Текст книги "Моя дорогая жена"

35

Я предполагал, что на ДНК-анализ пряди Наоми уйдет больше недели. Возможно, потому что в кино такие тесты всегда делаются очень быстро, я считал иначе. На настоящий анализ ДНК действительно требуются месяцы. Но не на предварительные тесты. И не тогда, когда полиция пытается разыскать женщину, которая еще, возможно, жива.

ДНК-анализ показывает: с вероятностью более 99 процентов волосы принадлежат Наоми.

Кекона – единственная, кто сообщает мне эту новость. Наши регулярные уроки тенниса превращаются в курсы криминалистической экспертизы, потому что теперь ее хобби – это телерепортаж и документальные фильмы и о настоящих преступлениях. А в них исчезновение и/или убийство женщин – частые темы.

– Всегда молодые, красивые и в основном невинные, – говорит Кекона, перечисляя характеристики жертв, ставших героинями подобных программ. Она попивает кофе, и я подозреваю, что это – не первая ее чашка. – Хотя есть сюжеты и с проститутками – в качестве поучительных историй.

– И что потом? – спрашиваю я.

– Что вы имеете в виду?

– Что происходит потом, после того, как исчезает молодая, красивая и в основном невинная женщина?

Кекона поднимает вверх обе руки, как будто пытается успокоить расшумевшуюся аудиторию.

– Вариант первый – бойфренд. Потому что он – ревнивый собственник. Либо бывший бойфренд, который тоже – ревнивый собственник.

– Разве это один вариант?

– Да. Вариант второй – незнакомец. Это может быть психопат/ сталкер/ социопат/душевнобольной человек/серийный убийца. Кто-то из них.

Кекона не открывает мне америки. Я тоже смотрю телевизор. Хотя последние дни я его не включал. Потому что новости до сих пор под запретом в нашем доме. Я пропустил репортаж Джоша о результатах ДНК-анализа. Но сделал себе зарубку в памяти – посмотреть его в сети.

– Возможный исход? – произносит Кекона так, словно я ее об этом спросил. – Смерть. Изнасилование и смерть. Пытки, изнасилование и смерть.

Добавить к этому нечего.

– Правда, случается, что кто-нибудь выживает, – добавляет Кекона.

– Но не часто.

– Даже в кинофильмах, – кивает Кекона.

Мы возвращаемся к игре в теннис. Но через некоторое время у меня вызревает еще один вопрос к своей клиентке:

– Как вы думаете, почему так популярны истории о пропавших женщинах?

– Ничто так не берет за душу, как девица в беде.

* * *

Запрет на новости в нашем доме изначально был лукавством, потому что у всех у нас в мобильниках имеется Интернет. И каждому из нас уже известны результаты ДНК-теста. После ужина Миллисент ведет меня в гараж. «Ночное свидание» экспромтом.

Жена хочет обсудить результаты теста с Дженной. Прошло меньше недели с того дня, как дочь обрезала себе волосы. Но она выглядит оправившейся. Даже счастливой. Миллисент беспокоится, как бы ни случился рецидив. Во что он может вылиться, я без понятия. Я вообще склонен думать, что Дженна не страдает паранойей. Она просто перестраховалась. Кому захочется быть похищенной психопатом/ сталкером/ социопатом/ душевнобольным человеком/ серийным убийцей? Уж точно не моей дочери.

Пока мы сидим в машине, Миллисент описывает свой план – как нам следует вести себя с дочерью. Мы не должны ее огорчать, но и игнорировать новости тоже не должны. Нам не следует кричать на Дженну или ругать ее, но мы не можем быть ей друзьями. Мы должны обсуждать с ней любые вопросы, но не читать лекций и нотаций. Мы должны успокаивать ее, но не сюсюкаться, как с малым ребенком. Миллисент все время повторяет слово «мы», как будто это наш план, а не сугубо ее.

– Как она? – спрашиваю я.

