Текст книги "Кактус. Никогда не поздно зацвести"

– Выключите, пожалуйста. У меня нет желания мелькать в новостях или на «Ютубе».

– Правильно, – поддержала меня сидящая рядом женщина. – Я тоже не хочу в телевизор. Я сегодня без прически, и вообще.

Многие закивали.

– Слушай, сынок, – сказал бодибилдер, – я прошу тебя вежливо, но твердо: прекрати съемку. Прямо сейчас.

– А то что? Ты меня заставишь, что ли?

– Будешь нарываться – заставлю.

– Подождите, – сказала я, сделав героическую попытку справиться с дурнотой. – Уверена, в этом нет необходимости. Если у молодого человека есть здравый смысл, он остановится, прежде чем наживет неприятности. К вашему сведению, – я повернулась к тощему, – это нарушение нашего права на частную жизнь. Мы не давали согласия на съемку и можем привлечь вас к суду за нарушение закона о правах человека. Вы точно сможете выплатить всем нам компенсацию?

Разумеется, все это была полная чушь.

– Не может такого быть, – уже менее уверенно заговорил тощий. – А как же люди, которые в новостях, всякие там боевые действия и прочее?

– Видеосъемка, которую вы видите в новостях, сделана в зонах общественного пользования, а мы здесь в приватном и личном качестве… В глазах закона это совершенно другое дело.

Несостоявшийся оператор дрогнул, что-то буркнул себе под нос, выключил телефон и опустил его в карман бриджей, после чего полез обратно в начало вагона. Поразительно, как легко припугнуть людей простым упоминанием о законе.

Попутчики вздохнули с облегчением, но моего самочувствия этот инцидент никак не улучшил. Я извлекла из сумки пакет из супермаркета – единственный вариант на случай, если я не смогу дольше сдерживать тошноту, опустила голову, стараясь блокировать глупейшие пересуды вокруг, – и тут мотор под вагоном сипло заурчал, поезд вздрогнул и медленно пополз вперед под сдержанные возгласы радости и аплодисменты. Через пару минут мы оказались на Тотенхем-корт-роуд, где многие вышли, и вскоре я добралась до Юстона. Мой поезд на Бирмингем, конечно, уже ушел, и после спора в билетной кассе, на который у меня попросту не было сил, мне ничего не оставалось, кроме как купить билет на следующий поезд, который отправлялся через час. Железнодорожная компания обо мне еще услышит.

В главном зале Юстонского вокзала перед электронными информационными табло я и мои попутчики неотрывно следили, как свора гончих, когда появится объявление «Посадка началась» и номер платформы. Меня возмутила унизительная необходимость бежать, чтобы занять место, но в отсутствие брони мне ничего не оставалось, кроме как нестись по перрону мимо почти пустых вагонов первого класса. Вбежав, я сразу уселась, запыхавшись и вспотев, на место у окна по ходу движения, положив рядом жакет и сумку, чтобы избежать нежелательного соседства. Уловка срабатывала до Милтон Кейнс, где ко мне подсела пышнотелая молодая особа, облаченная в серые спортивные легинсы и обтягивающую розовую футболку. Ее затянутое в джерси бедро буквально свешивалось на мое сиденье, и всякий раз, когда поезд качало, что происходило часто, прижималось к моему. Я отодвинулась как можно дальше к окну. Пристально следя за ровным руслом Гранд-Юниона – поезд иногда отклонялся в сторону, а иногда стремительно сворачивал к каналу, – я вспомнила о двух письмах и достала их, с трудом оторвав сумку от пола. Шрифт в прозрачных окошках конвертов выглядел одинаково; на одном марка была погашена во вторник, на другом – в среду. Я открыла отправленное раньше. Письмо оказалось от поверенного, о котором Эдвард упомянул по телефону. Автор, мистер Говард Бринкворт, выражал соболезнования по поводу кончины моей матери и уведомлял, что она назначила его своим душеприказчиком, в связи с чем он намерен составить опись ее имущества и получить решение суда о вступлении завещания в силу. Ниже шло обещание подробно написать о содержании завещании. Я очень удивилась, что моя мать решила назначить душеприказчиком постороннего – с этими обязанностями легко справилась бы я сама. Положив первое письмо обратно в конверт, я вскрыла второе. После обычной преамбулы поверенный Бринкворт перешел к делу:

