Текст книги "Жизнь языка: Памяти М. В. Панова"

Заключают раздел «Язык художественной литературы» в нашем учебнике краткие – в одно предложение – характеристики русских поэтов и писателей. Этот текст (за небольшими исключениями) написан Михаилом Викторовичем. Он настаивал, чтобы его авторство не было указано. Так и было сделано, но сегодня, при переиздании учебника, автор – М.В.Панов – должен быть назван. В заключение я приведу несколько строк из этого текста:

«Ломоносов и Державин, преодолевая дали времен, принесли в наш век красоту, энергию и красочность двухсотлетней старины.

Стихия смеха торжествует победу над всем, что достойно осмеяния, в острой речи Фонвизина, Грибоедова, Гоголя, Щедрина.

Гармоническая умиротворенность и полнота духовной жизни очаровывают в описаниях природы И. Тургенева, С. Аксакова, М. Пришвина.

Вдохновенное конструирование языка поражает в произведениях В. Хлебникова, В. Маяковского, В. Каменского и других поэтов-футуристов.

Безмерная близость к жизни и безмерно высокий полет над ней – вот мир Пастернака, вот его язык».

С.М. Кузьмина (Москва). Язык М. В. Панова – ученого и учителя

М. В. Панов соединял в себе много ярких талантов. Он выдающийся лингвист с мировым именем, блестящий популяризатор науки: хорошо известны его научно-популярные книги «И все-таки она хорошая», «Занимательная орфография», замечательный «Энциклопедический словарь юного филолога (языкознание)», составителем и одним из главных авторов которого он был; глава «Как устроен язык», открывающая энциклопедию для детей «Языкознание. Русский язык» (издательство «Аванта-Ь»). Он фантастический школьный учитель, это очень ярко показала в своих воспоминаниях его школьная ученица Л. А. Капанадзе. Под руководством Михаила Викторовича была разработана принципиально новая программа по русскому языку для средней школы и написаны учебники для 5–9 классов. Он прекрасный вузовский преподаватель, по учебникам и пособиям которого учатся студенты филологических факультетов. Его лекции по истории языка русской поэзии в МГУ были событием культурной жизни Москвы, их слушали не только студенты, но и преподаватели, и ученые, и поэты. Замечательный методист: читал в Московском государственном открытом университете интереснейшие лекции по методике преподавания русского языка, писал статьи по методике. М. В. Панов также оригинальный литературовед и прекрасный поэт (сборники стихов «Тишина. Снег» и «Олени навстречу»).

Во всех видах творчества М. В. Панова ярко проявляется его призвание – УЧИТЕЛЬ. Прирожденный учитель в широком смысле этого слова. Учитель во всем: не только в учебниках для школы и вузов, не только в лекциях и научно-популярных книгах, но и в научных работах. И талант слова, язык помогал этому призванию, а может быть, и определял его.

А. И. Солженицын пишет (в письме к Т. Г. Винокур): «К языку таких наук, как языкознание, наиболее тесно примыкающих к повседневной жизни общества, я бы…применил не те требования, что к геологии и медицине: термины – терминами, а все ж где только можно сказать попроще, да поясней, да посочней, чтоб не только без словаря понять, а скромно-грамотному человеку даже можно б и насладиться – вот так и пишите» [Капанадзе 1996: 311]. Вот именно так и пишет М. В. Панов, именно таков его научный язык, облекающий глубину научной мысли в четкое, прозрачное, ясное изложение. Неповторимо-яркий, раскованный, сугубо индивидуальный язык. При этом язык его научных, научно-популярных работ, учебников, пособий принципиально един, и отличительная его черта – гармония коммуникативной и эстетической (поэтической) функций. Такого соединения эстетики и науки нет ни у кого больше. Ему важно не просто сообщить, изложить, подать материал слушателям или читателям. Важно с помощью эстетического воздействия пробудить ум, убедить, увлечь.