– Сейчас вроде бы нормально. Но и на прошлой неделе все вроде было нормально, а потом она взяла и отрезала…

– Я не о Дженне.

Миллисент вскидывает в замешательстве голову. В глазах проскальзывает раздражение. Но через миг они снова излучают спокойствие.

– Мы говорим о Дженне, – уходит от вопроса жена.

– Она еще жива? – проявляю я настойчивость.

– Да.

Мне хочется забрать свой вопрос назад. Мне хочется сказать что-нибудь, от чего Миллисент засмеется, мой адреналин подскочит, и нам обоим станет хорошо.

Но мне ничего не приходит на ум.

Мы смотрим друг на друга; глаза Миллисент настолько темны, что походят на черные дыры. Я не свожу с нее взгляда до тех пор, пока не сознаю: я должен либо перестать буравить жену глазами, либо спросить у нее, где Наоми.

Я отвожу глаза.

Миллисент выдыхает.

Я захожу вслед за ней в дом. В общей комнате мы присаживаемся на диван, на котором Дженна и Рори смотрят телевизор. Рори первым замечает, что мы смотрим на них, а не на экран. И уходит к себе.

«Все идет хорошо», – думаю я. Дженна слушает, кивает и улыбается. Когда Миллисент спрашивает дочь, есть ли у нее какие-нибудь вопросы, Дженна мотает головой. Когда я справляюсь у нее о самочувствии, она отвечает:

– Все нормально.

– Ты все еще боишься? – уточняет Миллисент.

Дженна встает и проводит руками по своим коротким волосам:

– Нет.

– Оуэн не причинит тебе вреда.

– Я знаю.

Раздраженный тон убеждает. Она выглядит нормально и говорит, как обычно. Только стрижка теперь короткая.

* * *

Позднее мы с Миллисент встречаемся в нашей комнате. Миллисент готовится к новому дню – фланирует между спальней и уборной, убирая одни вещи и доставая другие. Моя жена всегда все проверяет перед сном – чтобы утром было легче собираться. Суетливая беготня и метание не про нее. Как и опоздания.

Я наблюдаю за женой. Ее рыжие волосы распущены, беспорядочно колышутся, и Миллисент постоянно приглаживает их рукой. На ней термобелье из узелковой пряжи и полосатые носочки. Ее старомодные ночные наряды совершенно не соответствуют ни ее облику, ни ее характеру. Я не раз говорил ей, что они дурацкие. Но сегодня вечером я этого не говорю. Вместо этого я спускаюсь в холл и проверяю Дженну.

Она спит, угнездившись между оранжевыми простынями под белым ватным стеганым одеялом. Лицо дочери спокойное, даже безмятежное. Испуга на нем нет.

Я возвращаюсь в нашу комнату. Миллисент уже в постели, и я ложусь рядом с ней. Жена косится на меня. И мне кажется, что она собирается вернуться к нашему разговору в гараже. Но вместо этого Миллисент выключает свет. Как будто этот разговор ничего не значил.

Я дожидаюсь, когда ее дыхание замедлится, встаю и снова наведываюсь к Дженне.

Встав во второй раз, я уже больше не ложусь. За ночь я еще трижды проверяю сон дочери. А в перерывах смотрю телевизор. Около двух часов ночи, за просмотром старого фильма, меня смаривает сон. А пробудившись, я вижу перед собой лицо Оуэна. По телевизору показывают документальный фильм об этом убийце.

Некоторые фильмы об Оуэне кишат подробностями его преступлений. До сих пор у меня получалось их избегать. Точно так же, как я избегал читать в публикациях о том, что Оуэн делал со своими жертвами. На этот раз мне это не удается. Потому что я просыпаюсь не в то время. Сразу после того, как я вижу в телевизоре лицо Оуэна, кадр сменяется. На экране появляется комната, в которой он держал одну из своих жертв.