«Согласно завещанию вашей покойной матери, вашему брату, мистеру Эдварду Грину, отходит право пожизненного пользования семейным домом (Блэкторн-роуд, 22). Это означает, что мистер Грин может жить в доме, сколько пожелает. Продажа дома состоится (и вырученные деньги будут поровну поделены между вами) только в том случае, если ваш брат добровольно освободит дом или скончается. Остальное имущество, принадлежавшее вашей матери, как то: банковские счета, мебель и личные вещи, должны быть поделены поровну между мистером Грином и вами».

У меня невольно вырвалось вслух:

– Мама, да что ж ты вытворяешь!

Расплывшаяся молодая особа осталась неподвижной – уши у нее были плотно заткнуты наушниками, зато другие пассажиры сразу обернулись поглядеть, не начинается ли интересная сцена. Не обнаружив потенциального скандала, все разочарованно отвернулись. Я аккуратно убрала листок обратно в конверт, сложила оба письма пополам, потом еще раз пополам, затем скрутила их изо всей силы, сунула на дно сумки и снова втиснула ее себе под ноги. Что нашло на мать, раз она оставила Эдварду дом? Невозможно поверить, что это ее идея! Моя попутчица успела раскрыть пакет чипсов с сыром и луком, и острый запах, смешивавшийся с химикалиями из туалета неподалеку, вдруг показался невыносимым. Я отпила из бутылки с водой, стараясь привести в порядок мысли. Возможно, разум матери после двух инсультов пострадал сильнее, чем мне казалось, или же она стремительно деградировала с нашей последней встречи, каким-то образом умудряясь притворяться нормальной, когда мы перезванивались. Это объяснило бы невозможность противостоять давлению Эдварда. Нужно действовать быстро, если я не хочу лишиться на неопределенный срок того, что мое по праву (и как раз сейчас остро необходимо).

3

В Лондоне я самостоятельно создала идеально подходящую мне жизнь: у меня есть квартира, на данный момент удовлетворяющая моим потребностям, работа, оптимальная при моей квалификации, и неограниченные возможности для культурной стимуляции. Если не считать продолжительности рабочего дня, можно сказать, что я контролирую все аспекты своего существования. До недавнего времени у меня был, при известной вольности трактовки, партнер, хотя это были отношения ради удобства, сознательная договоренность с представителем противоположного пола с бонусом в виде интимной связи, но без ненужных эмоциональных затрат. Как только я узнала, что случай/судьба/невезение – назовите как угодно – самым негативным образом сказалось на моем положении, я незамедлительно и решительно разорвала наше знакомство. Мой мир останется неприступным, хотя такое определение может показаться несколько ироничным при данных обстоятельствах.

В противоположность сказанному, едва такси отъехало от вокзала Нью-стрит, направляясь к Блэкторн-роуд, я ощутила беспокойство, всякий раз мучившее меня при возвращении в Бирмингем. Возможно, странный дискомфорт проистекает из моей почти патологической фобии пригородной жизни с ее соблазнительной изоляцией и месмеризирующей одержимостью бытом. Но не исключаю, что причина беспокойства может крыться в пробудившихся воспоминаниях – прошлое я предпочитаю забыть. У меня возникает ужасное чувство, будто тщательно приспособленная к моим интересам жизнь в Лондоне – всего лишь мечта несчастной девушки, сон, от которого я вот-вот очнусь. Но, конечно, такое опасение лишено рациональной основы. Глядя, как за окном мелькают знакомые улицы, я вспоминала прошлую Пасху, когда как раз успела к субботнему чаю у матери – с ветчиной, фруктовым салатом и кексом «Виктория». На другой день я с неохотой согласилась сопроводить мою мать на церковную службу. Насколько мне известно, мать никогда не питала никакой симпатии к религии, однако последние пару лет зачастила в церковь Св. Стефана, мимо которой я множество раз проходила ребенком. Я задалась вопросом – может, перенесенные инсульты заставили мать осознать свою смертность и подстраховать отношения с Богом? Или же она начала сдавать и превратилась в легкую добычу для чужого влияния? Маргарет и Стэн, едва переехав в дом напротив, не оставляли попыток завлечь ее к св. Стефану.

