Текст книги "Русская публицистика. Эволюция идей и форм"

Т. е. когда жизненные соки его пришли к состоянию, при котором смерть становится необходима и неизбежна. Если нет смерти человека «без воли Божией», то как мы могли бы допустить, могли бы подумать, что может настать смерть народная, царственная «без воли Божией»? И в этом весь вопрос. Значит, Бог не захотел более быть Руси. Он гонит ее из-под солнца. «Уйдите, ненужные люди». Почему мы «ненужные»?… Собственно, отчего мы умираем? Нет, в самом деле, – как выразить в одном слове, собрать в одну точку? Мы умираем от единственной и основательной причины: неуважения себя. Мы, собственно, самоубиваемся. Не столько «солнышко нас гонит», сколько мы сами гоним себя. «Уйди ты, черт». Нигилизм… Это и есть нигилизм, – имя, которым давно окрестил себя русский человек, или, вернее, – имя, в которое он раскрестился. – Ты кто? блуждающий в подсолнечной? – Я нигилист»[162]162
  Розанов В. В. Собрание Сочинений. Т. 12. Апокалипсис нашего времени. М.: Республика, 2000. С.8.


[Закрыть].

Н. Бердяев (1918 г., сборник «Из глубины»): «Русский же – апокалиптик или нигилист, апокалиптик на положительном полюсе и нигилист на отрицательном полюсе. Русский случай– самый крайний и самый трудный. Француз и немец могут создавать культуру, ибо культуру можно создавать догматически и скептически, можно создавать ее мистически и критически. Но трудно, очень трудно создавать культуру апокалиптически и нигилистически. Культура может иметь под собой глубину, догматическую и мистическую, но она предполагает, что за серединой жизненного процесса признается какая-то ценность, что значение имеет не только абсолютное, но и относительное. Апокалиптическое и нигилистическое самочувствие свергает всю середину жизненного процесса, все исторические ступени, не хочет знать никаких ценностей культуры, оно устремляет к концу, к пределу. Эти противоположности легко переходят друг в друга. Апокалиптичность легко переходит в нигилизм, может оказаться нигилистической по отношению к величайшим ценностям земной исторической жизни, ко всей культуре. Нигилизм же неуловимо может приобрести апокалиптическую окраску, может казаться требованием конца»[163]163
  Бердяев Н. А. Духи русской революции // Вехи; Из глубины. М.: Правда, 1991. С. 260.


[Закрыть].

Апокалипсис, понимаемый как Гнев Божий на русский народ (ср.: А. Ремизов); либо, по-розановски: не Бог от нас, а мы от Бога – «расскрестились» в нигилисты, но и при таком варианте возможно, это наше родовое, русское, ментальное, ибо (по Бердяеву), все мы «апокалиптики или нигилисты». Вопрос о революции увязывался в подобных сочинениях с вопросом о культуре, и вопросом о том, что же есть такое русский человек, в культурно-цивилизационном отношении. Крушение старого мира – это и крушение прежнего культурного кода России, его первоосновы. И именно так эти события переживается выдающимися публицистами того времени.

Вот ещё один интересный пример такого рода из эссе «Агония» другого бывшего «веховца» о. Сергия Булгакова: «Для меня революция именно и была катастрофой любви, унесшей из мира её предмет и опустошившей душу, ограбившей её… Я любил Царя, хотел Россию только с Царём, и без Царя Россия была для меня и не Россия. Первое движение души – даже подсознательное, настолько оно было глубоко, – когда революция свершилась и когда по-прежнему раздавались призывы: война до победного конца, было таково: но зачем же, к чему теперь и победа без Царя. Зачем же нам Царьград, когда нет Царя. Ведь для Царя приличествовал Царьград. Он был тот первосвященник, который мог войти в этот алтарь, он и только он один. И мысль о том, что в Царьград может войти Временное правительство с Керенским, Милюковым, была для меня так отвратительна, так смертельна, что я чувствовал в сердце холодную мертвящую пустоту. Я не был «монархистом» в политически-партийном смысле, … но у меня было на душе так, как бывает, когда умирает самое близкое, дорогое существо после безнадежной, продолжительной болезни». Сама революция понимается Булгаковым именно как результат движение тектонических плит, смена культурно-духовной сердцевины русской цивилизации, для которой, по его мнению, «царь» было главным мистическим символом и метафорой: «Я ничего не мог и не хотел любить как Царское самодержавие, Царя, как мистическую, священную государственную власть, и я обречён был видеть, как это теократия не удалась (выделено о. Сергием — А. Б.) в русской истории. И из неё уходит сама, обмирщившись, и оставляя своё место… интеллигентщине».[164]164
  Христианский социализм (С. Н. Булгаков): споры о судьбах России. Новосибирск: Наука. СПб. отделение, 1991. С. 295, 296.


[Закрыть]

На этом завершим наш краткий экскурс нигилистических дискурсов в русской публицистике второй половины XIX начала ХХ века, через которые можно проследить различные векторы развития и течения отечественной литературы и общественной мысли, выявить некоторые особенности функционирования журналистики в означенный период времени.

Бик-Булатов Айрат Шамильевич,

канд. филол.н., доцент Казанского (Приволжского)

федерального университета

E-mail: [email protected]

Д. А. Бадалян
В. Г. Белинский-публицист: метаморфозы в борьбе литературных партий

Сегодня нет необходимости доказывать, что за свою недолгую творческую жизнь В. Г. Белинский пережил сложную, подчас витиеватую эволюцию идеологических, а также эстетических взглядов. Однако неоправданно часто эта эволюция рассматривалась историками с позиций либерального или социалистического направлений, т. е. в контексте противостояния свободолюбивого критика самодержавной власти и ее идеологии. При этом те факты жизни и творчества Белинского, которые не вписывались в эту традицию, подвергались упрощенно-идеологической интерпретации или вовсе отметались.