В языке М. В. Панова строгая научная точность и яркая образность. Казалось бы, совмещение несовместимого, однако такое естественное в его творчестве. Приведу несколько примеров, иллюстрирующих образность научного языка Михаила Викторовича. Свою статью об аналитических прилагательных он начинает так: «Когда в языке формируется новый грамматический класс, в него стекаются самые разные по происхождению единицы, иногда – с темным причудливым прошлым. Однако в новой грамматической общности, в новой семье их не попрекают происхождением…» «Лингвисты не торопятся признать de jure этот новый лингвистический класс. Мешает в первую очередь диахроническая пелена на глазах» [Панов 1971: 240], «…сквозь диахронические очки современность видится мутно и расплывчато» [Там же: 241].

Об орфоэпии послереволюционного времени М. В. Панов пишет: «Если до революции русский литературный язык – это большое озеро (с проточной водой – пополняемое из народной речи), то теперь он – море… Не стал бы он Сивашским морем. Опасность „осивашивания“ до сих пор велика» [Панов 1990: 17]. О состоянии орфоэпии в 30 – 40-х годах: «Причин такого орфоэпического запустения, несомненно, много. Одна из главных – отсутствие орфоэпической Горы. Болоту не по чему равняться. Нет общественно признанного, общезначимого авторитета в области культуры произношения» [Там же]. А это – о театре в 60-е годы: «звук остался на задворках» [Там же: 58]; «на современной сцене – произносительная смута» [Там же: 64]. Целый развернутый образ, в котором слышится боль за судьбу литературного языка.

Из неизданных лекций по истории русского поэтического языка: «(У Державина) стих не воюет с материалом»; «церковнославянский – не язык, а резервуар, откуда можно брать материал» – о преобладании славянизмов в высоких текстах. Построение романа Гончарова М. В. оценивает так: «Обломов» «глубочайший сюжетный пиррихий».

Это примеры из научных работ и из лекций. Вряд ли можно заметить «зазор» в языке между письменной и устной формой изложения материала. А теперь сравним две формулировки: «звонкий – брат глухого» (дается понятие о парности звуков) и «глухие сонорные… и их мягкие „собратья“». Можно ли догадаться, что первая – из учебника для 5-го класса [Панов 1995], а вторая – из серьезнейшей научной работы [Панов 1990: 29]? Разумеется, количественно образность в школьном учебнике выше: «воздух пробирается сквозь щель» (о фрикативных согласных), «один звук приноравливается к другому», «слабой позиции не верим, верим сильной» (о передаче звуков буквами). Это вполне естественно. М. В. Панов как-то сказал, что для него образцом языка при написании учебника были «Азбука» Льва Толстого и рассказы Бориса Житкова.

Иногда кажется, что в своей языковой раскованности М. В. идет по самому краю. Вот примеры из его фундаментального исследования «История русского литературного произношения XVIII–XX вв.»: «Фонема [у] (г фрикативное), когда-то чувствовавшая себя вполне уверенно, сходит на нет. Ее уже не стоит вводить в перечень парадигмофонем. „Свело в могилу“ ее то же, что „подкузьмило“ (ж'): к началу XX в. она встречалась в небольшом числе корней и не было особой буквы, которая могла бы поддержать ее престиж» [Панов 1990: 28]. «Положение (ж') опасно, но не безнадежно» [Там же]. Или: «Гласный, попав в неблагоприятную для него позицию, не всегда умеет за себя постоять» [Там же: 29]. Однако Михаилу Викторовичу не страшно впасть в преувеличение – свобода, раскованность языка всегда сочетаются с мерой и вкусом.

