Текст книги "Жизнь языка: Памяти М. В. Панова"

В более поздний период, однако, политика в области норм языка, в частности орфографических и орфоэпических, в двух странах стала заметно различаться. В Японии, где существуют два центра нормализаторской деятельности: Министерство просвещения и полугосударственная радио– и телекомпания NHK, – глобальных реформ не было уже более полувека, но частные реформы происходят постоянно. Суть их заключается прежде всего в приспособлении норм к реальному употреблению, «стандартного языка» к «общему языку».

Вот один пример: компания NHK периодически издает нормативные словари произношения и ударения. Выпуск каждого такого словаря предваряется массовыми исследованиями двух типов. Во-первых, производятся массовые анкетирования. Испытуемых спрашивают о том, как они произносят то или иное слово (естественно, информацию получают о словах, где есть заметные колебания и отклонения от нормы). Этот материал затем статистически обрабатывается. Во-вторых, ведется массовое слежение за речью дикторов и комментаторов, записываемой на видео; результаты также анализируются статистически. В результате, если оказывается, что большинство опрошенных и большинство телеведущих дают результат, не совпадающий с данными предыдущего справочника, то норма в словаре меняется.

То же было сделано и в отношении иероглифов. В 1946 г. был установлен иероглифический минимум из 1850 знаков, которыми было рекомендовано ограничиваться. Некоторые из не включенных в минимум знаков затем вышли из употребления и забылись, но довольно многие продолжали использоваться. Реформа 1946 г. проводилась ускоренно и без какого-либо предварительного обоснования. Ее противники потом спрашивали: почему иероглиф со значением 'кошка' не попал в минимум, тогда как иероглиф со значением 'собака' туда вошел. Особенно явной ошибкой оказалось решение не включать в минимум иероглифы, распространенные в частотных собственных именах и редкие в прочей лексике. Уже в 50-е гг. выяснилось, что ряд иероглифов за пределами минимума по-прежнему широко употребляются. И после подготовительной работы (аналогичной рассмотренной выше) дважды, в 1981 и 1990 гг., состав иероглифического минимума изменялся Министерством просвещения. Одни иероглифы были исключены, другие добавлены; в целом последних больше: в последнем варианте минимума стало 2229 иероглифов. Конечно, такие изменения, более заметные, чем изменения произношения или ударения отдельных слов, вызывают разное к себе отношение. После изменения минимума в 1981 г. появилась книга [Utsukushii 1981], авторы которой оценили его чуть ли не как замаскированный возврат к довоенной эпохе милитаризма, когда иероглифы использовали в неограниченном количестве. Однако в целом все эти реформы приняли: речь шла не о переучивании, а о признании законным сложившегося употребления.

И насколько иной была попытка орфографической реформы у нас в 60-х гг. Она была прекрасно продумана с лингвистической точки зрения (тут моя точка зрения за сорок лет ничуть не изменилась), поскольку готовили ее Панов и другие ученые высочайшего класса. Но ее разработчики не посмотрели на нее глазами рядового носителя русского языка. Всякая такая реформа, если она хорошо разработана лингвистически, очень полезна и часто необходима для тех, кому еще предстоит учиться в школе. Но эти люди не имеют права голоса в дискуссиях о норме языка (даже если это не только маленькие дети, но и неграмотные взрослые). Ведут эти дискуссии люди, уже окончившие школу, а им больше всего не хочется переучиваться. А предложения 1964 г. все-таки слишком меняли привычный графический облик многих слов.

К этому добавился еще один фактор, значение которого понимаешь опять-таки при сопоставлении России с Японией. Японский рецензент нашего «Энциклопедического словаря юного филолога» (для которого столь много сделал Михаил Викторович), в целом оценив его положительно, выразил, однако, недоумение в связи с включением в словарь статей о крупных русских писателях. Он, назвав несколько имен классиков японской литературы, написал, что статьи о них в Японии никогда и в голову не придет включить в подобное издание [Gengo-seikatsu 1984, 11: 37]. Дело в том, что в России в отличие от Японии традиционно главными «знатоками» и «хранителями» «хорошего» языка считаются писатели. Показателен сам термин «литературный язык», не имеющий прямого соответствия ни в японском, ни, например, в английском языке. А в 1964–1965 гг. в дискуссии выступили писатели, в том числе крупные; их голос воспринимался широкой публикой как самый авторитетный, хотя они проявляли элементарную лингвистическую неграмотность вроде смешения звуков с буквами. Но они сумели красивым языком выразить чувства взрослых людей, уже учившихся орфографии (тогда жило еще много людей, учившихся ей дважды) и не желавших заниматься этим снова. Проект был похоронен.

