Текст книги "Корни зла"

Глава 30

Мы заботимся друг о друге...

С помощью женщин Алиса физически оправилась после изнасилования и окунулась в тяжелую рутину Освенцима.

– Ужасно, – сказала Илена. – Антигуманно. Когда напишут историю этих лет, самым позорным будет Освенцим.

Алиса хранила то мизерное количество вещей, которое ей позволили взять из Бухенвальда, под узкой койкой в бараке, который уже становился привычным. Итак, это теперь был ее дом. Не хуже Бухенвальда, правда. Я смогу перенести это.

Ее кровать стояла как раз под одним из окон; каждую ночь ставни снаружи были крепко закрыты, скрывая узников от внешнего мира.

Но в ставнях над койкой Алисы была щель в тот потерянный мир. С одной стороны, где древесина слегка прогнила, была трещина, и через нее Алиса могла видеть маленький кусочек ночного неба. Она могла смотреть, как луна убывает и становится тонким отрезком серебра, и она могла видеть, как луна увеличивается, растет и превращается в полный круг. Иногда свет, казалось, развертывал серебряный путь, по которому ты мог свободно идти, если бы знал, как добраться до него. Когда-нибудь я все-таки доберусь до него.

По мере того как недели проходили, а она наблюдала за неумолимым путем луны, она думала, как странно даже в этом просвещенном веке и в этом бездушном месте было то, что луна и ее фазы все еще управляли женской кровью. Сколько дней прошло с той ночи с Драйером и другими? Тут было трудно следить за временем. Но сколько недель прошло?

Два месяца прошли без отклика от ее тела. Но тому было много объяснений. Скудная пища, истощение моральное и физическое. О, пожалуйста, пусть это будет так. И помни, что Драйер сказал тем мужчинам. «Постарайтесь, чтобы сука не забеременела, – сказал он, и его глаза горели в свете печки. – Постарайтесь, чтобы не забеременела...»

В третьем месяце появились приступы тошноты, несколько приступов, и всегда ранним утром, а еще заметно набухли ее груди.

– Мы поможем тебе пройти через это, Лу, – сказала Илена, когда Алиса в конце концов попросила помощи. – Я же говорила тебе, что мы заботимся друг о друге.

– Врачи...

Но лицо Илены выражало отвращение и ненависть при упоминании докторов Освенцима. Все знали о них, насмешливо сказала она, и все как можно сильнее старались держаться от них подальше. Тебе не нужно очень долго здесь находиться, чтобы узнать о больничном блоке и об экспериментах, которые там проводят. Стерилизация мужчин и женщин. Тесты на выносливость, когда пленников насильно заставляли пить соленую воду и погружали в бочки со льдом на шесть или восемь часов, чтобы имитировать условия, с которыми немецкие пилоты могут столкнуться в бою.

Алиса с сомнением спросила, не будет ли кто-то, охрана может быть, настаивать на том, чтобы она получила какую-то медицинскую помощь. Не заставят ли они ее даже сделать аборт? Нельзя же спрятать беременность, сказала Алиса, а Илена засмеялась:

– Мы можем спрятать, все что угодно, если достаточно тщательно это спланируем. Но в этом нет необходимости. Никому нет дела до того, что ты беременна. Дети иногда рождаются и здесь.

Алиса решила, что скорее доверится Илене с ее хоть какими-то знаниями по медицине и другим женщинам, у которых были свои дети, чем докторам больничных блоков Освенцима. Она ненавидела себя за то, что из-за беременности и ребенка не сможет бежать. Но эта война не может продолжаться вечно. Освенцим не может существовать вечно. Да, но если нацисты выиграют войну? Что тогда?

Роды были гораздо тяжелее, чем она предполагала. Месяцы непрекращающегося тяжелого труда в лагере и скудная пища сделали свое дело. Несколько часов боль не прекращалась; кроме физической, Алису мучила боль душевная из-за того, как зачат был этот ребенок. Я никогда не смогу смотреть на него с любовью, думала Алиса. И, даже если он выживет, он никогда не простит меня за то, что я привела его в это темное безрадостное место.

