Текст книги "Моя дорогая жена"

32

Доктор Барроу рекомендует нам обратиться к детскому психологу, который соглашается принять нас в субботу за двойной гонорар. Все в его кабинете бежевое – от ковра до потолка. Такое впечатление, будто мы оказались в чаше овсяной каши.

Психолог специализируется на таких случаях. Потому что они реальные. Он говорит, что Дженна не чувствует себя в безопасности. И подозревает, что под влиянием средств массовой информации у нее развилось тревожное расстройство. Хотя этот термин весьма условен, он не точно отражает ее психопатическое состояние. Тревога подталкивает Дженну совершать бессмысленные поступки. Разум здесь не задействован вообще.

– Вы можете твердить дочери, что она в безопасности, до тех пор, пока она не начнет повторять эти слова во сне, да только ничего не изменится.

Миллисент сидит перед доктором – так близко, насколько это возможно. Она провела всю ночь в комнате Дженны, почти не спала и выглядит ужасно. Я выгляжу не лучше. А Дженна спала ночью хорошо. Похоже, что, отрезав себе волосы, она успокоилась. Когда я пытаюсь сказать об этом доктору, он поднимает руку:

– Обман.

– Обман, – повторяю я, тщетно пытаясь подражать его тону, – в нем слишком много надменного высокомерия.

– Успокоение временное, пока очередная порция новостей не выбьет ее снова из колеи, – говорит психолог. До разговора с нами он провел целый час за общением с Дженной.

– Что же нам делать? – спрашивает Миллисент.

У психолога есть несколько идей, как вернуть Дженне ощущение безопасности. Во-первых, дважды в неделю нам надо привозить дочь к нему на прием. Стоимость каждого – 200 долларов. Медицинская страховка на эти консультации не распространяется. Оплата только наличными или по карточке. Во-вторых, мы должны делать все, чтобы Дженна ощущала нашу поддержку. Чтобы она не думала, будто мы ее можем оставить.

– Но мы и не оставляем ее, – пожимаю я плечами. – Мы всегда…

– Всегда?

– По крайней мере, девяносто процентов времени, – вставляет Миллисент. – Может быть, даже девяносто пять.

– Вы должны находиться при ней постоянно.

Жена кивает, как будто у нее есть волшебная палочка, по мановению которой так все и будет.

– И последнее, но не менее важное, – говорит психолог. – Избавьте ее от всех этих историй о серийном убийце и его жертвах. Не давайте ей смотреть телевизор или читать новости в Интернете. Я понимаю, что требую невозможного, учитывая возраст девочки и потребности нынешнего юного поколения. Но хотя бы попытайтесь. Не смотрите теленовости дома. Не обсуждайте при ней Оуэна или что-либо, с ним связанное. Постарайтесь вести себя так, словно он не имеет к вашей семье никакого отношения.

– А он и не имеет, – говорю я.

– Конечно, не имеет.

Мы выписываем доктору чек на приличную сумму и выходим из его кабинета. Дженна в комнате ожидания. По телевизору на стене транслируются мультики. Дженна смотрит на свой телефон.

Миллисент хмурится.

Я улыбаюсь и наигранно веселым тоном спрашиваю:

– Кто хочет позавтракать?

* * *

Выходные насыщены встречами: со всей семьей, с одной Дженной, с одним Рори, с обоими детьми и только с Миллисент. Так много встреч с Миллисент! К воскресному вечеру у нас уже готов новый свод правил, нацеленных на то, чтобы исключить из нашей жизни плохие новости. Просмотр новостных репортажей отныне под запретом, газеты тоже. По телевизору мы будем смотреть только кинофильмы и сериалы. Радио слушать мы также не будем. Хотя и телевизор, и радио легко заменяет Интернет. Дети пользуются им для развлечения, для школы, для общения.

Миллисент, тем не менее, пытается ограничить их доступ к сети. Она меняет в компьютерах детей пароли. Теперь никто не сможет выйти в Интернет без ее ведома и дозволения.

Мятеж.

– Тогда я не буду тут жить, – идет ва-банк Рори.

Дженна кивает в знак согласия с братом. Редкий случай солидарности.

Я соглашаюсь с детьми. Предложение Миллисент непрактичное, неработающее. Абсурдное.

Но я помалкиваю.

