что пароход не вернут обратно, и только после того как она осталась позади, они ощутили себя в безопасности. Бердяева, как обычно, охватывали противоречивые чувства: ощущение свободы и острой тоски расставания с родиной. Как и все изгнанники, он рассчитывал, что когда-нибудь вернется.

Погода стояла тихая, качки совсем не было. Капитан парохода говорил, что за все время его плавания не помнит такого спокойного моря. Особенно красивы были лунные ночи. У депортированных начиналась новая жизнь. В Штеттин они прибыли 1 октября. Дальше их ждал Берлин.

В мире существовало несколько центров русского зарубежья – в Белграде, Праге, Софии, Харбине, Стамбуле, Париже. Но именно Берлин претендовал тогда на звание центра Зарубежной России. В начале 1920-х годов юго-запад Берлина выглядел как русский пригород, всюду была слышна русская речь. В столице Германии были открыты несколько русских школ, гимназий и научных институтов, созданы три русских театра, работало Русское философское общество им. В. Соловьева, издавались газеты на русском языке («Накануне», «Руль» и другие), работали русскоязычные издательства.

Вскоре после приезда Бердяева в Берлин у него на квартире произошла встреча между представителями высланных и Белого движения. Разговора не получилось, Николай Александрович разволновался, даже кричал. Он не верил в Белое движение. Философ надеялся на свержение большевизма не извне, а изнутри – самим русским народом. Бердяев часто говорил, что западным государствам следует формально признать советскую власть, прекратив таким образом изоляцию России, и тогда ее участие в мировой жизни может ослабить большевизм. Эта мысль приводила в ужас даже левых представителей эмиграции.

В Берлине у Бердяева появилась мысль о создании организации, продолжавшей традиции Вольной академии духовной культуры и Религиозно-философских обществ – Религиозно-философской академии. Большую помощь в создании этого объединения оказал Американский Союз христианских молодых людей (YМСА). Бердяев познакомился с секретарем YМСА П. Ф. Андерсеном. У него на квартире Николай Александрович и С. Л. Франк, тоже из русских эмигрантов, встретились со швейцарцем Г. Г. Кульманом, другим секретарем YМСА, впоследствии известным деятелем Лиги Наций. Оказалось, что у них близкие взгляды на многие вопросы. Там же было принято решение об организации Религиозно-философской академии. Название «академия» показалось Бердяеву слишком пафосным, но ничего другого они не придумали.

Было дано объявление о совместном собрании недавно высланных из России и уже живущих в Берлине эмигрантов по поводу открытия Академии. Собрание открыл Бердяев, после вступительного слова о духовном возрождении России и задачах Религиозно-Философской академии, он прочитал доклад на тему о религиозном смысле русской революции. Впоследствии, помимо лекций, Религиозно-философская академия ежемесячно проводила публичные доклады с прениями. Николай Александрович мучительно чувствовал свои разногласия с эмиграцией, и в новой обстановке испытывая хорошо знакомое ему чувство отчуждения. Многие эмигранты, представители различных политических, философских, религиозных взглядов, связывали с Бердяевым большие надежды, но ожидания их не оправдывались – он, более всего дороживший независимостью и свободой мыслителя, не примыкал ни к одному лагерю.

Философа волновали другие проблемы. Он был одним из тех, кто хлопотал о создании Русского научного института в Берлине. Немецкое правительство отнеслось с сочувствием к этому начинанию и оказало помощь. В то время власти относились с симпатией к высланным из России, устраивали в их честь собрания, банкеты. 17 февраля 1923 года для обучения русских молодых людей был открыт Русский научный институт. Спустя два дня состоялось первое заседание Ученого совета, в состав которого входили в основном «пароходные» ученые, как их в шутку называли. Николай Александрович стал деканом отделения духовной культуры. Он читал курс по истории русской мысли и этике, вел семинары.

В этом же году Бердяев вошел в совет Русского студенческого христианского движения (РСХД), образованного при помощи YМСА.

* * *

В Берлине Николай Александрович опубликовал такие работы, как «Миросозерцание Достоевского», «Смысл истории». «Миросозерцание Достоевского» – одна из лучших работ, посвященной великому русскому писателю. Достоевский всегда много значил для Бердяева. В своей книге философ не только показал, какую огромную роль в творчестве Достоевского играло понятие свободы, но обозначил ее собственное понимание.

Одним из главных трудов не только немецкого периода, но и всей жизни Николая Бердяева стала книга «Новое средневековье», посвященная философии религии и увидевшая свет в 1923 году.

