Текст книги "Кактус. Никогда не поздно зацвести"

– Какой скорбный день для вас обоих!.. Но она ушла в лучший мир!

Я стояла неподвижно, терпеливо ожидая, пока это закончится. Наконец тетка отпустила меня и кинулась к Эдварду, однако место тетки тут же заняли ее дочери-близнецы, Венди и Кристина, с новыми объятьями и банальными словами сочувствия. Я пришла в замешательство при виде потомства моих кузин, выстроившегося в настоящую очередь, и запоздало пожалела, что не оговорила заранее: никаких детей на похоронах.

– Это мои Лейла и Кэмерон, – похвасталась Венди, указывая на двоих заскучавших детей лет восьми-десяти. – А это Криськины близняшки, Фредди и Гарри, – продолжала она, ткнув пальцем в маленьких светловолосых мальчиков, одетых в одинаковые костюмчики и с галстуками-бабочками. – Мы решили заодно малость повеселиться, а то когда еще в Бирмингем выберемся. После поминок поедем в Кэдбери-уорлд[3]3
  Развлекательный комплекс на территории шоколадной фабрики «Кэдбери» в Бирмингеме.


[Закрыть].

К счастью, я не успела ответить: мистер Роу объявил, что пора идти в зал прощания, куда уже поплыл гроб моей матери, несомый специальными служащими. Мы с Эдвардом двинулись следом, навстречу отдававшимся эхом арпеджио «Времен года» Вивальди. Когда мы медленно шли по центральному проходу унылого зала крематория, я почувствовала, что головокружение усиливается. Ноги подкашивались – я даже не была уверена, что смогу дойти до своего места в первом ряду. Эта неожиданная дурнота стала для меня шоком: я вообще не подвержена слабостям – ни физическим, ни моральным, но, вспомнив последние дни, я осознала, что ела и пила лишь крохи и капли, едва способные успокоить желудок или утолить жажду. Мне представилось, что моя кровь стала прозрачной, оттого что из нее вытянуты питательные вещества; от этой мысли мне стало еще хуже. На подламывающихся ногах я дошла до первого ряда и рухнула на сиденье, не выбирая места. Эдвард вопросительно поглядел на меня, но я отвернулась, не желая, чтобы он догадался о моей минутной слабости. Тетка Сильвия, кузины со своим потомством и дядя Гарольд сели рядом со мной и Эдвардом в первом ряду; остальные скорбящие разместились сзади. Бородатый викарий из церкви Св. Стефана откашлялся, улыбнулся и начал службу. Честно говоря, я почти не следила за тем, что он говорил, ибо сосредоточилась на своем дыхании. Между кошмарными маленькими близнецами началась свара, и Кристина старалась их растащить, укоряя громким сердитым шепотом. Я через силу подалась вперед, поймала Кристинин взгляд и приложила палец к губам.

– Извини, – одними губами сказала она, как следует ткнув одного из сыновей.

– А теперь споем наш первый гимн, – призвал собравшихся викарий.

Все встали под вступительные аккорды «Великий Бог, когда на мир смотрю», наполнившие зал прощаний. Оказавшись на ногах, я сразу поняла, что это не та поза, в которой мое тело предпочитает находиться: кровь отлила от головы, как вода из губки. Я подумала было снова присесть, но решила не привлекать к себе внимание. Вместо этого я продела правую руку под локоть Эдварда и покрепче вцепилась в его рукав. Брат даже вздрогнул – наш последний физический контакт состоялся несколько десятилетий назад. Нужно отдать ему должное – он не вырвал руку, что, не сомневаюсь, было его первым побуждением, а остался стоять неподвижно, как часовой, с недоуменной миной. Когда гимн подошел к концу, я отпустила рукав Эдварда и буквально упала на сиденье.

– Первым прощальное слово о покойной скажет сын Патрисии, Эдвард, – объявил викарий.

Тот развязной походкой поднялся на кафедру, отрывисто откашлялся и начал монотонно читать из Библии. Теперь, когда вместо брата рядом со мной образовалось пустое место, а с другой стороны уже начинался проход между рядами, слабость окончательно овладела мной. Меня даже пошатывало.

Когда Эдвард вернулся на скамью, я навалилась на его плечо. Природное самообладание стремительно покидало меня. Викарий произнес еще несколько слов, а я считала про себя: «Вдох, два, три, четыре, выдох, два, три, четыре». Вдруг я услышала, как викарий произносит мое имя:

– Сьюзен… Сьюзен?