Рори переводит взгляд с меня на мать, сознавая тщетность своих потуг. Он уже перечислил все доводы, по которым идея со сменой пароля не будет работать. В их числе – и долгое отсутствие Миллисент на работе.

И тут Дженна выпаливает:

– Я провалю английский.

В яблочко!

Английский в этом году давался дочери тяжело. Она изо всех сил пыжилась, чтобы остаться на доске почета. И перспектива завалить этот предмет заставляет Миллисент изменить свое решение. Жена сокращает свод запретительных правил.

Родительский контроль, ноутбуки переносятся в гостиную, все новостные приложения из мобильников удаляются. Это, скорее, психологические меры, нежели практические. Но мы все все понимаем. Правда, я не знаю – будет ли Дженна следовать новым правилам.

Парикмахер пытается придать ежику на голове дочери стильную форму. Получается даже неплохо. Просто кардинально другая прическа. Миллисент накупает всевозможных шляпок и кепок – на случай, если Дженне захочется ее прикрыть. Жена вываливает их на обеденный стол, и Дженна примеряет каждую. А потом пожимает плечами.

– Симпатичные, – признает дочь.

– А какая тебе больше всего нравится? – спрашивает Миллисент.

Дженна снова пожимает плечами:

– Я не уверена, что мне нужна шляпа.

Плечи Миллисент слегка опадают. Она переживает за волосы Дженны больше дочери.

– Ладно, – говорит жена, собирая шляпки. – Я оставлю их в твоей комнате, на всякий случай.

Перед тем, как лечь спать, я захожу в комнату Рори. Он лежит в своей кровати и читает книжку комиксов. При моем появлении сын быстро прячет ее под подушку. Я делаю вид, что ничего не заметил.

– Чего тебе? – интересуется Рори. Раздражение во всем – в голосе, в жестах, во взгляде.

Я сажусь за его письменный стол. Книги, тетрадки, зарядные устройства. Полный пакет чипов и рисунок, на котором изображен не пойми кто – полумонстр, полугерой.

– Это несправедливо, – говорю я. – Ты ни в чем не виноват, но все равно должен жить со всем этим. И выполнять эти новые правила.

– Да уж, жертвовать собой ради остальных. На что не пойдешь для всеобщего блага…

– Что ты думаешь? – спрашиваю я.

– О чем?

– О твоей сестре.

Рори открывает рот, чтобы что-то сказать. Я вижу по его зеленым глазам, что он намерен немного поумничать.

Но сын сдерживается.

– Не знаю, – говорит он. – Слишком близко к сердцу она приняла всю эту историю.

– Историю с Оуэном?

– Ну да. Распереживалась даже сильнее обычного. Ты же знаешь, как она подвластна одержимости.

Сын намекает на способность Дженны чрезмерно концентрироваться на предмете. Будь то футбол, ленты для волос или пони. Рори называет это одержимостью, потому что сам он ни на чем не зацикливается.

– А как у нее дела в школе? – интересуюсь я.

– Нормально, насколько я знаю. Все еще популярна.

– Дай мне знать, если что, ладно?

Рори задумывается. Возможно, решает, что попросить взамен. Но потом кивает:

– Ладно.

– И не задирай ее без надобности.

– Это моя обязанность. Я же ее брат, – улыбается Рори.

– Понимаю, только не переусердствуй.

* * *

Поздним субботним вечером мы с Миллисент, наконец-то, остаемся одни. Я изнурен. Обеспокоен. И боюсь очередной истории об Оуэне, Наоми или Линдси.

Наоми. В первый раз за два дня мне пришло в голову, что Миллисент не покидала дом. Она была с Дженной, со мной, с нами с вечера пятницы. И мне становится интересно – а где же Наоми? Жива ли еще? Ей ведь нужна вода. Без воды она не выживет.

Раньше я все время гнал от себя мысли о Наоми. Я заставлял себя не думать о том, где она находилась и в каких условиях содержалась. И все же образы замаячили перед глазами. Те, о которых я слышал, – подземный бункер, подвал или звуконепроницаемая комната в обычном доме, стальные цепи и наручники, которые невозможно порвать или сломать.

