Текст книги "День, когда пала ночь"

Саманта Шеннон
День, когда пала ночь

Моей матери Аманде

Samantha Shannon

THE DAY OF FALLEN NIGHT

Copyright © Samantha Shannon, 2023

All rights reserved

© Г. В. Соловьева, перевод, 2024

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2024

Издательство азбука®

Пролог

Унора

Ее назвали Думаи – по древнему слову, означавшему слишком скоро оборвавшуюся мечту. Она родилась в последних отблесках Закатных лет, когда дни в городе Антума лились, как мед.

В один из весенних дней юная женщина, ведомая запретным желанием, шагнула в ворота Антумы.

Она уверяла, что не помнит своего прошлого – только имя, Унора. Глядя на ее пропыленные одежды и загрубелые руки, никто бы не догадался, что когда-то перед ее отцом трепетал весь двор.

И никто бы не догадался, какое дело привело ее в столицу.

В те годы возделывание земель Сейки вдали от моря давалось тяжким трудом. После ухода богов остров поразили долгие засухи. Реки усохли, а земля жаждала влаги.

Другой правитель Афы непрестанно оплакивал бы свое назначение в эту пыльную провинцию. Он же занимал дни заботами, проводя на поля воду. Императрица Манаи при каждом появлении правителя при дворе все больше хвалила его изобретательность и усердие. Она даровала ему большой дом в столице, и он поместил там свою дочь Унору, поручив ее нянькам.

Однако императрица Манаи давно хворала, и нездоровье ее не отступало. Она до времени сошла с престола, удалившись на гору Ипьеда, место же уступила единственному сыну.

Принц Йороду был еще юн, но многому научился от матери. Первым делом он призвал к себе правителя Афы и сделал его речным хозяином Сейки, предпочтя всем другим. Целый год правитель пользовался исключительным доверием и любовью мальчика-императора.

И потому никто не удивился его внезапной опале по обвинению в пробуждении бога ради процветания провинции. Окружавшие императора родичи никого не терпели с ним рядом. Во всяком случае, не терпели подолгу.

Их слуги разыскали Унору и выбросили из дома на темные улицы. Девятилетняя девочка стала обездоленной сиротой. Нянька украдкой вернула ребенка в Афу, и мир на десять долгих лет забыл о ней.

Унора снова возделывала поля. Она выучилась терпеть жар солнца. Отца не стало, и воды больше не текли по земле. Она сеяла просо, ячмень и пшеницу, укладывая зерна в сухую землю. Она привыкла к пересохшему горлу и тупо ноющим костям. Каждую ночь она уходила к святилищу среди холмов – к святилищу дракона Паяти и хлопала в ладоши.

Настанет день, когда Паяти проснется. Настанет день, когда он услышит молитвы и принесет на землю дождь.

Со временем девочка забыла столичную жизнь. Забыла журчание реки и прохладу прудов. Но отца она не забыла. И не забыла, кто погубил их обоих.

«Купоза, – повторяла она себе. – Нас сгубил Купоза».

Ей было двенадцать, когда в селение пришла смерть.

Засуха в том году затянулась на многие месяцы. Земледельцы возлагали все надежды на колодец, но вода в нем отчего-то испортилась. Когда старую няньку терзала рвота, Унора не отходила от нее, теша рассказами о Паяти – о долгожданном боге Паяти.

Селяне унесли тело няньки. Следом умерли и они. На шестой день Унора осталась одна. Она, обессилев от жажды, лежала среди стерни и ждала конца.

И тогда растворились небеса. Земли, так долго бывшей ложем смерти, коснулся дождь: за перестуком первых капель хлынул ливень, напоил сохлую землю – вернул ей черноту и сладость.

Унора сморгнула с глаз капли. Она села, набрала дождя в чашу ладоней и выпила, смеясь от радости.

Буря пришла и ушла. Пробираясь к Скрипучему лесу, Унора с ног до головы вымазалась в грязи. Много дней она пила воду с листьев и из луж, находила себе крохи на пропитание. Ноги дрожали, и по следам ее тащился старый медведь, но она все шла за звездами.