О научном языке М. В. Панова А. А. Реформатский писал, что ему свойственна «стилистическая афористичность изложения», «художественный прием детективного уклона». «Стилистическая афористичность» создается в большой мере чеканными формулировками. Иллюстрацией могут служить только что приведенные примеры. Вот еще пример: «Морфологический критерий в фонологии – это не измена фонетике, а преданнейшая служба ей» [Панов 1953: 372]. М. В. склонен к парадоксальным формулировкам: «Непоследовательности фонетических орфографий оказываются весьма последовательными…» [Панов 1963: 82]. «Развитие литературного языка состоит в том, что он все меньше развивается». «Строгое исполнение языковых запретов отвечает определенной потребности общения» [РЯСО 1968: 25]. «Усложнить, чтобы упростить» (название выступления на барнаульской конференции «Лингвистика и школа» о том, что введение теории в школьное преподавание помогает просто объяснить то, что без научного подхода описывается громоздко, многословно и неадекватно). Такие фразы-афоризмы дают слушателю и читателю толчок мысли и легче запоминаются!

Примером афористической формулировки служат и «формулы», в которые Михаил Викторович любит облекать, отливать главные, важные мысли: «2–1 = 0» (о том, что в знаковой системе каждая единица существует лишь в ее отношениях с другими единицами). «Без племянника человек не дядя» – также «наглядное пособие» для объяснения того, что такое система [Панов 1979: 6]. М. В. часто использует неожиданные, подчас озорные приемы, особенно в споре. В статье об аналитических прилагательных для каждого типа таких прилагательных М. В. Панов в авторский текст вводит придуманные слова, включающие аналитическое прилагательное, например «это эрзац-объяснение, горе-прилагательное», «для многих все аналитические прилагательные – это „фи!“ – слова, неполноценные однодневки. Но день-то оказался долог – и, видимо, будет длиться и длиться» [Панов 1971: 252]. И сам термин – аналит-прилагателъное – «с секретом»: в него включено такое прилагательное. Михаилу Викторовичу интересно и весело писать, нам интересно и легко читать и вдумываться в очень серьезные, отнюдь не тривиальные мысли.

На лекциях в Мосгорпеде Михаил Викторович придумывает двух братьев-близнецов с диковинными именами: Сидор Карпыч и Пимен Карпыч (потом они вошли в его учебник фонетики для вузов под другими именами). Оба с бородой, но один лысый. Наступает жара, и нелысый остригся. Теперь их не различают. Это иллюстрация того, что такое слабая позиция: фонемы в ней перестают различаться. В статье для сборника «Лингвистика и школа» [Панов 2001] приводится сюжет сказки о злом волшебнике, который умеет превращаться в веник. Мальчик заметил, что, когда появляется волшебник и творит всякие безобразия, из угла за печкой исчезает веник, а когда веник на месте – все в деревне спокойно. Этот сюжет помогает понять, что в условиях позиционного распределения вещно различное может быть функционально одним и тем же, одной и той же единицей. Очень важная мысль для Московской лингвистической школы, рыцарем которой был Михаил Викторович.

Любимая форма его изложения – спор, дискуссия, чтобы раззадорить и в результате убедить читателя или слушателя. Вот он оспаривает распространенное мнение, что современное русское письмо является в основном фонетическим. Неубедительность этого мнения он поясняет на таком примере. «По тени на стене надо решить, какое геометрическое тело ее отбрасывает. Тень имеет форму треугольника. Предполагаем, что это конус. Тело поворачиваем вокруг своей оси на 90 градусов; тень – треугольник. Предположение остается прежним. Еще поворачиваем на 90 градусов – опять треугольная тень. Мнение подтверждается. Поворачиваем основанием к стене; тень – квадрат. Делаем вывод: в основном у нас конус; три свидетельства в пользу этого вывода и лишь одно – против. Но ясно, что на самом деле у нас была пирамида, а не конус… В слове домами пять букв отвечают фонетическому принципу и одна не отвечает ему. Но все шесть букв отвечают фонематическому принципу» [Панов 1962: 91].