Но может, все совсем не так? Может быть, Наоми просто заперта в комнате и свободно передвигается по ней. Может, в той комнате есть и кровать, и туалетный столик, и ванная, и даже холодильник? Она чистая и уютная. И никаких ужасов, пыток и всяких подобных вещей там не происходит. Может быть, у Наоми есть даже телевизор…

Или всего этого нет…

Я поворачиваюсь к Миллисент; она сидит в постели за своим планшетом и читает про детей, которые боятся того, что слышат по телевизору.

Мне надо расспросить ее о Наоми. Я хочу знать, где и как Миллисент ее удерживает. Но я опасаюсь ответа жены. Я не знаю, как я на него отреагирую. Смогу ли я сохранить над собою контроль? Да и что мне даст эта информация?

Если я узнаю, где Наоми, я поеду к ней. Мне придется это сделать. А что, если я увижу сцену худшего сценария? Что, если Наоми пристегнута наручниками к батарее в каком-нибудь грязном подвале и истекает кровью от пыток? Если я застану такую картину… я даже не представляю, что сделаю.

Может, убью ее. А может, отпущу.

Нет, лучше ни о чем не спрашивать Миллисент.

33

Воскрешение Оуэна сослужило свою службу. Никто не сомневается в том, что именно он похитил и убил Линдси. И что именно он удерживает сейчас у себя в плену Наоми. Теперь пришло время ему снова исчезнуть. Это единственный способ избавиться от нежелательных новостей. Больше никаких писем, никаких прядей волос. Больше никаких пропавших женщин. Никаких тел.

Нам необходимо выработать стратегию выхода. Ради Дженны.

В клубе продолжают обсуждать Оуэна. Я отказываюсь участвовать в этих разговорах. И выхожу из клуба – подальше от сплетен и кривотолков, подальше от Кеконы. У нас с ней по-прежнему всего два урока в неделю. Но она торчит в клубе каждый день. Я провожу весь день на корте – либо с клиентом, либо в ожидании следующего ученика. После двух минувших недель и прошедших выходных день проходит подозрительно нормально. Очень подозрительно. Что-то да должно нарушить его ход.

У меня урок с супружеской четой, проживающей в Хидден-Оуксе с самого начала. И он, и она двигаются на корте медленно. Но то, что они вообще могут двигаться, кое о чем говорит. По окончании урока мы все втроем направляемся в спортивный магазин. Я хочу взять кофе и взглянуть на свое расписание на неделю. Кратчайший путь в этот магазин лежит через клубный дом. И там я замечаю Энди, склонившегося над барной стойкой.

Я не виделся с ним после их расставания с Тристой. Тогда Энди выглядел как всегда: брюшко на талии, редеющие волосы, красное лицо от злоупотребления вином. Теперь он выглядит совсем иначе. На нем тренировочные штаны, по виду столетней давности. Его хлопчатобумажная брендовая рубашка хранит следы загибов, как будто он только что купил ее в магазине и, не гладя, на себя напялил. Энди чисто выбрит, но его волосы выглядят неухоженными. А напиток в его руке коричневый и чистый – безо льда и добавок.

Я подхожу к Энди – ведь он мой друг. Или был таковым, пока я не начал утаивать от него различные вещи.

– Привет, – говорю я.

Энди поворачивается ко мне, но радости на его лице я не подмечаю.

– Ба! Да это же наш профи. Теннисный профи, я хочу сказать. Хотя, возможно, ты – профи и в другом.

– В чем дело?

– О, думаю, ты знаешь, в чем дело.

Я мотаю головой. Пожимаю плечами. В общем, притворяюсь, что не понимаю, о чем речь.

– Ты в порядке?

– Нет, не совсем. Но тебе, пожалуй, лучше расспросить об этом мою женушку. Ты ведь ее хорошо знаешь, да?

Я не даю Энди возможности наболтать лишнего. Я беру его под локоть:

– Пойдем выйдем на свежий воздух.

К счастью, Энди не протестует. Он не говорит ничего, что могло бы обернуться для меня проблемами на работе.

Мы проходим через клубный дом, выходим на улицу и останавливаемся в арочной галерее. С обеих сторон ее обвивает ползучий плющ. Слева от нее спортивный магазин, справа – парковка.

Я встаю к Энди лицом:

– Послушай, я не знаю…

– Ты спишь с моей женой?

– О Господи, нет.

Энди смотрит на меня, он колеблется.

– Энди, я никогда не спал с твоей женой. Никогда!