И наконец достигла места. За журчащим ручейком, оставшимся от былого потока, дремал белый дракон Паяти – страж Афы, исполнявший некогда желания тех, кто готов был заплатить. Ослабевшая от голода и жажды Унора отыскала гонг, который должен был пробудить божество.

Она вверяла свою судьбу богам.

В те дни они глубоко погрузились в дремоту. Почти все удалились в подводные пещеры, недоступные человеку, и лишь немногие уснули на суше. Сейкинцы скорбели об их уходе, но тревожить богов считалось величайшим из преступлений. Право на то было лишь у императорской семьи.

Унора не находила в себе страха, потому что терять ей было нечего.

Гонг был выше ее роста – гонг, пробуждавший стража. Прикосновение к нему каралось смертью. Его бронза позеленела от времени. Унора подошла. Ударить в него – казнь. Не тронуть – смерть от болезней и голода.

«Я заслуживаю жизни».

Эта мысль поразила ее как молния. Она с рождения знала себе цену. Изгнание вбило ее в пыль, но больше она там не останется. Ни на день.

Она ударила в гонг – веками молчавшая бронза расколола ночь надвое.

Паяти ответил на зов.

Унора смотрела, как бог является из пещеры, разворачивая свое тело виток за витком. Он был весь белый, от жемчужных зубов до бледного блеска чешуй. Колени подогнулись, и она коснулась земли лбом.

– Звезда еще не взошла, – ветром прошумел его голос. – Зачем ты пробудила меня, дитя земли?

Унора не находила слов. Никто бы не нашел. Когда Паяти подставил ей хвост, она ухватилась за него дрожащими руками. Чешуя у него была как влажный лед.

Не ей было просить дара богов. Это право императоров, царей…

– Великий, я жительница твоей земли. Мою деревню сгубила засуха. – Она собрала всю свою отвагу. – Молю тебя о дожде, царь вод. Пожалуйста, пошли нам еще.

– Я не могу исполнить этого желания. Время не пришло.

Унора не посмела спросить его, когда же придет время. Слишком долго оно не приходило.

– Тогда прошу тебя открыть мне путь к сияющему престолу Антумы, чтобы умолить императора вернуть моего отца из изгнания, – сказала она. – Помоги мне вновь обрести милость сына радуги.

Паяти показал зубы. Он весь был как лунное сияние, чешуя – молоко ночи и ее слезы.

– На то есть цена.

Цена была немалая, ведь вода и соль – редкая драгоценность. Унора закрыла глаза. Она подумала об отце, о вымершей деревне, о своем одиночестве, и, хотя сухие губы растрескались и голова от жажды стала невесомой, по ее щеке скатилась капля.

«Снежная дева заплакала перед великим Квирики, и тот понял, что в людях есть добро, – рассказывала ей няня. – Только увидев ее слезы, он узнал, что и в ней есть море».

В ней забилось памятное с детства предостережение. Следом за исполнением желания шла смерть. Но бог провинции уже сказал свое слово:

– На один оборот солнца, и не более того.

Он отплатил ей слезой за слезу – уронил в ладонь, точно монету. Унора поднесла к губам серебряный блеск.

Словно укусила лезвие серпа. Одна капля вымыла из горла десятки лет жажды, пропитала ее насквозь. Паяти кончиком языка коснулся ее слезы, и не успел он рассказать, что еще кроется в договоре, как Унора без чувств пала наземь.

На том месте и нашел ее на следующий день гонец. Гонец из сиятельной столицы.

Женщины при дворе ничем не походили на нее. Волосы их стекали едва не до пола, одежды тянулись за ними рыбьими хвостами. Унора ежилась под их взглядами. Ее волосы едва касались плеч, натруженные руки были покрыты мозолями. Шепотки гнались за нею до самой Лунной беседки, где в просторных темных палатах ждала императрица Сейки.

– Мне снилась уснувшая у тех водопадов бабочка, – сказала она. – Откуда ты?

– Не помню, ваше величество.

– Свое имя знаешь?

В целом мире у нее осталось только имя, и она решила его сохранить.

– Да. Меня зовут Унора.

– Смотри на меня.

Унора повиновалась и увидела бледную женщину, едва ли старше ее. Ее глаза наводили на мысль о вороне: такие же острые и любопытные под венцом из ракушек и улиток. Накидку ее украшали два герба. Золотая рыбка – герб императорского дома – досталась ей от мужа.