Язык М. В. Панова – отражение его личности – богатой, эрудированной, высококультурной. На лекциях по истории русского поэтического языка в поисках аналогии, подобия (чтобы слушатели не только узнали, но и поняли, и не только поняли, но и эстетически восприняли суть) он привлекал огромный культурный материал. Так, объясняя, почему он начинает анализ поэтического языка каждого поэта не так, как принято – не с образного яруса, а с яруса звуковой организации, М. В. приводит такие параллели: замысел композиции «Боярыни Морозовой» у Сурикова появился, когда он увидел ворону на снегу. Станиславский, предлагая актерам войти в образ, советовал начинать с внешнего – с физического действия. Эти параллели ему нужны, чтобы подтвердить очень важную мысль, что «замысел охватывает все ярусы».

В научных работах Михаила Викторовича наука и искусство, наука и культура образуют сплав. И в этом он ученик А. А. Реформатского! Ему ненавистен «примитивно-однообразный, мертво-шаблонный язык». Он пародирует его в школьном учебнике: в одном задании (в разделе о предлогах) приводится распоряжение, изданное Иваном Семеновичем Полупшенным (персонаж-антигерой): «Ввиду установившейся положительной погоды я принял решение в обеденный перерыв совершить обход вверенного мне объекта. Вследствие захламленности двора я неоднократно подвергался опасности падения и получения телесных повреждений. В продолжение обхода я дважды имел возможность упасть, запутавшись в проволоке, а также мне преграждали путь пустые бочки, ящики и тому подобная тара…» [Русский язык 1997: 142]. М. В. комментирует: «Ох и уродливый язык у Ивана Семеновича», – а затем предлагает задание: «Найдите в тексте слова и обороты, которые хорошо было бы заменить, чтобы избавиться от канцелярита. Есть ли среди таких слов предлоги?»

Языковые и образные приемы, применяемые Михаилом Викторовичем, как видим, при написании и научных, и научно-популярных работ, содержат элемент «остранения» – прием любимой им формальной школы поэтики. Этот прием вносит ощущение необычности, «свежести» языка во все творчество М. В. Панова.

Неотъемлемые компоненты стиля М. В. – юмор, шутка. На его лекциях всегда была атмосфера ожидания шутки. На лекции о поэтическом языке Ломоносова он рассказывает историю: якобы студенты спросили А. А. Реформатского: «А что новенького почитать по стилистике?» И «Сан Саныч, почесав в голове, ответил: „О пользе книг церьковных“». На лекции по фонетике в МГУ М. В. полемически рисует образ ученого, который якобы сложился в воображении студентов. Идет такой ученый-лингвист после лекции домой и думает: «Вот приду, еще два глагола проспрягаю». А потом опровергает этот образ, рассказывая про своих учителей – А. М. Сухотина, Р. И. Аванесова, А. А. Реформатского.

Когда мы говорим учитель, то прежде всего возникает образ школьного учителя. Школа, в самом деле, всю жизнь была заботой Михаила Викторовича. После войны он довольно долго работал школьным учителем. Под его руководством и при его вдохновляющем участии была разработана принципиально новая программа по русскому языку для средней школы и написаны учебники для 5–9 классов. М. В. так определил принципы, на которых должно строиться обучение русскому языку в школе:

«1. Обучение должно быть научным, то есть базироваться на языковедении XX века. 2. Опора на современную лингвистическую теорию позволяет воспитывать у детей умение вдумываться, догадываться, понимать, доказывать, рассуждать, то есть дает простор для их интеллектуального развития. 3. Обучение русскому языку только в том случае станет эмоциональным (и поэтому успешным), если оно раскроет детям красоту русского языка, его выразительность, меткость, богатство. Эстетическое переживание языка и речи – важная сторона школьного обучения. 4. Занятия по русскому языку в средней школе не могут обойтись без игры. Игра с языком открывает большие возможности для детской выдумки и изобретательности.