Конечно, в 60-е гг. еще не было возможностей, например, проводить массовые социологические опросы. Но сейчас, казалось бы, можно было при разработке действительно необходимых уточнений орфографии спросить тех, для кого эти уточнения проводятся. Однако и тут (при гораздо меньших предлагаемых изменениях) было по существу сделано всё, чтобы вызвать неприятие проекта с порога у обычных граждан. В результате уважаемые люди вплоть до нобелевских лауреатов увидели в этих уточнениях орфографии «покушение на русский язык». Впрочем, радикальные изменения языковых норм в не самые радикальные исторические периоды – вещь, сложная везде. Массовое недовольство недавней реформой немецкой орфографии – типичный пример. В Японии, как указано выше, дело обстоит иначе: изменения постоянны, но не радикальны.

В заключение хочу привести еще одно письмо Михаила Викторовича Панова, адресованное, правда, не мне, а С. А. Крылову. Написано оно, очевидно, в 1997 г., когда готовился «Фортунатовский сборник», изданный в 2000 г. Речь идет о статье [Алпатов 2000] для этого сборника, посвященной П. С. Кузнецову, лекции которого я слышал в МГУ. Письмо печатается с разрешения адресата.

Дорогой Сергей Александрович!

Статья В. М. Алпатова о П. С. Кузнецове очень интересна. Это именно статья; автору удалось вспомнить только одно: что П. С. Кузнецов был сутуловат. Это верно, но для воспоминаний недостаточно.

В. М. Алпатов в одном месте ошибся: написал, что Р. И. Аванесов в 1948 г. сломился и изменил фонологические взгляды. В 1948 г. этого не было. Выдвинул новую теорию фонем в 1954 г., и это не было капитуляцией.

С уважением.

Панов М. В.

Против первого замечания не могу возразить, но что касается ошибки, то я пересказывал мнение самого Петра Саввича, которое он излагал студентам и выразил в воспоминаниях (в 1997 г., впрочем, еще не опубликованных). Он пишет: «1948–1949 гг. были тяжелые годы последнего наступления марристов против индоевропеизма, а также фонологических дискуссий, направленных в первую очередь против Московской фонологической школы… В ходе фонологической дискуссии родилась… новая теория Р. И. Аванесова, который испугался критики, а затем стремился подвести теоретическую базу. Я не принял… теории» [Кузнецов 2003: 231].

Личные взаимоотношения двух выдающихся ученых, как можно видеть, не были гладкими. Но, безусловно, какими бы они ни были, для Михаила Викторовича и Кузнецов, и Аванесов были в равной степени уважаемыми учителями, а фонологическая теория Р. И. Аванесова 50-х гг. – важной научной концепцией. И, прежде всего, ему важно было защитить и ее, и ее автора.

Литература

Алпатов 1979 – Алпатов В. М. Структура грамматических единиц в современном японском языке. М.: Наука, 1979.

Алпатов 1990 – Алпатов В. М. Знаменательные части речи в японском языке // Части речи. Теория и типология. М.: Наука, 1990.

Алпатов 1995 – Алпатов В. М. Литературный язык в России и Японии: опыт сопоставительного анализа // Вопр. языкознания. 1995. № 1.

Алпатов 2000 – Алпатов В. М. Воспоминания о Петре Саввиче Кузнецове // Фортунатовский сборник. М.: Эдиториал УРСС, 2000.

Кузнецов 2003 – Воспоминания П. С. Кузнецова // Московский лингвистический журнал. Т. 7. 2003. № 1.

Неверов 1982 – Неверов С. В. Общественно-языковая практика современной Японии. М.: Наука, 1982.

Панов 1971 – Панов М. В. Об аналитических прилагательных // Фонетика, фонология, грамматика. К семидесятилетию А. А. Реформатского. М.: Наука, 1971.