Серебряный колокол принадлежал клану Купоза.

– Какая ты худая, – заметила императрица Сейки. – Ты совсем не помнишь своего прошлого?

– Нет.

– Ты, должно быть, дух бабочки. Служанка великого Квирики. Говорят, его духи чахнут вдали от воды. Тебе должно жить здесь, во дворце Антумы.

– Ваше величество, я опозорила бы вас своим присутствием. У меня ничего нет, кроме одежды, в которой я стою перед вами.

– Тонкие одежды сошьют по моему приказу. Еду и питье я могу тебе дать, а вот наделить острым умом и придворным талантом не в моих силах, – с суховатой улыбкой ответила императрица. – Их может принести время и учение, а ими я тоже могу тебя наделить. Взамен ты, быть может, принесешь счастье моей семье.

Унора, склоняясь перед ней, перевела дыхание. Императрица Купоза не заподозрила, кто она такая. И никто здесь не должен заподозрить, иначе ей не дойти до императора.

Унора выжидала. В Афе время было редким даром. Придворные тратили его на поэзию и охоту, на пиры, музыку и любовные интриги. Уноре все это было внове.

Но пищи ей давали вволю и воды сколько пожелает. Исцелившись от многолетней нищеты, она горевала о тех, кто погибал в пыли, пока знать отмокала в особых ваннах, черпала воду из глубоких колодцев и каталась на прогулочных баржах по реке Тикара.

Унора решила все это исправить. Ей бы встретиться с отцом, тогда вместе они найдут способ.

Весь двор считал Унору духом. Даже из собиравшихся на крыльце придворных дам, среди неизбежных бесед о красоте горы Ипьеда, лишь одна – добродушная поэтесса с округлившимся чревом – обращалась к ней прямо. Другие только косились, ожидая, когда она проявит свою силу.

Больнее всего одиночество ранило ее летними ночами. Дамы, сидя в коридоре, расчесывали волосы и тихо переговаривались. Их кожа горела от жара. Императрица Сипво часто манила Унору к себе, но та ее дичилась.

Просить о милости Купоза было нельзя. Поможет только император Йороду.

Настало и минуло лето. Осень выкрасила листья красным, позолотила. Унора ждала императора, редко выходившего из внутреннего дворца. Ей нужно было поговорить, а она лишь однажды мельком увидела его, когда он посещал супругу, – яркая полоска воротника под черными волосами; достоинство в осанке.

Унора терпеливо ждала.

Императрице Сипво девушка скоро наскучила. Не умела она вышивать на облаках или спрясть из морской пены прекрасного принца. Ее сила – дар Паяти – была неосязаемой. Ее отослали за внутренний дворец, в каморку с худым потолком. Слуги следили за жаровней, и все же Унору била дрожь.

В Афе люди, чтобы согреться зимой, танцевали, даже когда тела не хотели слушаться. Пришла пора вспомнить прошлое. На следующий день она поднялась до рассвета, вышла в крытую галерею, опоясавшую внутренний дворец. На севере с нее открывался вид на гору Ипьеда.

Встав перед ней, Унора принялась танцевать.

Великая императрица ушла в горы. О том же мечтала Унора. Если не сумеет добраться до императора, найдет другой способ помочь отцу – но она не представляла, с чего начать. А пока сбегала в свой зимний танец.

Перемены, раз начавшись, не прекращаются. Однажды ночью ей под дверь подсунули записку с двумя белыми невиданного совершенства листками листопадных деревьев.

 
Бессонный, блуждал до восхода
Без радости и надежды, пока не увидел
танец свитой из лунного света девы.
Очарованный, мечтаю
и спать не ложусь до полночи,
Дожидаясь первого света в надежде
вновь увидеть танец ее и услышать смех.
 

Кто-то ее видел. Ей бы смутиться, но Уноре было так одиноко, так холодно. Она попросила посланца вернуться с теркой для чернил, кистью и пипеткой воды.

В провинциях воду не растрачивали на чернила. Ей и сейчас было стыдно переводить капли, но писать отец ее научил, выводя буквы на земле. Ее кисть повторяла взлеты и падения знаков, и движения давались без труда.

