Текст книги "Жизнь языка: Памяти М. В. Панова"

Дорогой Михаил Викторович!

Большое спасибо за письмо. Оно занимает первое место среди доставивших мне радость реакций на мою книжечку. Я давно оценила Ваше умение содержательно хвалить и тепло реагировать на вышедшие книги. (Много лет назад Сан Саныч давал мне прочесть Ваше очень теплое письмо по поводу, очевидно, одного из «Введений», которое произвело на меня большое впечатление.)

Похоже, я не так уж далека от истины в своей дарственной надписи (которую писала не без робости). Все-таки удивительна Ваша фраза «Это редкость – любить АСП!» Редкость – не любить его, но он совсем не нуждается в том, чтобы быть любимым поэтом, он выше или вне этого понятия. Я хочу даже не предложить ответ на модный во все времена вопрос «За что вы любите Пушкина?», а попытаться сформулировать, почему он занимает такое исключительное, ни с чем не сравнимое место среди всех литературных любвей и пристрастий. Причина этого – в почти неправдоподобном приближении к совершенству, чем он и пробуждает в большинстве людей те самые «чувства добрые». Известно, что Пушкин – едва ли не единственный автор, которого невозможно пародировать. В самом деле, как можно пародировать совершенство? В замечательной статье о пародии, разоблачавшей лжепародиста Александра Иванова, Бенедикт Сарнов тоже объясняет непародируемость Пушкина; не помню точно его формулировку, моя мне нравится больше.

Должна «объясниться» насчет Татьяны. Я ведь не писала школьное сочинение «Образ Татьяны» (в школе я ненавидела сочинения и очень плохо их писала), а точно ответила на вопрос «Что читала Татьяна?», «разоблачив» очень меня удивляющие заблуждения двух замечательных авторов. Ну разве же она не заблудилась (видовая пара к заблуждаться) дважды в отношении Онегина, основываясь на прочитанных книгах?

Кстати, у меня есть претензия к великому автору. Про Онегина мы знаем, что у него были и Madame и Monsieur, а у Татьяны? Ведь не няня же так выучила ее французскому!

И еще об одном недоумении. Не странный ли вопрос задает Онегин: «Скажи, которая Татьяна?» Это, может быть, можно понять «по Фрейду», но не с точки зрения светского обихода: Онегин просил друга представить его невесте. А там ведь были всего-навсего две девицы!

Еще раз спасибо за письмо.

Н. А. Есъкова

[В постскриптуме я выразила мысль, что при желании можно продолжить переписку, но ответа на свое письмо не получила.]

Последнее письмо от Михаила Викторовича я получила «с оказией» в начале 2000 года. Это было поздравление с юбилейной датой.

В сентябре того же года отмечалось 80-летие Михаила Викторовича Панова. Я поздравила его посланной по почте «телеграммой» (текстом, составленным из газетных заголовков, наклеенных на стандартный телеграфный бланк: этот «заголовочный жанр» был распространен в нашем институте). «Телеграмма» заканчивалась пожеланием: «чтоб хотелось и моглось!»

Кроме того, я послала МВ по почте мой материал для подготовленного сборника к юбилею А. А. Реформатского (16 октября 2000 года «ему исполнилось бы 100 лет» – как теперь стало принято писать): «Хронику реформатских чтений», мемуар «Вспоминая Учителя» и упоминавшийся выше «j-ик». Мне очень хотелось, чтобы Михаил Викторович прочел мои воспоминания о Сан Саныче, и я не без основания считала вероятным, что напечатанного сборника он не увидит… Сборник вышел только в 2004 году, а в конце 2001-го Михаила Викторовича не стало…

Я не имею подтверждения, что мои почтовые отправления благополучно достигли адресата.

III. M. В. Панов в нашей памяти…
«Еще не раз вы вспомните меня и весь мой мир, волнующий и странный»

Н. А. Еськова. Иванова-Лукьянова (Москва). Панов – педагог[40]40
  Эта статья была опубликована в приложении газеты «Первое сентября» – «Русский язык» № 36 (сентябрь 2001) и была привезена М. В. Панову в день его рождения… Через месяц с небольшим Михаила Викторовича не стало.