Между тем 1830–1840-е гг., которые полностью охватывают деятельность Белинского, явились для России временем активного нациестроительства, формирования национального сознания, чему неминуемо сопутствовали публичные споры о России, ее историческом своеобразии, и ее месте в мире [165]165
  См. об этом: Миллер А. И. Империя Романовых и национализм. Эссе по методологии исторического исследования (М., 2010) и др. работы этого автора. Там же библиография по этой теме.


[Закрыть]. Национальное сознание – это то, вокруг чего развивалась скрытая борьба в целом ряде сфер, не исключая правительственную и придворную. Журналистика и прежде не раз служила орудием в столкновениях придворных партий, но в это время она была использована как никогда активно. Лучшим примером тому участие большого числа периодических изданий в закулисном противостоянии министра народного просвещения С. С. Уварова и начальника III отделения А. Х. Бенкендорфа, представлявшего интересы так называемой немецкой партии [166]166
  Термин «немецкая партия» употреблялся здесь как культурный и идеологический конструкт. Его выбор обусловлен тем, что это выражение нередко использовалось в XIX в., о чем свидетельствуют разнообразные источники, включая личные и делопроизводственные документы.


[Закрыть]. На влияние, оказываемое этой «партией» в литературе и журналистике, едва ли не первыми указали О. А. Проскурин и С. В. Березкина [167]167
  Проскурин О. А. Литературные скандалы пушкинской эпохи. М., 2000. С. 315–329; Березкина С. В. Вокруг запрещения журнала «Европеец» // Временник Пушкинской комиссии. Сб. научных трудов. Вып. 29. СПб., 2004. С. 226–248; Она же. «Немцы» против «Европейца» // Москва. 2009. № 3. С. 201–213.


[Закрыть]. Более развернутая картина этой борьбы представлена в нескольких наших статьях, где рассматриваются журнальные и цензурные коллизии, начиная с конца 1820-х до 1870-х гг. [168]168
  Бадалян Д. А. С. С. Уваров и журнальная борьба 1830–1840-х годов // Тетради по консерватизму. 2018. № 1. С. 203–218; Бадалян Д. А. Борьба «немецкой партии» против «официальной народности» в русской журналистике 1830–1840-х годов // Мавродинские чтения 2018: Материалы Всероссийской научной конференции, посвященной 1 10-летию со дня рождения профессора Владимира Васильевича Мавродина / Под ред. А. Ю. Дворниченко. СПб., 2018. С. 266–269; Бадалян Д. А. «Московский телеграф», «Литературная газета» и III отделение: скрытая механика покровительства и наказания // Философия. Журнал Высшей школы экономики. 2019. Т. 3. № 2. С. 128–157; Бадалян Д. А. Ю. Ф. Самарин, славянофилы и борьба с «немецкой партией». 1840–1870-е годы // Тетради по консерватизму. 2019. № 2. С. 41–67; Бадалян Д. А., Фафурин Г. А. Министр народного просвещения С. С. Уваров и закрытие газеты «Provinzialblatt für Kur-, Livund Esthland» // Труды Санкт-Петербургского государственного института культуры. 2020. Т. 220. Книга в медиапространстве: вчера, сегодня, завтра. Материалы международной научной конференции «XXI Смирдинские чтения», посвященной 100-летию со дня рождения И. Е. Баренбаума. СПб., 2020. С. 95–104.


[Закрыть].

Рассмотрение творческого пути Белинского в ситуации противостоянии периодических изданий, поддерживаемых Уваровым, с одной стороны, а с другой – Бенкендорфом и «немецкой партией», открывает, по нашему мнению, новые возможности для понимания публицистической деятельности «неистового Виссариона». Добавим только, что столкновение «партий» Уварова и Бенкендофа надо рассматривать в контексте борьбы характерных для эпохи Романтизма представлений о нации и национальном своеобразии с космополитическими идеями эпохи Просвещения.

Лозунг «Православие. Самодержавие. Народность», впервые публично выдвинутый Уваровым в начале 1834 г., стал предметом скрытой борьбы между его министерством и придворной «немецкой партией, которая видела опасность даже в ограниченной программе развития национального сознания [169]169
  Еще в 1988 г. Н. И. Казаков наглядно показал, что «теорию официальной народности» создал не Уваров, а А. Н. Пыпин, который «искусственно сконструировал эту “теорию” из разнородных компонентов». Казаков же первый обосновано заявил: «…так называемая “доктрина” Уварова, вопреки мнению последователей Пыпина, не имела общегосударственного значения и не являлась официальной идеологической программой николаевского царствования» (Козаков Н. И. Об одной идеологической формуле николаевской эпохи // Контекст–1989: Литературно-теоретические исследования / Отв. А. В. Михайлов. М., 1989. С. 31). Библиографию работ, подтверждающих эти выводы и опирающихся на них см.: Шевченко М.М. «Официальной народности» теория // Большая Российская энциклопедия. Т. 24. М., 2014. С. 713–714.


[Закрыть]. Насмешки над уваровской триадой встречаются в дневниках члена Государственного совета барона М. А. Корфа [170]170
  ГАРФ. Ф. 728. Оп. 1. Д. 1817. Ч. 1 1 (1848). Л. 187 об.–188.


[Закрыть] и в бумагах Ф. В. Булгарина, адресованных им в III отделение [171]171
  Видок Фиглярин: Письма и агентурные записки Ф. В. Булгарина в III отделение / Изд. подгот. А. И. Рейтблат. М., 1998. С. 548. Уваров занимал пост министра, когда Булгарин заявил, что рассуждения о народности, сдобренные патриотическими идеями, ведут к тайным обществам и революциям. И чтобы читатели не забыли имя главного поборника народности в России, за несколько абзацев до того он с напускным пиететом указал на «глубокомысленное сочинение графа Сергея Семеновича Уварова» (Булгарин Ф. В. Воспоминания. М., 2001. С. 754–755).


