Текст книги "Русская публицистика. Эволюция идей и форм"

Поиски релевантной и перспективной методологии историко-журналистских исследований вещь хотя и не новая, но воспринимаемая академическим сообществом зачастую с настороженностью, как некое посягательство на священный принцип научного плюрализма, закрепляющий право каждого исследователя самостоятельно конструировать, обосновывать и применять близкую ему исследовательскую методологию. Горькая память о долгом времени господства безальтернативного единственно верного диалектического материализма заставляет нас интуитивно уклоняться от любых конвенционально установленных методологических доминант.

Однако в таком объяснимом уклонении есть важная негативная сторона – исследования содержательно дробятся и перестают быть сопоставимы. Изучая разные фрагменты общего для нашей предметной обрасти объекта разными методами, мы получаем результаты, которые не дают возможности полноценного синтеза. Ни один исследователь, сколь бы талантлив он ни был, не может в одиночку освоить единым методом историю русской журналистики во всей её полноте. Для возникновения широких обобщений и глобальных концептуализаций необходима работа с результатами десятков исследователей, мыслящих в общем ключе.

В этом отношении историки журналистики отчасти напоминают слепых из старинной притчи, которые с разных сторон ощупывали слона. Один щупал хобот, и находил слона похожим на змею, другой ногу, и считал его похожим на столб и т. д. Каждый из них обладал фрагментом эмпирически добытого знания, причем фрагментом формально верным и верифицируемым, но никто из них ни при каких обстоятельства не мог бы сказать, что такое слон во всей разносторонней полноте этого явления.

При общей относительной немногочисленности и узости сплоченного круга исследователей истории журналистики если один ученый изучает публицистику XIX в. через призму истории понятий, другой методами литературоведения, третий рассматривает иллюстративный компонент с помощью семиотических концепций, сопоставление их результатов становится столь же бесперспективным, как сопоставление холодного с квадратным – они принадлежат автономным пластам смыслов, и масштабные концептуализации становятся невозможны.

Немаловажно и то, что при всей волюнтарности выбора методологических установок, именно единство метода формирует научные школы, в то время как игнорирование методологического аспекта или неограниченный методологический плюрализм провоцируют их распад. А систематические штудии крупных научных школ всегда дают более масштабные и важные результаты, чем разнонаправленные усилия отдельных исследователей.

Литература

«Понятия о России»: к исторической семантике имперского периода. Т. 1–2. М.: НЛО, 2012;

Бёдекер Х. Размышление о методе истории понятий // История понятий, история дискурса, история метафор. М.: НЛО, 2010. С. 34–65.

Бик-Булатов А. Ш. Концептуализация истории отечественной журналистики на современном этапе // Ученые записки Казанского университета. Гуманитарные науки. Т. 154, кн. 6. Казань, 2012. С. 169–179.

Джерри Д., Джерри Дж. Дискурс-анализ // Большой толковый социологический словарь. – М.: АСТ, 1999.

Исторические понятия и политические идеи в России XVI – ХХ века: Сб. науч. работ. СПб.: Алетейя, 2006. 256 с.

Калашников М. В. Идеологема. Концепт? Понятие! (К вопросу о минимально значимой единице исследования в рамках историко-семантического анализа) // Стены и мосты «Стены и мосты» – III: история возникновения и развития идеи междисциплинарности: материалы Международной научной конференции, Москва, Российский государственный гуманитарный университет, 25–26 апреля 2014 г. / Г. Г. Ершова (отв. ред.), М. М. Кром, Б. Н. Миронов, И. М. Савельева, В. А. Шкуратов, Е. А. Долгова; Центр междисциплинарных гуманитарных исследований РГГУ. – М.: Академический проект; Гаудеамус, 2015. С. 124–133.

Калашников М. В. Историко-семантический анализ в историческом исследовании: от истории понятий к истории общественного сознания // Историческая наука сегодня: Теории, методы, перспективы. 2-е изд. М., 2012. С. 368–390.

Кантор В. К. Христианский пафос Николая Чернышевского: срубленное «древо жизни» российской судьбы // Очерки русской культуры XIX века. Т. 5. Художественная литература. Русский язык. – М.: Изд-во Моск. ун-та, 2005. С. 186–234.

Кожемякин Е. А. Дискурс-анализ как междисциплинарный проект: между методом и методологией // НАУЧНЫЕ ВЕДОМОСТИ Серия Гуманитарные науки. 2015. № 6 (203). Выпуск 25. С. 5–12.

Копосов Н. Е. История понятий вчера и сегодня // Исторические понятия и политические идеи в России XVI–XX века. СПб.: Изд-во Европейского ун-та в Санкт-Петербурге: Алетейа, 2006.