Философу с его культом свободы была чужда позиция фатализма. Он считал, что история – не только судьба всего человечества, но и судьба отдельного человека. По Бердяеву, человек сам творит историю, сам переживает ее, и поэтому, никогда не бывает в ней безучастным зрителем, только автором, соучастником, творцом. Николай Александрович был убежден, что только лишь творческими усилиями всех людей может произойти религиозное преображение бытия и раскрепощение человека от материального мира. Современное состояние общества Бердяев в своей книге оценил как кризисное. Он видел зарождение существующего кризиса современного века в эпохе Возрождения. Средневековье породило образы монаха и рыцаря – два состояния аскетической личности, обращенной к своему внутреннему миру, в то же время Средневековье ограничивало свободу творчества, что привело к Ренессансу, который мыслитель трактовал как мистическую эпоху. В это время, считал Бердяев, произошло отпадение человека от Бога, человек стал самонадеян, что привело к ослаблению творческих сил, не устремленных более к абсолюту. Особенно ясно это обозначилось, по мнению Николая Александровича, в эпоху позднего Возрождения, когда в жизни человека появились машины. Бердяев считал это величайшей революцией в истории человечества, в корне изменившей образ и ритм жизни. Человек покорил природу, а машина покорила человека, сделала его рабом техники, убивающей тело и душу. Человек оказался в мире техники, попал в новое рабство – коллективную зависимость от машины. Мышление человека изменяется, становится техническим. В такой цивилизации преобладающим становится стремление к наслаждению и комфорту. На смену бескорыстным духовным стремлениям приходит потребительское отношение к миру. Внимания стоит лишь техника, производство, прикладные отрасли науки; духовная жизнь и культура воспринимаются как нечто иллюзорное, необязательное.

Философ сделал и еще один весьма интересный вывод: власть техники способствует установлению коллективизма и тоталитаризма. Бердяев не отрицал того, что появление техники, как результата человеческого созидания, неоспоримо свидетельствует о богоподобии человека, его способности к творчеству. Но поклонение технике, существующее в нынешнем мире, превращает человека из ее господина в ее раба. Человек не представляет своего существования без техники, приноравливает свои желания, действия, цели к техническим возможностям, изменяется вслед за техническим развитием. Главной ценностью становится техника, человек же превращается в средство технического прогресса. Такими видел Бердяев отношения человека и созданной им техники.

Николай Александрович заострил внимание и на том, что техническая цивилизация привела к разрыву с природой, с органической возможностью развития человечества. Машины – творения человека, нередко бунтуют против своего создателя, используются ему во вред, грозят человечеству гибелью. Бердяев по-новому интерпретировал библейское сказание о грехопадении: творение восстает на своего создателя. Техника начинает занимать решающее место в человеческой жизни. Техническая цивилизация распространяется, и вслед за ней изменяется человек, из хозяина он становится придатком машины, и зависит от нее. Философ опасался, что это может изменить саму человеческую сущность, сорвать Божий замысел о человеке. Он рассматривал самый страшный вариант – в случае господства техники вместо восхождения человека к Богу начнется его нисхождение к материи, и человек сам превратится в бездушную усовершенствованную машину. Ренессанс принес человеку свободу разума, но она начала иссякать, и ее результаты лишь закабаляли человека. Цивилизация машин – ложная цивилизация. Вместо образа и подобия Божия человек стал образом и подобием бездушной машины.

После Ренессанса установившаяся эра новой истории по своей сути была нехристианской. Человек встал в центр Вселенной. Он стал свободен внешне, но потерял духовность, и перестал зависеть от высшего, а значит, стремиться к сверхчеловеческому. К XIX веку гуманизм практически исчерпал себя, дав человеку простор, он использовал его возможности, истратил веру в сверхзадачу, накопленную в предыдущие века, лишил его смысла человеческого существования. Последовала эпоха разочарования. Рыцаря и монаха вытеснили торгаш и шофер, уступившие место комиссару, тиранящему народ во имя блага народа. Человек забыл о своих самых гордых и смелых мечтах. Гуманизм, отделенный от религии, обернулся своей противоположностью, дал путь развитию мещанской цивилизации. Бердяев считал, что буржуазная цивилизация не является формой культуры, – лишь затянувшимся переходом от старого Средневековья, которое все же было освещено христианским светом, к новому состоянию общества, когда религия займет должное место. Выход философ видел во вступлении человечества в эпоху, которую и назвал «Новым средневековьем». Идея «Нового средневековья», по мнению Бердяева, должна была указать человеку пути выхода цивилизации из кризисного состояния. Несмотря на многие отрицательные стороны, средневековое общество в сравнении с современным, благодаря христианству было единым, устремленным не к материальному, а к духовному. В «Новом средневековье» человек вновь должен обратиться к высшему началу, чтобы окончательно не погибнуть. Мыслитель сравнивал состояние современного общества с падением Римской империи – именно христианство духовно спасло мир от окончательного нравственного падения. Призывая к «Новому средневековью», Бердяев обращался к новому христианскому сознанию, к религиозной революции духа. Концепция «Нового средневековья» стала продолжением русского религиозного ренессанса начала века, не достигшего своей конечной цели. Николай Александрович был убежден, что в обществе «Нового средневековья» большую роль будет играть женщина. Прежняя культура с ее преимущественным господством мужского начала, считал он, исчерпала себя. Именно мужское начало, руководящее жизнью общества, привело к мировым войнам. Поэтому будущее человечества связано с ростом женского влияния на культуру и общественную жизнь. По мнению философа, женщина лучше понимает душевные процессы жизни, она стоит ближе к первичным стихиям мироздания, именно она должна сыграть огромную роль в религиозном пробуждении человечества. Вместе с тем Бердяев однозначно давал понять, что его отношение к женщине ни в коем случае не подразумевало женской эмансипации нового времени.

