Текст книги "Жизнь языка: Памяти М. В. Панова"

2. Разговор М. В. Панова с Е. А. Земской, В. Ф. Тендер и Г. Б. Якимчик. 1 апреля 2001 г

Беседа идет на квартире М. В. Панова. Запись В. Ф. Тейдер. В беседе принимают участие Е. А. Земская и Г. Б. Якимчик (аспирант). Расшифровка Д. В. Радзишевского

[М. В. Панов рассказывает, что он писал спецвопрос по языку жестов].

Т.: А когда это было, Михаил Викторович?

П.: То-олстый спецвопрос.

Т.: Это в аспирантуре?

З.: В аспирантуре.

Т.: Да? В аспирантуре это было, да?

П.: Да, когда я был аспирантом.

Т.: И как называлась эта работа?

П.:…Наверно, толщиной вот в палец. И мой руководитель по этому спецвопросу, Введенский такой был… помните?., довольно скверная личность… он мне предлагал защищать не мою диссертацию, а вот этот «Язык жестов». А я очень начитался… Смотрите, как интересно. Языков индейцев страшно много, и в каком-то языке индейцев обернуться обозначают (ну, я сейчас не помню, я придумаю) тура, а равный – тура-тура. И почему. Это объясняется из языка жестов. Обернуться – вот жест, а равный… (показывает). То есть два раза… Если это тура, то это тура-тура. Два раза…

Т.: Обернуться – это указательный палец, да?

П.: Нет-нет-нет, не так. Вот это тура, а вот это тура-тура. То есть это равный, а это обернуться.

Т.: Два пальца указательных смотрят друг на друга, да?

П.: Что?

Т.: Вернее, не друг на друга – параллельно два пальца.

З.: Нет, вот так вот.

Т.: Да. Два указательных пальца параллельно вот так вот стоят, да?

П.: Что-то мой слуховой аппарат сегодня плохо работает, надо менять его.

(Перерыв в записи. Тема разговора меняется).

П.:…Марина Цветаева.

Т.: А время какое? Или полностью – да? – творчество ее?

Я.: (шепотом): «Принципы построения художественного текста».

З.: Принципы – что?

Я.: «Принципы построения художественного текста».

П.: Вы говорили, Галочка, что этот самый…

Я.: Баратынский?

П.: Нет, нет, этот… лжегенетик, как его?…

Я.: А! Лысенко.

З.: Лысенко?

П.:…Лысенко чего-то стоит. Это вы говорили потому, что вы слышали по телевидению выступление его сынка…

Я.: Не-ет.

П.:…и сынок всякую чушь нес о том, что Эфроимсон очень нехороший. А Эфроимсон как раз отважный рыцарь – боролся тогда, когда… и дважды побывал за это в лагере. Вот. И в газете – статья, где, во-первых, хвалится сын за то, что он папу любит, а во-вторых, говорится о том, что у него сплошное вранье.

Т.: Эта передача была не в связи с Тимофеевым-Ресовским? Нет? Не знаете? <…>

П.: Причем в этой статье в газете сказано: «Но таких лиц, как Берия, Лысенко, простить нельзя». Видите, в какую он компанию попал. Он губил настоящих ученых.

(Перерыв в записи.)

З.: Злодей, просто злодей.

П.: Это губитель Николая Ивановича Вавилова.

Я.: Я не о злодействе говорила, это как бы не подлежит сомнению, я о другом.

З.: Ну, что в идеях что-то есть, да?

Я.: Да, стояло ли что-то за его идеями или нет – вот об этом я спрашивала, потому что так все-таки… трудно себе представить человека, чтобы одной черной… чтобы уж такой был злодей.

П.: Там даже сказано так, в газете, что Лысенко на всех перекрестках кричал, что не он погубил Вавилова, а из дела Вавилова, которое сейчас опубликовано, видно, что обвинение строилось в значительной степени на показаниях Лысенко.

(Перерыв в записи.)

П.: Я получил заказ рассказать о своем знакомстве с Виктором Владимировичем Виноградовым, да?

З.: Да.

П.: Я познакомился с Виктором Владимировичем примерно в шестом-седьмом классе… когда я был в шестом классе, а не он (З. смеется). Как я познакомился? Я страшно полюбил ОПОЯЗ, формалистов и набрел на книгу Виктора Владимировича… Набрел на книгу «Этюды о стиле Гоголя». Вот вы видите, такую замечательную книгу, а я у вас [к Е. 3.] спрашивал, есть ли она у Виноградова, – что значит старикан! Эта книга совершенно удивительная. Как-то физику, создателю атомной европейской бомбы Нильсу Бору принесли какую-то новую физическую теорию, он с ней познакомился и сказал: «Ну что же, похоже на то, что это дельная теория. Надо только проверить, достаточно ли она безумна, чтобы быть истиной». Так вот я познакомился с этой книгой, в которой высказана безумная идея у Виноградова, и поэтому она, по-моему, явно истина.