На основе этих принципов надо научить детей нормам русского языка. Они должны для них стать привычными, удобными, своими. Не цепями или колодками, а основой для сознательного творчества. Снова следует напомнить: это возможно только на основе серьезной теории».

Когда вдумываешься в эти принципы, понимаешь: ведь это же творческое кредо М. В. Панова! Именно эти принципы воплощены во всех его работах. Эстетическое переживание языка, стихия эксперимента, игры присущи всему его творчеству, всем его видам. Разрабатывая принципы школьного учебника, М. В. не изменяет себе-ученому, как не изменяет он себе и науке и в научно-популярных работах. На этих принципах построено все его творчество. Отсюда ощущение его гармоничности.

В заключение хочу привести слова Михаила Викторовича из книги «История русского литературного произношения», сказанные для объяснения того, почему в 30 – 40-е годы звуковое кино не могло быть «безоговорочно авторитетным учителем культурной речи». «Культурное влияние всегда связано с независимостью и достоинством». Эти слова помогают понять, почему так велико было научное и культурное влияние самого Михаила Викторовича Панова, почему он был авторитетным учителем многих и многих. Он был богатейшей свободной личностью, ярко индивидуальной, оригинальной во всем – в лингвистических идеях, в языке, стиле, в отношении к людям.

Литература

Капанадзе 1996 – Капанадзе Л. А. Три письма А. И. Солженицына Татьяне Григорьевне Винокур // Поэтика. Стилистика. Язык и культура. Памяти Т. Г. Винокур. М., 1996.

Панов 1953 – Панов М. В. О значении морфологического критерия для фонологии // Реформатский А. А. Из истории отечественной фонологии: Очерк. Хрестоматия. М., 1970.

Панов 1962 – Панов М. В. Письмо (графика и орфография) // Русский язык и советское общество: Проспект. Алма-Ата, 1962.

Панов 1963 – Панов М. В. Об усовершенствовании русской орфографии // ВЯ. М., 1963. № 2.

Панов 1971 – Панов М. В. Об аналитических прилагательных // Фонетика. Фонология. Грамматика. К семидесятилетию А. А. Реформатского. М., 1971.

Панов 1979 – Панов М. В. Современный русский язык. Фонетика. М., 1979.

Панов 1990 – Панов М. В. История русского литературного произношения XVIII–XX вв. М., 1990.

Панов 2001 – Панов М. В. Усложнить, чтобы упростить // Лингвистика и школа: Мат-лы Всероссийской научно-практической конф. Барнаул, 2001.

Русский язык 1995 – Русский язык: Учебник для средней школы, 5 класс / Под ред. М. В. Панова. М., 1995.

Русский язык 1997 – Русский язык: Учебник для средней школы, 6 класс / Под ред. М. В. Панова. М., 1997.

РЯСО 1968 – Русский язык и советское общество. Лексика современного русского литературного языка. М., 1968.

В.И. Новиков (Москва). Так говорил Панов (Фрагменты документальной повести)

– Для вас, кажется, в оценке литературного произведения значительную роль играют моменты этические. А для меня – только эстетические.

– По-моему, литературоведение – это наука, которую создали Тынянов, Шкловский и Эйхенбаум. А Бахтин… Это, конечно, силач, но мне он не близок.

Такие вот отважные, нестандартные речи звучали в середине семидесятых годов в Москве, на улице Куусинена, 13, в типовом школьном здании, четвертый и пятый этажи которого занимал НИИ национальных школ Министерства просвещения РСФСР. Волею случая поступив туда на службу, я вдруг узнал, что именно здесь, в секторе методики преподавания русского языка работает знаменитый М. В. Панов, автор фундаментальной «Русской фонетики» и знакомой со школьных лет книжечки «А все-таки она хорошая!»