Женщины смогли спрятать небольшой запас вещей, необходимых для родов. Несколько чайных ложек бренди, украденных у одного из охранников, вата и антисептики, украденные из больницы во время уборки там, узел чистых хлопчатобумажных тряпок. Дебора родилась в частной больнице в Вене, окруженная всей возможной роскошью и в присутствии весьма хорошего хирурга. Конрад возил цветы тележками, а шампанское – корзинами, и после рождения Деборы он написал для своей дочери эту чудесную музыку – «Песню Деборы»... А теперь сводный брат или сестра Деборы родится на куче соломы и тряпья, а рядом нет никого, кроме кучки женщин. Но этот ребенок был зачат в страхе и боли, а теперь он рождался в ненавидящий мир.

Когда наконец он лежал между ее бедрами, Алиса могла чувствовать, даже до того как она увидела его, что он был маленький и скрючившийся.

– Но живой, – сказала Илена. – Хорошо дышит.

Они завернули ребенка в квадратное одеяло, а потом Алиса почувствовала маленькую слабую ручку на своей груди и увидела маленький ротик, открывающийся и закрывающийся, как птичий клювик.

– У тебя вряд ли есть молоко, – тут же сказала Илена.

– Этого следовало ожидать.

К ужасу Алисы, у нее в голове появилась мысль, что, если бы ребенок должен был умереть, она была бы свободна и могла бы спланировать побег, и не было бы ничего, напоминающего ей о том, что Лео Драйер и остальные сделали с ней в ту ночь. Короткий взгляд в будущее, где она наблюдает, как ребенок растет, где она разглядывает черты его лица, молясь, чтобы он не был похож на человека, который стоял в свете печки, глядя, как ее насилуют. А потом изнасиловал ее сам...

Ребенок тоненько захныкал, и неожиданно Алису охватило сильнейшее желание защитить этого маленького человечка. Она сделает все, чтобы ее малыш выжил, она будет смотреть на него как на символ надежды. Прости меня, малыш, я не хотела этого, когда подумала, что ты можешь умереть.

Но ее грудь была пуста, а ежедневная мизерная порция молока на весь барак не будет достаточной для этого слабенького человечка. Алиса посмотрела на Илену, которая все еще сидела на краю кровати.

– Помоги мне, – сказала она. – Должно быть что-то...

Илена медленно сказала:

– Есть одно средство. Так делали животные в моей деревне. Это, конечно, неприятно, но это очень питательная пища. И ты сможешь нормально накормить ребенка. Природа всегда заботится о нас – так говорила моя бабушка.

Алиса секунду смотрела на Илену, а потом внезапно вспомнила свое собственное детство в деревне и поняла. Природа заботится о нас.

Через несколько секунд она опустила руку между бедрами, чувствуя пропитанную кровью солому, которую Илена положила на кровать. Почти тут же ее рука сомкнулась на еще теплой плаценте.

Ребенок будет жить, даже в таком месте, как это. Алиса все сделает для этого.

* * *

– Я не все знаю об этом, – сказал Майкл, сидя напротив Фран на кухне Трикси, и между ними стояла на три четверти пустая бутылка. – Думаю, это в основном из-за того, что она не хотела рассказывать все. Но спустя годы я сумел заполнить множество пробелов. Хотя я точно знаю, что рождение Альрауне произошло в Освенциме, и ребенок родился в результате того, что Лукрецию изнасиловали несколько офицеров гестапо.

– О господи, – тихо сказала Фран и, даже не думая об этом, погладила его по руке.

Майкл слегка сжал ее пальцы, и в этот момент что-то промелькнуло между ними. Словно искра, подумала Фран. Или словно ты стоишь под душем, а вода случайно ловит блеск солнца, так что несколько секунд ты стоишь внутри радуги. Она убрала руку.

Посуда был сложена в раковине: сейчас следовало обдумать более важные вещи. Фотография Альрауне лежала на столе, там, где они ее оставили, и она потянулась к ней, чтобы коснуться стекла, которое закрывало фотографию.