Плечи друга слегка опадают – гнев покидает его. Энди мне верит.

– Но у нее с кем-то шашни.

– Только не со мной, – цежу я сквозь зубы. Я не намерен с ним делиться секретами Тристы.

– Но ты же видишь ее постоянно. Дважды в неделю, разве не так? Она же берет у тебя уроки тенниса?

– Уже не первый год. И тебе это известно. Но она никогда не упоминала ни о каком романе на стороне.

Сузив глаза, Энди впивается в меня взглядом:

– Это правда?

– Как давно мы друг друга знаем?

– С детства.

– И ты думаешь, что Триста мне дороже тебя?

Энди поднимает руки:

– Я не знаю. Она очень расстроилась из-за пропавших девушек. Даже перестала смотреть новости, – опустив глаза, Энди скребет ботинком по булыжнику: – Поклянись, что тебе ничего не известно!

– Клянусь.

– Ладно, извини, – бормочет он.

– Все нормально. Не хочешь перекусить? Время ланча! – я намеренно не упоминаю про выпивку.

– В другой раз. А сейчас я поеду домой.

– Ты уверен?

Энди кивает и уходит. Он не возвращается в клубный дом, а идет прямиком к парковке. Меня так и подмывает крикнуть ему вдогонку, что в таком состоянии ему не стоит садиться за руль. Но я этого не делаю. Парковщики его тормознут. Ответственность и всякое такое.

* * *

Мои уроки продолжаются. И никаких новостей. Никаких звонков, никаких новых потрясений. До тех пор, пока я по дороге с работы домой не заезжаю на мойку.

Я обычно проверяю свой одноразовый телефон, по меньшей мере, каждый второй день. Но тут я нарушил это правило. Слишком много всего навалилось. Слишком много других вопросов пришлось разруливать.

Телефон спрятан в запасном колесе, в моем багажнике. На мойке я опустошаю его. И вместе с остальными вещами достаю этот мобильник. Пока автомобиль моется, я его включаю. И нервно вздрагиваю, услышав сигнал о поступлении нового смс-сообщения.

И звук, и сам телефон старомодные. Это даже не смартфон – просто предоплаченный телефон, причем довольно увесистый. Он тяжелее, чем кажется на вид. Я приобрел его в дискаунтере несколько лет тому назад. Решился на его покупку я не сразу. Не то чтобы я не мог определиться с выбором модели – все предоплаченные телефоны похожи друг на друга. Просто я колебался, нужен ли мне вообще такой телефон. А потом ко мне подошла приятная продавщица и поинтересовалась, может ли она мне чем-нибудь помочь. Женщина выглядела слишком пожилой, чтобы превосходно разбираться в электронике, но оказалось, что она знала о ней все. И она была такой внимательной, такой терпеливой, что я засыпал ее вопросами. Ответы не имели значения. Меня не волновали технические подробности. Я пытался понять, стоит мне покупать второй мобильник, для разового пользования. И, по-моему, купил я его в итоге только потому, что не купить чего-нибудь у такой продавщицы было просто невежливо. Я отнял у нее слишком много рабочего времени.

С тех пор я и пользуюсь этим мобильником – иногда. Последнее сообщение от Аннабель. Я не думал о ней после того, как исключил ее из нашего с женой плана. У меня не было причин о ней думать – пока она сама не напомнила о себе. Точнее, прислала эсэмэску. Что толку звонить глухому человеку.

«Привет, незнакомец, давай еще разок выпьем что-нибудь. Да, это Аннабель☻»

Я понятия не имею, когда она отправила это сообщение. Оно поступило на мой телефон, только когда я его включил. Аннабель могла послать эсэмэску неделю назад. По крайней мере, прошла ровно неделя с тех пор, как я его проверял.

Стоит ли мне отвечать Аннабель? – задумываюсь я. – Написать хотя бы, что я ее не намеренно игнорю.

Моя машина все еще моется, и я прокручиваю экран мобильника. Перед эсэмэской от Аннабель – сообщение от Линдси. То, которое я намеренно проигнорировал. Ему уже пятнадцать месяцев.

«Мы классно провели время, Тобиас. До скорой встречи!»

Тобиас. Он никогда не должен был обретать свою собственную личность. И не должен был спать с другими женщинами.