Копосов Н. Е. Основные исторические понятия и термины базового уровня: к семантике социальных категорий // Журнал социологии и социальной антропологии. 1998. Том 1. № 4. С. 31–39.

Корбут А. Говорите по очереди: нетехническое введение в конверсационный анализ // СОЦИОЛОГИЧЕСКОЕ ОБОЗРЕНИЕ. 2015. Т. 14. № 1. С. 120–141.

Очерки исторической семантики русского языка раннего Нового времени. М.: Языки славянских культур, 2009. 432 с.

Паперно И. Николай Чернышевский – человек эпохи реализма. М. 1996.

Пашинян И. А. Контент-анализ как метод исследования: достоинства и ограничения // Научная периодика: проблемы и решения, 3 (9), май-июнь 2012. С. 13–18.

Понятие государства в четырех языках. М.; СПб.: Европейский ун-т в Санкт-Петербурге, 2002. 216 с.

Понятие государства в четырех языках. М.; СПб.: Европейский ун-т в Санкт-Петербурге, 2002. 216 с.

Рощин Е. Н. История понятий Квентина Скиннера // Полис. Политические исследования. 2006. № 3. С. 150–158.

Садыков Ч. З. Конверсационный анализ и перспективы этнометодологического исследования речевых действий // Вопросы студенческой науки, Выпуск № 7 (35), июль 2019. С. 123–128.

Семёнова А. В., Корсунская М. В. Контент-анализ СМИ: проблемы и опыт применения / Под ред. В. А. Мансурова. – М.: Институт социологии РАН, 2010. – 324 с.

Скиннер Кв. Свобода до либерализма / пер. с англ. А. В. Магун; науч. ред. О. В. Хархордин. СПб., 2006.

Тимофеев Д. В. Методология истории понятий: от теории к практике // НОВОЕ ПРОШЛОЕ THE NEW PAST • № 42016. С. 157.

Уорф Б. Л. Наука и языкознание // Новое в лингвистике. Вып. 1. – М., 1960. С. 169–183.

Чепкина Э. В. Практики конструирования поля политики в журналистском дискурсе // Вестник НГУ. Серия: История, филология. 2012. Т. 1 1. Вып. 6: Журналистика. С. 72–77.

Кругликова Ольга Сергеевна,

канд. филол.н., доцент кафедры истории журналистики СПбГУ

[email protected]

А. Ш. Бик-Булатов

Д. А. Бадалян
Публицистика в дискурсе нигилистических идей

Аннотация: В статье обозреваются «нигилистические» дискурсы, формировавшиеся в русской журналистике и литературе на протяжении второй половины XIX – начала ХХ века и нашедшие отражение в публицистике этого времени.

Ключевые слова: нигилизм, Д. И. Писарев, Ф. Ницше, Тургенев, Базаров, журналистика XIX – ХХ вв., публицистика XIX – ХХ вв.

Нигилистическое мироощущение как отрицание авторитетов, устоявшихся норм и ценностей присутствует у публицистов любых поколений и во все времена, оно может полностью определять мировоззрение того или иного автора, либо лишь частично; посягать на абсолютные ценности, либо лишь на определённые, отжившие, по мнению таких публицистов, стороны общественной жизни, и в этой связи, например, известный советский литературовед и функционер Феликс Кузнецов считал неправомочным наименование «нигилист», прикрепившееся особенно к Д. И. Писареву и публицистам его школы 1860-х годов[143]143
  См.: Кузнецов Ф. Ф. «Нигилизм» и нигилизм. – в кн.: Круг Д. И. Писарева / Ф. Ф. Кузнецов. М., 1990. С. 697–743.


[Закрыть].

Мы уже доказывали в своих монографиях[144]144
  Бик-Булатов А. Ш. Русская журналистика 1860–1870 годов: нигилистический дискурс. – Казань.: Казан. гос. ун-т, 2006. – 157 с.; Бик-Булатов А. Ш. История отечественной публицистики XIX – ХХ веков: дискурсы нигилизма. – Казань.: Изд-во Казан. ун-та, 2010. – 293 с. Далее – Бик-Булатов, 2006; Бик-Булатов, 2010.


[Закрыть], что слово это – термин-хамелеон, по меткому выражению одного из исследователей[145]145
  Бадью А. Этика. СПб., 2006. С. 62 / Бадью А. Манифест философии. СПб., 2003. С. 33.