Панов 1990 – Панов М. В. История русского литературного произношения XVIII–XX вв. М.: Наука, 1990.

Gengo-seikatsu (Языковое существование) – журнал, Токио.

Mizutani 1981 – Mizutani О. Japanese: the Spoken Language in Japanese Life. Tokyo: Japan Times Limited, 1981.

Neustupny 1978 – NeustupnyJ. V. Post-structural Approaches to Languages (Language Theory in a Japanese Context). Tokyo: University of Tokyo, 1978.

Utsukushii 1981 – Utsukushii nihongo to kanji no kyooiku (Обучение красивому японскому языку и иероглифам). Tokyo: Ayumi-shuppan, 1981.

О. В. Антонова (Москва). Одной орфоэпической особенности современного русского литературного языка (вишен или вишень?)

Принято считать, что в современном русском литературном языке есть ряд существительных женского рода (около 300 лексем), оканчивающихся на сочетание «согласный + – ня» в им. п. ед. ч., в словоизменительной парадигме которых представлено чередование (н)/(н') на конце основы. Это слова типа: басня, башня, богадельня, вишня, головня, готовальня, гридня, двойня, жаровня, злыдня, золотошвейня, исповедальня, каменоломня, конюшня, коптильня, кофейня, кузня, опочивальня, парильня, пашня, пекарня, пивоварня, подворотня, пригоршня, просвирня, псарня, сводня, сотня, спальня, ставня, судомойня, сушильня, таможня, тройня, харчевня, черешня, читальня и пр. Во всех формах слов этого класса, кроме род. п. мн. ч., на конце основы выступает < н'>; а в род. п. мн. ч. основа оканчивается на < н> (бa< c'н'а> – бa< c'э^эн>; жарo< в’н'а> – жарo<в'э^эн>; конЮ<шн'а> – конЮ< ш^эн>; сo< т'н'а> – сo< т'э^эн>; стa< в’н'а> – стa< в'э^эн>; сушu< л'н'а> – сушu< л'э^эн>; тамo< жн'а> – тамo<ж^эн>; харчe< в’н'а> – харчe< в'э^эн> и пр.). Поскольку позиция конца слова для согласных фонем по твердости / мягкости является сигнификативно сильной, налицо морфонологическое чередование, подкрепленное парадигматическим соответствием между полной и уменьшительной формами данных слов: бaс< н'> я – бaсе< н> ка, бaсе< н> ; харчeв< н'> я – харчeве< н> ка, харчeве< н> ок.

Но в некоторых подобных случаях чередование <н>/<н'> на конце основы отсутствует. Слова барышня, боярышня, деревня, кухня в род. п. мн. ч. имеют форму с <н'>, что отражено и в орфографии: барышень, боярышень, деревень, кухонь. Четыре приведенных выше примера традиционно считались исключениями из общей закономерности.

Однако наблюдения последнего времени позволяют утверждать, что список исключений из правила в настоящий момент может быть изменен.

Насколько бесспорно реализуется чередование (н>/(н'> в подобных существительных? Вопрос об этом поднимался и ранее. В ходе многочисленных дискуссий об упорядочении русской орфографии (с конца XIX в. и до настоящего времени) высказывались различные (порой диаметрально противоположные) предложения по унификации этого правила. С одной стороны, предлагалось во всех существительных, оканчивающихся сочетанием «согласный + – ил», в форме род. п. мн. ч. писать ь (следовательно, произносить [н']), т. е. писать басенъ, вишенъ и пр. С другой стороны, в середине XX в. высказывалось предложение упразднить написание ь в словах-исключениях и писать барышен, кухон (очевидно, при этом предполагалось, что следует и произносить [н]). При внимательном рассмотрении удивляет неоднородность подобных предложений: в большинстве случаев авторы ратуют за изменение написания не всех слов этого класса, а лишь некоторых. Вероятно, это вызвано колебаниями в произношении таких слов. Причем как в одну, «мягкую», так и в другую, «твердую», сторону.

Согласно некоторым источникам, разночтения в произношении форм род. п. мн. ч. существительных, кончающихся сочетанием «согласный + – ил», существовали в русском литературном языке еще с начала XIX столетия, хотя выяснение даже самых общих закономерностей таких произносительных (и орфографических) неоднородностей представляется сложным.