Мы с Миллисент придумали его вместе. Случилось это в ту редкую холодную ночь во Флориде, когда температура опустилась ниже пяти градусов. Между горячим какао и мороженым появился на свет Тобиас.

– Ты не можешь изменить свой внешний вид, – сказала мне Миллисент. – Я имею в виду, не пользуясь париком или фальшивой бородой.

– Я не ношу париков.

– Значит, нужно придумать что-нибудь другое.

Именно я предложил притворяться глухим. Всего за несколько дней до этого я проводил урок с одним глухим подростком, и для общения мы пользовались мобильниками. Мне это запомнилось, и я выдвинул такую идею.

– Замечательно, – сказала Миллисент и поцеловала так, как мне нравится.

А потом мы стали придумывать мне имя. Оно должно было быть запоминающимся, но не редким и необычным. Традиционным, но не слишком простым. Остановились мы на двух вариантах: Тобиас и Квентин. Мне захотелось называться Квентином – из-за прозвища от этого имени. Квент, на мой взгляд, звучало лучше, чем Тоби.

Мы долго спорили с женой, взвешивали все «за» и «против». Миллисент даже уточнила происхождение этих имен.

– Тобиас происходит от еврейского имени Товия, – вычитала она в Интернете. – А Квентин – от римского Квинтинус.

Я пожал плечами. Меня не волновала этимология.

– Квентин происходит от римского слова, означающего «пятый», – продолжила Миллисент. – Товия – библейское имя.

– А что он сделал в Библии?

– Сейчас посмотрим, – Миллисент прокрутила экран и сказала: – Он изгнал демона, чтобы спасти Сару, а потом взял ее в жены.

– Я хочу быть Тобиасом, – заявил я.

– Ты уверен?

– Кто не хочет быть героем?

В ту ночь родился Тобиас.

Не многие люди встречали его на своем жизненном пути – только несколько барменов и несколько женщин. Даже Миллисент с ним не общалась. Тобиас – это почти что мое альтер эго. У него даже есть свои собственные секреты.

Я не отвечаю на послание Аннабель. Я отключаю мобильник и снова прячу его в багажнике.

34

Рождество шесть лет назад.

Рори восемь, Дженне семь. И оба начали спрашивать, почему у них только одна бабушка и один дедушка. Я никогда не рассказывал им о своих родителях. Никогда не объяснял, кем они были и как умерли. Вопросы детей заставили меня задуматься над тем, как мне им лучше это преподнести. Что именно нужно сказать.

Как-то ночью я спустился на кухню в надежде на то, что набитый живот сделает меня достаточно сонным, чтобы справиться с бессонницей. Я начал доедать – прямо из сотейника – остатки запеканки с бобами. Холодной, но не слишком противной. Я еще не доел ее, когда на кухню зашла Миллисент. Она схватила вилку и уселась рядом со мной.

– Что тебя так напрягает? – спросила жена. И, зачерпнув вилкой большой кусок запеканки, уставилась на меня в ожидании.

Я никогда не вставал посреди ночи, чтобы поесть. Миллисент это знала.

– Дети расспрашивают о моих родителях.

Миллисент приподняла брови, но ничего не сказала.

– Если я совру им, что их бабушка и дедушка были расчудесными людьми, а они потом узнают правду, они меня возненавидят. Ведь так?

– Возможно.

– Но они могут возненавидеть меня и по любой другой причине.

– Только на время, – сказала Миллисент. – Думаю, все дети проходят этап, когда они во всем винят родителей.

– И как долго он обычно длится?

Жена пожала плечами.

– Лет двадцать?

– Надеюсь, за это время они поумнеют.

Я улыбнулся. И Миллисент тоже улыбнулась.

Я мог сказать детям, что мои родители плохо обращались со мной. Физически. Психически. Даже сексуально. Я мог сказать детям, что они меня били, связывали, прижигали сигаретными окурками и заставляли ходить в школу и обратно по дороге, поднимавшейся в гору. Но они этого не делали. Я вырос в прекрасном доме в прекрасном районе, и никто меня даже пальцем не трогал. Мои родители были утонченными, вежливыми людьми, которые могли скороговоркой перечислить хорошие манеры, разбуди их посреди ночи.