Он протянул ко мне руку, делая жесты в сторону кафедры. Я начала рыться в сумке в поисках распечатки стихотворения Томаса Гарди «Если весна настанет снова». Отыскав листок, я кое-как поднялась и одолела две ступеньки к кафедре, откуда мне предстояло читать. Пошатываясь, я проклинала себя за туфли на каблуках: твердая плоская подошва обеспечила бы недостающую устойчивость. Положив листок на кафедру, я оглядела ожидающую аудиторию. Все внимание было приковано ко мне, если не считать близнецов, катавшихся на полу у ног Кристины, и двоих детей постарше, игравших в компьютерные игры на ручных консолях. Я с трудом различала отдельные лица – зал будто расплывался. Я начала читать:

– Если весна настанет снова, снова настанет…

– Йес! – вякнул один из игроков во время цезуры. Я в замешательстве вскинула глаза, отметив, что аудитория превратилась в одно цветное пятно, и снова обратилась к стиху. Слова отчего-то плавали на бумаге.

– Я уйду, куда ходил… Простите, я пойду туда, куда ходил… Извините… Я пойду, куда ходил, когда…

Перед глазами все рассыпалось в цветные точки и зарябило: я видела лишь крошечные пиксели света и мрака, пульсирующие вокруг. В ушах возник тоненький писк. Меня накрыло волной усталости, бороться с которой не осталось ни сил, ни воли. Сон вдруг показался самой приятной и манящей вещью на свете. Глаза закрылись сами собой, и я перестала противиться.

Постепенно до меня долетел голос тетки Сильвии, кудахтавшей будто издалека. Я смутно удивилась, что это она делает у меня в квартире посреди ночи.

– Она белая, как мертвец! Нужно обеспечить приток крови к мозгу – сунем ей голову между коленей! Несите ее к краю помоста и усадите. Я уже такое видела, это от горя. Бедняжку сморило. С такими, как она, это запросто. Вы берите ее под спину, а вы за ноги. Да-да, сажайте ее на край!

Я почувствовала чьи-то руки под мышками и на щиколотках и поняла, что меня поднимают и куда-то несут, попутно задевая обо все твердые выступы. Хотя я немного сознавала происходящее, говорить или двигаться я не могла. Меня переместили в сидячее положение, раздвинули колени и сунули голову вниз. У меня в голове мелькнуло: «Господи, надеюсь, никто не видит моего нижнего белья!» На плечи мне легла чья-то рука, и снова я услышала белиберду тетки Сильвии:

– Все хорошо, Сьюзен! У тебя помрачение сознания, такое с каждым бывает. Не торопись, дыши глубоко. Венди пошла принести тебе стакан воды. Не волнуйся, через минуту снова станешь нормальной. Никакой спешки нет.

Я уже почти пришла в себя, но открывать глаза не хотела. У меня не было желания возмущаться теткиным толкованием случившегося или тем, что со мной вытворяют. Я немного выпрямилась и сдвинула ноги.

– Смотрите, она очнулась! Сьюзен, дорогая, ты меня слышишь? – и тетка Сильвия закричала мне в ухо: – Это твоя тетушка! Мы в крематории! Сейчас хоронят твою маму, и ты только что упала в обморок на глазах у всех! Ты меня слышишь?

Собравшись со всем оставшимся у меня достоинством, я разлепила глаза и произнесла:

– Со мной уже все в порядке. Наверное, мне лучше вернуться в зал. Пожалуйста, продолжайте церемонию.

Я подняла голову и увидела Эдварда, сидевшего в первом ряду скрестивши руки на груди, с иронической гримасой на лице. Он приподнял брови, расплел руки и беззвучно поаплодировал. Откуда-то появилось складное кресло, куда меня усадили Роб и тетка Сильвия. Мне вручили стакан воды, несколько раз спросили, не нужно ли мне чего еще, и церемония продолжилась. Эдвард предложил дочитать за меня стих Гарди (не сомневаюсь, он с удовольствием занял бы мое место, воспользовавшись моим мимолетным недомоганием). Прозвучали молитвы, еще один гимн, который я выслушала сидя, и шторки крематория закрылись за гробом моей матери под ее любимую «Что будет, то и будет» в исполнении Дорис Дэй. Едва стихла песня, как Эдвард наклонился ко мне:

– Ты это имела в виду, когда заявила – «делать из себя идиота»?