[Закрыть] имеет не постоянное, незыблемое значение, но значение дискурсное, то есть «нигилизм 1860-х» мы хорошо понимаем лишь в контексте повестки дня, полемики, и основных её участников того времени, которые все вместе и выработали некое значение «феномена нигилизма» для того момента истории, под которое и подпадал Д. И. Писарев. В рамках этого дискурсного поля существовали как отдельно поставленные литературоведческие и публицистические темы: «нигилизм Тургенева» и «нигилизм Достоевского», или концепция нигилизма главного редактора «Московских ведомостей» М. Н. Каткова, и размышления о «базароидах» позднего Герцена[146]146
  В одном из писем к Н. Огарёву, А. Герцен отмечает, что «Базаров выше последующих базароидов». – см.: Герцен А. И. Полн. собр. соч. в 30-ти т. Т. 29. кн. 1. С. 332. Темы «нигилизма» в публицистике М. Каткова, Ф. Достоевского, И. Тургенева отдельно разработаны нами в монографиях 2006 и 2010 годов.


[Закрыть].

Тем не менее, вскоре после опубликования романа «Отцы и дети» (1862), стало возможно нам говорить об особом дискурсном поле, сложившемся вокруг нигилизма (хотя первое упоминание в русской публицистике термина «нигилизм» произошло ещё в 1829 году, в статье Н. Надеждина «Сонмище нигилистов»). И нигилизм 1860-х на русской почве стал пониматься как некое отдельное, особое явление, а не как нигилизм вообще. Позже, дискурсные значения нигилизма будут меняться, и скажем, нигилизм в журналистике и публицистике 1900-х (в эпоху «прививки» Ф. Ницше) совсем иной, чем в 1860-е. Сами эти смены векторов дискурсных значений термина-хамелеона позволили нам изучить процессуальные особенности движения и развития отечественной публицистики (смена значений «нигилизма» обусловливалась сменой общественно-политической ситуации, общего состояния журналистики, закреплением тех или иных ключевых текстов, определивших миросознание главных акторов – ведущих писателей и публицистов эпохи, употреблявших в своих сочинениях термин «нигилизм»).

Дискурсы нигилизма, возникнув, продолжали существовать в русской публицистике вплоть до 1917 года, не исчезли они и дальше, просто термин «нигилизм» не прошёл «ценз» наступающего нового, советского времени, казался теперь слишком «умным», философским, отвлечённым, лексика нового времени была более простой, местами грубоватой, лозунговой… Характерные призывы Вл. Маяковского: «Клячу истории загоним, левой! Левой» Левой!»; «Стар – убивать! На пепельницы черепа!».

Постепенно в сознании интеллигенции и ученых гуманитариев, словечко «нигилизм» крепко связалось именно с эпохой 1860-х годов. На раннем этапе становления отечественной историко-журналистской науки была даже попытка весь кластер журналистики, связанной с журналами «Современник» и «Русское слово» назвать «нигилистической журналистикой», по крайней мере, именно так называется глава, посвящённая этим изданиям в монографии известного ленинградского профессора В. Евгеньева-Максимова[147]147
  Евгеньев-Максимов В. Е. Нигилистическая журналистика // Очерки по истории социалистической журналистики в России XIX в./ В. Е. Евгеньев-Максимов. М.-Л., 1927. С.82.


[Закрыть]. В позднейших учебниках эти журналы и их ведущих публицистов стали объединять в «революционно-демократическую печать».

Много сил положил упоминавшийся Ф. Ф. Кузнецов, чтобы доказать, что Д. И. Писарев не «нигилист», а «революционный демократ»[148]148
  См.: Кузнецов Ф. Ф. Указ. соч.


[Закрыть]. Но, как и слово «нигилист» в своём безусловном значении не очень, наверно, подходит публицистам этой школы, которые, действительно, не только отрицали, но и имели свою положительную программу необходимых преобразований в российском обществе, так и словосочетание «революционный демократ», несмотря на все доводы Ф. Кузнецова не очень хорошо описывает Д. Писарева, который никогда не был большим поклонником революции, хотя и не убегал, не отворачивался от неё, но вообще предпочитал не «механический», а так называемый «химический» путь[149]149
  О «механическом» и «химическом» путях преобразования общества, разбиравшихся Д. Писаревым, см. подробнее: Козьмин Б. П. Раскол в нигилистах (эпизод из истории русской общественной мысли 60-х годов)// Из истории революционной мысли в России / Б. П. Козьмин. М., 1961. С. 54.


[Закрыть].

Конечно, для журналистов 1860-х годов и «Современник» и «Русское слово» были представителями «нигилистического направления», недаром, разразившуюся вскоре полемику между двумя изданиями Ф. Достоевский назвал «Раскол в нигилистах»[150]150
  Статья Ф. Достоевского «Г-н Щедрин или раскол в нигилистах», впервые: Эпоха. 1864. № 5. С. 274–294; без подписи.