– Майкл, это и есть Альрауне, да? Я имею в виду... тут не может быть ошибки? Имя, написанное на чьей-то фотографии по ошибке или что-то вроде того?

– Нет. Это однозначно Альрауне.

Он взял яблоко из блюда с фруктами, которое Фран поставила на стол, и стал рассеянно резать его на четыре части. Фран ждала, и через мгновение он произнес:

– Альрауне вывезли из Освенцима в Швейцарию в сорок третьем или сорок четвертом году. Лукреция установила это, хотя сейчас я не вполне уверен, и после войны она привезла Альрауне назад в Англию. Позже у Альрауне появилась семья, хотя это был не очень счастливый брак.

Франческа посмотрела на него, но в его глазах снова появился этот закрытый взгляд, так что с видимым интересом к деталям истории она сказала:

– Если Альрауне жила в Австрии, Трикси могла найти фотографию этим летом. Она часто ходила в пешие прогулки во время летних каникул, и в этом году она ходила в Тироль в Австрии.

На самом деле Трикси предлагала Фран пойти с ней. «Хороший свежий воздух и обилие физической нагрузки – вот что тебе нужно. Это отвлечет тебя от того, что ты сидишь и хандришь из-за этой крысы Маркуса», – сказала она, но Фран была все еще на той стадии, когда хотелось сидеть и хандрить, и мысль об энергичных прогулках по Австрии в компании одной Трикси была столь пугающей, что Фран осталась дома. Майкл сказал:

– Ты знаешь, где конкретно была Трикси?

– Точно не знаю. Но когда она вернулась, она говорила о том, что останавливалась на неделю или на две в местечке, которое называется Клостернейберг. Это одна из тех малюсеньких деревень в венских лесах, по всей видимости. Там есть крошечный монастырь, и виноградные лозы висят над дверями гостиниц на винных фестивалях, а все деревенские жители напиваются по случаю нового урожая. Трикси должна была познакомиться с местными жителями, пока была там, ведь она изучала современные языки, так что свободно говорила по-немецки. Она упоминала, что ее приглашали в какой-то дом на ужин.

– Ты думаешь, она могла наткнуться на фотографию там?

– Я думаю, более вероятно, что она нашла ее в одном из книжных магазинов где-нибудь. Трикси любила ходить по букинистическим магазинам. Она обычно искала что-нибудь, что могло быть полезным для проектов, которые она устраивала в некоторых своих классах. Коробки старых книг и листовок или даже театральные программки и рукописи пьес... что-то слегка выходящее за границы учебников. Еще она любила старые гравюры и карты, иногда она покупала эти в беспорядке сложенные коробки на гаражных распродажах, в которых будет девяносто девять процентов мусора, но всегда будет этот непредсказуемый один процент.

– Случайная фотография, – задумчиво сказал Майкл.

– Да. Фото Альрауне могло быть в одной из этих коробок или, может быть, в серебряной рамке, которую продавали. – Франческа снова посмотрела на фотографию: – Это лицо уже не забыть, да? И вместе с именем...

– Имя значило что-то для Трикси?

– Могло. Она могла знать о книге. Она даже могла выбрать свою тему из-за этой фотографии, – сказала Фран. – Если сложить вместе все кусочки, получится неплохая мешанина. Вся психология того, что случилось на студии «Ашвуд»... Лукреция и Альрауне, и война, и книга Эверса... – И причины, по которым Лукреция убила двоих человек, произнес ее внутренний голос. О боже, нет, я не могу думать об этом. Пока не могу.

Майкл сказал:

– Ты не нашла больше ничего, относящегося к Лукреции, в вещах Трикси?

– Нет. – Фран допила вино и поставила бокал. – Но я не открывала конверты и не читала письма. Это просто было в пачке старых фотографий, они не показались мне очень личными. – Она поколебалась, а потом сказала: – Майкл... ты сказал, что, когда Альрауне приехала в Англию, у нее была семья.