Этот фильм предназначался для суда над Оуэном, который так и не состоялся. Он был снят пятнадцать лет назад ручной камерой, и по пляшущим кадрам можно понять, как сильно тряслись руки у оператора. Оуэн переделал заброшенную автобусную остановку для отдыха пассажиров. Он снес перегородку между комнатами отдыха для мужчин и женщин. Выложенные кафелем полы, похоже, были когда-то белого цвета. Теперь они зеленовато-коричневые. От былой обстановки остались один туалет, раковина, матрас и стол. По стенам вверх и вниз тянутся трубы; они выходят из земли, бегут по потолку и спускаются вниз с другой стороны, вонзаясь в бетонный пол. Их размер идеально подходит для наручников. И пара их до сих пор прикреплена к одной из труб.

Видеокамера судорожно дергается и фокусируется на полу. И я различаю на нем капельки крови. Красные пятнышки повсюду, как будто кто-то потряс над полом кистью, смоченной в красной краске. Камера движется по полу в угол помещения. Там крови уже больше. Ею замазан весь низ стены. Как будто та, кому она принадлежала, стояла на коленях или в согнутом положении.

Ракурс снова меняется. Теперь в кадре матрас. Я представляю, что на нем лежит Наоми. И переключаю канал.

36

Проходит два дня прежде, чем я слышу о Тристе. Мне о ней говорит Миллисент.

Субботний вечер. Рори наверху, Дженна осталась ночевать в доме своей подружки. Раз они не могут меня видеть, я плюхаюсь на диван и задираю ноги на стол. Делать это в нашем доме запрещено – и мне, и детям. Но, когда Миллисент присаживается рядом со мной, она меня не попрекает.

И это заставляет меня мгновенно убрать со стола свои ноги. Уж слишком странная реакция жены.

– Что-то не так? – спрашиваю я.

Миллисент кладет свою руку мне на руку. И меня охватывает уже беспокойство. Даже паника.

– Миллисент, не молчи…

– Триста, – коротко бросает она.

– Что Триста?

– Мне позвонила ее сестра. Энди слишком потрясен и подавлен, чтобы с кем-нибудь разговаривать.

– Ее сестра? Зачем ей тебе зво…

– Триста совершила суицид.

Я трясу головой, как будто глаза ничего не видят. Как будто уши не услышали только что сказанных слов: Триста покончила жизнь самоубийством.

– Мне очень жаль, – говорит Миллисент.

Я сознаю, что это – правда, и внутри меня все холодеет:

– Я не понимаю…

– Судя по тому, что сказала ее сестра, этого не понимает никто. Особенно Энди.

– Как? – спрашиваю я.

– Она повесилась на штанге душа.

– О Господи!

– Я знала, что у них были проблемы. Но мне даже в голову не приходило, что Триста настолько удручена.

Миллисент понятия не имеет об истинной причине самоубийства Тристы – я ведь ничего ей о ней не рассказывал. Я ни разу не обмолвился жене, что Триста встречалась с Оуэном. И продолжала любить его даже в браке с Энди.

Мой ужин словно прожигает в желудке дыру. Я бросаюсь в ванную. Меня рвет. Миллисент останавливается в дверях, спрашивает, все ли в порядке. Я отвечаю «да», хотя снова ощущаю позывы к тошноте.

– Я просто переел, – говорю я жене.

Она подходит ко мне и щупает мой лоб; он теплый. Я сажусь на пол и, прислонившись к стене, машу ей рукой в знак того, что со мной все нормально.

Миллисент уходит. Я закрываю глаза, прислушиваюсь, как она роется на кухне в холодильнике, выискивая еду, которая могла спровоцировать у меня рвоту.

Мне хочется сказать ей, что еда тут ни при чем, что меня тошнит от нас самих. У нас есть дочь, которая ходила в школу с ножом, а потом отрезала себе волосы. Теперь умерла женщина. Не Наоми, а другая. Она умерла из-за Оуэна. Из-за меня. Ведь это я писал от его имени письма Джошу.