[Закрыть]. Словечко это стало обозначением русской леворадикальной оппозиции и для европейских читателей. Неслучайно свой роман «Андрей Кожухов» известный лево-радикал, писатель, публицист и террорист Степняк-Кравчинский выпустил под названием «Карьера нигилиста». Причём, сам Кравчинский, сетовал на то, что между его поколением (поздних семидесятников) и классическими нигилистами (шестидесятниками) большая разница, но увы, слово «нигилист» закрепилось в международном массовом сознании[151]151
  Ср. у С. Степняка-Кравчинского: «Лет пятнадцать спустя, когда заправский нигилизм совершенно сошел со сцены в России и был почти забыт, эта кличка вдруг воскресла и стала жить за границей, где и засела так прочно, что, по-видимому, ее уже ничем не вытравишь»; «Перед нами два типа развития общественной мысли в России. Один – принадлежащий десятилетию 1860–1870; другой – появившийся с 1871 года. Трудно представить себе более резкую противоположность. Нигилист стремится во что бы то ни стало к собственному счастью, идеал которого – «разумная» жизнь «мыслящего реалиста». Революционер ищет счастья других, принося ему в жертву свое собственное. Его идеал – жизнь, полная страданий, и смерть мученика. И по какому-то странному капризу судьбы первому из них, который не был и не мог быть известен нигде, кроме своей родины, Европа не дала никакого имени, тогда как второй, завоевавший себе столь грозную известность, был окрещен именем своего предшественника. Какая ирония!» (Степняк-Кравчинский С. М. Соч.: в 2 т. М.: Худож. лит., 1987. Т. 1. Россия под властью царей. Подпольная Россия. С. 5).


[Закрыть]. Так, в это же время появляется пьеса известного британского писателя Оскара Уайльда «Вера или нигилисты», посвящённая русским оппозиционерам.

Говоря о столичных «нигилистах», можно констатировать, что в 1870-е годы и далее – их наиболее яркие представители покинули официальные периодические издания, центр их влияния и журналистской деятельности переместился в подпольные и эмигрантские организации и газеты. Существовало в этой связи чёткое разделение на публицистов легальных и нелегальных среди писателей левого фланга. Один из эпизодов, показывающих насколько это размежевание было укоренено в сознании самих публицистов приводит в своих воспоминаниях А. Иванчин-Писарев.

Там он передаёт беседу уже упоминавшегося здесь С. Степняка-Кравчинского (нелегала) с Глебом Успенским (сотрудником легальных журналов), в которой Степняк нечаянно выдаёт своё несколько высокомерное отношение к легальной журналистике того времени.

<Кравчинский>: <…> Я пишу ответственные статьи для революционных изданий, а не какие-нибудь рассказы для легальных.

<Успенский>: Значит, вы думаете, что мы пишем, не чувствуя ответственности перед читателем? Что взбрело в голову, то и жарь!.. Напрасно, господин, вы так порочите нас![152]152
  Иванчин-Писарев А. И. Кое-что из жизни Гл. Ив. Успенского (по воспоминаниям)//Заветы, 1914, № 5. С.159.


[Закрыть]

Подпольную печать и литературу того времени можно рассматривать как отдельный феномен общественной жизни и истории русской печати. Ещё с переезда Герцена в Лондон и открытия там «Вольной русской типографии» (1853), им сотоварищи (прежде всего, с Огарёвым) делаются попытки обосновать, оформить наличие особой «подпольной русской литературы» как нового литературно-общественного явления.

Герцен и его единомышленники не просто стали публиковать произведения, которые не могли по цензурным соображениям увидеть свет в России, но они именно стали конструировать, оформлять наличие «подпольной русской литературы» как специфического явления. Их задачей было убедить своих читателей, что есть не просто отдельные авторы, а уже целое независимое течение, поток – русская подпольная литература. В 1861 группа Герцена издаёт книгу с громким названием: «Русская потаённая литература XIX столетия». Вот весьма показательные объяснения Н. П. Огарёва, автора предисловия к сборнику, друга и ближайшего соратника Герцена: «Наступило время пополнить литературу процензурованную литературой потаенной, представить современникам и сохранить для потомства ту общественную мысль, которая прокладывала себе дорогу, как гамлетовский подземный крот, и являлась негаданно то тут, то там, постоянно напоминая о своем присутствии и призывая к делу. В подземной литературе отыщется та живая струя, которая давала направление и всей белодневной, правительством терпимой литературе, так что только в их совокупности ясным следом начертится историческое движение русской мысли и русских стремлений»[153]153
  Цит. по: Огарев Н. П. О литературе и искусстве. М.: Современник, 1988. С. 75.


[Закрыть].