 
Не зная покоя, танцую на каждом восходе,
Холод во мне, не заметила я ни разу,
кто смотрел на меня из теней, кто писал стихи.
В испуге ускользаю от зари, гадая, кто же видит,
но все же должна
танцевать под снегами и улыбаться.
 

Закончив, она протолкнула стихи под дверь, и посланец унес их.

Ответа не было долго. Унора решила не думать о нем, но тосковала – раз пробужденная тоска по тому, кто видит, не позволяла себя оттолкнуть. Стихи, вознаградившие ее терпение, появились в День Бессонных. Унора прижала записку к губам.

Над городом падал снег. Приходили новые стихи, часто с подарками: тонкими кистями; золотым, украшенным ракушками гребнем; ароматной мореной древесиной для жаровни. Когда две придворные девицы, проходя мимо, улыбнулись ее жалкому виду, Унора ответила их улыбкам без горечи, потому что знала, что пол ее каморки выстлан любовью.

Кода он пришел, она позволила ему войти. Одежда ничего о нем не говорила. Она провела его через комнату в пятно лунного света. Его тонкие, не знающие труда руки посрамили шелк ее пояса. Когда она вздрогнула от непроходящего озноба, он стал греть ей пальцы дыханием. Она улыбнулась, и он улыбнулся в ответ.

Тот раз стал первым из многих. Неделя за неделей он приходил к ней ночами, писал стихи пальцем на ее коже. Она учила его предсказывать погоду. Он читал ей сказки и записки путешественников, огонек светильника трепетал между ними. Она учила его шитью и ткачеству, пела песни сельских работников. Они жили в тени и при свете огня, никогда не видели друг друга ясно.

Он хранил в тайне свое имя. Она называла его Танцующим принцем, а он ее – Снежной девой. Он шептал ей, что это, верно, сон, потому что только во сне бывает так радостно.

Он был прав. В сказке Танцующий принц растаял по прошествии года, оставив Снежную деву в одиночестве.

Наутро в канун Ухода Зимы слуга поставил перед Унорой миску горячего супа. Она подняла посуду к губам и вздрогнула, еще не коснувшись. Пар донес запах чернокрыла – эта трава росла в полях ее провинции. Однажды случайно Унора ее попробовала.

Чернокрыл не давал ребенку приняться в чреве или опустошал лоно.

Унора обняла ладонями живот. В последнее время она чувствовала себя утомленной и слабой; скрюченную, ее тошнило над комнатным ящиком. Кто-то угадал правду раньше ее.

Она точно знала, чей ребенок угрожал порядку вещей. Она поняла слишком поздно, он уже удалился от двора. Поздно было просить его о помиловании отца. Для всего было поздно. Ей оставалось только спасать дитя – в тот сладостно-горький миг она уже решила оставить ребенка.

Женщина украдкой вылила суп в сад и улыбнулась пришедшему за миской слуге.

В ту же ночь Унора покинула дворец. Она ушла к священным горам, унося с собой только золотой гребень и свою тайну. Если бы кто ее увидел, принял бы за водяного духа, оплакивающего потерю.

Сабран

Ее назвали Глориан, чтобы упрочить династию. Аскалон, «корона Запада», прозывался так, пока Инис не поразило бедствие – три слабые королевы подряд.

Первой была Сабран Пятая. Со дня, когда ее вырезали из чрева матери, королева наслаждалась своим предназначением – не давать Безымянному пробудиться. В ее глазах жизнь должна была по справедливости вознаградить ее за службу.

Добродетели Рыцарства не имели над ней власти. Ее жадность не знала удержу, любовь к богатству не знала щедрости, беспощадность не знала милости. Она удвоила налоги, расточила казну, и королевство за десяток лет стало бледной тенью прежнего. Дерзнувших задавать вопросы разрывали на части лошадьми и насаживали их головы на колья у ворот замка.

Подданные звали ее королевой-кошкой, потому что она была грозой своих врагов, как черный кот – гроза мышей.

Восстания не случилось. Только шепотки и страхи. Как-никак весь Инис знал, что ее род – цепь, сковавшая Безымянного. Змеев сдерживала лишь кровь Беретнет.