Миллисент прибегает обратно в ванную с пузырьком розового лекарства. Я опустошаю его, и меня снова вырывает.

* * *

Церемонию погребения проводит похоронное бюро Элтона. На том же кладбище, где была похоронена Линдси. Я не ходил на ее похороны, но читал о них. Линдси хоронили в закрытом гробу – из-за того, что с ней сделала Миллисент. Триста лежит в открытом гробу.

Энди – все еще ее муж, и все хлопоты по прощанию с ней он взял на себя. Зал большой, но все места в нем заняты. «Тристе было бы приятно узнать, что на ее похороны пришла куча народу», – мелькает у меня в голове. Собравшиеся облачены в свои лучшие черные костюмы. Кто-то явился, чтоб воздать последние почести усопшей, кто-то – просто поглазеть. Я пришел, потому что был обязан прийти.

Миллисент пришла вместе со мной, хотя она до сих пор не понимает, почему Триста покончила с собой. Этого никто не понимает. Несколько дней завсегдатаи клуба обсуждали ее разрыв с Энди, депрессию, финансовые проблемы. В любой момент она могла стать в их разгулявшемся воображении наркоманкой, алкоголичкой, нимфоманкой. А, может, она была беременна, но потеряла ребенка? Или была неизлечимо больна…

Похоже, никто не помнил, а, скорее всего, даже не знал, что лет двадцать назад Триста встречалась с Оуэном Оливером Рили.

На похоронах присутствует сестра покойной – брюнетка, крупнее Тристы. Она рассказывает, что Триста нянчила ее, пока родители работали, – кормила ее, стирала пеленки, а потом и одежду.

– Мы выросли на другом конце города. Триста не всегда жила в Хидден-Оуксе.

Это звучит как упрек. Младшая сестра Тристы до сих пор живет на другом конце города. И она ни словом не обмолвливается об Энди.

Следом держит речь одна из подруг Тристы – такая же стройная и светловолосая. Она долго и утомительно рассказывает о том, что Триста всегда была готова выслушать, посочувствовать и помочь и энергично бралась за любое новое дело.

Последним выступает Энди. Он постригся с тех пор, как я его видел в последний раз. И одет он не в тренировочный костюм, а в строгий черный смокинг. Энди вспоминает о том, как он познакомился с Тристой. Она тогда проходила неоплачиваемую стажировку в музее, все еще надеясь найти работу со своим дипломом историка искусств. Энди пришел в музей на благотворительный вечер, и их дорожки пересеклись у одной из скульптур. Триста рассказала ему о ней.

– Я был заворожен ею. Тем, как она говорила и что она говорила, даже тоном ее голоса. Я не могу подобрать другого слова. Триста была обворожительна, – Энди запинается, борется со слезами, но потом всхлипывает.

Никто не шевелится.

Я оглядываюсь по сторонам. Меня снова тошнит.

К Энди подходит его брат и шепчет что-то ему на ухо. Сделав глубокий вздох, Энди берет себя в руки. И продолжает говорить. А я раздумываю над тем словом, которым он охарактеризовал Тристу, – «обворожительная».

Когда Энди заканчивает свою речь, все направляются за гробом Тристы до могилы – сказать ей последнее «Прощай». Точнее, почти все. Лишь некоторые гости не решаются последовать за гробом. Мы с Миллисент идем.

Гроб сделан из такого темного дерева, что кажется почти черным. А внутренняя обивка персиковая, очень нежного оттенка. Этот цвет как нельзя лучше подходит белокурым волосам Тристы и абрикосовой губной помаде. Тристе идет этот цвет, и я радуюсь тому, что кто-то угадал, как ее надо загримировать.