[Закрыть]

Михаил Викторович начал свою педагогическую деятельность в школе, где проработал учителем русского языка восемь лет. Сейчас, когда ему исполнился 81 год, этот период словно приблизился: он часто вспоминает школу, создает для нее учебник, работа над которым не прерывается в течение трех десятилетий; к нему до сих пор приходят его школьные ученики. Когда-то я написала ему, что перехожу работать из школы в институт, – и он ответил, что теперь общение со студентами уже не будет таким ярким, как со школьниками, хотя и в институте можно найти много интересного. Работа в школе помогла М. В. Панову стать уникальным методистом. Его методические приемы преподавания русского языка, изложенные в разные годы в докладах, спецкурсах, учебниках для русских и национальных школ, поражают своей изобретательностью, остроумием и абсолютной практической ценностью. Особенно интересен иллюстративный материал, его познавательная и эстетическая полезность. Эти тексты воспитывают. Обращение к детям у Михаила Викторовича – не стариковское прощание с жизнью, а энергичное усилие поднять уровень школьного преподавания, используя в полной мере детскую одаренность. Так, в экспериментальном школьном учебнике М. В. Панов не идет по пути упрощения, а уже в младших классах вводит понятие фонемы и позиции. Настоящим подарком детям стал «Словарь юного филолога», которому ученый отдал часть своей жизни, тщательно продумывая сначала состав авторского коллектива книги, а потом терпеливо работая с ним над каждой статьей словаря и подбирая такие иллюстрации, которые разбивают стереотипные представления о писателях и филологах и показывают их с незнакомой, неожиданной стороны.

Так легок слог, так доступны и увлекательны многие пановские тексты, что кажется: и писал он их с необыкновенной легкостью. Но легкость эта – результат огромного, титанического труда. Недавно я спросила, легко ли он пишет. «Очень трудно, – последовал ответ. – Много раз переделываю. Стремлюсь, чтобы ритм напоминал разговорный». И рассказал, что, когда кто-то из Челябинска опубликовал его лекции по методике, он впервые заметил, что их ритм действительно похож на разговорный.

Возможно, работа в школе определила и особенности Панова как вузовского преподавателя. Свои первые лекционные курсы Михаил Викторович начал читать в Московском городском педагогическом институте им. В. П. Потемкина. До него «Введение в языкознание» вел А. А. Реформатский. В институте это имя было овеяно легендой, о нем говорили с восхищением и страхом. Вспоминали, как трудно сдавать ему экзамены: одному ни за что «отлично» ставит, а другой все знал, все учил – и «неуд». Рассказывали, что кто-то только вошел, рассказал лингвистический анекдот – и сразу вышел с пятеркой, а кому-то он задал такой вопрос, на который даже в коридоре никто не смог ответить. Сам облик Реформатского совпадал с образом старинного профессора. Мы знали, что он дружит с Рихтером (за билетами на его концерты мы уже тогда простаивали сутками), и это чрезвычайно усиливало притяжение к нему. Но наша нулевая лингвистическая подготовка не позволила нам тогда в полной мере оценить великих учителей.