Встретились, разговорились, и началась наша беседа о жизни, искусстве, языке и литературе, продлившаяся четверть века. Довольно скоро она перенеслась из стен НИИ в квартиру Михаила Викторовича на Открытом шоссе, куда он приглашал нас с Ольгой Новиковой. А в 1977–1981 годах, когда мы жили неподалеку, на Большой Черкизовской улице, Панов и сам нередко бывал у нас дома.

В момент первых наших встреч Михаилу Викторовичу было 56 лет, нам же – соответственно 28 и 25. Общение с Пановым имело огромное значение для становления нашего самосознания, для литературной работы нас обоих. Были ли это отношения учителя и учеников? Пожалуй, нет, если следовать критерию самого Панова: для признания таких отношений реальными необходимо подтверждение с обеих сторон. То есть некто считает кого-то учителем, а тот его признает своим учеником. Панов не учил, а вел разговор на равных, испытывая органичную потребность в точках зрения, не тождественных его собственной. Это очень дисциплинировало, не позволяло расслабиться, ляпнуть что-нибудь безответственное, «под настроение» или пуститься в долгий рассказ о ерунде. На благоглупости, изрекаемые кем бы то ни было, Панов реагировал отнюдь не «педагогично», мгновенным выпадом, корректным по форме, но суровым по содержанию. Он бывал и жЕсток, и жестОк. Полагаю, что эта бескомпромиссность во многом обусловила драматизм, даже трагизм профессиональной судьбы Панова как научного лидера: всякого рода бездарные филины и филинята не прощают сказанной о них беспощадной правды и мстят всю жизнь. А вот для равноправной дружбы между старшим и младшими такая «коррекция» со стороны старшего на первых порах очень даже полезна: он, как скульптор, как Пигмалион, отсекает резцом лишнее и случайное от статуи избранного им, симпатичного ему собеседника, и с такой Галатеей ему же самому потом приятнее общаться.

В наших отношениях с Пановым всегда сохранялась какая-то дистанция, эстетически важная и необходимая для обеих сторон. С самого начала он обращался к нам по именам-отчествам, и такая форма сохранялась до конца. На «вы» обращался Михаил Викторович к нашей дочери Лизе, которая, начиная с четырехлетнего возраста, была соучастницей множества встреч с Пановым. Доброжелательно отзываясь на наши первые научные и литературные опыты, Панов всегда выделял в них индивидуальное начало и одобрением своим не утешал, не успокаивал, а нащупывал вектор дальнейшего развития. Потому мы и теперь четко понимаем, что значит жить и писать «по-пановски». Это значит совершенно по-своему, рискуя вступить в противоречие с литературным и научным «бонтоном».

Но вернемся в НИИ национальных школ, к разговорам о Бахтине. 1975 год – это год смерти ученого, выхода его итогового сборника «Вопросы литературы и эстетики» и интенсивной рефлексии по поводу бахтинских идей. Все больше писалось и говорилось о «художественном времени» и «художественном пространстве». Немудрено, что я тогда спросил: «Что вы, Михаил Викторович, думаете о времени?»

– Время? – переспросил он. – Что тут сказать, Владимир Иванович? Текеть… Текеть оно.

За этой орфоэпической иронией стояло решительное неприятие самих понятий «время» и «пространство» как эстетически значимых. Для Панова как убежденного опоязовца и время, и пространство относились к «материалу», к реальности жизненной, а не художественной. И потом, когда все чаще стал мелькать в научной прессе бахтинский термин «хронотоп», Панов саркастически резюмировал: «Ну, захронотопали…».

Тем не менее… В НИИ национальных школ был такой деятель по фамилии Горбунов, выходец из Мордовии, говоривший с отчетливым оканьем. Набокова он называл «белОгвардейцем» и, выступая с трибуны, вещал о том, что наша задача – «вОспитывать кОммунистов». Притом он был обладателем докторской степени не педагогических, как большинство сотрудников института, а филологических наук – за диссертацию о расцвете мордовской советской литературы. Панов всегда говорил о нем с презрением, имитируя оканье в самой фамилии: «ГОрбунов».