Народничество было ведущей идеологией русских левых периода 1870–1890-х годов. Есть большая библиография работ, пытающихся разобраться в соотношении русских нигилистов 1860-х и русских народников 1870-х[154]154
  Подробнее мы касались этой темы в нашей диссертации и монографии по ней 2006 года, резюмируя: «Отечественной и зарубежной историографии ставится вопрос о взаимоотношении русского нигилизма с другими общественно-политическими течениями русской интеллигенции, в частности – русским народничеством. На Западе популярна теория об эволюции русского нигилизма в народничество. Таких взглядов придерживались, в частности, Дж. Беллингтон, Ф. Помпер и др. Среди советских учёных, сходную позицию разделяли такие видные исследователи нигилизма, как Ф. Кузнецов и Л. Варустин, называя нигилизм разновидностью народничества. Противоположную точку зрения представлял В. Переверзев, считая, что нигилисты и народники – враги. Л. Искра, отмечая влияние Д. Писарева на отдельных народников, считает, что это две разные общественно-политические группы русской интеллигенции 1860-х гг.». (Бик-Булатов А. Ш. 2006. С. 150–151).


[Закрыть]. Ясно впрочем, что основная дискуссия из дискурса философского (спор идеалистов и материалистов; поколенческий спор «отцов и «детей»), перешла в плоскость социал-политическую.

Подпольная и эмигрантская часть левого спектра отечественной публицистики рефлексировала на тему перспектив будущей революции (мы помним это по декларируемому в советские времена существованию в 1870-е годы т. н. «трёх ветвей» русского революционного народничества – «анархического» (М. Бакунин), «постепеновского» крыла (П. Лавров и его периодическое издание «Вперёд!», и «якобинского» течения П. Ткачёва). В рамках этих дискуссий шло и формирование русской анархической журналистики русского подполья и эмиграции[155]155
  Подробнее об этом кластере прессы см.: Менделеев А. Г. Печать русских анархистов. М.: Политическая энциклопедия, 2015. 247 с.


[Закрыть].

Легальная же печать народнической ориентации в своих изданиях («Отечественные записки», «Русское богатство», раннее «Новое слово» и др.) разрабатывала хозяйственные вопросы, исследовала роль крестьянских общин. Мощным движением русских левых (социалистов) стало т. н. «хождение в народ», происходило активное знакомство интеллигенции социалистической ориентации с жизнью регионов, провинции, с бытом и условиями существования русского крестьянства, трудового народа.

Именно провинциальный модус русской околонароднической или, говоря языком предыдущего десятилетия, «нигилистической» журналистики оказался наиболее плодотворным и богатым на позитивные результаты. Журналистику в российской глубинке делали в 18701880-е годы чаще всего оппозиционеры, нередко высылаемые за свои убеждения то из одной губернии, то из следующей, люди, обладавшие личной смелостью, и чувством обострённой социальной справедливости, являлись и ощущали себя борцами за правду и счастье народное.

Многие из них начинали свою деятельность, общественную и публицистическую, ещё в 1860-е годы, и подвергались гонениям в ту самую, «классическую» эпоху борьбы с нигилизмом начала шестидесятых годов, и если они не ушли сугубо в подполье и эмиграцию, то многие находили себя именно в провинциальной печати.

В. Г. Короленко в этой связи отмечал: «Внимательный историк того глухого времени вообще и в частности историк областной печати должен будет отметить выдающееся значение для развития провинциальной печати российского «неблагонадежного» скитальца. Уже в недавнее время покойный кн. Н. В. Шаховской, объехавший много провинциальных городов для ознакомления с провинциальными органами печати, отмечал в своем докладе (оглашенном отчасти в газетах) то обстоятельство, что по составу сотрудников областная печать состоит больше чем наполовину из поднадзорных и вообще так называемых «неблагонадежных элементов».

И это повелось давно. Когда стремления «в народ» и мечты семидесятников о переустройстве общества наткнулись на некультурность и инертность масс с одной стороны и на ничем не сдержанный произвол с другой, – то явилось стремление, во-первых, изучить народ, что повлекло за собой необыкновенный расцвет земской статистики, а во-вторых, воздействовать все-таки на жизнь в доступной степени и доступной форме.

А это повлекло за собой расцвет провинциальной прессы. Несмотря на все репрессии и на систематические преследования, провинциальная печать даже в эти годы тяжелого давления, навалившегося на все проявления общественной жизни, – росла, ширилась, привлекая живые силы и таланты, не находившие другого исхода. Сквозь все преграды, сквозь цензуру и административные стеснения всякого рода она прокладывала себе дорогу неудержимо и неуклонно, как не замерзшая вода под тяжелой ледяной корой.