А ведь Мосгорпед собрал в своем скромном школьном здании в Гавриковом переулке (около станции метро «Красносельская») лучших лингвистов и литературоведов того времени. Здесь читали свои лекции Рубен Иванович Аванесов, Григорий Осипович Винокур, Владимир Николаевич Сидоров, Абрам Борисович Шапиро, Лидия Николаевна Шатерникова, Иван Афанасьевич Василенко, Андрей Чеславович Козаржевский, Сергей Михайлович Бонди, Виктор Давыдович Левин, Леонид Петрович Гроссман, Юрий Михайлович Кондратьев, Николай Иванович Балашов, Ольга Александровна Державина, Сергей Федорович Елеонскин, Евгений Борисович Тагер, Лидия Павловна Гедымин и другие замечательные преподаватели. Дух захватывает от простого перечисления имен этих ярких и прекрасных людей. Мы любили их и гордились ими. Годы учебы в МГПИ прошли в обстановке взаимной любви студентов и преподавателей. Никто не заставлял нас часами просиживать на кафедре, обсуждая, редактируя, рисуя очередной номер «Языковеда» – газеты, выпускаемой на факультете под руководством Михаила Викторовича. А Евгений Борисович Тагер, приобщивший нас к своим любимым поэтам Марине Цветаевой и Борису Пастернаку, водивший студентов на интересные доклады в Институт мировой литературы АН СССР, на выставки Р. Фалька, А. Матвеева, М. Шагала, импрессионистов, в Музей изобразительных искусств им. А. С. Пушкина! Никто не заставлял его это делать. А на один из литературных вечеров в институт он пригласил И. Оренбурга. Почти на всех концертах Рихтера мы видели Е. Б. Тагера. Тогда еще преподавателей вузов направляли в рабочие коллективы проводить антирелигиозную пропаганду. Л. Н. Шатерникову послали на ЗИЛ (тогда ЗИС). Она так замечательно изложила содержание и особенности всех четырех Евангелий (от Матфея, Марка, Луки и Иоанна), что рабочие очень заинтересовались. Начали заглядывать в церковь даже те, кто раньше об этом и не помышлял.

Все, что любили наши преподаватели, любили и мы. И эти интересы у большинства из нас остались на всю жизнь.

Читать лекции в таком институте, да еще после своего знаменитого предшественника и учителя, было для М. В. Панова, наверное, совсем не просто. С одной стороны, нельзя было опустить высоко поднятую планку, с другой – как теперь кажется, нужно было самый трудный предмет сделать самым понятным. Как в школе. Мы, выпускники 1959 года, были первыми слушателями лекции Михаила Викторовича. Ему было тогда 35 лет. Аудитория в 100 человек дышала одним дыханием, сидели как загипнотизированные. Все было не только интересно, но и абсолютно понятно. Самые трудные понятия фонологии, введенные А. А. Реформатским, были доведены до такой ясности, что на всю жизнь закрепились в памяти.

С первых же лекций вокруг Панова образовалось некое магнитное поле, сила которого увеличивалась с каждой лекцией.

Учебник Реформатского, казавшийся нашим предшественникам невообразимо трудным, становился не только понятным, но и глубоким, а его автор предстал перед нами лингвистом, провозгласившим систему языка как философскую и эстетическую сущность. Так ученик Реформатского подготовил нас к восприятию новой тогда теории своего учителя. Перефразируя слова Белинского, можно сказать, что Панов смог стать учителем для всех нас потому, что он был гениальным учеником. С благоговением он вспоминает Д. Н. Ушакова, А. М. Сухотина. Вспоминает, как он первокурсником в первый раз присутствовал на собрании лингвистического кружка, где А. М. Сухотин делал доклад о ритме прозы. С тех пор он берег эту тему, хотя никогда не говорил о ней. А. А. Реформатского он называл человеком эпохи Возрождения, имея в виду широту его интересов, глубокое знание и понимание искусства. Эти черты присущи в полной мере и самому Панову.

Своим старшим наставником и ангелом-хранителем Михаил Викторович считал Ивана Афанасьевича Василенко, много лет возглавлявшего кафедру русского языка в МГПИ. Это был большой, толстый, веселый и добрый человек. Он предоставил молодому преподавателю полную свободу действий. Нам казалось, что для молодых русистов, работавших тогда на кафедре, он был не начальником, а старшим другом. Такое же отношение уважительности было и у этих молодых преподавателей к студентам. И мы, студенты, в свою очередь, любили их и до сих пор никого не забыли. Это Марина Сергеевна Бунина, Светлана Георгиевна Капралова, Татьяна Николаевна Кандаурова, Ольга Александровна Князевская, Ирина Артемьевна Кудрявцева. Они были молоды, талантливы, доброжелательны и вносили струю задора и свободомыслия в нашу студенческую жизнь. Однажды на первом курсе мы в первый раз сбежали с какой-то лекции и крадучись спускались по лестнице. Вдруг перед нами выросла огромная фигура Василенко. Сердце замерло. А он, загородив проход, грозно прогремел: «Не всякий вас, как я, поймет!» С какой радостью выбежали мы тогда из института, впервые ощутив настоящую свободу студенческой жизни, как мы тогда ее понимали.