Тошнота и головокружение, мучившие меня с утра, отхлынули, оставив меня на мели вместе с моим унижением. Я испытала большое облегчение, когда смогла наконец захлопнуть за собой дверцу лимузина траурного кортежа, отгородившись от нескончаемых заботливых расспросов о моем самочувствии. Однако благословенное уединение было сразу нарушено: через несколько секунд ногти цвета лососины забарабанили по стеклу, дверь с размаху открыли, и тетка Сильвия бросилась на сиденье рядом со мной. Глухая к моим протестам, она настояла, что сопроводит меня на поминки. Любое существо, обладающее зачатками разума, догадалось бы, что человек, только что падавший в обморок на похоронах матери, должен побыть один и прийти в себя.

– О дорогая, я понимаю, ты стараешься держаться мужественно, но мне же нетрудно! Крисси обойдется без меня, поедет в «Мерседесе» со своими близнецами. Тебе я сейчас нужнее.

Странно, но Эдвард решил ехать в забрызганном грязью фургоне Роба, а не в комфортабельном лимузине со мной и теткой Сильвией. Она то и дело тянулась погладить меня по волосам или потрепать по колену, при этом ее аляповатые кольца и браслеты сверкали на солнце.

– Совершенно понятно, что ты умираешь со стыда за свое поведение. Я на твоем месте прям вот легла и померла бы. Но такое же с каждым может случиться! Никто о тебе плохо не думает, никто не решил, что у тебя нервный срыв или генетическая хворь какая…

– Не сомневаюсь. С какой стати кому-то такое вообразить?!

– Ну с вашей-то семейной историей… Со стороны отца, я имею в виду. Нет, никто ничего не думает, не волнуйся.

Мои родители очень разного происхождения. Если отец родился в солидной столичной семье юристов и экономистов, то мать приехала в Бирмингем из глубинки и вышла из среды батраков и фабричных рабочих, тяжким трудом зарабатывавших свой хлеб. Папа преподавал в университете (правда, в не самом престижном) и пользовался заслуженным уважением до того, как окончательно опустился. В университете родители и познакомились. Мать, машинистка в канцелярии, что называется, положила глаз на отца задолго до того, как они впервые заговорили друг с другом. Папа всегда одевался стильно и даже щегольски: отлично скроенный твидовый пиджак, галстук-бабочка, замшевые туфли. Матери тогда было под тридцать, и ее семья уже свыклась с мыслью, что Патриция останется старой девой. Когда мой отец подсел к ее столу и спросил, не хочет ли она выпить с ним чаю, мама почувствовала себя героиней глупых любовных романов, которыми зачитывалась до конца жизни. Спустя полгода чаепитий, эволюционировавших в походы по музеям, экскурсии в сельские усадьбы и задушевные беседы в университетском обществе любителей классической музыки, отцовское предложение о браке было с готовностью принято. Однако кондитерские, музеи и усадьбы оказались дымовой завесой: после картинно-красивого венчания, несмотря на все просьбы моей матери, совместные выходы свелись к пабам, закусочным и любым шалманам, где имелся бар.

В отличие от сестры, тетка Сильвия, на пятнадцать лет младше моей матери, всегда рвалась к роскошной жизни. Долгожданное восхождение начиналось с отдела галстуков в универмаге «Рэкемс»; тетка Сильвия просилась в отдел косметики, но ее не приняли (что меня удивляет, учитывая, как она всю жизнь штукатурилась). Несколько раз тетке удавалось обаять своими чарами богатеньких кавалеров, пока она примеряла им галстуки, но кавалеры неизменно исчезали, добившись чего хотели (это я вывела методом дедукции из разговоров с матерью). В конце концов тетка Сильвия оставила свои мечты и решилась попытать счастья со строителем, который ремонтировал отсыревший фундамент в доме деда и бабки. Состоялась скромная свадьба с походом в местный муниципалитет, и девять месяцев спустя на свет появились мои кузины Венди и Кристина. Строитель, дядя Фрэнк, несмотря на малообещающее начало, оказался именно таким мужем, о котором с детства мечтала тетка Сильвия: его главной целью в жизни было заработать как можно больше денег. От всевозможного ремонта жилья дядя Фрэнк перешел к покупке, реновации и перепродаже домов, а потом замахнулся и на строительство жилых комплексов. Они с теткой Сильвией переехали из скромного дома на две семьи, где им принадлежали три комнаты, в пригородный особняк, построенный в 60-х в непроезжем тупичке, а потом и в бунгало в стиле ранчо у проселочной дороги. Восходящая траектория карьеры дяди Фрэнка совпала по времени с неуклонным падением моего отца. Я иногда гадала, не стало ли это для тетки Сильвии источником тайного удовлетворения, несмотря на показную демонстрацию поддержки и сочувствия.