– Тебе понравится, Сьюзен, вот увидишь, – уверяла меня мать, натягивая вытертый сиреневый кардиган и достав чистый носовой платок из кухонной тумбы. – Я тоже в первый раз волновалась, но там все показалось удивительно знакомым – я будто попала в те времена, когда девочкой посещала церковь. Уверена, ты почувствуешь то же самое.

– Позволь напомнить, мы не ходили в церковь, когда я была ребенком, – ответила я, выходя в коридор за моим жакетом, висевшим на крючке у дверей. – Ты нас не водила, вы с папой были атеистами. «Что посеешь, то и пожнешь», как сказано в Библии.

Мать тоже вышла в коридор, роясь в сумочке в поисках ключей. Я заметила связку на столике и подала ей.

– А я помню, что водила, когда ты была маленькой! Я никогда не была атеисткой. Твой отец – ладно, но не я. У меня всегда была вера, а вот времени не было, все откладывала и откладывала. Возможно, твоему отцу было бы легче, если бы он во что-то верил. Так или иначе, я рада, что ты с мной идешь: Тедди я никак не могу уговорить.

– Меня это не удивляет – он не встает с кровати до полудня и никогда не был духовным человеком. Мама, ты ничего не забыла? – Я держала ее пальто, как официант в ресторане. Мать вернулась от двери и сунула руки в рукава.

– Он все воспринимает куда глубже, чем ты воображаешь, Сьюзен. Он очень чуток и чувствителен. Религия может быть огромным утешением, когда человек в беде или болезни. Религия способна дать сил страдающему.

– Единственное, чем страдает Эдвард, – острая лень и нерадивость, – отрезала я, выходя за матерью из дому.

– Сьюзен, послушай меня. – Она остановилась посреди дорожки, вымощенной брусчаткой неправильной формы и разного размера. – Тедди нужна поддержка. Если со мной что-нибудь случится, я хочу, чтобы ты за ним присматривала и не дала ему сбиться с пути.

– Ему сорок три года, он давно взрослый! Ему не нужна старшая сестра, как, впрочем, было с самого детства. Он живет, как ему нравится. Он пустое место, но он сам решил таким быть. Ему абсолютно комфортно в амплуа бесполезного слизняка!

Я закрыла кованые ворота с замысловатым узором из завитков, и мы пошли по Блэкторн-роуд с ее опрятными, постройки 60-х, домами на две семьи, среди которых изредка попадались скромные особняки. Мать упорно держалась на шаг позади.

– Он не такой, как ты, Сьюзен, – обронила она спустя некоторое время. – Ты всегда была здравомыслящей и дельной – я о тебе и минуты не беспокоилась, но у Тедди артистический темперамент, как у вашего отца. Его любая мелочь способна вывести из равновесия.

Мы дошли до приземистой церквушки на пересечении Блэкторн-роуд с улицей побольше. Маргарет и Стэн, караулившие на паперти, заметили нас и замахали.

– С Пасхой вас, Патрисия! – Супруги засияли в унисон, по очереди наклонившись поцеловать мою мать в напудренную щеку. – И вас с Пасхой, Сьюзен. – Маргарет прянула ко мне. Я отступила на шаг и протянула руку. В церковь я вошла под град расспросов о мельчайших подробностях моей жизни в Лондоне. К счастью, служба должна была вот-вот начаться, и я поспешила присесть на край скамьи впереди матери, использовав ее как волнорез между мной и дотошной Маргарет. Служба прошла почти безболезненно: гимны были мажорны, викарий деловит, и, что еще важнее, все быстро закончилось. На обратном пути Маргарет и Стэн увязались с нами, отчего полмили до Блэкторн-роуд показалась как десять миль. Маргарет втянула мою мать в жаркую дискуссию, картофель какого сорта лучше для жарки, а Стэн потчевал меня историями о начинающихся проблемах с новым бойлером. Когда мы распрощались и мать направилась к дому, Маргарет стиснула мой локоть.