Взрослые понимали свободу по-своему: именно наш институт открыл свои двери для лингвистов – бывших политзаключенных и эмигрантов. Так, на кафедре русского языка стал работать В. Н. Сидоров. Поведение наших преподавателей определенно и явно свидетельствовало о том, что мерилом человеческой ценности является не политическая активность и партийная принадлежность, а ум, совесть и талант. Это была другая сторона свободы, и за нее многие ученые дорого заплатили. «Талантливым людям не прощают их таланта» – не раз слышала я от Панова эту горькую фразу, которую к себе он, конечно, не относил, но беда коснулась и его: Панов-ученый был лишен работы в академическом институте в самый яркий и плодотворный период своей деятельности.

Но, к счастью, Панов-лектор был сохранен для московской общественности. Заведующая кафедрой русского языка МГУ К. В. Горшкова, проявив опасную по тем временам гражданскую смелость, из года в год приглашала Михаила Викторовича читать спецкурсы. Вот на них-то и повалила вся Москва. Самая большая аудитория филфака переполнялась за четверть часа до начала лекции. Сидят на подоконниках, на ступеньках, стоят около доски и преподавательского стола – войти в аудиторию невозможно. Но вот к аудитории подходит Панов. Толпа раздвигается ровно настолько, чтобы пропустить одного человека, и снова смыкается. Лекция начинается – и проходит на одном дыхании.

Студентам университета уже привычно стало видеть на задних партах пожилых людей. Среди них и мы, его первые студенты, «пановские девочки», как нас называли. Но новые студенты смотрели на него такими же влюбленными глазами.

Казалось бы, можно ли слушать одну и ту же тему по орфоэпии четыре-пять раз? Оказывается, у Панова можно, потому что лекции всегда разные и новая лекция всегда интереснее предыдущей: в ней новые имена, новые факты из разных областей науки, культуры, искусства, неожиданные параллели.

Когда Михаил Викторович читал спецкурс по истории русского поэтического языка, каждая лекция становилась событием. Помнится, одна лекция пришлась на 31 декабря. Аудитория почти пустая – всего человек 20. Панов спокойно говорит: «Да, не зря бытует мнение, что Тютчев – поэт для немногих». И начинается таинство поэтических откровений. Выходим – опьяненные тютчевской поэзией и своеобразием его языка. Кто-то говорит: «Каждая лекция – это концерт». Его манера чтения стихов – не актерская, не поэтическая (вспоминается любимая тема Михаила Викторовича: противопоставление актерской и авторской манеры чтения стихов), но здесь она особенная – пановская: тихий голос, монотонная интонация, щемящая печаль в оглушении концовок строфы – и при этом отчетливая слышимость выразительных поэтических средств. А совсем недавно все узнали, что и сам он поэт. Вышел маленький сборник его стихов, написанный в течение большой жизни.

Однако никакой жизни не хватит для того, чтобы реализовать идеи, которые переполняют его лингвистическое сознание. Новые темы рождались из самой жизни. Как-то еще в институте, пробегая мимо него по лестнице, я весело поздоровалась: «Здрась, Мих. Виктч!» Он задержал меня и сказал, намеренно растягивая слова: «Галя, я все жду, когда вы мне скажете: „Здрав-ствуй-те, Михаил Викторович!“ – тогда я смогу поговорить с вами о газете». Это сопоставление разговорного «здрасьте» и размеренного «здравствуйте» было, возможно, началом работы над произносительными стилями. А когда, будучи заведующим сектором современного русского языка, он написал на заявлении сотрудницы об отпуске резолюцию «Надо дать» вместо «Не возражаю», чем вызвал недоумение бухгалтерии, он был поглощен новой тогда идеей функциональных стилей и показал на практике, что деловой стиль не терпит модификаций и состоит из штампов.