– Да, но это был не очень счастливый брак, – сказал Майкл. – Я жил с Альрауне, пока мне не исполнилось восемь.

Франческа посмотрела на него.

– Альрауне была твоей матерью, – осторожно сказала она. – Ведь так, да? Лукреция фон Вольф была твоей бабушкой, а Альрауне была ее дочерью. Значит, Альрауне должна была быть твоей матерью.

На какое-то мгновение ей показалось, что он не собирается отвечать; тишина грозила стать неловкой.

Потом он взял свой пиджак, который висел на спинке стула, вынул бумажник и открыл его, чтобы показать Фран маленькую и довольно старую фотографию, вставленную спереди. Мужчина лет тридцати восьми и женщина немного моложе. У женщины были глаза Майкла, и она выглядела так, как будто старается не засмеяться, пока их снимают. Ее черные волосы слегка растрепал ветер, и она счастливо прижалась к мужчине, который обнимал ее за плечи.

Фран смотрела на фотографию, а потом взглянула на Майкла:

– Но это...

Майкл очень тихо сказал:

– Это фотография Альрауне. Но Альрауне не дочь Лукреции, Франческа. Альрауне был сыном Лукреции. Альрауне был моим отцом.

* * *

– Устроить, чтобы ребенка крестили как Альрауне, было самой жестокой насмешкой Лео Драйера, – сказала Алиса в ту ночь, когда рассказывала Майклу об Освенциме. – Я особо не думала о крестинах или любом другом виде крещения, я была слишком занята тем, чтобы ребенок выжил и чтобы я выжила вместе с этим.

Майкл заметил, что она говорила о ребенке «это».

– Но через неделю после родов один из офицеров зашел в барак и унес ребенка на крестины. Была произнесена какая-то обличительная речь против евреев, конечно, в соответствии с приказом. Тогда они все еще пытались поддерживать миф о том, что я еврейка, и одним из изощренных мучений, которые они придумали в то время, было насильно крестить всех новорожденных еврейских детей по-христиански. Для настоящего еврея это, конечно, было мучением. Но мне было все равно.

– Значит, ребенка крестили христианским обрядом?

– Да. И по инструкции Лео Драйера, к тому времени полковника Драйера, было выбрано имя Альрауне.

Не было причин, по которым Майкл неожиданно вздрогнул и тревожно взглянул через плечо на приоткрытую дверь, но он не мог ничего с собой поделать. Алиса тут же сказала:

– Все в полном порядке, Майкл, ты здесь в безопасности.

– Я знаю. Все хорошо. Продолжай рассказывать о... о нем.

Об Альрауне, он имел в виду. Альрауне. Мандрагора. Странное растение, которое арабы называют «яблоко Сатаны», которое древние люди считали снотворным, а еще возбуждающим бред и сумасшествие.

Анафема демонов; говорят, что оно визжит, когда его выдирают из земли. И оно имеет свойства афродизиака. Когда ему было четырнадцать, Майкл искал слово «альрауне» в местной библиотеке, и, хотя он не понял все сноски, он понял достаточно. В четырнадцать он уже знал про афродизиаки.

– Конечно, это имя было мне отвратительно, – сказала Алиса. – Я прекрасно знала, что так заклеймить ребенка было идеей Драйера. Из-за фильма и из-за позора, сопровождающего это имя. Альрауне, злое бездушное дитя, рожденное в результате странного сексуального эксперимента... Но когда они дали мне свидетельство о рождении, я просто пожала плечами и постаралась выглядеть скучающей.

– Так Лукреция пожимала плечами.

– Да. Я всегда была Лукрецией в Освенциме. Было бессмысленно считать, что свидетельство о рождении – это что-то большее, чем просто соответствующе зарегистрированный документ, и это было довольно важно. Бюрократизм правил Германией; если у тебя не было правильных документов, ты не мог найти работу, жилье или попутешествовать. Поэтому я решила, что имя останется таким, пока я не доберусь до Англии и там официально изменю его. Но я звала его Алан, мне казалось, это было вполне анонимно.