«Неблагонадежный» опальный скиталец вносил в нее весь яд своего озлобления и всю идеологию своих задавленных мечтаний. Загнанная и бессильная земская оппозиция находила в ней естественного, хотя порой строптивого союзника, и сама крепла, а широкая городская демократия получала наглядные уроки партизанской борьбы за право с всевозможными угнетателями. И торжествующие «господа положения» нередко ощущали на себе жестокие удары этой задавленной и слабой печати»[156]156
  Короленко В. Г. Собр. соч. в 10-ти тт. Т. 8. М.: Художественная литература, 1955. С. 146–156.


[Закрыть].

Уже с середины 1863 года Д. И. Писарев, главный поименованный русский нигилист, сосредоточен не на отрицании, а на положительной программе, и даже предпочитает в статьях это времени использовать вместо «нигилисты» новое слово – «реалисты» (ср.: в статье: «Реалисты или Нерешённый вопрос». Тогда же Н. Г. Чернышевский пишет в тюрьме свой знаменитый роман «Что делать?» восторженно принятый тем же Д. Писаревым, которого, однако, интересует в нём не пресловутый последний сон Веры Павловны с «пророчеством» о революции, а описанное в романе устройство швейных мастерских. Вот эта организация производства, в т. ч. такого, где в роли работников – простой народ. Организация его на началах справедливости, которые затем потребуют и переделки личности, всего мировоззрения народа (главная тема Д. Писарева – именно: личностная трансформация в сторону новейших идей), и она (переделка) состоится раз того потребуют новые условия работы мастерских!.. Итак, организация производства на началах социальной справедливости – становится основой программы легального народничества и шире: легальных левых, наследников нигилистов (ибо, например, отнесение Д. Писарева к народникам также вопрос дискуссионный[157]157
  В своей монографии 2006 года я подробно разбираю этот вопрос (см.: С. 151–152), привожу основные взгляды на тему соотношения направлений Д. Писарева и народников как в работах западных (Дж. Биллингтон, Ф. Помпер, У. Кирчнер, А. Глисон и др.), так и отечественных писареведов (В. Переверзев, И. Пантин, Ф. Кузнецов, Л. Варустин, Л. Искра). Следует помнить, что Д. Писарев расходился с народниками по основополагающим вопросам; не признавал теории «общинного социализма». С другой стороны, очевидно, что Д. Писарев повлиял на мировоззрение многих народников, особенно заметно его влияние на П. Лаврова.


[Закрыть]).

В провинциальной журналистике эти задачи дополняются темами, связанными с глубоким изучением местного края. Вот как понимал, к примеру, задачи провинциальной газеты и формулировал программу общественной работы для провинции известный публицист, учёный, «областник» Г. Н. Потанин, один из когорты тех самых «неблагонадёжных» демократов, о которых упоминал В. Г. Короленко.

Его рассуждения были выражены в 1874 году, в письмах к редакторам недавно закрытой казанской «Камско-Волжской газеты», когда ещё оставалась надежда на её возрождение. Приведём три выписки из писем Г. Потанина.

«Петербург уже имеет газеты всякие, специальные и общедоступные, консервативные и радикальные. Провинция пуста. Большой город, как Казань, не имеет органа печати, чтобы высказывать и обсуждать свои крошечные нужды о водопроводе и проч. Вы решили заполнить этот пробел и дали больше, чем требовало большинство читателей. Около газеты начала пробуждаться местная жизнь, газета заявила претензию образовать из Казани новый умственный центр, она объявила войну централизму петербургской журналистики, она объявила своим врагом эту летучую интеллигенцию, которая настаивает на централизации в Петербурге<…> нужно, чтобы в одном из уголков провинции был подан пример, чтобы была основана хоть и скромная, но честная местная газета, которая сплотила бы вокруг себя местных патриотов и образовала первый узел местного возрождения. Такой и была КВГ».

«Я по-прежнему думаю о необходимости продолжать газету. Это, во-первых, более по силам провинциям (корреспонденцию или маленькую передовую написать вещь не особенно мудреная), во-вторых, экономическое положение газеты прочнее, потому что газету читают все, сборник же имеет только небольшой круг читателей, в-третьих, так как число читателей у газеты обширнее, газета разносит идеи в такие уголки, в которые сборник никогда не попадет. Что газета должна обратиться в более местную, должна разрабатывать местные вопросы Поволжья, отыскивать особые его нужды, особенности области в местном движении по вопросам – педагогическому, женскому, артельному, общинному, экономическому и проч.»