Однако жители столицы, не видя иного примера, кроме гнусного, лишились всякой гордости. Собаки, крысы и свиньи бродили где хотели. Забитая отбросами река замедлила течение, и люди переименовали ее в Сонную.

На сороковом году жизни правительница вспомнила о долге перед королевством. Она обвенчалась с благородным искалинцем, чье сердце отказало вскоре после свадьбы. Советники королевы молились, чтобы та умерла в родах, но она победно выступила из родильной палаты, где хныкала пухлая новорожденная девочка – новое звено цепи, еще на одно поколение связавшее зверя.

Королева забавлялась, насмехаясь над ребенком, в котором видела бледное подобие самой себя, и Джиллиан в свой черед замкнулась, потом озлобилась и стала жестокой. Все, что получала от матери, она возвращала в равной мере, так что они походили на пару сварливых ворон. Сабран выдала ее за дурака и пьяницу, и вскоре Джиллиан тоже родила девочку.

Мариан была хрупка душой, не смела возвысить голоса громче шепота. Семья ее не замечала, и девочка благодарила за то Святого. Она тихо жила, тихо обвенчалась и тихо принесла дитя.

Третья принцесса родилась в обветшавшем доме.

Ее назвали Сабран в угоду самовластной королеве. Она не издавала ни звука, только морщила крошечный лоб и оттопыривала нижнюю губку.

– Святой, бедная овечка! – вздохнула повитуха. – Какой же у нее суровый вид.

Утомленная Мариан не ответила.

Вскоре после родов королева-кошка удостоила ее посещения, и с ней пришла наследная принцесса. Мариан при виде их сжалась.

– По мне назвали? – рассмеялась седовласая правительница. – Льстивая ты мышка. Но подождем сравнивать, пока не увидим, превзойдет ли тебя твое отродье.

Не впервые на своем веку Мариан Беретнет взмолилась, чтобы земля разверзлась и поглотила ее.

Сабран, как все женщины ее рода, выросла высокой и статной. Все знали, что каждая королева рода Беретнет рожает одну девочку, похожую на мать. У всех были черные волосы. У всех одинаковые глаза – зеленые, как яблоки юга. Бледная кожа и румяные губы. До меняющей лицо старости различить их бывало непросто.

Юная Сабран не унаследовала материнской робости, высокомерия бабушки и жестокости королевы-тирана. Она держалась обдуманно и достойно, никогда не доходя до насмешек.

Сколько могла, она чуждалась малознакомых людей, предпочитая общество своих дам, которым доверяла как никому другому. Наставники преподавали ей историю стран Добродетели, а когда она их усвоила, обучили ее живописи, пению и танцу. Все это делалось втайне, потому что королеве ненавистно было видеть других Беретнет счастливыми – и видеть, как те учатся править.

Десять лет весь двор следил за младшей из четырех.

Ее дамы первыми узрели в ней спасительницу. Они смотрели на морщинку между бровями, никогда не сходившую с ее лба. Они выходили к воротам замка, где девочка, сжав зубы от отвращения, вела счет протухшим головам. Они были при ней, когда королева-кошка пыталась сломить ее волю, и в день, когда она впервые окрасила кровью простыни.

– Мне донесли, что ты готова народить новую зеленоглазую девчонку, – сказала ей старая королева. – Не бойся, дитя… Я не дам твоей красе увянуть на ветке.

Ее лицо напоминало пенку на молоке: пудра тонула в морщинах.

– Ты мечтаешь стать королевой, овечка моя?

Юная Сабран стояла посреди тронного зала на виду у двухсот придворных.

– Не смею, ваша милость, – тихим, но ясным голосом отвечала она. – Ведь королевой я могу стать, лишь когда вы оставите трон. Или, спаси Святой… после вашей кончины.

Двор содрогнулся.

Изменой было даже думать о смерти правительницы, не то что о ней говорить. Королева это знала. Но еще она знала, что не может убить внучку, потому что ее гибель означала бы конец рода и его власти. Не успела она ответить, как девочка вышла, и следом покинули зал ее дамы.