Мне посчастливилось быть первой аспиранткой Михаила Викторовича. «Первенькая» – как говорит он иногда. Занятие лингвистикой превратилось в творчество. В этом и состоит преподавательский талант Михаила Викторовича – учителя и ученика объединяет единый творческий процесс, в котором всё общее: и напряженность поиска, и радость открытия. Так, по крайней мере, казалось ученику.

Со мной так было и в институте, когда он руководил моей первой курсовой работой, и в аспирантуре… и потом… да и сейчас. Когда мы обсуждали тему диссертации, он спросил: «А что вы больше всего не любите?» Я призналась: «Морфологию». «Ну, тогда я вам дам тему по морфонологии», – сказал он. С этим я и уехала к себе в Ленинград. Я тогда преподавала литературу в старших классах и, конечно, хотела бы заниматься языком писателей. Но возражать было опасно: при всей нашей любви к Михаилу Викторовичу мы его побаивались. И вот в течение месяца я разыскивала в Публичной библиотеке сведения по морфонологии, перевела статью Трубецкого, но полюбить эту тему так и не смогла. Приезжаю в Москву, рассказываю об этом Панову, а он говорит: «Да что вы, Галя, я же пошутил». И предложил тему: «Ритм прозы». Это было счастливое время, несмотря на полную нагрузку в школе и заочную аспирантуру. Михаил Викторович сам ценил свободу и мне предоставил ее в полной мере. Никогда не подгонял, не торопил. Общение с руководителем – в письмах и открытках. Например, я пишу: «Ничего не сделала. Кажется, что вот-вот схвачу быка за рога, но бык носится как угорелый». Получаю ответ: «Быка за рога возьмете, и не одного. Выбирайте породистого». Когда я привозила отдельные куски диссертации, чаще всего был равнодушен, говорил скучая: «Это интересно», – что означало: плохо. Не сердился и не хвалил. Один раз только был недоволен – потом за это же и похвалил. Как-то в самой середине работы я показала ему таблицы и неожиданно услышала: «Готово. Оформляйте работу». Я стала возражать: ведь у меня еще почти год. «Ничего, – говорит, – будете лежать на печке и плевать в потолок». Так и вышло – диссертацию защитила за полгода до окончания аспирантуры.

Я и сейчас по-прежнему хожу в ученицах. Люблю приезжать к нему, а ухожу каждый раз с зарядом энергии и желанием работать. Он всегда интересен, остроумен и нов. Это и неудивительно: на его столе появляются все новые и новые книги. Говорит: «Как хорошо, что есть „Книга – почтой“». Поистине книги – его друзья; уходишь – и чувствуешь, что он не один. Правда, кажется, что книги отнимают жизненное пространство; они везде, даже на кухне и в прихожей, пирамиды из книг загородили и балконную дверь – единственный выход на воздух. Свободна только маленькая ниша, чтобы спать, и часть стола, чтобы писать.

А на подоконниках – голубые озера нежных фиалок, которые цветут в этой квартире круглый год.

Е.В. Красильникова (Москва). Помню…

После окончания Московского университета в 1973 году я получила направление в Институт русского языка, в сектор современного русского языка, которым руководил Михаил Викторович Панов. Два года я была стажером-исследователем, а затем стала сотрудником сектора. Всякий начинающий принимает на себя разнообразную техническую работу. Так было и со мной. Но с самого начала М. В. организовал для нас (Светланы Кузьминой, Марины Гловинской, Гали Бариновой, Лени Крысина, Ламары Капанадзе и меня) семинар, где читались и обсуждались доклады.

Когда возник вопрос о теме будущей кандидатской диссертации, была выбрана тема «Членимость слова». М. В. представил меня А. А. Реформатскому. Так сложилось, что я защитила диссертацию по плановой теме сектора «Русский язык и советское общество». Но благодаря М. В. возникли и сохранились до конца дней Александра Александровича мои добрые отношения с ним. Позднее мы пригласили в сектор для рассказа о МФШ Владимира Николаевича Сидорова. В университете я написала «исторический» диплом под руководством Петра Саввича Кузнецова. Госэкзамен сдавала Р. И. Аванесову. Так по-разному я начала узнавать «москвичей».

