Текст книги "Поиск предназначения, или Двадцать седьмая теорема этики"

Глава 6

Лето началось жарой необыкновенной. Асфальт подтаивал уже с утра. В мутном знойном небе плавал назойливый тополиный пух – белые войлоки его жаркий ветер мотал по мостовым. В пригородных зонах горели торфяники. Приказ был отдан – не пускать никого в леса, особенно на автомобилях. На работе потные осатанелые люди страстно спорили, что правильно: держать все окна настежь или, наоборот, закрыть их плотно и еще занавесить. Белыми знойными ночами из подвалов поднимались сонмища комаров-мутантов – бесшумных и кровожадных, как пираньи. Тепловые удары стали обычным делом, словно многомиллионный город перенесло вдруг в пустыню Бетпак-Дала. Соседка грохнулась в обморок прямо на кухне – «сомлела». Станислав перепугался насмерть, но все обошлось: к вечеру прискакал ее новый хахаль – седой плотный человек с вкрадчивой повадкой квартирного вора, – принес бутыль излюбленного портвейна «Три семерки», и до глубокой ночи доносилось от них тихое, сдавленное пение: «Хас-Булат удалой» доносился, а также «Как день хорош, как солнца луч приятен…» и «Каким ты был, таким остался…».

Утром Станислав, невыспавшийся, потный и злой, был немедленно по приходу зван к Ежеватову.

– Садись писать отчет по АНТИТЬЮРИНГу, – сказал без всяких предисловий товарищ начальник, тоже потный, тоже злой и, видимо, невыспавшийся. – В темпе. Завтра чтобы был.

– Зачем это вдруг?

– А затем, что Академик наш вчера обувку поменял, – сказал Ежеватов с такой кривой ухмылкой, что Станислав сразу же понял, о чем речь, хотя эвфемизм ежеватовский был ему вовсе не знаком.

– То есть? – спросил он на всякий случай.

– То есть – коньки отбросил. Выпрямился. Дуба врезал… Наконец-то мы дождались этого печального события.

– Ясно, – сказал Станислав, не испытывая никаких эмоций. – Вообще-то он, по слухам, был – не очень?

– Он был очень даже «не очень». Если всех, кого он заложил, раком поставить, то они протянутся отсюда аж до Большого Дома. Но с ним можно было работать, понимаешь, в чем дело… У него были минуты, и вот тут его надо было ловить… Он почти уж согласился тебя с Зинаидой отправить в Беркли на стажировку. И АНТИТЬЮРИНГ наш ему нравился. А теперь будет на его месте мудила Всехсвятский: АНТИТЬЮРИНГ он постарается закрыть на хер, а в Беркли поедет, соответственно, не Красногоров из ВННИТЭКа, а какой-нибудь Серожопов из НИИСТО. Понял расклад?

Станислав расклад понял, но остался к нему вполне равнодушен. АНТИТЬЮРИНГ ему уже малость поднадоел, а про Беркли услышал он сейчас впервые, а потому горечь несбывшегося (самая горькая штука на свете) не могла зацепить его своими ядовитыми крючьями по-настоящему.

Он пошел писать отчет и писал его весь день, без обеда, только чаю попил с сухарями. В пять часов все из лаборатории ушли, стало тихо и даже, кажется, прохладно. В шесть заглянул перед уходом Ежеватов, полистал уже готовые страницы, рассказал байку из серии «Тук-тук. Кто там?..» («Тук-тук. – Кто там? – КГБ. – Что надо? – Поговорить. – А сколько вас там? – Двое. – Вот и поговорите!»), сообщил, что Академик завещал себя отпевать в Никольском соборе («В обкоме все на рогах стоят, яйца на себе кусают…»), и ушел, хрустя последним сухарем. Станислав остался и дописал черновик до конца. Было уже – половина восьмого.

Он подъехал к дому около восьми. Аккуратно подрулил на свое место, у фонаря (чтобы вору неудобно было взламывать хотя бы правую дверцу), выключил двигатель и посидел немного за рулем, глядя перед собой вдоль сизого от жары проспекта.