– Как вам показалась ваша матушка? Мы о ней немного беспокоимся, – громко зашептала она. – Совсем забывчивая стала – не помнит, о чем мы ей говорили и о чем договаривались…

Меня не удивило, что мать забывала, о чем с ней говорили Маргарет и Стэн, – разговоры с ними никак нельзя счесть особо занимательными. Что касается ее неспособности помнить о договоренностях, это могло просто быть тактической хитростью. Однако я действительно обратила внимание на странную рассеянность в моей матери, хотя не собиралась признаваться в этом соседям.

– Мне она показалась нормальной. Может быть, вы сами что-нибудь напутали?

Пока мать накрывала на стол, я готовила воскресный ростбиф, нисколько не удивившись, когда выяснилось, что Эдвард с кем-то договорился на выходные – или, как считала мать, получил приглашение, от которого не смог отказаться. Поэтому мы были в доме вдвоем. За обедом мать рассказывала о новой дорожке перед домом номер двадцать пять, выложенной прямоугольной плиткой, которую она одобряла, и о темных делишках в доме номере восемнадцать, которые не одобряла. После обеда я мыла посуду, а мать вытирала тарелки. Потом я вызвала такси – машина пришла скорее, чем я ожидала, – наскоро поцеловала мать в щеку и поспешила по дорожке. Последнее, что я увидела (как оказалось, действительно последнее), – как мать нагнулась и подняла обертку от шоколада, которую ветром принесло на порог.

Я колебалась, нажимать кнопку звонка или просто войти. Когда мать была жива, я сперва звонила из вежливости и доставала ключ, только если она была в саду или чем-то занята. Звонить же в дверь в изменившихся обстоятельствах казалось уступкой тому, чему я не была готова уступить. Я отперла замок и вошла. Из кухни гремела музыка – невообразимая вещь при моей матери. Я узнала популярную в далекие студенческие времена «Лондон зовет» группы «Клэш». Распахнув дверь в кухню, я открыла рот высказать Эдварду все, что думаю по поводу завещания нашей матери, но меня деморализовал вид обнаженного мужчины, склонившегося над айпадом: на незнакомце не было ничего, кроме маленького белого полотенца на бедрах. Он раскачивался из стороны в сторону, хлопая себя локтями по бокам в такт музыке. Волосы каре, похожие на мокрую овечью шерсть, свесились вперед, скрывая лицо. Я сделала то, что традиционно принято делать в такой ситуации: кашлянула. Незнакомец выпрямился и уставился на дверь с испугом мужчины, которого застали с поличным. Теперь, когда он стоял прямо, я не могла не отметить про себя, как он нелепо длинен. Некоторые считают такой рост достоинством, но, по мне, все, что выше шести футов, избыточно и отдает желанием привлечь к себе внимание. Еще я обратила внимание, что при своей худобе он весьма подтянут. Знаю, это тоже можно счесть положительным качеством, но если вы спросите меня, что я об этом думаю, я отвечу – это лишний раз доказывает, что человек слишком много времени уделяет своей физической форме и недостаточно – интеллектуальной. Цвет кожи незнакомца заставлял предположить, что до недавнего времени он подолгу бездельничал на пляже. На его лице доминировал длинный прямой нос, а от внешних уголков глаз расходились линии, известные в народе как смешливые морщинки: возможно, причиной тому прищуривание от яркого солнца. В целом, он показался мне смутно знакомым.

При виде меня лицо незнакомца разгладилось.

– Привет, Сьюз, прими искренние соболезнования насчет твоей мамы. Она была прекрасным человеком, просто святая. Эд ушел по магазинам. Я бы предложил тебе чашку кофе, но у нас кончилось молоко. – Он откинул волосы с лица и стоял без тени стыда за то, что самовольно водворился в дом недавно почившей почтенной леди. – Кстати, извини за раздетость – я только что с работы приехал…

– Вы, должно быть, Роб. Вряд ли мы были знакомы.

– Были-были, несколько раз пересекались, когда ты гуляла с Филом – еще до несчастного случая, так что, получается, много лет назад. – Роб взял чайник и наполнил из-под крана. – Я видел тут травяной чай, если это твоя тема…

– Я знаю, что моя мать держит в буфете. Я сама заварю себе чай, когда вода закипит, вам нет нужды беспокоиться.