Свидетельства о судьбе этой группы слов довольно скудны. Уже в трудах Я. К. Грота (Я. К. Грот. Филологические разыскания. 1885) формы барышень, деревень, кухонь даются как орфографические исключения. Толковый словарь под редакцией Д. Н. Ушакова, чутко отражавший и произносительные особенности эпохи, во всех существительных-«неисключениях» на – ил фиксирует форму с <н> в род. п. мн. ч., однако и на это свидетельство нельзя полностью полагаться, т. к. первые предложения об обязательном написании ъ в подобных случаях датируются уже 1894 г. (К. Г. Житомирский. Принципы правописания и их применение к русскому языку. 1894). Далее, в течение всего XX столетия орфография данного класса остается неизменной, однако предложения по унификации продолжают поступать регулярно. Значит ли это, что в 1885 г. (дата выхода в свет «Филологических разысканий» Я. К. Грота) морфонологическое чередование было бесспорно существующим только для четырех слов, в дальнейшем же (первый «звонок» поступает спустя всего 10 лет!) появились значительные колебания в произношении, что провоцировало многочисленные попытки внести изменения в существующие правила? Возможно, но, как говорил герой А. С. Грибоедова, сомнительно…

Сомнения эти убедительно подкрепляются свидетельством В. И. Чернышева, указавшего, что «исключение, которое делается для слов барышень и кухонь, не имеет больших оснований. Если руководствоваться языком писателей, то отступлений от данного правила найдется гораздо больше, так как установившаяся для нас твердость конечного и в родительном падеже имен на – ил: песен, колоколен и т. п. – не принимается писателями безусловно не только для письма, но и для произношения». Очевидно, что колебания в произношении слов этого класса и, как следствие этого, в их орфографии реально существовали в русском литературном языке задолго до того, как были зафиксированы Я. К. Гротом. У А. С. Пушкина встречаем написания: барышень, песенъ, башенъ, сплетенъ (все эти орфографические варианты, кроме первого, зафиксированы в изданиях 1829–1838 гг.); Н. А. Некрасов в стихотворении «Поэт» рифмует: плесень – песенъ. У Пушкина же встречаем: «Ах, братцы! Как я был доволен, / Когда церквей и колоколен…» («Евгений Онегин», VII, XXXVI). Бесспорно, что здесь окончание должно быть твердым, таковы требования точной рифмы, присущей поэзии XIX столетия. Однако у В. И. Чернышева относительно этого случая находим примечание, что в издании 1838 г. слово колоколенъ было зафиксировано с мягким знаком. Непросто решить в таком случае, как согласовать требования точной рифмы с данной авторской (?) орфографией… У Б.Л.Пастернака встречаем: «Как бронзовой золой жаровень I Жуками сыплет сонный сад. / Со мной, с моей свечою вровень, / Миры расцветшие висят», – здесь свидетельство несомненное.

Не останавливаясь подробно на этом частном вопросе, можно все же сделать общий предварительный вывод, что колебания в произношении форм род. п. мн. ч. существительных с окончанием «согласный + – ня» существовали в русском литературном языке еще с начала XIX столетия.

Решение же этого вопроса с диахронической точки зрения невозможно без полного представления о том, каковы в данный момент реальные произносительные расхождения с орфографическими рекомендациями (в которых косвенно прослеживаются и орфоэпические) в речи современных литературно говорящих людей. Наблюдения над разговорной речью москвичей разного возраста показывают, что описываемые колебания, существовавшие два века назад, существуют и сегодня. С целью выяснения характера этих колебаний был проведен специальный орфоэпический эксперимент, результаты которого свидетельствуют, что перечень слов, имеющих в род. п. мн. ч. только твердое окончание [н], может быть сужен. Эксперимент проводился в два этапа. На первом этапе в нем приняли участие 35 информантов разного возраста, которым было предложено образовать интересующую нас форму род. п. мн. ч. от 20 слов, оканчивающихся на сочетание «согласный + – ня». На втором этапе список слов был расширен до 50, а в качестве испытуемых были привлечены еще 11 информантов. Выяснилось, что частотность появления мягкого произносительного варианта в таких существительных неодинакова и распределяется следующим образом:

1. мягкий произносительный вариант встречается с вероятностью более50 % (ставня – ставе[н']; таможня – таможе[н']; пригоршня – пригорше[н']);

2. твердый и мягкий произносительный варианты возможны в равной степени (харчевня – харчеве[н'] и харчеве[н]; часовня – часове[н'] и часове[н]);

3. появление [н'] в окончании вероятно в 50–20 % (жаровня – жарове[н']; пекарня – пекаре[н']; каменоломня – каменоломе[н']);

4. мягкое произношение возможно менее чем в 20 % случаев (вишня – више[н']; конюшня – конюше[н']; коптильня – коптиле[н']; пивоварня – пивоваре[н']; сводня – своде[н']; черешня – череше[н']);

5. мягкость конечной фонемы не проявляется (басня – басе[н]; песня – песе[н]; просвирня – просвире[н]; сотня – соте[н]; сушильня – сушиле[н]).

Среди слов этой группы не было зафиксировано ни одного примера, в котором мягкое [н'] встречалось бы со 100-процентной вероятностью.

Отдельным пунктом следует выделить особенность, ярко проявившуюся в ходе второго этапа экспериментального исследования. Помимо конечного [н] (или [н']) существительные, оканчивающиеся сочетанием «согласный + – ил», могут иметь окончание – ей (головня – головней; западня – западней; клешня – клешней; неровня (и неровня) – неровней; пятерня – пятерней; размазня – размазней; ровня – ровней; ступня – ступней; сходня – сходней и пр.). Некоторые слова допускают вариативное окончание: двойня – двойней и двоен; тройня – тройней и троен; лютня – лютней и лютен. В результате эксперимента выяснилось, что у большинства информантов (носителей русского литературного языка) вне зависимости от возраста наблюдается тенденция к замещению «верного» окончания [н] в словах, для которых существует такая орфографическая (и орфоэпическая?) рекомендация, на – ей в тех случаях, когда возникает затруднение с выбором твердого или мягкого произносительного варианта. Во многих случаях информанты произносили жаровней вместо жаровен, пекарней вместо пекарен, ставней вместо ставен, сушильней вместо сушилен, часовней вместо часовен и пр. Это явление, по-видимому, следует объяснить стремлением испытуемого к непротиворечивости. Говорящему известно, что в языке допустимо образование род. п. мн. ч. с окончанием – ей от существительных, внешне (фонетически и орфографически) ничем не отличающихся в исходной форме от имен, образующих ту же форму при помощи конечного [н] (или [н']), и в первом случае формообразование не предполагает никаких орфоэпических вариантов. Подобные колебания были известны и ранее. В одном из стихотворений А. С. Пушкина находим: «Мне ль было сетовать <…> и сплетней наблюдать игривую затею…». Наблюдается движение и в противоположном направлении – встречаются «ошибки» подобного рода: западе[н] и западе[н^г вместо западней; сходе[н] и сходе[н'] вместо сходней.

Подобная нестабильность позволяет предполагать лексикализованность нормы, так как представляется сложным выявить какие-либо фонетические или грамматические факторы, обусловливающие такое распределение. Также, по-видимому, не оказывает влияния на проявление мягкости / твердости конечной фонемы возрастной критерий, который учитывался в исследовании. Вопрос о причинах и характере возникновения мягкого произносительного варианта требует дальнейшего изучения, поскольку уже имеющиеся данные пока не позволяют выдвинуть гипотезу, исчерпывающе объясняющую рассматриваемую проблему.

Литература

Грот Я. К. Филологические разыскания. СПб., 1885.

Есъкова Н. А. Краткий словарь трудностей русского языка. М., 1994.

Житомирский К. Г. Принципы правописания и их применение к русскому языку //

Пед. сб., издаваемый при Главном управлении военно-учебных заведений. 1894. Обзор предложений по усовершенствованию русской орфографии (XVIII–XX вв.) /

Отв. ред. акад. В. В. Виноградов. М.: Наука, 1965. Орфоэпический словарь русского языка / Под ред. Р. И. Аванесова. М., 1983. Панов М. В. История русского литературного произношения XVIII–XX вв. М., 2002. Чернышев В. И. Законы и правила русского произношения. Петроград, 1915.