Михаил Викторович стал признанным главой школы в последней четверти XX века. К ее столетию он опубликовал специальную статью. Видимо, неслучайно в домашней беседе он делает такую запись: «Мое желание-совет: где можно, употреблять название:

МЛШ = Моск. лингв, школа.

МФТ = Моск. фонолог, теория.

Но не уродливое МФШ = Моск. фонолог, школа.

Не в одной фонологии дело!»

Вскоре я стала бывать в доме Михаила Викторовича. Большую часть пространства в нем занимали книги – филологические, художественная литература, альбомы, книги по искусству. Рабочий стол, за ним – фотографии Виктора Васильевича и Веры Алексеевны – родителей Михаила Викторовича. В комнате и кухне множество цветов в горшках, за которыми М. В. заботливо ухаживал. Над столом повешены легкие игрушки – подарки.

В доме нет телевизора, только приемник. Кроме книг М. В. собирал и хранил также многочисленные вырезки из газет, интересные в языковом отношении или с проблесками вольности. Книги дома, походы в книжные магазины, библиотека с редкими старыми и новыми книгами. Вместе с М. В., особенно в последние годы, мы бывали часто в букинистических магазинах. Однажды в букинистическом в конце Остоженки (у метро «Парк культуры») – чудо! – лежат «Столбцы» 1929 года Н. Заболоцкого, которым я занималась. Эта общая радость стала для меня и напутствием в работе над языком этого поэта.

Когда Михаил Викторович уже не мог выходить из дому, он просил покупать ему книги. Вот его заказы (по его запискам):

1) М. М. Пришвин. 20-е годы.

Дневник. Клюн (Автобиография)

Гинзбург Л. Дневник.

Переписка Л. Гинзбург и Н. Мандельштам.

2) «Минувшее» (сборник). Т. XXIII.

Малевич К. Собр. соч. Т. 2.

Лосев А. Ф. Дневник.

Русская стихотворная эпитафия.

Мейерхольд В. Э. К истории творческого метода.

Хабиас. Стая.

3) К. Малевич. Сочинения. Т. 3.

Я. Друскин. Дневники.

В. Даль. Соч. Т. 4.

Клюн (воспоминания).

Из книжных оценок М. В. приведу одну. У меня сохранилось его письмо о книге Евг. Трубецкого «Смысл жизни» (М., 1918): «Книга Евг. Трубецкого очень интересна, спасибо, что дали ее прочесть. Остро и совестливо поставлены мучительные вопросы христианства… без попыток обойти трудное. Автор близок мне в первую очередь пониманием, несглаженным, того, что может (и должно?) возбуждать мучение у тех, кто хотя бы и не принадлежит к этому мировоззрению, но хочет (нрзб.) с открытым сердцем понять его. Книга Е. Т. многое объясняет.

Очень глубоки его размышления об искусстве, о природе».

Мы виделись в Ленинской библиотеке. В докторском зале разговаривать нельзя, поэтому сохранились его записки:

«Простите, Леночка. Трудно ходить, и я хотел бы сэкономить свои шаги, чтоб еще не углубляться в каталог».

«Осталось работы на 1 час. Давайте сейчас сиганем в буфет. Я пойду медленно, а Вы – спустя 10 минут – быстро. Да?»

«Ура! Леночка! Лето! Я сплю уже без валенок и без шапки-ушанки».

В последние годы М. В. был профессором Московского открытого педагогического университета (теперь имени Шолохова). Кафедру русского языка в нем возглавляла Е. И. Диброва, которая проявляла к М. В. максимальное внимание. Здесь было отпраздновано и его 75-летие. В МОПУ он читал курсы по истории поэзии, по содержанию и методике преподавания русского языка в школе и др. Ежегодно делал доклады на институтских конференциях (они опубликованы).

Руководил дипломными работами. Сохранился один список предложенных им тем:

I. Взаимодействие рифмы и звуковых повторов в стихотворениях Пастернака.

Рифма Маяковского и Асеева (сопоставительное описание).

Ритмика Александрийских песен М. А. Кузмина.

Ритмические парадоксы в стихотворениях Андрея Белого и их значение для его поэтики.