[Закрыть], но особенно примечательны слова председателя Комитета 2 апреля 1848 г. Д. П. Бутурлина, который стремился не высмеять лозунг Уварова, а скомпрометировать, заявляя, что он «есть просто-напросто революционная формула» [172]172
  Об этом рассказывает П. В. Анненков в своих мемуарах (Анненков П. В. Литературные воспоминания. М., 1983 С. 523).


[Закрыть]. Вслед за тем по тому же пути пошли противники православия и развития русской народности, находившиеся за пределами России. Так, в 1856 г. иезуит кн. И. С. Гагарин в брошюре «La Russie sera-t-elle catholique?» («Будет ли Россия католической?»[173]173
  В русском переводе, напечатанном в Париже в 1858 г., называлась «Русский народ: О примирении Русской церкви с Римскою».


[Закрыть]) утверждал, что «под пышными словами: православие, самодержавие, народность» скрыто «не иное что, как революционная идея XIX века, в восточном покрое». Гагарин заявлял: «…когда пробьет для самодержавия роковой час, тогда, чтобы сбыть его с рук, выведут без всякого затруднения из этой же самой народности начала политические, как нельзя более республиканские, коммунистические, радикальные» [174]174
  Гагарин И. С. Русский народ: О примирении Русской церкви с Римскою / Пер. И. Мартынова, свящ. Братства Иисусова. Париж, 1858. С. 85, 83.


[Закрыть]. Уже в этой публикации католика-иезуита проявилась тенденция, характерная для следующего поколения действовавших в России и вне ее антагонистов развития народности: как только Уваров и его лозунг ушли в историю, обвинения в революционности стали возлагать не на покойного министра, а на здравствующих деятелей «национального» направления, в первую очередь – на славянофилов [175]175
  Примеры чему см.: Бадалян Д. А. Ю. Ф. Самарин, славянофилы и борьба с «немецкой партией». 1840–1870-е годы. С. 63; Речь И. С. Аксакова о Берлинском конгрессе и его последующая ссылка в письмах и документах июня – ноября 1878 г. / Публ. Д. А. Бадаляна // Цензура в России: история и современность. Сб. научных трудов. Вып. 6. СПб., 2013. С. 392.


[Закрыть] (и это при том, что последние никогда не проявляли солидарности с лозунгом и политикой Уварова).

Ситуация в журналистике развивалась таким образом: еще до вступления Уварова на пост министра, III отделение привлекло на свою сторону ряд изданий, через которые стремилось влиять на общественное мнение. Это были «Северная пчела», «Сын Отечества» и «Московский телеграф». Позднее к ним присоединились «Библиотека для чтения» и «Отечественные записки». Уваров, став товарищем министра, начал формировать свой круг подконтрольных изданий. В первую очередь он создал «Ученые записки Императорского Московского университета» и «Журнал Министерства народного просвещения», а затем заручился поддержкой журнала Н. И. Надеждина «Телескоп» и приложения к нему – газеты «Молва».

Негласный союз Уварова с Надеждиным сложился не позднее 1834 г. Одним из самых ярких его результатов явилась статья последнего «Европеизм и народность, в отношении к русской словесности», опубликованная в начале 1836 г. Однако еще в декабре 1834 г. надеждинская «Молва», обратившись к рассуждениям о народности восклицала: «Да! у нас скоро будет свое русское, народное просвещение; мы скоро докажем, что не имеем нужды в чуждой умственной опеке. Нам легко это сделать, когда знаменитые сановники, сподвижники царя на трудном поприще народоправления, являются посреди любознательного юношества в центральном храме русского просвещения возвещать ему священную волю монарха, указывать путь к просвещению в духе православия, самодержавия и народности…» (1; 88)[176]176
  Здесь и далее ссылки на произведения и письма В. Г. Белинского приводятся в тексте по Полному собранию сочинений в 13 т. (М., 1953–1959). При этом первая цифра в скобках означает том, последующие – страницы.


[Закрыть]. Очевидно, что «знаменитый сановник, сподвижник царя» – это Уваров, который в сентябре-октябре того же года посетил Московский университет. Эти дифирамбы ему самому и его формуле слагал начинающий критик – Белинский. И такая его риторика вполне объяснима для автора «Телескопа», тем более автора всего лишь 23-летнего, заканчивающего свою первую полноценную статью «Литературные мечтания» и только-только вступающего в журнальную борьбу. Ведь никто не удивляется, что несколькими доброжелательными или даже восторженными рецензиями Белинский отозвался на книги покровительствовавшего ему с юности Лажечникова, а в ситуации с Уваровым дело касалось покровителя всего журнала.

Однако поскольку подобные пафосные речи диссонируют с образом революционера-демократа, созданного из Белинского историками литературы либерального и социалистического направлений, то они настаивали, что пассажи, прославляющие Уварова и его триаду, принадлежат не автору статьи, а вставлены в нее редактором журнала [177]177
  Впервые об этом с оговоркой «весьма возможно» заявил С. А. Венгеров ([Венгеров С. А.] Примечания к «Литературным мечтаниям» // Белинский В. Г. Полное собрание сочинений: В 12 т. / под ред. и с прим. С. А. Венгерова. Т. 1. СПб., 1900. С. 407). Подробные обоснования этой версии предложили уже советские исследователи (Нечаева В. С. В. Г. Белинский. Учение в университете и работа в «Телескопе» и «Молве». 1829–1836. М., 1954. С. 255–256; Березина В. Г. К участию В. Г. Белинского в изданиях Н. И. Надеждина (1833–1834) // Русская литература. 1962. № 3. С. 59–62).


[Закрыть].