Ветер валял по мостовой белые войлоки тополиного пуха. Бухала баба на стройке суперотеля. Курсанты ВМА тощими зелеными петушками выскакивали из проходной. Небо было мутное, белесо-голубое. Было лето. Он вылез из машины и сейчас же, не успев одернуть себя, поглядел вверх на свои окна. Окна, естественно, были закрыты. Он отвел глаза и принялся старательно запирать машину: защелка правой дверцы… дворники – снять… наружное зеркальце – снять. Левая дверца…

В парадной он почти столкнулся с какой-то женщиной и отступил, давая ей дорогу. У нее было смуглое лицо и спокойные серые глаза с черными ресницами.

Она сказала:

– Здравствуй, Слава, – и только тогда он узнал ее. Это была Пола. Сорокалетняя Пола.

– Здравствуй, – сказал он.

Они стояли в парадной и глядели друг на друга. Молча. Долго. Наверное, целую минуту. Потом толпа мелких детишек высыпалась из дверей и, гомоня, стала пробираться между ними, и рядом с ними, и огибая их. Пола сказала что-то – губы ее шевельнулись, и на мгновение блеснули зубы – белые и влажные.

– Что? – спросил он поспешно.

– Я говорю: имею удовольствие читать тебя чуть ли не каждый день… – Голос у нее был прежний, чуть глуховатый, бархатный, голос покоя и свободы.

– Не понимаю, о чем ты…

– Ну, в «Смене» же… «Праздничные записки»…

– А! – до него дошло наконец. – Нет. Это не я.

– Как не ты? Эс Красногоров. «Праздничные записки»…

– Нет. Это однофамилец какой-то. Ко мне с ним все знакомые пристают, а я – ни сном ни духом…

– Жалко.

Было видно, что она и в самом деле огорчена. Это была та самая Пола: если ее что-нибудь огорчало – она огорчалась, а если ее что-нибудь радовало, каждому было ясно, что она обрадована. Золото не тускнеет. Хорошее всегда хорошо.

Они опять помолчали, а потом Пола сказала:

– Слава, я все знаю. Я только не знала, чем я могу…

– Не надо, – сказал он поспешно.

– Удивительно все-таки, – сказала она сейчас же. – Живем в одном доме, а видимся раз в десять лет…

– И даже – на одной лестнице.

– Да, вот именно – на одной лестнице… А ты где работаешь теперь?

– И видимся не раз в десять лет, а раз – в пятнадцать… Даже раз в семнадцать… Кошмар!.. А работаю я все там же, во ВНИИТЭКе.

– Математик?

– Да. В каком-то смысле.

– Подтяни мою Саньку по математике. Ей осенью поступать.

– Как – поступать?! Саньке – поступать?! Ты что – издеваешься надо мной? Сколько же нам лет, Пола? Старуха!

Она тоже пошутила. Тоже что-то насчет старости, насчет внуков, насчет седин и лишних килограммов. Но думала она, конечно, о другом. В глазах ее плавилась жалость. И еще что-то в них было – что-то неуместное, да и ненужное. Надо было удирать.

– Слушай, извини! – сказал он. – Мне вот-вот должны из Москвы звонить… Я побегу?

– Беги, – сказала она.

А что она еще могла сказать? Ему. Сегодня. Здесь.

Шагая через три ступеньки, он поднялся к себе на третий этаж. Не сразу заправил ключ в замочную скважину – нервы все-таки расходились, движения сделались неверными, словно он только что таскал ящики или боролся с кем-то непосильно тяжелым…

Войдя к себе в комнату, в прокуренную жару и духоту, он прежде всего подошел к правому окну, распахнул его и, высунувшись, поглядел вниз. «Запорож» был на месте – желтая крыша лаково отсвечивала, и топорщились дурацкие уши. Ветер все гонял тополиные покрывала.

– Устал, – сказал он. – Сегодня – устал. Слишком жарко. Впрочем, я люблю жару. У меня, как известно, терморегуляция – идеальная.

Он наконец повернул голову и посмотрел ей в глаза. Она, как всегда, улыбалась. И как всегда, он почувствовал, что падает. И как всегда, не упал.

– Полу сейчас встретил, – сказал он. – Почти не переменилась. Но я узнал ее не сразу… Интересно почему?

Ничего интересного, подумал он. Это все уже прошло. Давно.