Лимузин остановился у викторианского паба с башенками и облупившейся вывеской, утверждавший, что это и есть «Голова быка». Тетка Сильвия выразила удивление, что поминки будут проходить в таком месте, и на этот раз я была с ней согласна. На щербатой, в выбоинах, парковке красовалась еще одна ободранная вывеска, указующая, что вход в банкетный зал с переулка. Кто-то, предположительно один из холуев содержателя паба, приколол снизу канцелярскими кнопками листок А4, где уточнялось, что «Потрицию» поминать сюда, а снизу была нарисована улыбающаяся рожица. Узкий переулок между почерневшим песчаником боковой стены паба и шлакобетонным забором строительного склада был замусорен окурками, битым стеклом и некими использованными резиновыми изделиями, которые я старалась не рассматривать. Пахло мочой и нечищеными сточными канавами. Жужжали мухи. Страшно было представить, что подумают большинство наших гостей… В конце переулка отыскался банкетный зал – одноэтажная пристройка с декоративной штукатуркой под камень. Войдя из душного зловония переулка в прохладу зала, я уловила иные запахи – коктейль инсектицида и несвежего пива. В свете мигающей флуоресцентной лампы я оглядела пол, выложенный квадратами линолеума цвета запекшейся крови, окошки под потолком, затянутые паутиной, сдвинутые к стенам квадратные столы – пластиковые столешницы под дерево испещрены коричневыми пятнами от притушенных окурков. Посередине был водружен фуршетный стол, ломившийся от жирных, тяжелых для желудка закусок и сладких напитков, разрушающих зубы. Эдвард и Роб уже подпирали обшитый сосной бар; между ними стояла почти пустая бутылка красного вина, и мой братец говорил чересчур громко. Уже приехавшие гости с неловким видом стояли там и сям маленькими группками. Оставив тетку Сильвию алчно разглядывать закуски, я подошла к Эдварду и его приятелю.

– О чем ты думал, черт побери? – прошипела я. – Раз в жизни тебе доверили что-то организовать! Я с самого начала была против поминок в пабе, но скрепя сердце решила – ты выберешь что-нибудь приличное, ты же все пабы в округе знаешь. Это оскорбление маминой памяти! Мне стыдно за тебя, Эдвард. Как теперь смотреть в лицо нашим гостям?

– Осторожнее, Сьюз, не то сыграешь в новый обморок, – огрызнулся он, высосав остатки из своего бокала. – Я знаком с хозяином, он сделал мне хорошую скидку как другу, больше на кармане останется…

– Дело не в деньгах, а в том, чтобы подобающим образом проводить мать в последний путь!

– Слушай, выпей стаканчик, и развеешься! У нас такого вина четыре ящика. – Перегнувшись через стойку, Эдвард вытащил новую бутылку, откупорил и щедро плеснул себе.

– Не возражай ему, – понизив голос, попросил Роб, – он уже набрался. Неудивительно, в такой-то день…

– Он не просыхает, а ты его поощряешь! Вы друг друга стоите.

– Я вообще-то за ним присматриваю.

– Ха!

Отвернувшись, я заметила, что в паб вошел дядя Гарольд. В прошлый раз я видела его на похоронах моего отца, то есть больше двадцати пяти лет назад, хотя они с матерью переписывались и иногда обменивались визитами. Дядина военная выправка осталась прежней, хотя ему уже перевалило за восемьдесят. Приветствовать почетных гостей, похоже, досталось мне, так как Эдварда, судя по всему, от стойки не оторвать. Я прошла по липкому полу поздороваться с дядей, который взял себе бокал вина с подноса у девицы с обильным пирсингом.

– Ну что, Сьюзен, тебе получше? – спросил дядя Гарольд, попробовав вино и поморщившись.