При этом никто, кажется, не усомнился в авторстве восхвалений монарха и самодержавного строя, высказанных Белинским в рецензии «Бородинская годовщина. В. Жуковского…», увидевшей свет в октябре 1839 г. в журнале «Отечественные записки». Там на трех страницах автор четырежды использует слово «царь» и восемь раз – производные от него прилагательные, рассуждая о «царской власти», «царской воле», «царской доблести» и т. д. [178]178
  Напомним, только некоторые из этих высказываний: «Да, в слове “царь” чудно слито сознание русского народа, и для него это слово полно поэзии и таинственного значения… И это не случайность, а самая строгая, самая разумная необходимость, открывающая себя в истории народа русского. <…> В царе наша свобода, потому что от него наша новая цивилизация, наше просвещение, так же, как от него наша жизнь. <…> Итак, не будем толковать и рассуждать о необходимости безусловного повиновения царской власти: это ясно и само по себе; нет, есть нечто важнее и ближе к сущности дела: это – привести в общее сознание, что безусловное повиновение царской власти есть не одна польза и необходимость наша, но и высшая поэзия нашей жизни, наша народность, если под словом “народность” должно разуметь акт слития частных индивидуальностей в общем сознании своей государственной личности и самости. И наше русское народное сознание вполне выражается и вполне исчерпывается словом “царь”, в отношении к которому “отечество” есть понятие подчиненное, следствие причины. <…> пора сознать, что мы имеем разумное право быть горды нашею любовию к царю, нашею безграничною преданностию его священной воле» (3; 246–247).


[Закрыть]. Почему же тогда пятью годами ранее Белинский не мог прославлять «сподвижника царя», поддерживавшего университет и журнал, для которого тот трудился? Причем, тогда его славословия были словно разбавлены тем, что автор не называл «сподвижника» прямо по имени.

Характерно, что в 1835 г. Белинский со страниц «Молвы» высказывался против «невежд», которые «находят всё русское дурным, всё иностранное хорошим, не зная хорошо ни того, ни другого; которые не замечают успехов цивилизации, просвещения и добра в своем отечестве; видя в нем хорошее, закрывают глаза, затыкают уши и молчат или перетолковывают дело наизнанку; видя дурное, кричат, что есть мочи» (1; 398). По сути это – обличение, предпринятое с позиции Уварова и М. П. Погодина, того, что вскоре назовут «западничеством».

Новый этап деятельности Белинского, связан с руководством им в 1838–1839 гг. редакцией «Московского наблюдателя» (к участию в котором он привлек, отметим, будущего славянофила К. С. Аксакова). Нет сомнений, что в этом журнале он являлся полным хозяином в выборе рецензируемых изданий. Выбор Белинского среди прочих пал на три книги, имевших ярко выраженное духовное содержание. Причем, в одной из них автор едва ли не благоговейно отзывался о патриархе Гермогене как «великом поборнике православия и самодержавия»(3; 135), а Троице-Сергиеву лавру вспоминал как «оплот непоколебимый веры и самодержавия», откуда в Смутное время прозвучал «первый призывный клич поборникам к народной независимости» (3; 136).

Указывая на эту и другие рецензии, Г. Г. Рамазанова, делает вывод, что Белинский периода «Московского наблюдателя» был «убежденный апологет православия, абсолютно искренне и даже восторженно принимая все, что связано с христианской верой»[179]179
  Рамазанова Г. Г. Журнал «Московский наблюдатель»: эстетическая позиция и литературные публикации. Диссертация … доктора филол. наук / Московский государственный областной университет. М., 2012. С. 377.


[Закрыть]. И хотя такое определение представляется нам преувеличением, очевидно, что в 1838–1839 гг. критик отнюдь не избегал публичных суждений, касающихся православной веры, самодержавия и народности. Более того, он способен был поучать своих читателей едва ли не как стоящий на амвоне проповедник: «Да, только тот постигал и чувствовал в себе откровение вечных тайн бытия, только тот вкусил от бессмертного хлеба божественной истины, – кто отрекался от самого себя, от своих личных интересов, кто погружался в сущность Божества до уничтожения своей личности и свою личность, как жертву, добровольно приносил Богу… Только тот воскреснет в Боге, кто умер в нем… Вечная жизнь достигается путем смерти, путем уничтожения… А благодать дается только тому, кто, смирив порывы буйного рассудка и с корнем вырвав из сердца своего семена гордости и самообольщения, бил себя в грудь и повторял с мытарем: “Грешен, Господи, отпусти мне грехи мои!”» (3; 77–78).

Стоит добавить, что при создании «Московского наблюдателя», руководимого В. П. Андросовым и С. П. Шевыревым, они пользовались несомненным покровительством Уварова. Поддержав прошение об учреждении журнала тот прямо заявил Николаю I о потребности в «повременном издании, которое могло бы служить некоторым противодействием петербургским периодическим сочинениям, находящимся почти в одних руках, и сделавшимся чрез то как бы монополиею немногих лиц»[180]180
  РГИА. Ф. 772. Оп. 1. Д. 724. Л. 8 об. Подробнее об отношении Уварова к этому изданию см.: Бадалян Д. А. Журнал «Московский наблюдатель», С. С. Уваров и московская цензура: к истории борьбы в русской периодической печати 1830-х годов // Русско-Византийский вестник. 2021. № 1 (4) (в печати).


[Закрыть]. Однако деятельность первоначальной редакции «Московского наблюдателя», в значительной степени была парализована усилиями московской цензуры, которую возглавлял гр. С. Г. Строганов, хотя и находившийся в подчинении Уварова, но являвшийся его давним противником. Уже ослабевший интерес министра к журналу окончательно подорвала публикация стихов А. С. Пушкина «На выздоровление Лукулла», состоявшаяся на рубеже 1835–1836 гг. (редакция журнала не догадывалась, что они направлены против Уварова). Какую же позицию в борьбе «партий» занял «Московский наблюдатель», перешедший под контроль Белинского и М. М. Бакунина?