– В Педлар-ярде большинство знали его как Ала.

– Ал. – Она словно обдумывала это. – Это предполагает совсем новую личность, правда? Звучит жестче и более мужественно.

– Да. – Пауза. – Моя мама знала, кем он был, да? Она знала об Освенциме?

– Из того, что ты рассказал мне о ней, я думаю, она должна была знать достаточно много. Когда он был еще совсем маленьким, я часто говорила с ним о годах, проведенных в Вене, о встрече с Конрадом – служанка и богатый аристократ. Я пыталась рассказать это ему как сказку.

– Моя мама все это знала. Она и мне это рассказывала как сказку. Но не об Освенциме.

– Я никогда не говорила с Альрауне об Освенциме, – сказала Алиса. – Но он жил там, пока ему почти не исполнилось четыре, и у него наверняка остались воспоминания.

– Я думаю, мама знала об Освенциме. Но она обычно говорила, что в мире есть темные места, а мы всегда будем сочинять истории только о хороших местах. О местах, полных света.

– Когда ты мне рассказываешь о ней такие вещи, я очень сожалею, что не знала ее, – довольно грустно сказала Алиса.

– Я бы хотел, чтобы ты знала ее. Она была немного похожа на тебя, я не имею в виду внешне. Но когда она говорила, она могла заставить тебя поверить, что в жизни впереди тебя ждут действительно хорошие вещи. Она могла заставить тебя забыть то плохое, что произошло в твоей жизни.

– Это очень хорошее качество, – тут же сказала Алиса. – Я думаю, она передала его тебе.

– Правда? У нее не было этого целиком, в той полной мере, как у тебя. Но все же это присутствовало, – пауза. – Ты думаешь, вот почему он женился на ней?

– Потому что она напоминала ему меня?

– Да.

– Это возможно. Мне жаль, что он сделал ее такой несчастной. Мне жаль, что она так умерла... и мне еще больше жаль, что тебе пришлось быть там, когда все это случилось.

– В конце она ненавидела его. Я тоже его ненавидел. Жестоко...

Алиса очень медленно, почти как будто она боролась где-то внутри с самой собой, сказала:

– Но ты должен попытаться простить кое-что из того, что он сделал, Майкл. Нельзя целиком винить его одного.

Глава 31

За зловещими воротами Освенцима начала шевелиться жестокая весна, и каким-то образом Альрауне выжил в те несколько первых недель.

Но казалось, что внутри него была какая-то мрачная сущность, тлеющая, подобно угольку, ненависть, и в те месяцы после его рождения Алисе иногда чудилось, что его темные глаза смотрели на нее с этой недетской ненавистью. Глаза Лео Драйера? Или, может быть, глаза того молодого офицера, который тогда словно извинялся своим жестом? Если Алиса будет уверенной, что молодой офицер может быть его отцом, это послужит ей хотя бы слабым отдаленным утешением, но мог ли тот голубоглазый саксонец зачать этого смуглого мальчугана? Пожалуйста, не дай ему быть сыном Драйера, пожалуйста, не дай ему вырасти похожим на человека, которого я ненавижу и боюсь больше всего на свете!

Альрауне жил и спал в одном бараке с женщинами, а его площадкой для игр был двор, где проходила утренняя перекличка. Его одеждой было все, что женщины могли смастерить для него из собственных вещей или каких-то обрывков, а его игрушки были сделаны из кусков дерева – вырезанные фигурки или кубики, которые женщины красили в разные цвета с помощью гущи от безвкусного кофе, который пили.

Когда полячки в другом бараке получали посылки с едой, они тайком приносили маленькие подарки для него. «Мясные консервы для малыша, – говорили они, – и баночка мясной эссенции. Полную ложку растворить в горячей воде, очень питательно». Совсем редко могла появиться трогательная малюсенькая баночка джема. «Сладости, – говорили они, кивая и улыбаясь, – малыши любят сладости».