– Да, все нормально. У меня желудочный грипп.

– Хорошо, хорошо, мужество – похвальное качество. Выше нос, девочка. Твоя мать бы не хотела, чтобы ты хандрила и жалела себя. Надейся только на свои силы – таков был ее жизненный принцип.

– Вы совершенно правы, дядя Гарольд. Я сейчас занимаюсь неотложными делами – наследством и тому подобным, времени жалеть себя просто нет. Кстати, позвольте объяснить: при выборе заведения произошла досадная ошибка. Мы собирались заказать зал в «Быке», красивой старинной гостинице в стиле тюдор, но Эдвард перепутал, когда гуглил номер телефона, и заказал «Голову быка», что, как вы сами видите, совершенно не годится. Надеюсь, вы не думаете, что мы нарочно всех здесь собрали!

– Нет, нет, Сьюзен, я все понимаю. Я сразу понял, что произошла ошибка. Сочувствую… то есть соболезную в связи с кончиной твоей матери.

– Благодарю вас. Как поживают тетя Джулия, Хьюго и Себастьян?

– О, у них все замечательно, только очень заняты, как обычно. Джулия страшно расстроена, что не смогла сегодня приехать, но у нее какое-то мероприятие по сбору средств на благотворительность, не смогла отменить. Ты же знаешь, что это такое. Хьюго на Антибах на своей яхте, Себ в какой-то скучной командировке в Бразилии, иначе, уверен, они тоже были бы здесь.

Я как раз в этом уверена не была. У меня всегда складывалось впечатление, что семья дяди Гарольда относится к нашей с смесью высокомерного презрения и брезгливой жалости. Не сомневаюсь, что и дядя Гарольд продолжал общаться с моей матерью и приехал на ее похороны исключительно из старомодного понятия о долге перед усопшей родственницей. Когда разговор сошел на нет, из-под локтя дяди Гарольда вынырнул раскрасневшийся Эдвард с бутылкой в одной руке и стаканом в другой.

– Зверски рад тебя видеть, Гарри! – проревел он, обхватив правой рукой (с бутылкой) дядю Гарольда за плечи, и чокнулся с ним с такой яростью, что я удивилась, как выдержали стеклянные бокалы.

– Добрый день, Эдвард. Прими мое глубочайшее сочувствие. Гляжу, ты стойко держишься. Поднял уже несколько бокалов, а?

– Мама бы этого хотела! Я говорил Сьюз, но она вообще не умеет веселиться, да, дражайшая сестрица?

Он попытался обхватить меня за плечи другой рукой – со стаканом, чтобы соединить нас с дядей в едином объятии, но я успела увернуться.

– Сьюзен по-своему справляется с горем, Эдвард. Между нами, я понимаю, что ты хочешь устроить матери хорошие проводы, но лучше тебе не пить одну за одной.

Эдвард, обиженный отсутствием добродушия у дяди Гарольда, убрал руку. Я оглядела зал. Гости стояли маленькими группками с сандвичами в руках, тихо беседовали и пили искусственный апельсиновый сок из пластиковых стаканов. Выделялись державшиеся вместе соседи матери, большинство из которых я знала в лицо, и некая компания с претензией на эстетство – по моим догадкам, члены маминого читательского кружка. Вокруг викария жались, видимо, прихожане церкви Св. Стефана. Тетка Сильвия, Венди, Кристина и их дети, навалив себе на тарелки половину содержимого фуршетного стола, подошли к дяде Гарольду и нам с Эдвардом. Когда я представила всех друг другу – родственники со стороны моей матери и отца не встречались много лет, – Эдвард, видимо, забыв, что у него в руке бокал, глотнул прямо из бутылки.

– Венди, Крисси, сочные и сладкие, как всегда, – пьяно ухмыльнулся он. – Вот никогда бы не поверил – детьми вы были такие тощие… – Обе кузины неуверенно засмеялись. – Ты же помнишь близняшек, дядя Гарри? В прошлый раз мы собирались на отцовских похоронах. Сколько нам тогда было – тринадцать, пятнадцать? Не тебе, Гарри, ты всегда был старый! – Эдвард похихикал и продолжал: – Венди и Крисси были тогда – посмотреть не на что, а теперь гляньте, какие локоны, какие формы! – Рукой с бутылкой он нарисовал в воздухе вертикальную волну. – Закон же позволяет жениться на кузинах? Правда, я не совсем о женитьбе думаю…

Тут уже ни у кого не нашлось слов.