«Наконец, для всех сотрудников КВГ, как пишущих, так и не пишущих, следовало бы создать центр, около которого они бы группировались помимо редакции. В видах всего этого, я предложил Константину Викторовичу на оценку, а теперь предлагаю Вам учреждение общества, которое охватило бы все Поволжье. Цель его (вроде астраханского Петровского) изучение края во всех отношениях. Оно может быть названо екатерининским в память Екатерины, назвавшей Казань столицей Востока. Изучение же края имеет задачей создать местную географическую педагогическую литературу. Изучение края должно быть всестороннее, сообразно с педагогической целью. Оно должно охватить и органическую жизнь, и действие физических сил, и течение экономической и вообще общественной жизни. Статистика народонаселения и промышленная этнография, история, естественные науки, история колонизации, история промышленности – все составляет предмет изучения этого общества»[158]158
  Потанин Г. Н. Письма Т. 2. Иркутск: Изд-во Иркут. ун-та, 1988. С. 83; 95–97.


[Закрыть].

Как видим, это уже не одно отрицание авторитета, а глубокая, проработанная положительная программа общественных инициатив и преобразований. «Отрицание» здесь присутствует разве что в виде отрицания авторитета столицы, вообще центра для провинциальной жизни, стремление провинциальных сил эмансипироваться от петербургского влияния, выработать собственные программы по изучению и улучшению жизни в каждом конкретном регионе, что и лежит в основе идеологии течения «областничества», к которому принадлежал Г. Потанин.

Новый «нигилистический дискурс» русской публицистики, сложившийся на рубеже веков, связан с рецепцией идей Ф. Ницше на русской почве, и совпал с идейным кризисом нашей отечественной литературы и журналистики, наступающей эпохой коммерциализации и рынка, подорвавшей общественную миссию печати, кризисом русского народничества, основные стратегии которого – хождение в народ, пропаганда общин, а с другой стороны террористические и насильственные методы борьбы радикального крыла этого общественного течения не увенчались успехом (убийство царя не привело к революции). Процессы сращения церкви с административно-полицейским аппаратом государства в период активной деятельности обер-прокурора св. Синода К. Г. Победоносцева, увеличивая государственный, официозный вес церкви, подрывали её духовный авторитет среди интеллигенции.

Поход против такой официозной церкви у Льва Толстого в чём-то рифмовался и с духовными поисками Ф. Ницше, провозгласившего «Смерть Бога». Толстой объявил себя нигилистом в истинном, самом подлинном значении, новый «нигилистический дискурс» носил, таким образом, характер не общественно-политический, а религиозно-философский, трансцендентальный, сближаясь с первоначальным европейским, ибо, напомним, в Европе нигилизм зародился на рубеже XVIII–XIX века именно как экзистенциально переживаемое трансцендентальное чувство отсутствия Бога. И в таком, сугубо религиозно-философском ключе термин проник впервые и в российскую публицистику, в статье Н. Надеждина «Сонмище нигилистов» (1829).

В следующую остро-политическую эпоху эта религиозная подоплёка «нигилизма» была надолго забыла, если не считать того, что многие нигилисты-шестидесятники были бывшими студентами и выпускниками семинарий (включая Н. Чернышевского и Н. Добролюбова), а также того, что, по свидетельствам современников, многие «нигилисты» верили в свои идеалы с почти религиозным фанатизмом.

И вот религиозный подтекст снова включается в нигилистический дискурс публицистики, но уже на новом витке, как переживание ситуации духовного обнищания современного общества, омещанивания[159]159
  Дискурс вокруг «мещанства» в русской публицистике сформировался окончательно в начале ХХ века, ключевые работы – «Заметки о мещанстве» М. Горького (1909), его же пьеса «Мещане», цикл статей Д. Мережковского «Грядущий хам» (1909), отметим появление в этом же году знаменитого сборника «Вехи», часть статей которого (особенно П. Струве) также затрагивала эту тематику, но начальное оформление «мещанского дискурса» случилось ещё во второй половине XIX века, в работах А. Герцена «Концы и начала», размышлениях К. Леонтьева о «срединном европейце» и др. Подробнее о мещанском дискурсе русской публицистики и его связи с нигилистическим я говорю в монографии 2010 года. Указ. соч. С. 194–203.


[Закрыть] его, бульваризации: мы перестаём жить по Законам Божьим, а Церковь перестаёт духовно окормлять чад своих.

То есть духовное соединяется здесь с социальным, современному обществу ставится нигилистический диагноз. И ситуация отсутствия Бога становится не только внутренним отдельных людей экзистенциальным переживанием и философией индивидов, но описанием современной социальной реальности. Кто вернёт духовные начала в современный социум, если не церковь, то кто? Кто же этот «сверхчеловек» (пользуясь термином Ф. Ницше), который возьмёт на себя ответственность за новую мораль?

Д. Мережковский, например, в своей известной речи «о причинах упадка и новых течениях в литературе» (1892), ставшей точкой отсчёта русского символизма, считал, что ответственной за «новую религиозность» должна стать новая великая русская литература, для этого она должна отделиться от журналистики, всё больше начинающей угождать интересам толпы, улицы, бульваризироваться. А. М. Горький же в период своего увлечения т. н. «богостроительством» полагал, что место плохого Бога должен занять «Бог-народ», который будет социальным и справедливым.