Ритм и синтаксис у И. Бродского.

Звуковая гармония Батюшкова и Мандельштама (сопоставительный анализ).

П. Сравнение у Маяковского.

Символика быта у А. А. Блока (лингвистический анализ).

Двуплановая образность в лирике А. Белого (лингвистический анализ).

Приятие – неприятие мира в поэмах Павла Васильева (лингвистический анализ).

III. Сопоставление московской и пражской фонологических теорий.

Значение исследований Р. И. Аванесова для развития фонологических идей в лингвистике.

Под его руководством написаны дипломы (я была их рецензентом) Ю. В. Афиногенова «Звуковая гармония в поэзии Батюшкова», О. М. Тиунова «Звуковые повторы Б.Пастернака», две кандидатские диссертации – С. Барышевой и М. Яшуничкиной.

Во время заседаний кафедры М. В. просил меня записать для него самое существенное. Разумеется, от краткости возникал особый стиль. Сохранились и его шутливые реплики.

– У Вас научный и творческий потенциал.

– Это Ваше убеждение. Или по слухам?

– Говорят.

– Врут.

– Это коренные характеристики языка.

– А где лиственные?

– Рецензент – Телия.

– Поет песенку протяжно.

Иногда возникал диалог между нами:

– А диплом? Gut?

– Честный.

Кода буит интересная скажити мне.

Кто эти вредные тетушки?

А Ваша – пообедавши?

В те же годы он был приглашен в Православный университет Иоанна Богослова. Курс по истории поэзии читал для студентов дома. Позднее они стали его друзьями и помощниками. Через субботу бывали у него. Остались с ним до последних дней. Максим Федоров, Аня Гусева (Ткаченко) были у него в ночь в конце октября 2001 года (ночь – его рабочее время), когда он пришел в себя, поел, говорил с ними. Потом снова стало хуже.

Михаил Викторович предложил и мне читать лекции в МОПУ и Православном университете. Так что в эти годы преподавание объединяло нас. Но в те же годы шла напряженная работа над учебником для средней школы.

Она началась в конце 70 – 80-х годов. Был написан и издан первый вариант учебника под ред. М. В. Панова и И. С. Ильинской. По нему началась проверка в Харькове (В. В. Репкин, М. Я. Левина, П. С. Жедек ежедневно работали с учителями). Учебник поступал к ним частями. Рассказывают, что когда новый раздел попадал к ребятам, они сразу прочитывали его. Мы (и М. В.) постоянно ездили в школу в командировки. В харьковской школе новую программу начинали с первого класса. «Мы наблюдаем за работой, которая происходит у нас в рту», – так отвечали первоклассники на вопрос учителя, чем же они занимаются на уроках русского языка. Это было замечательное живое сотрудничество.

Затем эта работа трагически оборвалась. Разгромили экспериментальную школу в Харькове. В Москве из Института русского языка ушел М. В. Панов. Работа над вторым, усовершенствованным, изданием учебника под руководством М. В. (с изменившимся составом авторов: ушли В. Д. Левин, В. А. Ицкович, В. В. Лопатин, пришли новые авторы – Н. Е. Ильина, Т. А. Рочко, И. А. Крупская) началась позднее, в 90-е годы. Сколько изобретательности в обсуждениях, сколько труда вложил М. В. в каждый раздел.

Михаил Викторович – мастер изобретать новых героев, придумыватель слов. Приведу два не включенных в учебник кусочка из моего архива. Записи показывают, что языковая фантазия М. В. была неиссякаема:

«Атлет Пудиков, который все от усердия ломает: слова, правила… Т. е. не признает узуальные ограничения и лезет напролом? NB – Пудиков – Кондрат».

«Мюнхгаузен говорит:

– Я знаю язык… куркунбабарский – так он, кажется, называется. Все слова в нем – производные! Непроизводных нет!

Подумайте, почему этого никак не может быть».

(Замечу, что словотворчество, изобретательность украшали и его бытовые записки. Например: что нужно купить?

«Хлеб помидор торт фрукт картошка конфеты антитараканство».