Г. Г. Рамазанова, рассмотрев его содержание за все время выхода, сделала вывод, что «никаких принципиальных расхождений в идеологии журнала периодов его редактирования Шевыревым и Белинским не существует» [181]181
  Рамазанова Г. Г. Журнал «Московский наблюдатель»: эстетическая позиция и литературные публикации. С. 369.


[Закрыть]. Такое утверждение противоречит позиции целого ряда советских исследователей, старательно подчеркивавших различия двух «Наблюдателей»[182]182
  Например: Очерки по истории русской журналистики. Т. 1: XVIII век и первая половина XIX века / Ред. коллегия: В. Е. Евгеньев-Максимов и др. Л., 1950. С. 382, 562.


[Закрыть]. Однако, сознавая это, Г. Г. Рамазанова настаивает: «…объективно взгляды Белинского этого периода его духовной биографии совпали с взглядами Шевырева почти по всем принципиальным вопросам. Это относится как к этическим вопросам – религии, православного воспитания, воспитания уважения к царской семье, социальным – отношения к историческому прошлому России, к петровским реформам, к революционным настроениям на Западе, и эстетическим – среди которых главный – отношение к творческому наследию Пушкина»[183]183
  Рамазанова Г. Г. Журнал «Московский наблюдатель»: эстетическая позиция и литературные публикации. С. 377.


[Закрыть].

Значит ли это, что «Московский наблюдатель», руководимый Белинским, пользовался поддержкой Уварова так же как в период редакторства Шевырева и Андросова? Нет, мы не имеем тому даже косвенных подтверждений. Министр остался равнодушен к обновлению «Наблюдателя» и рассчитывал на появление «Москвитянина», разрешение на издание которого он выхлопотал у императора в декабре 1837 г. Вполне возможно, молодой публицист и не был посвящен в обстоятельства противоречий, разделявших две столичные группировки.

Однако именно к тому времени относятся его первые продуктивные контакты с будущими его покровителями из антиуваровского лагеря.

Обратим внимание, рецензии на какие именно книги посчитала Г. Г. Рамазанова свидетельством православных убеждениях Белинского? Это произведения А. Н. Муравьева, получившего в 1830-е гг. известность как духовный писатель и паломник «Письма о богослужении Восточной кафолической церкви» (СПб., 1838) и «Воспоминания о посещении святыни московской государем наследником (СПб., 1838). Однако мы не видим оснований утверждать, что именно их содержание явилось главным или хотя бы существенным фактором для выбора рецензента. Ведь из многочисленных издававшихся тогда религиозных книг и брошюр более ни одна не привлекла внимание Белинского [184]184
  Исключение составляет отклик на работу немецкого проповедника, бывшего директора Российского библейского общества И. Е. Госснера «Сердце человеческое есть или храм божий, или жилище сатаны…». Вероятно, ее выбор был связан не с содержанием книги, а с тем, что она являлась продукцией типографии Конрада Вингебера. Прежде, в 1835 гг., Белинский опубликовал рецензии на 24 книги, напечатанные в этой столичной типографии. Ни один другой издатель в тот год не удостоился такого внимания критика. К примеру, из книг, выпущенных московской типографией Н. С. Степанова, его отклик заслужили 22 издания. А ведь именно в этой типографии тогда печатали «Телескоп» и «Молву» (в 1838 г. Степанов приобрел «Московский наблюдатель», который поручил редактировать Белинскому). Из других петербургских типографий максимум откликов критика получили издания типографий Х. Гинце и Н. И. Греча (на 8 и 7 их книг соответственно). Вообще вопрос о выборе Белинским для рецензирования продукции того или иного издателя или типографии заслуживает особого исследования.


[Закрыть]. Добавим, что быстро ставшие популярными «Письма о богослужении Восточной кафолической церкви» впервые увидели свет еще в 1836 г. Но тогда они не вызвали интереса Белинского. Почему же они привлекли его внимание сейчас?

Начать надо с того, что обе книги Муравьева были отпечатаны в типографии III отделения, а их автор являлся двоюродным братом управляющего этим отделением А. Н. Мордвинова (в детстве тот два года воспитывался в семье Муравьевых). И хотя в марте 1839 г. Мордвинов был отправлен в отставку, это не прервало связи Муравьева с III отделением: он продолжал пользоваться услугами его типографии. Этот плодовитый писатель на протяжении многих лет печатал в ней свои издания. Не считая свыше десятка заглавий других книг, только издания «Писем о богослужении…» выходили здесь еще в 1839, 1842, 1844, 1848, 1860 гг.

Конечно, сам по себе выбор двух книг, отпечатанных в типографии III отделения, мало что говорит. Однако его стоит рассматривать в одном ряду с другими фактами. Напомним: в 1838 г. Белинский, только приступив к изданию «Московского наблюдателя», в первой же его номере поместил доброжелательную рецензию, посвященную «Альманаху на 1838 год», который издал адъютант Л. В. Дубельта [185]185
  Генерал-майор Л. В. Дубельт, с 1835 г. являвшийся начальником штаба корпуса жандармов, в марте 1839 г. стал одновременно управляющим III отделением.