«Новое средневековье» виделось философу началом новой религиозной эпохи. Во второй половине XIX века среди русской интеллигенции атеизм стал общепринятой нормой. Однажды, тогда еще молодой марксист Бердяев, встретив в ссылке С. Булгакова, рассказывал о нем А. Луначарскому: «Смелый человек! Даже в Бога верит!» А в Советской России веру вообще не считали личным делом каждого – борьба с религией после революции достигла колоссального размаха. Николай Александрович понимал, что и марксизм можно рассматривать, как религию, а не как философскую теорию. Поэтому он пытался показать отличие общества «Нового средневековья» от коммунистического, подчеркивая, что в наступающую эпоху не обязательно единомыслие. Эпоха «Нового средневековья» не обещала, что в большинстве своем победит религия истинного Бога, Христа, но это значит, что в этот период вся жизнь во всех своих проявлениях поднимается на религиозную борьбу, идет к четкому определению религиозной стороны, божественного начала. Эпоха обостренной борьбы религии Бога и религии Дьявола, противостояния начал Христовых и начал Антихристовых будет уже священной эпохой по своему типу, даже если верх будет брать религия дьявола и дух антихриста. Поэтому русский коммунизм с разворачивающейся в нем религиозной драмой Бердяев считал принадлежащим к «Новому средневековью».

У книги был шумный успех. «Новое средневековье» было переведено на четырнадцать языков и обеспечило Николаю Бердяеву европейскую славу.

* * *

В 1924 году Николай Бердяев переехал из Берлина в Париж. Город показался ему гораздо более оживленнее и красивее, чем Берлин, лишенный, как он считал, всякого стиля. Но в Париже Бердяева, остро чувствовавшего переломы истории, не покидало чувство обреченности, надвигающейся катастрофы, умирания великой культуры, уходящей в прошлое.

Вместе с женой, свояченицей и их матерью Ириной Васильевной Трушевой Николай Александрович поселился в пригороде Парижа, в Кламаре, в наемной квартире. У него появляются привычки, например, он всегда покупает книги в книжном магазине «Vrin». Он всегда с нетерпением ждал дня, когда получал каталог антикварных книг. Просмотрев его, Николай Александрович отмечал все интересующее его, затем отбирал из своих книг уже не нужные ему, чтобы обменять их с доплатой на другие.

Бердяев почти всегда испытывал тоску летом в сумерках на улице большого города. Особенно часто это случалось с ним в Париже. Бердяев вообще плохо переносил сумерки. Они казались ему переходным состоянием между светом и тьмой, добром и злом. Дневной свет уже погас, а звезды еще не выступили на небосводе, и не горит огонь в окнах – свет человеческого очага. В сумерках у Бердяева обострялась тоска по свету, вечность заглядывала ему в глаза. Тоска ночи казалась ему еще глубже тоски сумерек. С возрастом у него это прошло. Раньше он засыпал при свете, боялся ночных кошмаров. Во время сна он испытывал присутствие кого-то постороннего. Он читал работы по психиатрии, объяснявшей его состояния подсознательным, но это мало что говорило ему. Он относился к тоске иначе, переживал ее мистически, чувствовал притяжение бездны вечности. В существовании самой жизни Бердяев обнаруживал тоску, – он плохо переносил обыденность, повседневные заботы. Над обыденностью поднималось лишь творческое познание. Он говорил, что стал философом, чтобы отрешиться от тоски обыденной жизни. Он противопоставлял ей творчество.

В ноябре того же, 1924 года, в Париже открылась Религиозно-философская академия, где Николай Александрович читал лекции («О проблемах христианства», «Об основных темах русской мысли XIX века», «Судьба культуры», «Человек, мир и Бог» и др.), проводил семинары. Для чтения лекций он выезжал в Англию, Австрию, Италию, Латвию, Польшу, Бельгию, Швейцарию, Эстонию, Чехословакию. Выступления давались ему легко, он часто импровизировал, чего нельзя сказать о самих поездках.