– Я здорово был в нее влюблен, – признался он. – Я тебе не говорил этого никогда, потому что… потому что… Зачем? Я бы не хотел, чтобы ты когда-нибудь сказала мне про кого-нибудь, что, мол, я была в него влюблена в далеком детстве…

Он замолчал: он вдруг услышал свой голос. Это был голос одинокого истеричного мужчины в большой, светлой, пустой, неубранной и прокуренной комнате. Он сбросил куртку, повесил ее на стул и полез в холодильник.

Потом он сел за стол, спиной к портрету, и принялся без всякой охоты есть. Наполовину опустошенная банка горбуши «в собственном поту»… подсохший вчерашний батон… выдохшаяся минералка…

Он старался ни о чем не думать. О работе думать – тошнило, а думать о том, что налетало из прошлого и беспорядочно крутилось в голове, было нельзя. Он обрадовался, когда телефон зазвонил и соседка ласково-трусливым голосом, какой у нее всегда появлялся после хахаля, позвала его из коридора.

– Здравствуй, – сказал Виконт, по обыкновению официально. – Где ты шляешься так долго, я тебе в пятый раз звоню.

– Только что пришел. Работал. Штевкаю вот сейчас…

– Ты повестку получил?

– Какую еще повестку?

– Ладно, я сейчас к тебе приду, – сказал Виконт недовольно.

– Какую повестку?! – рявкнул он, но в трубке уже шли короткие гудки.

Тогда он повернулся к соседке.

– Повестку мне приносили? – спросил он таким тоном, что та даже ответить не решилась – только ткнула когтистым пальцем в сторону сундука, где стопочкой лежали газеты.

Он схватил синенькую бумажку. Это действительно была повестка. Из УКГБ, Литейный, 4. Большой Дом. Явиться… завтра… в 10 утра… подъезд номер пять… в качестве свидетеля… следователь… что-то вроде Хроменковского… или Хромоножского…

– Кто принес? – спросил он отрывисто.

– Мужчина какой-то. Немолодой уже. В бобочке и в соломенной шляпе. Вежливый.

– Что сказал?

– Вас спросил, а потом велел передать.

– Вы что – не догадались спросить, в чем дело?

– Да спрашивала я! А он и сам не знает! Придет, говорит, там, говорит, ему все, говорит, расскажут…

Достали, подумал он. Ладно. Хорошо. Ну что ж, ничего неожиданного не произошло. Достали. Теперь будем жить так… Мысли его метались, хотя ничего такого уж неожиданного и в самом деле не произошло.

Прежде всего, еще даже не сев, Виконт изучил повестку.

– «Красногорский»… – сказал он уверенно. – Не «Красночерный» же! Значит, Красногорский. Поздравляю. Почти однофамилец. А у меня – какой-то Полещук… – Он уселся наконец на свое место, в углу дивана. – Ну, что скажешь, свидетель?

– Надо полагать, по делу Семки.

– Согласен.

– Надо полагать, будут спрашивать про эту его статью.

– Н-ну-с?

– Не читал. В первый раз слышу.

– Ну? Так уж и в первый? Что-то с памятью у вас стало! Вспомните как следует, потрудитесь… Зима, метель, и в пышных хлопьях при сильном ветре снег валит… Вспомнили? Пришел подсудимый, принес мокрый портфель…

– Не помню. Не было этого… А что, это действительно зимой было? Начисто не помню, ей-богу, ваше сиятельство.

– Я тебе не ваше сиятельство, антисоветская твоя морда! Я тебе следователь по особо важным делам полковник Красногорский!

– Ну уж нет. Дудочки! Не станет он так разговаривать. Не те времена.

– Ладно, – согласился Виконт, набивая трубку. – Не те, так не те… Но вот подсудимый Мирлин показывает…

– Не подсудимый, а подследственный.

– Подследственные на воле ходят! – гаркнул Виконт, стекленея глазами. – А если он у нас здесь сидит, значит, всё – подсудимый!

– Ну-ну! Опять в средние века заехал…

Некоторое время они развлекались таким вот образом, меняясь ролями и поминутно заезжая в средние века, потому что представления оба не имели ни о методике допроса, ни – главное – о том, что следователю Красногорскому-Полещуку известно по сути обсуждаемого дела.