И вот стоим мы как-то с Михаилом Викторовичем на лестничной площадке пятого этажа – месте, отведенном для курения, – и ведем свой разговор в присутствии того самого Горбунова. О политике мы при нем высказываться бы не стали, а о Бахтине вроде бы безопасно. И вдруг Горбунов присоединяется к нашей беседе. Попыхивая сигаретой, с веселым блеском в глазах, он подает свою реплику о Бахтине:

– А все-таки ему доктОра тогда не дали!

И Панов, и я – мы оба онемели. Действительно, когда Бахтин защитил свою работу о Рабле в качестве кандидатской диссертации, было предложено тут же присвоить ему и докторскую степень, но голосов не хватило. А Горбунов об этом знал потому, что он сам приехал из Саранска, где некогда работал ссыльный Бахтин. И вот теперь он торжествует: сам-то до «доктОра» дослужился, а прославленный Бахтин так и умер доцентом. Потом, уже дома у Михаила Викторовича, мы, поеживаясь, вспоминали это жуткое «доктОра не дали».

Привожу несколько записей из своего дневника, сделанных после встреч с Пановым.

– О двух противоположных, но равноценных филологических стилях. Аванесов идет по стальному канату, а Реформатский прыгает с кочки на кочку, уходя в сторону (на самом деле – богатая мысль).

– О двух линиях современной поэзии. Для Вознесенского, Ахмадулиной, Мориц, Сосноры важны просветы, сквозное. Бродский, Кривулин, Жданов – это вязкость мира.

• Три признака социалистического реализма:

– искусственно внедренная идея;

– иллюзорное правдоподобие в мелочах;

– плохой язык.

• Пановский план истории русской прозы XX века:

– южнорусская школа (главное – неожиданная метафора, озарение): Олеша, Катаев, Паустовский, Грин, Набоков;

– «стружечники» (в смысле образной структуры): Вс. Иванов и Бабель;

– проза, где язык на первом плане: Зощенко;

– сюжет, экзотика: Каверин, Эренбург.

(Этот план варьировался. В другой версии Бабель вместе с Тыняновым был отнесен к прозе «неожиданного образа и сюжета», Зощенко вместе с Софьей Федорченко – к категории «Кулисы», где автор пишет не от своего имени. Появилась и линия «тягучей» прозы: Платонов, ранний Леонов, исторические романисты Чапыгин и Злобин. Мы спрашивали М. В. о месте Булгакова – он обещал подумать.)

– О столетии Московской лингвистической школы в 1995 году. Фортунатов: язык как таковой, а не только как знаковая система. Связи в языке условные, а не природно определенные (на что сбился структурализм с его «природными» аналогиями: «младший сын» как элемент системы и т. п.).

– О возможных вариантах истории. Если бы воспитателем Александра II был не Буслаев, а Белинский. Тогда бы освобождение крестьян было полным, и все пошло бы иначе.

– Говорят, что Г. К. Жуков «противостоял» Сталину. Ну да, он ему противостоял. В том смысле, что он был против того, чтобы его, Жукова, расстреляли.

Диапазон «пановского дискурса» поистине беспределен. Он мог увлеченно говорить о том, что в современной полиграфии у твердого знака выступ становится все меньше, что «ъ» сделался почти неотличимым от мягкого знака. При помощи лупы рассматривал «еры» в газетах.

А мог говорить о порнографии. И серьезно, без ужимки, утверждать, что ее запрещать не следует. Что она может быть нужна молодым людям или, наоборот, пожилым.

«Лолита» Набокова, однако, показалась ему чересчур экстремальной по материалу: «Метафоры великолепные, я целую тетрадку ими исписал, но сюжет слишком шокирующий».

Впрочем, Панов не раз говорил, что у каждого читателя есть неизбежный «поколенческий» предел в восприятии новой и смелой литературы. В целом же он всегда был расположен к самому бесшабашному новаторству.