– Ого! Ну поступай как хочешь, Сьюз.

– Пожалуйста, не называйте меня Сьюз. Мое имя Сьюзен. Единственный, кто обращается ко мне «Сьюз», – Эдвард, но у него на это свои неприглядные мотивы.

– А, ну о’кей, как хочешь.

Уверена, вы можете себе представить, что творилось у меня на душе, когда я вернулась в дом матери – дом моего детства! – впервые после ее смерти и обнаружила, что здесь обосновался непрошеный гость. И не просто непрошеный, а занимающий вдвое больше места, чем требует простая вежливость… Я извинилась и ушла в гостиную. После печального события прошла всего неделя, но комната выглядела так, будто здесь проживала компания разгильдяев-студентов, а не педантичная пожилая леди. Полосатые портьеры в стиле ампир, прежде всегда аккуратно подхваченные лентами с кистями, отодвинуты лишь на пол-окна, будто усилие для того, чтобы их нормально раздернуть, кому-то кажется непомерным. Цветные подушки на оливковом дралоновом диване вместо того, чтобы быть взбитыми и расставленными вдоль спинки через равные промежутки, примятой кучей громоздились в одном углу. На них явно спали! На ковре валялись газеты, на кофейном столике красного дерева остались круги от пивных банок. Последним штрихом стала пепельница янтарного стекла, которой пользовался еще мой отец: в ней лежали не только сигаретные окурки, но и красноречивые «пятки», свернутые из обрывков «Ризлы»[1]1
  Марка папиросной бумаги (здесь и далее примечания переводчика).


[Закрыть]. Я стояла, оглядывая беспорядок, когда вошел Роб, уже в банном халате.

– Я тут сейчас быстренько приберу, – сказал он, собирая газеты и пустые банки в магазинный пакет и поднимая пепельницу.

– Буду крайне признательна, если вы воздержитесь от курения в доме моей матери, – отчеканила я, стараясь говорить спокойно и ровно. – Она не выносила сигареты и не могла находиться рядом с курящим человеком. Она так гордилась обстановкой, и поглядите, в каком состоянии гостиная!

– Я-то сам не курю, разве что иногда… ну ты понимаешь. Но вчера мы засиделись допоздна, смотрели старый ужастик студии «Хаммер», а с утра я был на участке, так что…

Испытывая отвращение от вида комнаты, выбитая из колеи присутствием приятеля Эдварда, я обошла Роба, подхватила мой чемодан и пошла наверх. Дверь в спальню матери была приоткрыта. Я поставила чемодан и тронула гладкую деревянную поверхность. Из комнаты сразу повеяло знакомым запахом камфары, лавандового саше и туалетной воды с запахом ландыша. К счастью, постельное белье было снято, но в остальном комната выглядела в точности так, как, должно быть, в ночь ее смерти. На тумбочке остался недопитый стакан воды, коробочка для таблеток, журнал «Национальный фонд» и мамины очки для чтения. У меня закружилась голова, и я опустилась на край плетеного кресла, через спинку которого был перекинут вытертый розовый халат искусственного бархата, походивший на сброшенную кожу. Почти всю спальню занимал кленовый гарнитур из шести предметов, которым мать особенно гордилась. Помню, она рассказывала мне, что мебель стоила больше трех зарплат отца в 60-е годы. На комоде стояла фотография в серебряной рамке – мы вчетвером на фоне локомобиля. Я поднялась и взяла снимок. На вид мне здесь лет девять, значит, Эдварду семь. Родители в центре, я держу за руку отца, Эдвард – мать, и все мы улыбаемся, как нормальная функциональная семья. Я вернула фотографию на комод, к миске с сухими цветочными лепестками, и медленно отошла к эркерному окну. Отодвинув тюлевую занавеску, я увидела, что к воротам подъезжает темно-синий «Фольксваген Поло» моей матери. Машина свернула к дому. Я судорожно напряглась от сознания собственной провинности – мать вот-вот застанет меня шарящей в ее комнате, и лишь спустя мгновенье вспомнила.