Одна из молодых девушек, которую привезли в Освенцим вскоре после Алисы, горевала из-за потери маленького брата, погибшего во время резни «хрустальной ночи». Ее брат был бы такого же возраста, как Альрауне, говорила она, поэтому она любила проводить с ним время, петь ему песенки, которые уже не споет своему брату, рассказывать ему истории, которые ее братик теперь уже не услышит. Алиса могла бы плакать от жалости при виде этой картины, но...

– Каждый раз, когда я смотрю на него, – сказала она Илене, – я вижу лица тех, кто изнасиловал меня в ту ночь. Чаще всего я вижу лицо Лео Драйера.

– Но Альрауне наполовину твой, неважно, кто его отец, – сказала Илена. – Его качества наполовину твои, возможно, больше чем наполовину. Ты будешь чувствовать все иначе, когда он будет старше, когда ты отойдешь от того, что они сделали с тобой в ту ночь.

Алиса подумала, что никогда не станет чувствовать иначе, и она не была уверена, что сможет когда-нибудь отойти от событий той ночи, но ничего не сказала.

Сезоны еще раз сменились, а потом еще дважды. Война продолжалась где-то за мрачными стенами Освенцима. Время от времени они получали вести об этом, хотя было невозможно узнать, насколько точными были эти новости. Но бои точно шли в небе над Германией и Англией, и корабли уничтожались в океанах, дома и города взлетали на воздух, мужчины и женщины становились бездомными. В Освенциме же заключенные наблюдали за сальным дымом, выходящим из высоких каменных труб крематория, и молились своим богам, чтобы их не выбрали для газовых камер.

Но даже в этом темном безнадежном месте появлялись редкие проблески света. Музыка была одним из таких светлых лучиков. Невероятно, в лагере была музыка – короткие нечастые концерты, которые давала группа музыкантов; большинство из них были членами польского радиооркестра.

Алиса обычно была среди тех пленников, которым позволяли посещать эти концерты, и она погружалась в глубокую накатывающую волнами боль, когда слышала музыку, которую когда-то играл Конрад. После третьего или четвертого раза она смогла поговорить с одним из музыкантов, со скрипачом. Музыкальное сообщество всегда было крепко связанным, и вполне вероятно, что она могла узнать что-то о Конраде. Она похвалила исполнение скрипача и спросила, были ли сформированы подобные оркестры в других лагерях. Например, в Дахау?

Скрипач симпатизировал ей, но он знал немного. Естественно, были другие маленькие оркестры, сказал он. Это было широко известно, и вполне возможно, что такие же оркестры были в Дахау, кто знает? Нацисты любили, когда их считали культурными людьми, которые умеют наслаждаться такими вещами, как хорошая музыка. Скрипач произнес эти слова так, как будто они были ядом, который нужно выплюнуть как можно быстрее.

Алиса спросила, не знал ли он композитора Конрада Кляйна. Гестапо забрало его в Дахау в 1939 году.

Скрипач не знал господина Кляйна, но слышал его игру однажды в Вене – о, какая это была для него честь! Маэстро! Он не слышал о том, что случилось с господином Кляйном, но баронесса должна помнить, что с музыкантами в лагерях не обращались так жестоко, как с другими узниками.

– Чтобы они могли играть, как мы, – сказал он. – У него есть хороший шанс выжить.

Алиса приободрилась при мысли, что Конрада могла сопровождать его музыка, которую он обожал. («И когда-нибудь, любовь моя, мы снова будем танцевать на балу в Вене. Я надену вечернее платье из Парижа, и от меня будет пахнуть духами от мадам Шанель, а на тебе будет смокинг из „Савоя“...») Ее успокоил лирический концерт Моцарта, но, когда она поблагодарила скрипача за прекрасную игру, он просто ответил:

– Если мы не будем хорошо играть, то нас отправят в газовые камеры.

А потом, весной 1943 года, новый главный врач приехал в Освенцим.

Человек, которого одни называли Ангелом смерти, а другие – Мистическим нацистом. Доктор Йозеф Менгель.