[Закрыть] В. А. Владиславлев. Со следующего 1839 г. Владиславлев в течение 5 лет продолжал ежегодно печатать альманах под названием «Утренняя заря», и Белинский на все его выпуски откликался неизменно доброжелательными рецензиями. Это отметил еще М. К. Лемке, а затем – В. И. Кулешов и О. А. Проскурин [186]186
  Лемке М. К. Николаевские жандармы и литература 1826–1855 гг.: по подлинным делам Третьего Отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии. М., 2014. С. 126; Кулешов В. И. «Утренняя заря, альманах на 1840 год, изданный В. Владиславлевым. Второй год» // Литературное наследие. Т. 57: В. Г. Белинский. III. М., 1951. С. 540; Проскурин О. А. Литературные скандалы пушкинской эпохи. С. 345. Единственный из журналистов, кто попытался было нелестным образом отозваться об издании Владиславлева – Погодин. В письме В. И. Далю он рассказывал, что для 1-й книги «Москвитянина» 1842 г. приготовил рецензию, в которой «пощелкал порядочно» «Утреннюю Зарю». Однако Гоголь предостерег его от того, чтобы «нажить сильного врага и задаром» и помог рецензию переделать (Переписка В. И. Даля и М. П. Погодина / Публ. А. А. Ильина-Томича // Лица: Биогр. альм. М.; СПб., 1993. Вып. 2. С. 329–330).


[Закрыть].

В 1838 г. помимо рецензии на «Утреннюю зарю», Белинский поместил рецензию на «Повести и рассказы» Владиславлева, а из изданий типографии III отделения обратил внимание на два: роман А. П. Степанова «Тайна» и «Повести и рассказы» П. П. Каменского. Отклик на последнюю книгу никак нельзя назвать дружественным. Известно, что ее автор, знакомый критика по Московскому университету, подражатель А. А. Бестужева-Марлинского, до ноября 1838 г. служил в III отделении. Но это обстоятельство, вероятно, не сильно беспокоило рецензента, так как Каменский занимал должность всего лишь младшего помощника экспедитора.

В следующем 1839 г. Белинский подготовил отклики на очередной сборник «Утренней зари» и три новых издания типографии III отделения. Это были рассказ В. Н. Олина «Странный бал» и уже упомянутые книги Муравьева.

Добавим, что прежде, в 1835–1836 гг., молодой критик обращал внимание на издания типографии III отделения заметно менее: за два года он отрезензировал 4 ее книги. И вышедшие в 1835 г. первые две части «Повестей и рассказов» Владиславлева тогда не имели у него отклика. Иначе говоря, первые, пока еще заочные, контакты Белинского с Владиславлевым и его коллегами, возникли в 1838–1839 гг. Так, 22 февраля 1839 г., обращаясь к петербуржцу И. И. Панаеву, он писал: «Кланяйтесь от меня г. Владиславлеву. Я получил от него подарок и письмо – за то и за другое от души благодарю» (11; 363). В следующем письме к Панаеву, отправленном спустя всего лишь три дня, он просил выразить Владиславлеву его уважение и добавлял: «Попросите его засвидетельствовать мое почтение М. М. Попову, моему бывшему учителю, который во время όно много сделал для меня, и живая память о котором никогда не изгладится из моего сердца» (11; 364).

В то время Попов служил обер-аудитором в штабе корпуса жандармов, и возможно именно он предложил своему бывшему ученику для рецензии книги, выпущенные типографией III отделения. Еще более вероятно, что Попов явился посредником при знакомстве молодого критика с адъютантом начальника штаба корпуса жандармов. Причем, это, пусть и заочное, знакомство развивалось весьма быстро. 19 августа того же года Белинский в письмах А. А. Краевскому и Панаеву уже рассказывал, что пообещал Владиславлеву подготовить для его альманаха статью о «Каменном госте» (11; 370, 374). И хотя статью эту он не успел написать, на появление альманаха откликнулся рецензиями в двух изданиях [187]187
  Краткая рецензия была опубликована в «Литературной газете», пространная – в «Отечественных записках». Принадлежность последней Белинскому установлена В. И. Кулешовым (Кулешов В. И. «Утренняя заря, альманах на 1840 год, изданный В. Владиславлевым. Второй год». С. 541). Об ограниченности времени у Белинского для работы над статьей говорит то, что цензурное разрешение «Утренней заря» на 1840 г. датировано 14 октября 1839 г.


[Закрыть]. Ну, а когда Белинский переехал в столицу, он познакомился с адъютантом Дубельта настолько близко, что тот посвятил его в свои литературно-издательские планы: 1 марта 1840 г. критик сообщил в письмах в Москву к В. П. Боткину и Бакуниным подробности содержания задуманного тем следующего выпуска «Утренней зари» (11; 473, 496).

Важно подчеркнуть, Попов был любимым учителем Белинского в пензенской гимназии, и в течение 1830-х гг. они хотя бы изредка поддерживали отношения. Так, в 1830 г. он и Лажечников приглашали 18-летнего Виссариона для участия в задуманном им альманахе «Пожинки» (11; 35–37, 600). В 1838–1839 гг. Попов не мог не заметить и не оценить творческий рост Белинского, который в «Московском наблюдателе» уже являлся самостоятельной фигурой, а не сотрудником Надеждина, как было двумя-тремя годами ранее. Для бывшего учителя, еще не ставшего ответственным чиновником III отделения, но приблизившегося к тому, на руку было показать своему будущему начальству, как он умеет поддерживать интересы этого учреждения. В свете сказанного довольно убедительно выглядит заключение О. А. Проскурина: «Вполне вероятно, что само приглашение Белинского в “Отечественные записки” было если не организовано, то по крайней мере в той или иной мере санкционировано III Отделением»[188]188
  Проскурин О. А. Литературные скандалы пушкинской эпохи. С. 344.


[Закрыть].

Около 22–24 октября 1839 г. Белинский, как известно, по приглашению Краевского переехал в Санкт-Петербург, став сотрудником «Отечественных записок». Добавим: журнала, возрождение которого происходило при поддержке III отделения и одним из пайщиков которого являлся Владиславлев [189]189
  Подробнее см.: Там же. С. 342–347.


[Закрыть]. Это событие – переезд Белинского – немного опередило другое: 14 ноября Попов начал службу в III отделении в качестве старшего чиновника особых поручений [190]190
  Оксман Ю. Г. Переписка Белинского. Критико-библиографический обзор. С. 449.