Семен незадолго до ареста, пока его еще только таскали на допросы, рассказывал, что поставил там себя так: о себе – все что угодно, пожалуйста, но о других – нет, нет и нет. «Имен не называю». Такая позиция выглядела вполне убедительно, хотя законное сомнение появлялось: а способен ли человек, раз начавши говорить, остановиться в нужный момент и на нужном месте? Как узнать, как успеть сообразить, что ты уже в запретной области и что именно на этот вот – невиннейший! – вопрос отвечать ни в коем случае нельзя? Ведь на их стороне – методики, десятилетия опыта, отшлифованные до окончательно блеска приемы. Это – машина, мощная надежно отлаженная программа, не знающая ни сбоев, ни усталости, ни отчаяния, ни восторгов. Это только так говорится, что машина не может быть умнее человека. Это только ангажированные придурки полагают, будто машина не способна победить человека в интеллектуальном сражении. На самом-то деле она давным-давно его уже победила. Да, есть в мире несколько сотен гроссмейстеров, которые пока еще с шуточками и прибауточками бьют любую шахматную программу, но все остальные миллионы шахматистов, всё, по сути, ЧЕЛОВЕЧЕСТВО, уже у машины выиграть не способны, и у них есть лишь один способ уйти от поражения: не садиться играть вообще…

Да, но здесь речь идет о такой игре, когда желания твои никого не интересуют. «Здесь Родос – здесь прыгай», садись и играй. И остается лишь одна возможность, приличествующая человеку: объявить свои правила игры. Открыто и твердо: ненавижу вас; все, что вы делали когда-либо, делаете сейчас и намерены делать в будущем, – все это гнусь, грязь, погань и нравственная слизь. Я во всем этом участвовать не намерен. Ни в какой мере. Ни в какой форме. Ибо ЛЮБОЕ сотрудничество с вами безнравственно и губит душу. Прошу занести это мое заявление в протокол. От дальнейшего разговора отказываюсь. Больше не скажу ни слова.

Прекрасно. Но тогда тотчас же начинается:

– Надо ли понимать вас так, что вы относитесь к «органам» враждебно?

– Комментариев не будет.

– Надо ли понимать так, что вы с одобрением относитесь к антисоветской деятельности вашего дружка-приятеля?

– Нет комментариев.

– Надо ли понимать вас так, что вы с одобрением относитесь к антисоветской деятельности вообще?

– Нет комментариев.

– Надо ли понимать вас так, что, даже обнаружив признаки диверсионно-шпионской деятельности кого-либо из ваших знакомых, вы не исполните своего гражданского долга?

Молчание.

– А не пора ли вам, в таком случае, сделать выбор: на Восток вам или на Запад? Здесь такие, как вы, ну просто никому не нужны. Что, согласитесь, вполне естественно.

Вот тут – контрапункт всей этой ситуации, все мыслимые варианты скручиваются в невыносимый жгут, и единственный честный и единственно верный путь кончается на краю пропасти. Это – объявление войны, безнадежной войны маленького одинокого человека с Государственной Машиной. Войну эту нельзя выиграть, если ты дорожишь своей свободой и своей родиной, если готов жить только на свободе и только на родине.

Все же остальные варианты – компромиссы. Более или менее ловкие. Более или менее грязные. Более или менее стыдные. И все – бесчестные. Более или менее.

– Нет, – сказал в конце концов Станислав. – Я так не могу – в лоб. Я все-таки попытаюсь рулить. Может быть, и удастся вырулить без особых потерь. Во всяком случае, имен я им не назову.

– При прочих равных.

– Да ни при каких. Это – предел. «Его же не перейдеши». Так, кажется?

– Кажется, так.

– И вообще, зря мы с тобой друг друга запугиваем. Не знают они ничего про нас и знать не могут. Нельзя же серьезно предполагать, что здесь у меня все прослушивается! Что я им – Солженицын? А Семка ничего им не скажет, так что ничего они не знают, и надо именно из этого исходить. Согласен?

– Не играет значения, – сказал Виконт и, перегнувшись через спинку дивана, снял со стены гитару.

– Что – не играет?

– Согласен я с тобой или нет. Не играет значения. И не имеет роли… – Он взял пару дребезжащих аккордов и начал проникновенно:

 
Надоело говорить, и спорить,
И любить усталые глаза…
 

И Станиславу ничего уже более не оставалось, кроме как подхватить:

 
В флибустьерском дальнем синем море
Бригантина поднимала паруса.
 