К тому времени королева-кошка занимала престол более века – так долго, что никто и помыслить не мог о свободном от нее мире, но с того дня надежда возродилась. С того дня слуги – всегда шепотом – называли даму Сабран Маленькой Королевой.

Королева-тиран скончалась на сто седьмом году жизни в постели из тончайшего эрсирского шелка; ее пальцы были унизаны лазийским золотом. На мраморный трон воссела Джиллиан Третья, но мало кто искренне радовался ее воцарению: каждый знал, что Джиллиан возьмет все, чего недодала ей мать.

Не прошло и года после коронации, когда в обеденный зал королевы проник мужчина. Его пытали по приказу покойной королевы и свели с ума. Он поразил в сердце дочь мучительницы, приняв ту за мать. Тело положили в святилище Королев рядом с телом тирана.

Мариан Третья носила корону, словно та была ядовитой змеей. Она отказывалась видеть взывавших о помощи просителей. Она боялась даже собственных советников. Сабран добивалась, чтобы мать показала себя сильной, но Мариан слишком страшилась Иниса, чтобы им править. И не в первый раз страна зароптала. На сей раз недовольство грозило перерасти в бунт.

Кровь отвратила другая кровь: в Хроте пробудилась война.

Снежный Север всегда казался инисцам чужим и чуждым. Бывали годы, когда Хрот присылал купцов, в иные годы – воинов на кораблях-вепрях, чтобы жечь и грабить инисские селения.

Теперь же кланы за застывшими водопадами и дремучими лесами взялись за оружие и пошли друг на друга войной.

Начал все Вертинг Кровавый Клинок, возжелав величайшего из двенадцати княжеств – Аскрдала. Вождь Аскрдала ответила на предложение о супружестве отказом, и тогда он убил ее и захватил земли, подчинив их своему клану. Любившие Скири Широкий Шаг искали мести, и вскоре междоусобица охватила весь Хрот.

К середине зимы того года, не успел еще снег впитать кровь, резня разгорелась на юге, в мирных землях Ментендона. Опустошительное наводнение захлестнуло его побережье, смыв целые селения, а вслед за водой пришел Герион Ваттенварг по прозвищу Морской Король – самый жестокий из хротских разбойников. Раздираемый войной Хрот погнал его на поиски более плодородных земель, и он нашел таковую захлебнувшейся. На сей раз Герион явился не за добычей. Он пришел, чтобы остаться.

В Инисе Сабран Беретнет выслушала перепалку в Совете Добродетелей. Решали, что делать. Ее мать во главе стояла молча, бледная, измученная грузом короны.

– Согласна, нам не следует вмешиваться в войну на Севере, – наедине говорила ей Сабран, – но давай избавим ментцев от этого Ваттенварга, а они за то пусть обратятся в нашу веру. Искалин мог бы дать им оружие. Представь, как улыбнется Святой, когда ему присягнет третье царство.

– Нет. Нельзя нам дразнить Морского Короля, – отвечала Мариан. – Его «соленые воины» убивают без пощады, а ментцы еще не оправились от ужасного потопа. Я не слышала доселе, чтобы кровь лилась такой широкой рекой.

– Если мы сейчас не поможем ментцам, Ваттенварг их сокрушит. Мать, он – не обычный грабитель! – Сабран вышла из терпения. – Он целит на место королевы Ментендона! Осмелев после победы, он придет и в Инис, как ты не понимаешь?

– Довольно, Сабран. – Мариан сжала ладонями виски. – Прошу, дитя, оставь меня. Я не могу сейчас думать.

Сабран повиновалась, но в душе закусила удила. К шестнадцати годам она так и не научилась колебаться.

К лету Герион Ваттенварг владел большей частью Ментендона и правил новой столицей Бригстадом. Он объявил землю владением клана Ваттен.

Ментцы, ослабленные потопом, голодом и холодом, отказались от сопротивления и склонили голову. Впервые в истории разбойник захватил власть над целой страной.

Через два года после завоевания Ментендона завершилась война в Хроте. Вожди присягнули молодому воину из Брингарда, завоевавшему их верность острым умом и невиданной силой. Это он сразил Вертинга Кровавый Клинок, отомстив за Скири Широкий Шаг, и впервые объединил кланы. Вскоре в Инис дошла весть, что Бардольт Храустр – незаконный сын костореза – стал первым королем Хрота.