Он что сделал в этой книге? Почему она школьника Панова потрясла? Хотя Виноградов не принадлежал к ОПОЯЗу, то есть он не входил в их сообщество, но он был явно идейно близок. Он перебрал огромное количество лубочных, полулубочных изданий… начало девятнадцатого века, первая треть, – это был разлив книг всяких безвестных авторов, которые писали для полуинтеллигенции, для народного покупателя, и литературоведы обычно на эти книги как на макулатуру не обращали внимания, а Виноградов обратил, и он доказывает такую мысль: все мотивы «Петербургских повестей» Гоголя, прежде чем они появились в его повестях… вообще, словарь говорит, надо говорить в повестях, но мне хочется говорить в повестях… А вы как говорите?

З.: Я говорю в повестях, пожалуй.

П.: Ну вот. Все вещи в его вот этих ранних «Петербургских повестях», прежде чем они появились у Гоголя, появились в этой низовой литературе. Гоголь что внес? Он их синтезировал, эти мотивы, ну и, конечно, внес свою гениальность. Мотив бедного чиновника? Был, был, был. Причем в отличие от гоголевских повестей эта низовая литература бедного ничтожного чиновника рассматривала как комическую фигуру, над которой Бог позволил издеваться. Месть бедняка, который раздевал на улицах богачей? Было, было. Ну, и так вот перебирать можно… Всё, что есть у Гоголя, врассыпную было в этих произведениях, которые не удостоились литературной памяти.

Следовательно, как рождается новое течение? Вначале оно заявлено не в публицистике: «Напишем произведение в защиту бедного чиновника!», «Напишем гуманитарные повести!», – а вначале оно возникает в самом литературном ряду, но возникает врозь, врассыпную, без высокой литературной славы, а потом приходит гениальный автор, и он поднимает то, что уже есть в традиции. Ну, это идея опоязовская – что литература развивается сама по себе, из себя, для себя, не под влиянием публицистов-идеологов, а под влиянием внутреннего самодвижения. Вообще идея совершенно безумная, что какие-то башибузуки написали произведение, не удостоившееся бессмертной славы, но эти произведения служили зародышем величайших литературных достижений. Очень мне понравилось, что литература сама-король, сама-царь, сама развивается.

В какое время я жил? Мои дорогие, вы в это время не жили и поэтому не имеете представления. Это было время, когда всё, что касается мысли, идеи, художества, всё это третировалось как совершенно несамостоятельное, ничтожное, под влиянием социальной действительности, под влиянием экономики, под влиянием классовой борьбы, под влиянием классового сознания. Гоголь-то кто был? Он был идеолог мелкопоместного, и поэтому наиболее реакционного, крестьянства. Я отвечал на уроках, что Пушкин был идеолог среднепоместного капитализирующегося дворянства.

З.: Мне было чуть легче, все-таки я так не должна была отвечать.

П.: Да. Ну, при мне это и исчезло, когда я еще в школе был. Причем очень хорошо, еще литература не выражала взгляды партии, взгляды прогрессивных общественных сил. Так вот это до того было… я был уже литературофил, и мне это было страшно тяжело и неприятно. И вдруг набрел на формалистов, которые как раз говорили, что литература развивается сама по себе. Потом я прочел замечательную статью Эйхенбаума, который спорил с вульгарными социологами в литературе, и он сказал: «Нас неправильно называют формалистами. Мы изучаем не форму, а всё в литературе, но всё как самодостаточность, всё как развивающееся самостоятельно, по требованию эстетических канонов… не канонов, а живых тенденций». Так вот Виноградов мне страшно понравился, я стал читать и другие его книги той поры, все они построены были на такой же мысли, что литература… но только потом он взял не только русские источники, но и французские. Вот. Итак, мои благодетели были, еще в школьные годы, не только Виноградов, но Шкловский, Эйхенбаум, Томашевский, Поливанов.

Учился я в очень скверной школе. Меня потом Сморгунова Лена утешила – сказала (на улице Мархлевского школа): «Да это же школа, где учился Якобсон!» Ну, когда я учился, там никакого Якобсона давно не было, это была страшно обшарпанная, засаленная, со сломанными партами, с очень чиновными преподавателями школа. Кроме формалистов, меня никто не радовал, я как в аду вспоминаю это время. И вдруг я поступил в Мосгорпединститут. О-о! какая это была радость. Из ада попал прямо в рай. Целыми днями только математика там, в школе, была. Очень скверная, бином Ньютона на меня напал. А вдруг пришли… это был институт хотя как будто периферийный, поскольку он городской, а не всесоюзный, но там были замечательные педагоги (не буду их перечислять, чтобы от Виноградова не уходить).