Я смотрела, как Эдвард выбрался из машины, потянулся, поддернул черные джинсы и взял с переднего сиденья свою всегдашнюю кожаную байкерскую куртку. Он не брился минимум неделю, да и не причесывался примерно столько же. Эдвард был еще худощавее Роба и гораздо ниже ростом; насколько мне помнилось, в его внешности было что-то от куницы, отчего, не поверите, некоторые женщины находили моего братца привлекательным (пока не узнавали поближе). Открыв багажник, Эдвард вынул пару пакетов из супермаркета, а затем, будто почувствовав, что за ним наблюдают, поднял голову к эркерному окну и шутовски козырнул. Я отпустила тюлевую занавеску.

Когда я вошла в кухню, Эдвард, нагнувшись перед холодильником, перекладывал покупки, а Роб, переодевшийся в джинсы и футболку, прислонился бедром к раковине. Музыкальный диск уже сменили, и сейчас мой слух терзала какофония современного джаза. Эдвард выпрямился, свернул пакеты и запустил ими в угол, где стояло ведро.

– Привет, Сьюз, что-то вид у тебя прихорканный. Что, устраиваешься как дома? – поинтересовался он.

– У меня на это столько же прав, сколько и у тебя.

– Обидки, обидки… Я же не сказал, что у тебя нет прав!

Я подошла к чайнику, снова довела воду до кипения и заварила себе мятного чая.

– Эдвард, мы должны кое-что обговорить. Наедине.

– Мне слинять? – осведомился Роб.

– Нет, ты прекрасно можешь стоять, где стоишь. Я пока ни во что серьезное не ввязываюсь. Завтра у нас похороны, Сьюз. Мы должны сосредоточиться на этом, а не повторять зады…

– У меня нет намерения повторять никакие зады. Я говорю о мамином завещании и приведении в порядок ее дел.

– Ну это точно может подождать до окончания похорон! Ничего не стану обсуждать, пока тело не упокоится в могиле…

– Ее кремируют, Эдвард.

– Мне кажется, Эдвард говорил метафорически, – с готовностью вставил Роб. Мой брат фыркнул смехом. Роб неуклюже двинулся по кухне, шумно вынимая вещи из ящиков и шкафчиков. Я нашла столь откровенно фамильярное обращение с вещами моей матери оскорбительным. – Я начну, не то мы до ночи не поедим, – пояснил он.

– Роб готовит нам балти[2]2
  Род карри.


[Закрыть] со шпинатом. Он вегетарианец и из своих странствий привез пару отличных рецептов.

– Прекрасно, однако я в данный момент не ем карри, поэтому с сожалением сообщаю – я вам компании не составлю. Позже я сделаю себе тостов. Надеюсь, хлеб в доме есть?

– У нас здесь совершенно домашняя обстановка, чтоб ты знала.

– Кстати, как тебе в голову пришло курить в маминой гостиной и оставлять пивные банки на кофейном столике? Когда я приехала, дом походил на ночлежку!

– Ну мамы уже нет, не правда ли? Значит, я буду жить по моим правилам. А согласно моим правилам, курение в доме разрешается. Но насчет беспорядка согласен, я тоже предпочитаю порядок. Непременно сделаю Робу внушение. – Он подмигнул приятелю, который усмехнулся и отвернулся.

– Эдвард, в тебе нет понятий о приличиях, – с отвращением бросила я. – И никогда не было. Наш разговор не закончен.

Я взяла чай и вышла из кухни.

– До скорого, – сказал мне вслед Эдвард.

В тот вечер я никоим образом не могла присоединиться к этим тру-ля-ля и тра-ля-ля. Численный перевес был не на моей стороне, и мой братец с приятелем, наверное, немало веселились, видя меня в столь незавидном положении. Я даже подумала собрать вещи и переехать в гостиницу, но это сыграло бы на руку Эдварду, поэтому я осталась в своей комнате повторять речь для завтрашней панихиды и составлять список вопросов, которые намеревалась обсудить с моим братом. Завтрашний день обещал быть утомительным, особенно с учетом моего состояния, и у меня не было желания растравлять себя из-за инфантильного поведения двоих вроде бы взрослых мужчин.