А вот наряд Тристы совсем не вяжется с ней. Темно-синее платье с длинными рукавами, на шее нитка жемчуга, в ушах сережки-гвоздики, тоже с жемчугом, – все это не в стиле Тристы. Такое ощущение, будто кто-то купил этот комплект накануне погребения, потому что решил, что ее нужно похоронить в чем-то величаво-торжественном, а не в том, во что она любила наряжаться.

Это меня расстраивает. Мне не по душе мысль о том, что Триста будет пребывать в вечности в ненавистном наряде. И я тешу себя надеждой, что она не видит с небес свои похороны.

– Она выглядит прекрасно, – говорит Миллисент

Если бы я мог что-нибудь сказать Тристе, я бы попросил у нее прощения. За этот наряд, за свои расспросы об Оуэне, за то, что мы с Миллисент его воскресили.

Я бы также сказал ей, что Энди прав. Она обворожительна. Я знаю это, потому что понимаю, что имел в виду Энди.

И Миллисент обворожительна. Именно так я бы ее описал. Она была обворожительна, когда мы познакомились. Она обворожительна сейчас. Если бы она умерла и мне пришлось говорить на ее похоронах, я бы сказал то же, что и Энди. Если бы мне пришлось описывать, насколько она была обворожительна, сознавая при этом, что я больше никогда с ней не увижусь, я бы потряс небесам кулаком. Или тому, кто мне порушил всю жизнь. Энди порушил жизнь я. Его друг.

37

Мужчина на телеэкране слишком тучный и нездоровый на вид, полумертвый в свои пятьдесят с хвостиком. У него мягкое, округлое брюшко, руки уже начинают дрожать, а на голове топорщится ежик седых волос. Я хорошо знаю людей такого типа. Мои клиенты такие же или были такими же.

Джош берет у него интервью перед отелем «Ланкастер». Этот человек первым говорит, или, скорее, намекает, что Наоми была не такой девушкой, как ее все описывают.

– Я не хочу сказать, что она делала что-то плохое, – подчеркивает толстяк. – Просто я думаю, что мы должны быть честны насчет Наоми, если хотим ее найти.

Он приезжал в наш городок дважды в месяц по работе и был частым гостем в «Ланкастере». И он несколько раз встречался с Наоми, как и с некоторыми другими постояльцами.

– Скажем так: она не всегда общалась с гостями отеля только по рабочим вопросам.

– Вы можете высказаться конкретнее? – спрашивает Джош.

– Не думаю, что мне нужно это делать. Люди достаточно умны, чтобы понять, что к чему.

Этот человек первый, кто упоминает о делишках Наоми на стороне. И не последний.

Один за другим на экране появляются сотрудники отеля, утверждающие, что знают всю подноготную Наоми. Она спала со многими мужчинами. Некоторые из них были гостями отеля. Никто из интервьюируемых не говорит о деньгах. Это был секс ради секса. Наоми не была проституткой. Она была двадцатисемилетней женщиной, которая переспала не с одним постояльцем гостиницы.

Первый из ее любовников скрывает свою личность. На телеэкране его силуэт размыт, голос искажен.

– Вы останавливались в отеле «Ланкастер»?

– Да.

– И вы были знакомы с портье по имени Наоми?

– Да.

– И у вас был с ней секс?

– Мне стыдно признаваться, но – да.

По его словам, Наоми была агрессором. Она сама ему навязалась.

На экране сменяются мужчины. Новые тени, искаженные голоса. Все сохраняют инкогнито. Никто из мужчин, спавших с Наоми, не называет себя. Не потому что они все женаты – некоторые из них холосты или разведены. Просто никто из любовников Наоми не желает признать, что был всего лишь «одним из ее мужчин». Или одной из ее побед. Кто-то в репортаже называет их именно так.

В клубе разговоры принимают другой оборот. Люди перестают ругать репортеров за копание в чужом белье. А некоторые даже прекращают называть Оуэна чудовищем. Теперь все задаются другими вопросами. Могла ли Наоми избежать того, что с ней случилось, и как? Могла ли она не стать жертвой?