Паутина зловещих взглядов, казалось, окружила доктора Менгеля почти с первых часов его прибытия. Перешептывались о той работе, которую он должен здесь делать, ходили слухи об экспериментах с близнецами или карликами, слухи о тестах на выявление границы человеческой выносливости, об ужасающих процедурах, целью которых было изучить результаты костных пересадок и регенерации нервов.

Илену благодаря ее медицинским знаниям отправили работать в одну из лабораторий Менгеля.

– Я была достаточно наивной, чтобы думать, что смогу ломать его шприцы, – сказала она Алисе и другим узницам после первых дней работы. – Я представляла себе, что буду красть морфий и тайно давать его жертвам. После всех месяцев, проведенных в этом месте, я действительно думала, что это возможно, представляете?

– Невозможно?

– Все заперто и охраняется, – горько сказала Илена. – Оттуда нельзя вынести даже иголку.

– Ради бога, не подвергай себя опасности, – испуганно сказала Алиса.

– Я не буду, – ответила Илена, криво улыбнувшись. – Когда-нибудь, Лу, мы выйдем отсюда, может быть, когда русские освободят нас, или британцы, или американцы. Может быть, мы даже найдем способ самим сбежать еще до этого. Но мы выйдем, Лу. Мы все. И мы с тобой выйдем вместе, рука об руку.

Как-нибудь, когда-нибудь они выйдут.

Илена работала в медицинском блоке уже несколько недель, когда она отыскала Алису как-то ночью после скудного ужина из хлеба с маргарином. Ее лицо было белым и сосредоточенным, и без какого-либо вступления она сказала:

– Если они заподозрят, что я тебе это сказала, Лу, они, скорее всего, повесят меня, но я ничего не могу с собой поделать.

– Сказала мне что?

– Менгель заметил Альрауне. Ты знаешь, как Альрауне любит сидеть во дворе днем. Ну, Менгель заметил его. – Она остановилась, а потом очень осторожно добавила: – Я думаю, они выбрали его для одного из экспериментов.

Железная печка горела в углу, на ней, как обычно, грелась жестяная кружка воды, и от нее исходил запах горячего металла. Но Алиса почувствовала, как ледяная рука сжалась вокруг ее сердца. Один из экспериментов. Одно из их мрачных бесчеловечных исследований на человеческом теле или человеческом мозге...

– Как ты узнала?

– У них есть расписание работы на неделю, пришпиленное на доске внутри главной административной комнаты в медицинском блоке, – сказала Илена. – Имена и номера узников, которых нужно привести, и кто кем должен наблюдаться. Я, конечно, всегда слежу за этим на случай, если кто-то из наших окажется там. А сегодня утром...

– Там было имя Альрауне, – прошептала Алиса. – Вот что ты имеешь в виду, да? О господи!

– Да. Один из корпусов – корпус шесть. Пациент доктора Йозефа Менгеля.

– Когда? – спросила Алиса через несколько секунд. – В смысле, какая дата?

– Среда. Послезавтра.

Послезавтра. Так скоро, в панике подумала Алиса. Меньше двух дней. Это все время, которое у меня есть, чтобы найти способ спасти его.

– Какие эксперименты они проводят в этом корпусе? – спросила она. – Илена, пожалуйста, скажи мне.

– Несколько разных. Но главный интерес Менгеля сейчас, – печально сказала Илена, – это точно выявить степень сопротивления боли человеческим мозгом, ясно понять, как много боли и как много страха может вынести человек, перед тем как его мозг расщепляется. Они пытаются выявить, являются ли боль или страх доминантой, то есть они применяют и то и то к их жертвам, а потом наблюдают результат.

– Мы можем спрятать его, – сказала русская девушка ночью, – некоторые делали это с детьми. Прятали их под одеждой.

– Но их всегда ловят.

– И где нам его спрятать? – сказала Илена, быстрым злым жестом обводя голые деревянные полы барака и узкие койки.

У Алисы кружилась голова от изнеможения и страха, но она умудрялась заставить себя сосредоточиться, потому что нужно найти выход. Женщины даже не пытались поспать; они говорили часами, сидя на своих узких кроватях, несколько человек стояли около печки, чтобы погреться и поддержать себя, и все они пытались придумать способ спасти Альрауне от Менгеля.