Они спели «Бригантину» – истово и с чувством, как добрые граждане какой-нибудь благословенной Гармонарии исполняют свой гимн в День Благорастворения Воздухов, – потом, без перехода, оторвали в бешеном темпе «Зырит урка: фрайер на майданчике…», а следом, по какому-то наитию, словно призывая на помощь себе милое и вечное прошлое, собственного сочинения «Я не поэт и не аскет…» – все двадцать три куплета с припевами и с присвистом. Затем Виконт отложил гитару и сказал:

– Чаем бы, что ли, угостил, раз водки не даешь… – и добавил задумчиво: – Я у тебя давеча шпроты видел. Люблю шпроты перед сном, знаешь ли… И тебе рекомендую.

Станислав посмотрел на него, ощущая приступ немотивированного детского оптимизма. Все будет путем, подумал он. Все уладится. Что мы, в самом деле… Но вслух он сказал только мамино любимое:

– Бабушка, дай водицы испить, а то так есть хочется, что даже переночевать негде!..

Ночь он спал плохо. Почти совсем не спал.

Вдруг вспомнилось ему, что в свое время он дал почитать Семке серию «Позавчера». Семка, засранец, распечатку эту так ему, конечно, и не вернул, сейчас она у них, и они, наверное, уже установили, на каком именно АЦПУ распечатка была сделана. И с распечаткой сахаровских «Размышлений о прогрессе…» – та же история…

Он поднялся, сел у окна и курил до самого утра, до восхода солнца, вновь и вновь разыгрывая и проигрывая завтрашний диалог со следователем. У Виконта свет тоже горел аж до шести, когда, сотрясая город, с железным храпом и рыком поволоклись один за другим на стройку чудовищные грузовики с бетонными блоками на прицепах.

Глава 7

Позднее он неприятно удивлялся себе: до чего же капризна, прихотливо-выборочна и ненадежна оказалась его память об этом дне. Нет, запомнил он многое и, наверное даже, все наиболее существенное. Однако некоторые эпизоды словно каким-то ядовитым растворителем вымыло из мозгов. И какие-то повороты разговора. И какие-то картинки. И какие-то мысли, возникавшие по ходу дела.

Дверь подъезда номер пять запомнилась, да так, что и до самой смерти, кажется, ее теперь не забыть, а вот что было сразу за дверью? Огромное помещение, кажется… Собственно, не само помещение было велико, а высота его – стены, уходящие в желтый сумрак к потолку, словно бы даже невидимому. Старый, краснолицый и красношеий прапор за столом с телефонами… Лестница белого мрамора, ведущая множеством ступеней куда-то вверх, где был почему-то свет – яркий, солнечный… откуда?.. (Впрочем, снаружи ведь стоял яркий, жаркий, солнечный день.)

Прапор взял у них повестки, пропуска, просмотрел их бегло и снял телефонную трубку. Тут впервые Станислав узнал, что можно, оказывается, говорить в телефон так, что стоящий рядом не слышит ничего, ни единого слова, ни единого звука даже – только шелестят перебираемые бумажки, только губы шевелятся у говорящего да глаза стекленеют как бы в процессе выслушивания приказаний.

Вот трубка положена на место, и теперь уже полная и абсолютная тишина воцарилась, и сделалось вдруг холодно, как бывает холодно в склепе или в дровяном подвале, а глаза у Виконта были прищурены, рот – нагло-брюзгливый, и руки в карманах – словно ему снова двенадцать лет и предстоит отвечать за раскоканную в классе лампочку…

Потом наверху лестницы раздались голоса, шум шагов, и из солнечного света, будто ангелы Господни, явились двое и принялись неторопливо, с доброжелательными улыбками, спускаться к ним – и здесь возникает первый провал в воспоминаниях.