Кекона на коне. Новые факты о Наоми подтверждают ее теорию о том, что беда приходит к тем людям, которые ее ищут. По ее мнению, от секса всегда одни проблемы.

По телевизору теперь только и говорят, что о личной жизни Наоми. Джош не сходит с экрана. Он на переднем плане; каждый, кто дает интервью, подходит сначала к нему. И чем больше я слушаю этих людей, тем сильнее ощущаю, будто меня гипнотизируют. Сейчас Наоми – один человек, а в следующую минуту – совсем другой.

Я даже обсудил это с Миллисент. Первый раз мне представился случай поговорить об этом с женой после нашего последнего визита с Дженной к психологу. Мы отвезли дочь обратно в школу, где она присоединилась к подружкам, украшавшим спортзал к предстоящему сбору пожертвований. А потом Миллисент довезла меня до клуба, у которого я припарковал свою машину. Она включила радио, и из него полились новости. Диктор сообщил, что еще один мужчина, пожелавший, как и остальные, сохранить анонимность, признался, что переспал с Наоми в отеле «Ланкастер». Это уже седьмой.

– Замечательно, – сказала Миллисент.

– Замечательно?

– Пока они говорят о Наоми или об Оуэне, нам нечего опасаться.

Я хочу воспитать Дженну. Но как вся эта история скажется на ней? И, хотя я истово желаю, чтобы моя дочь оставалась до конца жизни девственницей, даже я готов признать, что это ненормально.

Миллисент сжала мне руку:

– Ты был прав насчет Аннабель. С ней бы так не получилось.

Это правда. И я в ответ тоже сжимаю руку Миллисент.

* * *

Я поднимаюсь наверх и захожу в комнату Дженны – пожелать ей спокойной ночи. Дочь лежит в постели, читая бумажную книгу, потому что ее планшет остался внизу. Ее волосы уже немножко отросли, и прическа теперь выглядит очень стильно. Дженна смотрит на меня поверх книги, спрашивая глазами, зачем я пришел.

Я присаживаюсь на краешек ее кровати.

– Ты хочешь поговорить? – произносит уже вслух Дженна.

– Ты становишься слишком умной для меня.

Дочь сужает глаза:

– Почему ты мне льстишь?

– Льщу? Ну, это уже слишком надуманно.

Дженна со вздохом откладывает книгу в сторону. А я чувствую себя глупо (что случается довольно часто, когда я общаюсь со своими детьми).

– Как ты? – спрашиваю я дочь.

– Прекрасно.

– Я серьезно. Поговори со мной.

Дженна пожимает плечами:

– Я в полном порядке.

– Тебе нравится доктор?

– Наверное.

– Ты больше не боишься Оуэна?

Еще одно пожатие плечами.

Последние несколько недель наши беседы с дочерью проходят именно так. А раньше было иначе. Дженна всегда рассказывала мне о своих друзьях и учителях – что сделал тот и что сказал другой. Она могла болтать до бесконечности, позволь я ей это.

Я даже знал о ее первом увлечении. Оно сидело перед ней на уроке английского. Вот почему этот предмет стал даваться моей дочери с трудом.

А теперь Дженна со мной не делится. И все из-за этого психолога. Похоже, она сильно устает от бесед с ним.

Я наклоняюсь и целую ее в лоб. И в этот момент уголком глаза замечаю что-то блестящее. Между кроватью и тумбочкой из-под матраса что-то торчит. Я видел это на нашей кухне.

Моя дочь взяла с кухни еще один нож и спрятала его под своим матрасом. Я ничего не говорю.

Я просто желаю ей спокойной ночи и выхожу из комнаты, прикрыв за собою беззвучно дверь. Проходя мимо комнаты Рори, я слышу, что он разговаривает по телефону. Я собираюсь зайти к нему и сказать, чтобы он ложился спать. Но тут же понимаю, что сын обсуждает Наоми.

Невозможно оградить наш дом от новостей.