4

Сказать, что похороны прошли не как я планировала, стало бы колоссальной недооценкой, однако попрошу вас учесть, что в последнее время я сама не своя по ряду причин, некоторые из которых вам уже известны, а о других вы можете догадаться. По крайней мере, у меня есть уважительное объяснение тому, что случилось. В отличие от Эдварда, проснулась я нехарактерно для себя поздно – в девять тридцать, когда до приезда машин похоронного кортежа оставалось меньше получаса. Борясь с подступающей тошнотой, я спешно оделась и провела расческой по волосам. Когда я спустилась, Эдвард и Роб уже были в кухне. Мой братец сидел за столом, вольготно вытянув ноги и скрестив руки на груди. Я с удовлетворением отметила, что и он, и Роб побрились, однако это была единственная приятная перемена во внешности Эдварда. Если Роб непонятно откуда все же добыл темный костюм, пусть и мятый, мой брат так и сидел в черных джинсах, черной рубашке с галстуком из обувного шнурка с металлическими наконечниками и черных ковбойских сапогах. Рукава рубашки были закатаны, выставляя на обозрение целую галерею татуировок. Не сдержавшись, я покачала головой. Роб, видимо, задался целью развлечь меня рассуждениями о том, что будут говорить на панихиде, но я ясно дала понять, что не готова участвовать в этом фарсе сердечности. Я налила стакан воды, сделала себе тост, ничем его не намазав, и села напротив Эдварда. Он поставил локти на стол и принялся часто-часто постукивать кончиками пальцев друг о дружку. Я впервые заметила в нем напряжение, будто гуттаперчево-эластичные черты Эдварда за ночь окостенели. Пока я жевала уголок моего тоста, мой брат вдруг вскочил, оттолкнув стул, подошел к посудомойке и достал оттуда тяжелый хрустальный бокал с толстым дном, который у матери обычно стоял в палисандровой горке; затем вынул из буфета ополовиненную бутыль виски, снова вернулся за стол, налил себе сверх всякой меры и залпом выпил.

– Еще кто будет? – спросил он, приподнимая бутылку за горлышко и с вызовом глядя на меня.

– О, от этого день и в самом деле пройдет как по маслу, – отозвалась я. – Собрался надраться и выставить себя идиотом?

– Может, надерусь, а может, и нет, я еще не решил. Это не твоего ума дело, Сьюз. Я справляюсь с этим по-своему, а ты давай по-твоему.

– Отчего же, это непосредственно касается меня. И ты, и я представители одной семьи, и ты обязан вести себя в приличной, подобающей манере.

– Какой еще, на хрен, семьи? – буркнул Эдвард, наливая себе виски.

– Ты бы так не спешил, приятель, – вмешался Роб. – Впереди долгий день.

– Все нормально, Роб, я знаю, что делаю. – Мой братец вынул из кармана потертого костюмного пиджака, висевшего на спинке стула, сигареты и зажигалку и взял со стола бокал: – Пойду курну. Сечешь, какой я деликатный, Сьюз?

Когда грохнула задняя дверь, Роб принялся воевать с галстуком, свисавшим двумя длинными концами ему на грудь.

– Ты с Эдом полегче, – попросил он. – Ему нелегко приходится.

– Значит, ты считаешь, что нелегко только ему?

– Просто в такой день вам обоим лучше, наверное, сохранять спокойствие и поддерживать друг друга.

– Чтобы мы с Эдвардом поддерживали друг друга?! Ты вообще что-нибудь знаешь о нашей семье?

Роб приподнял руки:

– Ладно, ладно, я всего лишь пытаюсь помочь. Я ходил на похороны с моей бывшей девушкой, Элисон, когда у нее умер дядя, так двое его братьев устроили драку на кулачках прямо на кладбище, едва гроб опустили в землю. Смерть в семье вскрывает старые обиды…

– Уверяю тебя, сегодня ничего подобного не произойдет. Не в моем характере затевать скандалы на людях…

Я не договорила, когда в дверь позвонили. Я пошла открывать. На пороге стоял представитель похоронного бюро мистер Роу с тщательно усвоенной миной профессиональной серьезности.