Николаю Александровичу всегда было трудно решиться уехать из дома. Перед отъездом он всегда нервничал, начинал укладывать вещи с утра, волновался, суетился. Философ был мало приспособлен к жизни, мог растеряться из-за любой мелочи, как ребенок. У него никогда не было неприятностей на таможнях, его багаж редко досматривали, но на границе он испытывал необъяснимое беспокойство. Вместе с тем поездки придавали его жизни чувство новизны. Бердяеву не нравилось уезжать, он почти заболевал на вокзале, но нравилось приезжать в новые места – исчезала обыденность, так гнетущая его. И конечно же, его привлекали встречи с новыми людьми. Впечатления от поездок были довольно противоречивыми. С одной стороны, Бердяеву в большинстве своем были симпатичны люди, с которыми он встречался, но с другой – его отталкивал национализм, распространившийся в то время в Европе. Философу, например, приходилось слышать от венгерцев и эстонцев о «великой и исключительной роли» Венгрии и Эстонии. Его поражала взаимная национальная ненависть, особенно к соседям. Причину же национализма Николай Александрович видел в том, что национальность в сознании людей заменила Бога.

Национализм для Николая Бердяева был не только аморален, но глуп и смешон. Он сравнивал его с индивидуальным эгоцентризмом, противопоставляя ему органический универсализм, за который всегда радел. Последний Бердяев считал соединимым с патриотизмом и народностью. На фоне катастрофы, надвигавшейся на Европу, любовь философа к России и вера в великую «универсалистическую» миссию русского народа только усиливалась. Бердяеву не нравились любые слова, начинавшиеся с «интер», но из-за возмущения национализмом, грозившим гибелью Европе, он готов был даже защищать интернационализм, который считал отвлеченным и неконкретным, отрицающим индивидуализм. Русский национализм для Бердяева был особенно неприемлем. Он был не националистом, но русским патриотом. Остро отрицательную реакцию у мыслителя вызывал антисемитизм.

Меж тем в 1925 году в Париж переехал журнал «Путь», орган русской религиозной мысли. В следующем году Бердяев стал его редактором. Он был терпимым редактором, нередко печатал статьи, с которыми был не согласен. Естественно, что и сам Николай Александрович писал для журнала, в «Пути» было опубликовано 87 его статей. Среди них статьи, направленные против Карловацкого епископата и разрыва с Московской церковью («Вопль русской церкви», опубликована 13 сентября 1927 года в газете «Последние новости»), против осуждения митрополитом Сергием учения о Софии отца С. Булгакова, обвиненного в ереси («Дух великого инквизитора», опубликована в 1935 г. в журнале «Путь»), против Богословского Института в связи с историей с Г. П. Федотовым, которого хотели удалить из института за статьи в «Новой России», где он, произведя анализ ситуации, сложившейся в СССР, высказался о возможности перерождения советской власти в демократическом направлении («Существует ли в православии свобода мысли и совести?», опубликована в 1940 г. в журнале «Путь»). Помимо этого, Бердяев печатался в газетах «Дни», «Русские новости»; журналах «Современные записки», «Новый Град», «Вестник РСХД», «Русские записки», «Новая Россия» и др. Особенно выделял статью в защиту русской церкви в «Последних новостях». Бердяев был редактором издательства YMCA-Press, где вышли его многие книги. Это издательство оказало большую поддержку русским писателям в эмиграции. Не забывал Николай Бердяев и о своей роли «объединителя» философских сил. У него на дому регулярно проходили собрания и диспуты. Помог ему в этом Жак Маритен – французский философ и теолог. Бердяев познакомился с ним в 1925 году в Париже через вдову Леона Блуа, который был крестным отцом Маритена. Бердяевы очень интересовались работами Леона Блуа. Николай Александрович еще в России написал о нем статью. Лидия отправила мадам Блуа письмо, благодаря которому и состоялась их встреча. Бердяев был знаком с работами Маритена и считал его главным представителем томизма во Франции. Они не сходились во взглядах, но это не мешало их дружеским отношениям. Помимо прочего, Маритен был мистиком, и разговоры с ним на духовные темы увлекали Бердяева. Николай Александрович предложил устроить собеседования не столько на теософские темы, сколько мистические, связанные с духовной жизнью, – так называемый «Кружок интерконфессиональных исследований». Маритен заинтересовался предложением Бердяева и взялся помочь подобрать французскую аудиторию, поставив единственное условие – не приглашать протестантов.