«Картошка кильце помидор кон!фе!ты!»

«Колбасно-ветчинное»

«Плав-сыр»).

Как замечательны были его комментарии на полях:

«Учебник построен так, чтобы дети думали».

«"Язык устроен премудро", это, в частности, выражается в том, что разные ярусы языка имеют сходство в своем устройстве».

«Равнодушное отношение (у автора) к норме. А нужно эмоциональное ее утверждение».

«Очень нужно! Очень учит видеть в языке разумную систему». (О введении правила Н. А. Еськовой о выборе нулевого окончания им. ед. / род. мн.).

Редактору Людмиле Владимировне:

«Разбить „Фонетику“ на блоки нельзя. Она построена по типу женской косы: пересекаются три пряди. Их 3 – классификация звуков, позиционные чередования (= фонема), письмо. Отрезать тот или иной кусок невозможно. Это принцип построения всего раздела. Это сознательно выбранная, методически обоснованная позиция».

Для каждого автора были дорогими его слова одобрения. Они бывали не только щедры, но и ярко эмоциональны:

«Про словообразование написали очень хорошо. Теория дана серьезно, для детей понятно; изобретательно, интересно. Много хороших текстов. Есть юмор, но его мало (ст-ие О. Григорьева про молоко-простоквашу).

Молодчинище, Лена! Удачно нашли термин: исходное слово. Есть изобретательные задания.

Браво, Лена!

Теперь оборотная сторона медали».

Здесь и далее множество критических замечаний:

«Сумбурно, неубедительно. Лишнее».

«Скучная нескладица».

«Очень отрывочно. Дайте насладиться смыслом».

Экспрессивность прорывается и в эмоциональных оценках, например, он пишет об ответе на рецензию: «Как бы ответить на слова одного из оболдуев, что суффиксы „заучиваются целиком“ (без проверки); цель: показать, что наши судьи – невнимательные колпаки».

Курс языка русской поэзии, прочитанный в 70-е годы на филфаке МГУ – от Ломоносова до Твардовского, – позднее, в 90-е годы, читался им в МОПУ. Михаил Викторович представлял все новые и новые редакции поэтических портретов. К сожалению, не была записана на пленку его последняя домашняя лекция о Пастернаке. Опубликованы им были лишь две статьи в «Проблемах структурной лингвистики» (сборники Института русского языка) и две статьи о Хлебникове и Хармсе (см. библиографию его работ в книге: Жизнь языка: Сб. к 80-летию Михаила Викторовича Панова. М., 2001).

Вот кратко записанный с его слов рассказ о начале научной работы о языке поэзии:

«Пришел из армии, был учителем, дважды хотели снять (один раз – устроил вечер Батюшкова). У меня были семья, племянник. 140 рублей, 40 рублей аспирантура. Спасибо, Иван Афанасьевич устроил, что нужна практика. Был в аспирантуре, работал в школе. Потом оставили на кафедре ассистентом.

(Во время войны приняли в партию, без сложностей).

Мне говорят: иди и возьми вторую рекомендацию.

(В то время) вдалбливали, что поэзия служит чему-то.

Всю теорию поэзии продумал в войну, в 194… – 1945 годах. Заберусь под студебеккер. Там тетрадка (и щас сохранилась)».

Язык поэзии – дело его жизни. Поэтому очень строго отнесся М. В. к моему опыту краткого введения в язык художественной литературы в учебнике 9-го класса. Он предложил план этого раздела, многое пояснял, вписывал фрагменты. Вот его высказывания этого времени о двух поэтах.

Я включила в учебник строки Бальмонта: «Вечер. Взморье. Вздохи ветра…». Мнение М. В. на полях: «Стихи Б – безвкусица. Либо так и сказать: простовато-плоский зв. повтор (в контраст с другими), либо вообще не давать эту азбуку».

Отрывок из рецензии на работу моей дипломницы И. М. Жмакиной о Баратынском, которой М. В. советовал пойти в аспирантуру: «В центре внимания у Е. А. Баратынского эмоциональная напряженность и острая конкретность переживания, с другой – философская медитация на высоком уровне отвлеченности».