И что он плывет на встречу с королевой Иниса.

– Прекрасно, – бросила Сабран, прочитав письмо. – Теперь две соседние страны под властью кровожадных язычников. Окажи мы помощь ментцам, такая была бы одна.

– Клянусь Святым, мы погибли! – Мариан заломила руки. – Чего он от нас хочет?

Сабран догадывалась, чего он хочет. Хротцы, как рыщущие в лесах волки, чуяли подранков, а Инис истекал кровью.

– Король Бардольт долго боролся за корону. Уверена, он не желает новой вражды. Если же это не так, с нами Искалин. – Сабран встала. – Я верю в Святого. Мы примем бастарда.

Бардольт Храбрый в Битве – по одному из многих имен, данных ему хротцами, – явился на черном корабле «Кормчий восхода». Королева Мариан послала супруга встретить его, сама же целый день ходила по тронному залу, взметывая одежды. На ней была темно-зеленая мантия поверх платья цвета старой кости – она тонула в одеянии, как в болоте. Сабран же отвечала ей полным спокойствием.

Когда вошел король Хрота со своими присными, весь двор вокруг него обратился в лед.

Северяне носили тяжелые меха и сапоги из козловой кожи. Так же был одет их король. Сабран была высока ростом, но и привстань она на цыпочки, едва ли дотянулась бы макушкой ему до подбородка. Его густые золотистые волосы отросли до пояса. На руках бугрились мускулы, а плечи были широки и крепки, точно сундук с приданым. Сабран решила, что ему немного за двадцать, хотя он мог быть и ее ровесником, закаленным ратными трудами.

Война обтесала его загорелое лицо, под которым скрывались добрые кости. От левого виска до уголка губ тянулся шрам, и еще один – по правой скуле.

– Королева Мариан. – Он приложил к сердцу огромный кулак. – Я Бардольт Храустр, король Хрота.

Голос у него был низкий и немного хриплый. От этого голоса по спине у Сабран пробежали мурашки, как и от его короны. Она и на расстоянии видела, что та составлена из осколков костей.

– Король Бардольт, добро пожаловать в Инис. – Мариан откашлялась. – Мы поздравляем тебя с победой на Севере. Мы рады узнать, что война окончена.

– Не более, чем рад этому я.

Мариан покрутила кольцо на пальце.

– Это моя дочь, – сказала она, – дама Сабран.

Сабран выпрямилась. Король Бардольт скользнул по ней глазами, а потом посмотрел снова, вбив взгляд, точно гвоздь.

– Госпожа, – сказал он.

Сабран, не отводя глаз, в реверансе коснулась пола широкими светлыми рукавами.

– Господин, – отозвалась она. – Наше королевство чтит тебя по достоинству. Огня твоему очагу и радости твоему залу.

Она говорила на превосходном хротском. Он поднял брови:

– Тебе знаком мой язык.

– Немного. А тебе – мой.

– Немного. Моя покойная бабка была из Иниса, из Крэкби. Я учился, сколько счел нужным.

Сабран склонила голову.

«Он бы не счел это нужным, если бы не задумывался об Инисе».

Король Бардольт вновь обратился к ее матери, но, обмениваясь с нею положенными любезностями, все посматривал на Сабран. У той потеплели пальцы и запястья под рукавами.

– Не тревожьтесь, в моей стране больше не льется кровь, ведь Кровавый Клинок мертв. Я взял весь Хрот – и возьму Ментендон, когда Герион Ваттенварг, как должно хротцу, принесет мне клятву союзника. – Он показал в улыбке ровные зубы. Сабран подумала, что это редкость после войны. – С Инисом я желаю только дружбы.

– И мы принимаем вашу дружбу.

В ответе Мариан прозвучало такое облегчение, что Сабран даже ощутила запах мешавшегося с ним страха.

– Да пребудут наши владения в полном согласии отныне и навсегда. – Опасность как будто миновала, и королева заговорила уверенней: – Наш кастелян приготовил для вашей свиты надвратную башню. Вас, не сомневаюсь, ждет Хрот, но, пожелав задержаться всего неделю до пира Верности, вы окажете нам честь.