[Закрыть] (по другим данным – начальником 1-й экспедиции, ведавшей всеми политическими делами, а с 1841 г. служил чиновником особых поручений [191]191
  Березкина С. В. Статья чиновника III отделения М. П. Попова «Александр Сергеевич Пушкин» // Русская литература. 2013. № 1. C. 106.


[Закрыть]).

Сам Попов в конце 1850-х гг. вспоминал, что «по переезде в Петербург» молодой критик сразу же отыскал своего бывшего наставника и «в первые пять или шесть лет жизни Белинского в Петербурге» он посещал Попова «довольно часто» [192]192
  Лажечников И. И. Заметки для биографии Белинского // Лажечников И. И. Басурман. Колдун на Сухаревой башне. Очерки-воспоминания. М., 1989. С. 441–442.


[Закрыть]. Иными словами, тесное общение с Поповым продолжалось у Белинского до тех пор, пока он не надумал уйти из «Отечественных записок»[193]193
  Анненков вспоминал: «С половины 1845 года мысль покинуть “Отечественные записки” не оставляла Белинского» (Анненков П. В. Литературные воспоминания. С. 285). Сам Белинский писал 2 января 1846 г. Герцену: «Я твердо решился оставить “Отечественные записки” и их благородного бескорыстного владельца. Это желание давно уже было моею idee fixe» (12; 252).


[Закрыть].

Вот как Попов рассказывал о своем общении с Белинским: «Споры у нас случались беспрестанные. Он сам любил поспорить. <…> Споры литературные, в которых вольному воля, никогда не оканчивались у нас размолвками. Иногда мы расставались, я нахмуренный, он вполне взволнованный, но через месяц, через два опять он звонил у моих дверей, и я опять встречал его как гостя, по котором соскучился» [194]194
  Лажечников И. И. Заметки для биографии Белинского. С. 442.


[Закрыть]. Конечно, такой убежденный и так сказать «идейный» человек как Белинский, не стал бы агентом тайной полиции, но страстный, увлекающийся, он вполне мог оказаться объектом манипуляций в руках того, кого с отроческих лет считал «лучезарным явлением».

В годы, проведенные Белинским в «Отечественных записках» или иначе говоря – в близком общении с Поповым, позиция критика не сразу, но сильно меняется. В его статьях уже не найти пафосных рассуждений о «православии, самодержавии и народности». И хотя критик в его петербургский период не утратил вовсе своих прежних религиозных потребностей и стремлений [195]195
  На это, к примеру, обратил внимания еще Н. И. Барсов в 1877 г., по прочтении писем Белинского (Барсов Н. И. Белинский как религиозный мыслитель (Белинский, его жизнь и переписка. Сочинения А. Н. Пыпина. Два тома. С.-Петербург. 1876 год) // В. Г. Белинский: pro et contra. Личность и творчество В. Г. Белинского в русской мысли (1848–201 1): антология. СПб., 201 1. С. 378–379).


[Закрыть], они трансформировались у него настолько, что при саркастическом упоминании «уваровской триады» он отпускал в письмах насмешливые реплики о кутье, мощах, «пономарском звоне» или «моралистах, пиетистах, мистиках, ханжах, лицемерах, обскурантах» (12; 50, 61, 104).

После переезда в Санкт-Петербург Белинский в своих письмах (например, к Н. Х. Кетчеру 3 августа 1841 г.) отпускал в адрес Уварова насмешки настолько неприличные, что издатели его академического собрания сочинений не решились полностью их воспроизвести, заменив самые скабрезные выражения многоточиями (12; 61–62). Однако он никогда не позволял себе подобного в отношении Бенкендорфа или кого-либо, связанного с III отделением.

Проскурин отмечает: «Даже и по выходе из “примирительного периода” Белинский должен был устраивать III Отделение больше, чем подозрительные москвичи: очень кстати были и его неизменная имперская великодержавность, и преклонение перед царями-деспотами (которых он искренне почитал реформаторами и светочами прогресса), и доходившая до исступления ненависть к наследникам “русской партии” (к “москвитянам” и позднее – к славянофилам: выступления вроде памфлетов на Киреевского были для III Отделения сущим кладом), и непрерывные издевательства над поколением подозрительных дворянских литераторов…»[196]196
  Проскурин О. А. Литературные скандалы пушкинской эпохи. С. 346.


[Закрыть].

Есть еще одна приобретенная в Петербурге черта деятельности Белинского-публициста, в культивации и эксплуатации которой была заинтересована «немецкая партия».

Развитие национального сознания в России не могло обойти вниманием истории отношений русского народа с иными славянскими народами и размышлений о том, что такое славянское общность. Более всего к этому побуждали первые в России ученые-славяноведы. И хотя стремление славян к единству – даже не политическому, а хотя бы лишь культурному – в то время получило только свое первое развитие, оно вызвало настороженность и страх среди правящих элиты германских земель, а вслед за тем и у придворной «немецкой партии» в России.

Характерно, что еще с конца 1820-х гг. в русской печати стали появляться отзывы о трудах основателя отечественного славяноведения Ю. И. Венелина, в которых звучала не просто критика, а едкая ирония или даже издевка. Причем, позволяли себе такое именно подконтрольные III отделению издания: «Московский телеграф» [197]197
  Н. А. Полевой в 1829 г. назвав слависта ученым невежеством, заявил: «… нельзя читать книги г-на Венелина не смеясь, и смеяться не досадуя». (Московский телеграф. 1829. № 16. С. 486).