– Да, очаровательные молодые леди, – пришел в себя дядя Гарольд. – Я счастлив снова видеть вас и вашу прелестную матушку.

Румянец тетки Сильвии проступил даже через толстый слой пудры.

– В свое время тетка Сильвия тоже была красоткой, – не унимался Эдвард. – Помню, когда я был мальчишкой, она приходила к нам в обтягивающих юбках, открытых майках и на высоких каблуках… – Он прикрыл глаза и сладострастно вздохнул: – Сущее смущение для подростка.

Тетка Сильвия покраснела гуще и инстинктивно застегнула блузку на одну пуговицу.

– Заткнись, Эдвард, ты позоришь себя и смущаешь окружающих, – не выдержала я.

– Что я говорил, Гарри? Никакого чувства юмора! Она же ходячая черная дыра, где с концами исчезает всякая радость и веселье!

– Послушай-ка, Эдвард, – перебил дядя Гарольд. – Мы все видим, что ты немного перебрал, но я не уверен, что кому-то из дам нравится направление, которое принял разговор. Тебе, наверное, хочется выйти подышать свежим воздухом? Возвращайся, когда полегчает.

– Полегчает? – заорал Эдвард. – Да со мной все в порядке! Только всякие старые пердуны настроение портят!

Разговоры в зале стихли, все головы повернулись в нашу сторону. Эдвард увидел, что у него есть аудитория.

– А вы-то, – продолжал он, жестами обводя присутствующих, – вы должны были устроить веселую вечеринку и упиться вусмерть во имя праздника жизни! Только и умеете, что стоять столбами, вести светскую трепотню да жрать сандвичи! Нечего сказать, хороши гости! Выпивку же дармовую наливают, кому неясно?

– Эдвард, послушай своего дядю, – настаивала тетка Сильвия. – Ты говоришь лишнее. Ты всех обижаешь!

– Да заткнись ты старым носком, дряблая корова!

– Все, Эдвард, хватит, – оборвала я его, схватив повыше локтя. Брат оттолкнул меня с большей силой, чем требовалось, и я едва устояла на своих дурацких шпильках. Роб, подошедший, еще когда Эдвард начал скандалить, успел меня поймать, прежде чем я грохнулась.

– Полегче, Эд, – сказал он, поддерживая меня, пока я не восстановила равновесие и не отстранилась.

Дядя Гарольд, привыкший иметь дело со строптивыми новобранцами, предпринял попытку взять ситуацию под контроль, но попал под словесный обстрел непристойностями. В конце концов Роб увел все еще ругающегося Эдварда обратно в бар, где деликатно отобрал у него новую бутылку вина. Я, естественно, рассыпалась в извинениях перед дядей Гарольдом, теткой Сильвией и остальными гостями, но было ясно, что никому не хочется длить это безобразие, поэтому вскоре все начали прощаться и разошлись.

– Пошел по отцовской дорожке, – прошептала тетка Сильвия Венди и Кристине, когда они с детьми чуть не бегом припустили к машине, торопясь в Кэдбери-уорлд.

– Утро вечера мудренее, вот увидишь, – негромко сказал мне дядя Гарольд, с явным облегчением покидая паб, чтобы вернуться к своей упорядоченной семейной жизни. Через несколько минут в зале остались только Эдвард, Роб и я.

Подойдя к закадычным друзьям – Роб помогал шатавшемуся Эдварду попасть в рукава пиджака, – я отчеканила:

– Это последний раз, когда ты мне все испортил, Эдвард. Если ты надеешься, что я позволю тебе остаться в родительском доме, твои мозги окончательно сгнили. Я заставлю тебя пожалеть, что у тебя есть сестра, так же как я всегда жалела, что у меня есть брат!

Вернувшись в дом матери, я, попросив такси подождать внизу, побросала свою одежду в чемодан и достала старый портплед из шкафа под лестницей. Туда я опустила шкатулку с мамиными драгоценностями, набор серебряных десертных вилочек и несколько ценных безделушек, который Эдвард мог спустить за бесценок. Грохнув дверью, я, навьюченная тяжестями, тем не менее легко одолела садовую дорожку, ощущая прилив сил от настоящей ненависти, которую чувствовала к Эдварду.