– Доброе утро, мисс Грин, – чинно поздоровался он. За его спиной я увидела два черных лимузина: катафалк, в котором стоял легкий деревянный гроб моей матери, и вторую машину для Эдварда и меня. Яркое утреннее солнце ослепительными бликами отражалось от гладкой, как масло, поверхности, заставляя щуриться. Поверх гроба лежал простой, но безупречного вкуса венок, который, как я поставила Эдварда в известность, заказан мною от нас двоих, однако сбоку топорщилась гигантская композиция из ядовито-розовых, как жвачка, гвоздик, составлявших слово «Мама». Это не могло быть ничем иным, кроме как намеренной провокацией со стороны моего брата. Даже он наверняка понимал, что это откровенно вульгарно, однако не смог отложить свою ребяческую неприязнь даже на день. Я, как вы уже заметили, не подвержена иррациональности, однако настоявшаяся жара конца лета, вид гроба, мысль о бледном окоченевшем теле матери, заключенном в деревянный ящик, подействовали на меня как неожиданный вопль над ухом: я покачнулась и схватилась за дверной косяк.

– Никакой спешки нет, мисс Грин, – сразу принялся заверять меня мистер Роу. – Не торопитесь. Мы поедем, когда вы будете готовы.

– Одну минуту, – проговорила я непослушным языком. Это всего лишь тело, сказала я себе, мертвое тело, а не твоя мать. Пустая оболочка. Пока я, прислонившись спиной к двери, силилась вернуть себе самообладание, Эдвард широким шагом вышел из кухни, на ходу натягивая пиджак. Остановившись посреди коридора, он бросил:

– Ну что, давайте двигать, что ли!

Медленный путь до крематория прошел в полном молчании. Можно было тогда же подвергнуть заслуженной критической оценке отвратительный венок Эдварда, но я решила держать лицо и не нарушать атмосферу события. Ссора на заднем сиденье лимузина траурного кортежа откровенно неуместна. Эдвард, давно решивший, что законы об обязательном пристегивании ремнями безопасности его не касаются, сидел, подавшись вперед, и ковырял кожу вокруг ногтей. Я, откинувшись на спинку прохладного кожаного сиденья, рассматривала гуляющих горожан, наслаждавшихся летней погодой. Когда я была ребенком, люди при виде похоронной процессии останавливались, прекращали свои занятия и подобающе склоняли головы, а сейчас никто и бровью не повел: молодые особы в сарафанах хвастливо выставляли свой загар, на ходу щебеча друг с дружкой, бизнесмены в рубашках с короткими рукавами и растянутых галстуках отрывисто рявкали в мобильные телефоны, дети тянули за руки загнанных мамаш и папаш, выпрашивая мороженое. Все это казалось возмутительно алогичным.

Когда мы миновали кованые ворота кладбища, за окном лимузина замелькали ряды могильных камней – одни выветренного гранита, другие полированного мрамора с вульгарными золотыми надписями. Многие могилы выглядели заброшенными – их явно никто не посещал несколько десятилетий, другие были завалены кричаще-яркими искусственными цветами. В смерти, как и в жизни, не всегда можно выбирать соседей. Я порадовалась, что тело моей матери не будет опущено в землю на этой выставке смерти. Меня пробирала дрожь, несмотря на усиливающуюся жару; когда мы ехали по твердой гудронированной аллее, обрамленной муниципальными клумбами, я растирала руки выше локтей, стараясь согреться. Мы обогнули последний поворот, и впереди показался крематорий – квадратное кирпичное здание, своей откровенной функциональностью напоминавшее энергоблок или городскую электроподстанцию. Перед крематорием собралось пять-шесть десятков людей – больше, чем я ожидала. В толпе я заметила неизменных Маргарет со Стэном, стоявших под ручку; импульсивную (читайте: без царя в голове) младшую сестру моей матери тетку Сильвию, занятую оживленным разговором со своими двумя дочерьми (которые удались в мамашу), и брата моего отца дядю Гарольда, державшегося в стороне. Роб, не иначе, проник на кладбище через дыру в заборе: он уже трепался с двумя типами, выглядевшими совершенно как он и Эдвард. Заметив кортеж, люди замолчали и скроили свои лучшие траурные мины. Едва я вышла из лимузина, как оказалась в мощных мясистых дланях тетки Сильвии. От ее резких, мускусных духов перехватило дыхание, и меня чуть не вырвало.