Homo scribens, человек пишущий, всегда испытывает дефицит обратной связи. Не столько комплименты ему нужны, сколько подтверждение того, что творческое сообщение дошло до адресата (Помните знаменитое: «Ваш роман прочитали»?). Так вот, счастливы те, чьим первым читателем был Панов. В самом начале нашего знакомства я опубликовал большую статью о пародии в «Вопросах литературы», и Михаил Викторович обстоятельно о ней высказался в разговоре. Именно с этого момента я почувствовал себя профессионалом – не столько потому, что выступил в престижных в ту пору «Воплях», сколько потому, что статью поддержал Панов. А ознакомившись с «Женским романом» Ольги Новиковой в рукописи, Михаил Викторович при следующей встрече сразу заговорил об этом произведении не с абстрактно-вкусовой, а с историко-литературной точки зрения: «Близко к стилю раннего Эренбурга. Минимум деталей. Динамичный диалог. Выдержано одинаковое отстояние (чисто пановский окказионализм, остраняющая замена стертого слова «дистанция». – В. Н.) автора от героев и от изображаемого. Отсутствие литературной натуги».

Вместе с тем была высказана и конструктивно-критическая рекомендация: у главной героини есть сестра-близнец, а сюжетно эта «близнечность» не работает. В печатной редакции романа близнецы были заменены на погодков, тем более что различий у них было больше, чем сходства. Хочу заметить, что это был вполне писательский совет. Не только поэт, но и прозаик, конечно же, всегда сидел в Панове.

Панов не терпел сквернословия, но – в соответствии с известным «разрешением» Ахматовой: «Мы, филологи, имеем право произносить любые слова» – мог процитировать матерную реплику, услышанную где-нибудь. Однажды, в автобусе или в электричке, на него сильное впечатление произвел некий «дебил», громогласно повторявший: «А КлинтОн тоже е…тся!» (именно с таким ударением в фамилии американского президента. – В. Н.). К истории с Моникой Левински эта реплика отношения не имела, так как разговор относится к 1995 году. Изображая «дебила», Михаил Викторович корчил препотешную гримасу. Так он делал часто, передразнивая всякого рода «оболдуев» (тоже его словечко). Не знаю, как оценил бы актерскую технику Панова любимый им Мейерхольд, но Станиславский точно бы выкрикнул свое знаменитое «Не верю!», ибо, несмотря на все мимические усилия, Михаил Викторович ничуть не бывал похож на «оболдуя» и тем более на «дебила».

Но рассказ о «дебиле» запомнился потому, что Панов тут же грустно обобщил: тридцать процентов людей – дебилы. Пятьдесят процентов во всем следуют общему мнению (сюда он, в частности, отнес тех, кто в выражении «ей-богу» категорически требует Бога писать с прописной буквы). И только двадцать процентов мыслят самостоятельно.

О последней нашей встрече. Присутствовали Елена Андреевна Земская и нас двое. Впервые услышали мы от Михаила Викторовича, что он «устал жить», но буквально через час его настроение переменилось, и он уже с удовольствием цитировал Марка Твена: «Слухи о моей смерти преувеличены». На прощание, как всегда, озадачил «длинной», требующей долгих раздумий идеей:

– А вот мои студенты из Открытого университета спрашивают: почему это в русской литературе смех всегда такой суровый, сатирически-обличительный, связанный с социальными проблемами? Почему в ней так мало юмора добродушного, веселого, парадоксального?

Вполне допускаю, что студенты задали Панову такой вопрос. Особенно если они его прежде уже слышали из уст Михаила Викторовича на лекциях. Панов был по-сократовски беззаботен насчет «интеллектуальной собственности»: щедро раздаривал мысли и, получая их «назад», искренне верил, что собеседник это сам придумал.

Может быть, только такие идеи и остаются в вечности.