Искус ницшеанства поразил многих русских писателей, не только А. М. Горького и Д. С. Мережковского. Тема «русского ницшеанства» поставлена в нашем литературоведении и имеет уже обширную библиографию[160]160
  Многие труды приводятся мной в: Бик-Булатов А. Ш. «Русское ницшеанство» в публицистике начала ХХ века. – в кн.: Бик-Булатов А. Ш. История отечественной публицистики XIX – ХХ веков: дискурсы нигилизма. С.204–205.


[Закрыть]. В нигилистический дискурс начала ХХ века органично вплетались и части прежнего, связанного с лево-оппозиционной и анархической, оппозиционной журналистики, и какие-нибудь нынешние декадентские, провозглашавшие свободу от морали, допускавшие эстетизацию разврата, смотрение на искривлённости современного мира и общества как бы из состояния гипнотического или наркотического транса.

Мы видим в начале ХХ века весьма причудливые мировоззренческие сочетания у русских публицистов (например, попытки соединить учение Маркса и Канта (Н. Бердяев), либо христианство и социализм (у С. Н. Булгакова); объединение в общих изданиях символистов и большевиков (газета «Новая жизнь») и др.

Эпоха 1917 года стала самой нигилистической и одновременно апокалиптической в истории нашей страны и русской литературы и публицистики. Особенно это касается произведений послеоктябрьского периода, когда наблюдается всплеск подобной литературы – где соединяются элементы традиционной публицистики и лирического дневника, с мифологизацией в качестве стилевой доминанты. Это видно, даже по названиям основных пореволюционных произведений этой группы: «Окаянные дни» (И. Бунин), «Взвихрённая Русь», «Слово о погибели земли Русской», (А. Ремизов) «Россия распятая» (М. Волошин), Солнце мёртвых (И.Шмелёв), «Апокалипсис нашего времени» (В. Розанов), «Агония» (С. Булгаков) и другие. Этот дискурс начал оформляться ещё до октябрьской революции. Из перечисленных здесь работ к этому периоду относится «Слово о погибели земли русской» А. М. Ремизова (август – 5 октября 1917). Безусловно, важнейшими в этой связи сделаются статьи А. М. Горького из цикла «Несвоевременные мысли» (апрель 1917 – июль 1918).

Уже в Ремизовском дооктябрьском «Слове о погибели…» читаем мы совершенно апокалиптические прозрения о судьбе России: «Я не раз отрекался от тебя в былые дни. В отчаянии проклинал тебя за крамолу и неправду твою. Я не русский, нет правды на русской земле! Но теперь – нет, я не оставлю тебя и в грехе твоём, и в беде твоей, вольную и полонённую, свободную и связанную, святую и грешную, светлую и тёмною. И мне ли оставить тебя – я русский, сын русского, я из самых недр твоих… За какой грех или за какую смертную вину тебя посетил гнев Божий?.. Русский народ, что ты сделал? Искал своё счастье… Одураченный, плюхнулся свиньёй в навоз. Поверил. Кому ты поверил? Ну, пеняй теперь на себя, расплачивайся… Где Россия твоя? Пусто место… И где совесть твоя, где мудрость, где крест твой?.. Ободранный и немой стою в пустыне, где была когда-то Россия… Всё, что у меня было, всё растащили… Что мне нужно? – Не знаю. Ничего мне не надо. И жить незачем… Хочу неволи вместо свободы, хочу рабства вместо братства, хочу уз вместо насилия. Опостылела бездеятельность людская, похвальба, залётное пустое слово. Скорбь моя беспредельная… И нет спасения свыше… И свилось небо, как свиток. И нету Бога… Чёрная бездна разверзлась вверху и внизу… И чем громче кричит человек, тем страшнее ему»[161]161
  Ремизов А. М. Собрание сочинений. Т. 5. Взвихрённая Русь. – М.: Русская книга, 2000. – С. 404–410.


[Закрыть].

Приведём и другие варианты конструируемого публицистами «апокалипсиса» 1917 года: В. Розанов (конец 1917 г.): «Ну что же: пришла смерть, и, значит, пришло время смерти. Смерть, могила для 1/6 части земной суши. «Простое этнографическое существование для былого Русского Царства и империи», о котором уже поговаривают, читают лекции, о котором могут думать, с которым, в сущности, мирятся. Какие-то «полабские славяне», в которых преобразуется былая Русь. «Былая Русь»… Как это выговорить? А уже выговаривается. Печаль не в смерти. «Человек умирает не когда он созрел, а когда он доспел».