Но, вместе с тем, они были ужасными, холодными, бессердечными людьми, которым не следовало становиться родителями. Они отказывались понимать, что ребенок не в состоянии сосредоточиться на чем-либо одном.

Финальный аккорд прозвучал перед моим отъездом за рубеж. Когда я сказал родителям, что хочу отдохнуть от учебы в колледже и отправиться в путешествие, они дали мне энную сумму денег. Я купил билет с открытой датой вылета и выпил несколько дюжин рюмок. Энди и еще два приятеля решили присоединиться ко мне. Мы разработали спонтанный план и условились о дате вылета. И я не признался тогда ни им, и никому другому, что ужасно трусил.

За несколько часов до вылета я все еще паковал вещи, все еще решал, какие футболки мне взять с собой и понадобится ли мне теплая куртка. Я пребывал в диком возбуждении. Я смертельно боялся уезжать из Хидден-Оукса. Я боялся покидать свою детскую спальню, стены в которой были раскрашены так, что создавалась иллюзия, будто я нахожусь в синем небе, в окружении звезд. Я устал гадать о том, что было за ее пределами, за необъятной гладью океана. Я устал мечтать о дальних странах и решил увидеть их своими глазами.

Но в то же время я не представлял себе, что могло поджидать меня там. Я уже потерпел фиаско в теннисе. И не смог поступить в хороший колледж. Средненький теннисист, средненький студент. Что, если, и покинув родные края, я не смог бы себя обрести? Ну и ладно, – утешал я себя. – Все лучше, чем и дальше чувствовать себя сыном, которому не стоило рождаться.

Я искренне надеялся, что не вернусь больше домой и не увижу снова стен, окрашенных под небо.

Мои родители не повезли меня в аэропорт. Я вызвал такси, потому что постеснялся попросить друзей и их родителей захватить и меня. Была среда, утро. Мой рейс был рано, только начало светать. Я, моя мать со своей традиционной чашечкой кофе и мой отец, уже одетый, – мы все стояли в холле, на сверкающей плитке, в окружении зеркал. В вазе на столе в центре холла пылали ярко-оранжевые хризантемы. Над нашими головами лучи восходящего солнца играли с кристаллами люстры, отбрасывая на лестницу дивную радугу.

И в этот миг посигналил таксист. Мать поцеловала меня в щеку. Отец пожал мне руку.

– Па, я хотел…

– Счастливого пути, – произнес он.

Я сразу позабыл, что собирался сказать. И вышел из дома. Больше я родителей не видел.

* * *

В конечном итоге я не стал врать детям. Я сказал им, что их бабушка и дедушка погибли в нелепой автокатастрофе и оставили нас на многие-многие годы.

Я не рассказал им всего – только часть. Так посоветовала Миллисент. Мы вместе решили, что им сказать. Чтобы все выглядело официально, мы устроили семейное собрание. Ведь Рори и Дженна были еще такими маленькими. Возможно, это было не совсем честно по отношению к ним, но мы так решили.

Мы сели в гостиной. Дженна была уже в своей желтой пижаме с рисунком из воздушных шариков. Дочке нравились воздушные шарики, а сыну нравилось их хлопать. Темные волосы Дженны были острижены по подбородок, а лоб скрывала кокетливая челка, из-под которой сверкали любопытством темные глаза.

Рори был в тренировочных штанишках и синей футболке. Когда сыну исполнилось семь, он заявил, что слишком стар, чтобы носить пижаму. Мы сможем это пережить – решили мы с Милисент. И жена перестала покупать Рори пижамы.

Мне было тяжело смотреть на их крошечные, доверчивые личики и говорить, что иногда родителям лучше не заводить детей.

– Не все люди могут быть родителями, – сказал я. – Как и не все люди хорошие.

Первой отозвалась Дженна.

– Я уже знаю про незнакомцев, – сказала она.

– Не все в твоей семье хорошие. Или были хорошими, – продолжил я.

Сморщенные лица. Недоумение.

Я проговорил десять минут. Ровно столько мне потребовалось, чтобы объяснить своим детям, что их бабушка и дедушка не были хорошими родителями.

Вся ирония в другом: то, что я сделал с Холли и остальными, может обернуться для меня печальными последствиями. Как знать, может быть, в один из дней, Рори и Дженна заведут похожий разговор со своими детьми и скажут им то же самое обо мне и Миллисент.