Собственно, один из этих двоих был майор Красногорский, а другой – капитан Полещук. Оба они были люди молодые, лет тридцати – тридцати пяти, но майор был коренастый, плотный, круглоголовый, в довольно-таки занюханной коричневой курточке, а капитан, напротив, высокий (волейболист, наверное), красивый, щегольски одетый, в темном костюме при кремовой сорочке и крапчатом галстуке. Они весело, с какими-то даже, кажется, шуточками, разобрали своих подопечных, а вот как оказался Станислав в кабинете своего майора – на жестком стуле напротив казенного стола с пишущей машинкой на нем и грудой каких-то бумаг, – этого не сохранилось. Кажется, предварительно шли они по длинному пустому коридору, где было веселое равнодушное солнце и висела доска наглядной агитации с нарисованными знаменами, хлебными колосьями и портретами обоих Ильичей…

«Паспорт ваш, пожалуйста… Надо же – мы с вами почти однофамильцы…» И тарахтит пишущая машинка – бойко, хлестко, – ловко насобачился печатать майор, хотя и двумя только пальцами… Помещение обширное, но – узкое, длинное от двери до зарешеченного окна, и – опять же – неестественно высокое, метра четыре до потолка, а может быть, и все пять. В углу, у самого окна, – большой железный шкаф, выкрашенный коричневой краской, небрежно, с потеками… Не тот ли самый, которого касался губами несчастный псих из рассказа Амалии Михайловны?.. «Вы предупреждаетесь, Станислав Зиновьевич, об ответственности за дачу ложных показаний…» (Или что-то вроде этого.) «…Распишитесь вот здесь, пожалуйста…» И первый – вполне ожиданный – вопрос: «Вы, конечно, догадываетесь, почему мы вас вызвали?» Прямо-таки Е-два, Е-четыре – стандартное начало, домашняя заготовка. «Представления не имею». – «Так уж совсем и не догадываетесь?» – «Да. Совсем». Лгать – противно. Во рту – мерзость. Сухо и мерзость. (Семен Мирлин: «Они знают, что мы не любим врать, нам это противно! Им – хоть бы хер, а нам, слабакам, противно, тошно, и они превосходно этим пользуются…») У майора – редко мигающие прозрачные глаза, русая шевелюра пирожком и маленький, но заметный шрам на верхней губе.

– Вы знакомы с Семеном Ефимовичем Мирлиным?

(Началось!)

– Да.

– Давно знакомы?

– Давно. Лет десять, наверное.

(На самом деле – все двадцать, но не будем ему потакать…)

– Какие у вас с ним отношения?

– Нормальные.

– Дружеские?

– Д-да… Товарищеские.

– Ссор, конфликтов между вами не было?

(Ч-черт, что он, собственно, имеет в виду?)

– Нет, не было. Отношения хорошие. Товарищеские.

– И он, конечно, давал вам читать свои статьи, рассказы?..

(Ха-ха. Теперь главное – небрежно.)

– Да. Давал иногда.

– Какие, например?

– Н-ну, я не помню… Рецензию давал читать на Пикуля… (Опубликована в «Красной Заре».) Н-ну, что там еще… Да! Статью про Иванова давал читать…

– Это про какого же Иванова?

– А был такой директор Пулковской обсерватории…

Поговорили о Пулковской обсерватории, об Иванове, о репрессиях тридцать седьмого года, безвозвратно осужденных партией, и вдруг:

– А статью «Поколение, глотнувшее свободы» он не давал вам почитать?

– Как вы сказали?

– «Поколение, глотнувшее свободы»!

(На лице должна быть – задумчивость, в необходимой пропорции смешанная с искренним желанием угодить: вспомнить, обрадоваться, закричать «да, да, конечно!», и – сожаление, горькое сожаление.)

– Нет. Не помню. Не давал… ТАКОЙ статьи – не давал.

– А вы вспомните. Постарайтесь. Это было недавно, с полгода назад всего, не больше…

Он настаивал, что не читал, не видел, не знает, упоминаний даже не слышал, а майор (с понимающей улыбкой, снисходительно, лениво, почти в шутливом тоне) настаивал, что, напротив, и слышал, и видел, и читал – забыл, видимо, все-таки полгода прошло, но надо вспомнить, это нетрудно: «…был зимний вечер, незадолго до Нового года… Вы сидели с вашим другом Кикониным, пили чай. Пришел Мирлин, принес рукопись, и вы принялись ее читать… Вспомнили? Листки передавали друг другу, обменивались по ходу впечатлениями… Вы тогда еще неважно себя чувствовали, простыли, наверное, кутались в халат, помните?.. А потом спорили, статья эта вам не понравилась… Статья и в самом деле нехорошая, антисоветская, и вам она, естественно, не понравилась, вы с Мирлиным спорили, а потом даже сказали ему: посадят тебя, Семен, за эту статью…»

Во рту сделалось уже совсем непереносимо сухо, губы стали шерстяные, и голос сел. Надо было бы выпить воды, и графин со стаканом стояли тут же, недалеко, на отдельном столике, но нельзя было подавать виду… Гад, откуда он все это знает? Неужели же следили через окно… подслушивали?.. Телефон?.. Или жучка подсадили, пока я был на работе?