– Как насчет машин СС? – спросила одна из женщин с сомнением. – Вы могли бы вдвоем залезть в багажник одного из автомобилей? Вас даже могут провезти через ворота, ничего не заметив. Я знаю, что это уже пытались сделать...

– Охрана знает об этом трюке, – сказала русская девушка. – Они прочесывают каждый дюйм каждой машины, которая выезжает отсюда или въезжает сюда. Лу и Альрауне найдут и застрелят.

– Тогда, – сказала Алиса, – похоже, я могу сделать только одно: вынести его отсюда сейчас, сегодня, и пойти на проволоку.

Она почувствовала, как все вздрогнули при ее словах. «Пойти на проволоку» значило просто пойти к ограде, окружающей лагерь, через которую пропущен ток, и довериться Богу или дьяволу, что они помогут пролезть через ограду до того, как охрана заметит и откроет огонь. Даже если охранники по какой-то счастливой случайности не увидят тебя, ты рискуешь получить удар тока от самой ограды. Но все же это был маленький шанс вырваться на свободу. И несколько заключенных уже пытались использовать его.

– Невозможно, – сказала Илена. – Я свяжу тебя до того, как допущу, чтобы это случилось.

– Я знаю, что мы не можем на самом деле спрятать Альрауне, – сказала одна из женщин, медленно произнося слова, как будто обдумывала каждое слово перед тем, как высказать его, – но, может быть, мы можем как-то запутать охрану и людей Менгеля, перемещая Альрауне здесь.

– Из барака в барак? – спросила Алиса.

– Из барака в кухни, оттуда в прачечную – где только сможем найти угол, который могут не проверить час или два, – сказала женщина.

Она была одной из самых тихих обитательниц барака, но, когда она говорила, ее всегда слушали с уважением. Эта заключенная была немного старше, чем все остальные; она редко говорила о себе, только иногда довольно неожиданно могла упомянуть, что была учительницей. Она сказала:

– Освенцим такой огромный, что могут пройти дни, даже недели, пока они его найдут.

– Но в конце концов они его найдут. Они, само собой, повесят Лу, – сказала другая женщина. – Я не думаю, что это сработает больше чем на несколько дней.

– Но, может быть, всего несколько дней нам и надо. И если мы сможем держаться на один шаг впереди гестапо...

– С какой целью?

– Я не знаю точно. Но это добавит нам времени, и за это время, может быть, появится возможность вытащить его отсюда.

– Поляки помогут нам его спрятать на какое-то время, – сказал кто-то, стоящий у печки.

– Да, они помогут, и в их бараке есть место, где крыша идет под откос вверх, – нетерпеливо сказала русская девушка.

– И некоторые поляки работают в прачечной, они могут пронести его туда в бельевой корзине или...

– Мы можем доверять полякам? В их бараке нет шпионов, да?

– По-моему, нет. Да, я думаю, им можно доверять.

Мне кажется, я не смогу этого вынести, подумала Алиса, слушая их. Мне кажется, я не смогу выдержать того, что ребенка, моего собственного ребенка, неважно, как он был зачат, будут перетаскивать туда-сюда в этом ужасном месте, чтобы он не стал предметом каких-то чудовищных экспериментов...

– Нам будут задавать вопросы, – сказала Илена. – О том, где он.

– Допрос, – сказала очень молодая девушка, дрожа и с беспокойством глядя на дверь. – Это очень опасно.

Несколько женщин повернулись к тому углу кровати Алисы, где спал Альрауне. Черные волосы упали ему на лоб, и его ресницы блестели от сырости. Алиса снова почувствовала сильное желание защитить свое дитя.

– Мы скажем, что он исчез, что он куда-то уполз. Как сказал кто-то – о, это была ты, да, Базена? – Освенцим такой большой, что ребенок может потеряться на много дней.

Они благодарно ухватились на это предложение. – Мы можем быть очень убедительными, и это может сойти с рук.