[Закрыть], «Библиотека для чтения»[198]198
  В 1836 г. этот журнал писал: «Г. Венелин, южный славянин, хотел отличиться в русской литературе этимологическою шуткою: ему вспало однажды на мысль доказывать, извините, “набрасывать”, что булгары были коренные славяне; и что даже Адам был славянин, серб или карпато-рос, не помню, только не немец и не турок» (Библиотека для чтения. 1836. Т. 16. Отд. 6. С. 41).


[Закрыть] и «Северная пчела»[199]199
  В 1843 г. Булгарин, сославшись на рецензию, опубликованную двумя днями ранее в «Северной пчеле», заявил, что ее автор «объявил мнение о трудах покойного Венелин, совершенно противоположное» его «мнению, неоднократно изложенному». Далее он заявил: «…мы нисколько не согласны с мнением рецензента на счет важности исторических изысканий г. Венелина и почитаем их вовсе неосновательными или даже мистификацией» (Северная пчела. 1843. 14 января. № 10. С. 38). В действительности в рецензии, на которую Булгарин ссылался, Венелин даже не был упомянут (Северная пчела. 1843. 12 января. № 8. С. 31).


[Закрыть]. Белинский же в то время довольно доброжелательно отзывался о работах отечественных славяноведов. Примером чему его рецензия на книгу Ю. И. Венелина «О характере народных песен у славян задунайских» опубликованная на страницах «Молвы» в 1836 г. (2; 64–68).

Более того, в 1839 г. не только Белинский, но и Краевский, относился к ученому с уважением. Во 2-м номере «Отечественных записок» он поместил отрывок из его новой книги, сопроводив его вполне дружелюбным комментарием [200]200
  Венелин Ю. И. Принятие христианства славянскими народами до Кирилла и Мефодия // Отечественные записки. 1839. Т. 2. № 2. Отд. 2. С. 1.


[Закрыть].

Однако вскоре положение изменилось. В самом начале 1840-х гг. за пределами России, а затем и внутри ее был взят на вооружение новый миф – «панславизм». Немецкая и австрийская националистическая пропаганда выдвинула этот понятие как средство компрометации национальных движений славянских народов. По сути, термин «панславизм» возник еще прежде, чем стремление славян к единению приобрело сколько-нибудь серьезные формы [201]201
  Волков В. К. К вопросу о происхождении терминов «пангерманизм» и «панславизм» // Славяно-германские культурные связи и отношения / отв. ред. В. Д. Королюк. М., 1969. С. 47, 68–69; Мырикова А. В., Ширинянц А. А. Русофобский миф «панславизма» // Актуальные проблемы современного россиеведения: Сборник научных статей / под. общ. ред. М.А. Маслина, П. Е. Бойко; Сост. А. В. Воробьев. М., 2007. С. 240–244.


[Закрыть], и им умело запугивали российского монарха.

Как раз в этой ситуации весной 1841 г. началась полемика между журналами Краевского и Погодина, а следующий 1842 г. стал первым годом публицистических выступлений славянофилов, получивших это прозвище именно благодаря Белинскому. С 1842 г. он навешивал этот ярлык на всех, связанных с «Москвитянином», начиная с Погодина и Шевырева, и не связанным с ним, таких как Ф. Л. Морошкин и Н. В. Савельев-Ростиславич [202]202
  Цимбаев Н. И. Славянофильство: Из истории русской общественной мысли XIX века. М., 2013. С. 31–34.


[Закрыть].

Не преминул воспользоваться этой антиславянской компанией и попечитель Московского учебного округа гр. С. Г. Строганов, который еще прежде оказывал внимание Белинскому, А. И. Герцену, и другим западникам. 16 июля 1842 г. граф, обратившись к Уварову, указал на «некоторые журналы и в особенности “Москвитянин”», изображающие турецких и австрийских славян как «терпящих особое угнетение». Строганов спрашивал, согласно ли с видами правительства представлять Россию славянам как «главу, от которой могут они ожидать лучшего направления к будущности своей и явно рукоплескать порывам их к емансипации»?[203]203
  РГИА. Ф. 772. Оп. 1. Д. 1550. Л. 1–2.


[Закрыть] Уваров, очевидно, не желая отвечать на провокацию, заявил, что вопрос этот выходит за пределы компетенции министра народного просвещения, и за разрешением его попечителю следует обратиться выше, через московского генерал-губернатора [204]204
  Барсуков Н. П. Жизнь и труды Н. П. Погодина. СПб., 1892. Кн. 6. С. 146.


[Закрыть].

В это время и Белинский вполне усвоил насмешливый и даже едкий тон, каким рассуждали об исследователях славянства их противники. Примером чему его рецензия на «Славянский сборник» Н. В. Савельева-Ростиславича: «Трепещите и кланяйтесь, читатели! Вы готовитесь иметь дело с книгою, которая – бездна премудрости, океан учености… <…> Предмет книги самый ученый – славянский мир, иначе словянщина или словенщина… Цель книги – восстановление русской народности, будто бы съеденной врагами нашими, немцами» (9; 181).

Весьма успешные попытки скомпрометировать славян и славянофилов в глазах власти имели продолжение и после смерти Бенкендорфа, когда в 1847 г. по инициативе III отделения было раздуто дело Кирилло-Мефодиевского общества. Причем, в докладах III отделения императору оно называлось «украйно-славянофильским»[205]205
  ГАРФ. Ф. 109. 1 эксп. 1847. Д. 81. Ч. 19. Л. 134 об., 144, 153.


[Закрыть], а его участников именовали «славянистами» и в один ряд с ними ставили славянофилов[206]206
  Там же. Л. 43 об., 44, 46, 82 об., 83, 101, 102.


[Закрыть]. Императору при этом было доложено, что «в “Отечественных записках” помещено несколько весьма умных и сильных выражений против славянофилов», и более того: «Краевский поощрен к продолжению помещения в его журнале статей в опровержение славянофильских бредней»[207]207
  Там же. Л. 101 и 102.


[Закрыть].