– Это честь для меня, ваша милость. Сестра с вождями справятся в мое отсутствие.

Он поклонился и быстро покинул тронный зал.

– Святой! – воскликнула Мариан. Она казалась совсем больной. – Он не должен был принять приглашения, это была пустая любезность.

– Неужели ваши любезности пусты, матушка? – холодно возразила Сабран. – Святой бы этого не одобрил.

– Все же чем скорее он отчалит, тем лучше. Увидев сокровища наших святилищ, он пожелает их для себя. – Королева поднялась, дамы поддержали ее под руки. – Береги себя в эти дни, дочь моя. Я не вынесу, если тебя захватят заложницей.

– Хотела бы я посмотреть, как они меня удержат, – ответила, выходя, Сабран.

В тот вечер, когда ее дамы покончили с долгим делом – мытьем ее волос, Сабран, сев к огню, задумалась о словах хротского короля. В них звучала правда.

Довольно кровопролития!

– Флорелл, ты знаешь все секреты. – Она оглянулась на лучшую подругу. – Скажи, король Бардольт обещался кому-то?

– Не слышала. – Флорелл расчесывала ее пряди. – Без любовниц он, уверена, не остался, при его-то наружности. Они там не блюдут заветов рыцаря Верности.

– Да, – ответила Сабран. – Не блюдут.

В огне переломилось поленце.

– Он верующий? – спросила принцесса.

– Я слышала, хротцы почитают ледяных духов и безликих лесных богов.

– А во что верит он, не слышала?

Флорелл, разбирая упрямый узелок, задержала руку.

– Нет, – задумчиво сказала она, – ни намека.

Сабран поразмыслила и, когда идея окончательно оформилась, сказала:

– Я хочу с ним поговорить.

В углу комнаты отложила рукоделье Лиума.

– Сабран, он многих лишил жизни, – заговорила она на искалинском. – В Халгалланте ему нет места. Зачем тебе с ним говорить?

– Чтобы сделать предложение.

Лишь треск поленьев нарушал тишину. Лиума резко вдохнула.

– Зачем? – спросила, помолчав, Флорелл. – Почему он?

– Это привело бы под щит Святого еще одно царство – два, если ему покорится Герион Ваттенварг, – тихо пояснила Сабран. – А Морскому Королю пришлось бы уступить, встань мы вместе с Бардольтом.

Флорелл упала в кресло.

– Святой! – прошептала она. – Ты права, Сабран, он бы сдался.

– Твоя мать ни за что не даст согласия, – шепнула Лиума. – Ты станешь сговариваться за ее спиной?

– Ради Иниса. Мать боится собственной тени, – мрачно ответила Сабран. – Вы же видите, к чему идет. Либо Бардольт, либо Герион наложит руку на наше королевство, чтобы показать силу второму.

– Бардольт обещал на нас не нападать, – напомнила Флорелл. – Я слышала, для хротцев клятва не шутка.

– Бардольт Храустр высечен не из того льда, что его предки. Но я могу отвести его угрозу наверняка. – Сабран повернулась к своим дамам. – Больше столетия назад королева-кошка посеяла в Инисе гнилое семя. Гниль так разъела нас, что нам не выстоять в войне с язычниками. Я сотку полотно мира. Я спасу дом Беретнет и увижу, как он поднимется выше прежнего – главой четырех государств, присягнувших Святому и его Деве. Мы будем править Пепельным морем.

Флорелл с Лиумой вели безмолвный разговор. Наконец Флорелл упала перед Сабран на колени и поцеловала ей руку.

– Да будет так, – твердо сказала она. – Моя госпожа, моя королева.

Перед самым рассветом Сабран, в одежде всадницы, выскользнула из опочивальни, оставив Флорелл с Лиумой прикрывать ее отлучку. Она выбралась за стены замка, прошла по цветущим лугам, через дубраву. За свои восемнадцать лет она никогда еще не уходила так далеко без охраны.

Быть может, она обезумела. Быть может, ее замысел – опасный и безрассудный, свернувшийся в ней, как готовая вонзить зубы гадюка, – тоже безумен. Но если она убедит короля, то спасет мир.