– НЕТ. НИЧЕГО ЭТОГО Я НЕ ПОМНЮ…

…Говорят, есть теперь лазерные подслушивающие устройства – улавливают колебания оконного стекла, возникающие от разговора… Да чушь же!!! Чего ради устраивать такие сложности – чтобы Мирлина засадить? Да кто он такой, в конце концов?!. Но если не подслушали, то откуда он может все это знать?..

– НЕТ. НИЧЕГО ДОБАВИТЬ НЕ МОГУ. НЕ ЧИТАЛ Я ЭТОЙ СТАТЬИ И НИЧЕГО ПРО НЕЕ НЕ ЗНАЮ…

…Был я тогда простужен или нет? Не помню. Но, по-моему, не был. Не был я простужен. И в халат не залезал. Тут он что-то привирает… Зачем? Или – почему? Прокол? Информаторы прокололись?.. Или я все-таки БЫЛ простужен?..

– Ну хорошо, Станислав Зиновьевич. Раз уж память вам так изменяет – почитайте вот это. Возьмите, возьмите, это собственноручные его показания. Читайте…

…Округлый детский почерк… Вроде бы ЕГО почерк. «…Читали по очереди, передавая друг другу прочитанные листки… Статья не понравилась, оба они осудили меня за этот текст, а Красногоров даже сказал: посадят тебя, Семка, за это…» Не может этого быть. Этого быть не может. Подделка…

– Нет-нет, дальше листать не надо, Станислав Зиновьевич!.. Читайте эту страницу, и все… Вспомнили?

«…За несколько дней до Нового года я зашел к своему лучшему другу Станиславу Зиновьевичу Красногорову, чтобы дать ему прочитать мою статью «Поколение, глотнувшее свободы». Это был поздний вечер. В гостях у Красногорова уже был наш общий друг Виктор Григорьевич Киконин…» Били они его, что ли? Или угрожали, дочками шантажировали… Не может же этого быть! Не те времена же. Нет… Но тогда что получается? Подделка? Больно толстая пачка – страниц пятьдесят. Правда, он не разрешает мне читать дальше… Почему не разрешает? «…Красногоров был простужен, сидел в халате, они пили чай с малиновым вареньем». Не было этого! Откуда у меня в доме малиновое варенье?.. «…а Красногоров даже сказал: посадят тебя, Семка, за это…»

– Ну как? Вспомнили теперь? По лицу вашему вижу, что вспомнили…

– Нет, Вениамин Иванович. (Язык совершенно не желает шевелиться. Присох. Приварился. Какие-то омерзительные шкляпанья вместо слов.) Ничего не могу добавить по этому поводу. Всё уже сказал.

– Но это же собственноручные его показания! Вы что, почерка его не знаете?

– Честно говоря, не знаю.

– Так что же, мы, по-вашему, это сами написали, что ли?

– Я этого не говорил.

– Ну а как же иначе вас прикажете понимать? А?

– Не знаю… Вениамин Иванович, вы разрешите, я налью себе воды?..

Он пил воду, сдерживаясь, стараясь глотать не слишком жадно и гулко, а майор Красногорский все говорил, втолковывал, убеждал, улещал, урезонивал – вполне доброжелательно, без никаких угроз, ни-ни, наоборот: вы же понимаете, вам-то ничего же не грозит, ну читали, ну обсуждали, нет тут никакой вашей вины, нам всего-то и надо от вас, что установить истину…

– Да. Но Мирлину-то грозит!.. Вы сами все время говорите, что статья антисоветская. А у Мирлина двое детей, маленьких…

– …Неужели же вы думаете, что если будете отказываться, то Мирлину этим поможете? Да он еще двадцати знакомым давал читать, вы же его знаете, он же человек, как бы это помягче выразиться, весьма общительный… От того, что вы уходите в отказ, дело же не меняется… А вот себе вы – вредите. Вы ведь подписку давали, а ведете себя, простите за резкость, безответственно… М-м?

– Не могу ничего вам добавить.

– То есть не читали?

– Нет.

– А как же вот эти вот его показания?

– Не знаю.

– Вы хотите сказать, что мы эти показания сфальсифицировали?

– Нет. Я этого не говорю.

– А как же тогда? Он нарочно вас втягивает в это дело, что ли? Подставляет? На это вы намекаете? Так вы же сами показали, что отношения у вас с ним хорошие. Зачем ему вас подставлять?..

– Не знаю.

– Но тогда почему не хотите вы этих его показаний подтвердить? Он же сам признается, сам, что статью эту написал тогда-то и тогда-то и давал ее читать разным людям, в том числе и вам… Зачем вам идти на явное лжесвидетельство?

Станислав сказал первое, что, наконец, пришло в голову:

– Вениамин Иванович… Может быть, он сначала написал все это вам, а потом от всего отказался… А я подтвержу… подтвердю…

– Ну, знаете! Фантазия у вас, Станислав Зиновьевич!..

Тут телефон брякнул тихонько, майор, все еще качая головою укоризненно, снял трубку и стал слушать. Потом губы его зашевелились, он говорил – Станиславу снова демонстрировали это непостижимое искусство – не слышно было ни слова. Майор положил трубку и сказал озабоченно:

– Прошу прощения, я вас ненадолго покину…

Он исчез, а вместо него в дверях мгновенно образовался старый краснорожий прапор – точная копия того, что дежурил при подъезде номер пять, а может быть, даже и тот самый. Станислав глядел на него, почти его не видя. Прапор сел на место майора и тоже глядел на Станислава без всякого выражения, как на предмет домашнего обихода. Или – как на вокзале наблюдают за чемоданом, чтоб не сперли, – внимательно, но безразлично…

Неизвестно, сколько это длилось. Станислав посмотрел на часы и сразу же забыл, что на этих часах увидел. Через некоторое время посмотрел снова: было уже почти без двадцати минут двенадцать, больше часа прошло. Надо было что-то решать. Пора уже. Но решать было нечего. Все было уже решено. Изначально. Еще дома. И – будь теперь что будет…

Дверь вдруг распахнулась, возник на пороге майор Красногорский, Вениамин Иванович. Лицо у него было оживленное и как бы искусственно зловещее. Он – прямо у дверей – подбоченился (очень коряво как-то, коряво-картинно, как неумелый артист из самодеятельности) и провозгласил:

– Ну вот! Друг-то ваш – все признал! Все! И подписал – вот, извольте убедиться…

Он оказался вдруг рядом и сунул Станиславу в руки какую-то бумагу… Протокол… «Киконин Виктор Григорьевич… паспорт…» Он пытался заставить себя прочитать этот протокол, но не понимал ни слова и ни слова в этом протоколе не видел. Он и так знал, что майор врать не станет… Хотя-а-а… Если, скажем, они подделали показания Мирлина, то ведь и показания Виконта могли бы за этот час подделать… Он знал, что никто ничего не подделывал. Он понимал, что все это подлинники. Он только никак не мог понять, откуда взялся ПОДЛИННИК показаний Мирлина. Как он мог появиться, этот подлинник? Как они сумели его заставить?.. И не было времени откинуться на спинку стула, закрыть глаза и хорошенько подумать.

– Неужели же вы и сейчас станете запираться, Станислав Зиновьевич? Ну что вы, ей-богу, в самом деле!.. Друг же ваш подписал, чего же еще надо?

– Друг – это друг, – сказал он, не заботясь даже о связности своей речи. – А я – это я… У меня – свое… Он по-своему, а я – так.

– Так что же вы – готовы протокол подписать, где сплошное «нет, не знаю, не видел, не слышал…»? Это же ложные показания.

– Ну а что делать? Вот если бы Мирлин мне в лицо сказал, тогда другое дело…

– И скажет!

– Вот пусть и скажет. Пусть будет очная ставка…

– Да очную ставку устроить – ничего не стоит…

– Вот и устройте. В чем же дело?

– Да устроим, устроим… Но вы же себе хуже только делаете… Протокол-то придется сейчас подписать! Без всякой очной ставки.

– Ну что ж… Подпишу… А чего же вы очную ставку устроить не хотите, Вениамин Иванович?

– Да устроим мы вам очную ставку, устроим, не беспокойтесь…