Ну, я вам рассказывал уже, как меня школил Абрам Борисович Шапиро, как он мне велел писать реферат по книге Виноградова «Современный русский язык». Надо сказать, что тогда я Виноградова эту книгу не оценил, потому что волевой Абрам Борисович Шапиро на мои слова, что «я не буду по грамматике читать, я фонетист», он ответил: «Именно поэтому вы будете делать реферат по книге Виноградова». Обиделся, сделал реферат, но легче мне от этого не стало, я не понял тогда величие Виноградова. А дальше я в аспирантуре и после аспирантуры читал многие книги Виноградова, восхищался его книгами, которые он написал в ссылке (это «Язык Пушкина» и «Стиль Пушкина» – «Язык Пушкина» в два пальца, а «Стиль Пушкина» в три пальца толщиной). Потом мне рассказывали, что… Его жена Надежда Матвеевна ведь?

З.: Да.

П.:…Что Надежда Матвеевна в ссылку… Он во Владимире был в ссылке?

З.: Не-ет, нет. Он в Тобольске был.

П.: Вот. Нет… значит, потом… Более близкая была…

Т.: Он был и близко, да.

П.:…ссылка еще, она в несколько этажей была. Она [Надежда Матвеевна] чемоданами возила ему книги.

Т.: Да.

П.: И такая эрудиция изумительная в этих книгах! Не только что много книг, но мастерское использование для своей концепции – новая концепция языка Пушкина, новая концепция стиля Пушкина. Вот в аспирантуре-то я и понял, что Виноградов – это гигант.

Сижу я в своем Мосгорпеде на солнышке… Два слова позвольте об Иване Афанасьевиче Василенко, чтобы он вошел в историю, это заведующий кафедрой. Полон к нему глубочайшей благодарности. Он, может быть, и не оставил эпохальных работ, но вообще был дельный синтаксист. Аспиранты от него терпели – но не я, – терпели, потому что он очень любил наставления читать аспирантам, как вести себя со студентами; как вести себя, создавая всякие научные работы, но вообще это был настоящий папа и аспирантов, и студентов. Написал я работу (это все отступление) о понятии слова. Там такую высказал… явно не очевидное, что слово есть производная единица из морфем. Стал на кафедре читать – ну ни одного голоса за эту работу. Главное, все меня упрекали, что я высказываю мысли, которые в русской науке не существуют, что это не поддерживание великой русской традиции. Вся кафедра на меня ополчилась. В конце концов Иван Афанасьевич улыбнулся своей ангельской улыбкой – говорит: «Ну, мнение как будто общее – будем печатать» (смеются). Все – если бы они стояли, то остолбенели, но так как все сидели, то просто замолчали от удивления, и многие раскрыли рот.

З.: Я считаю, что это одна из лучших ваших работ, Михаил Викторович, прекрасная работа.

П.: Спасибо, Леночка, спасибо, милая.

З.: Я ее всегда цитирую и ссылаюсь, где только могу.

П.: А я ее тоже люблю, потому что я претерпел всякие муки, когда… я думаю: «Ну, не напечатают, провал полный», – и вдруг Иван Афанасьевич: «Ну, мнение общее, будем печатать» (смеется). И вдруг я получаю приглашение в Московский университет к Ефимову. Вы знаете, такой Ефимов был?

Т.: Конечно.

П.: Школа Виноградова напоминает штаны, потому что у нее две брючины. Одна ветвь – это блестящие замечательные ученые. Вот перед вами Елена Андреевна Земская,…Ковтунова…

З.: Ковтунова, конечно.

П.: Да.

З.: Белошапкова. Мало ли у него?…

П.: Белошапкова замечательно…

З.: Много прекрасных у него учеников.

П.: Вот это блестяще одаренные ученики. А другая ветвь – это тоже талантливые администраторы. Вот Ефимов – это был волевой администратор. Не для печати: а также и Шведова. Я потом скажу, как Виноградов отзывался о Шведовой, которая его ученица…

З.: Я чуть-чуть отойду, вы говорите – я буду слушать все равно.

П.: Ну вот, этот Ефимов меня приглашает на собеседование в МГУ. Я в страшном удивлении, потому что я с МГУ не связан, с Ефимовым не связан. А Ефимов был какой человек? Он хвастался, как он успел выпустить довольно много книг, три или четыре книги, по истории литературного языка. Он хвастался так: «Я написал первую книгу, а потом всю ее разрезал на куски по полстраницы, составил картотеку, перемешал эти листки и потом их тасовал в разном порядке – издавал новые книги, и никто не мог меня упрекнуть, что я переиздаю свою книгу, потому что после одного листка я подбирал другой, по теме близкий, но не тот, который был в первой книге, и никто не мог открыть, что это одна и та же рукопись». Ну, вот это такой был хвастун.

Ну, вдруг… встречаю я его там, это еще в старом здании МГУ… Вы помните, было такое круглое здание?…

З.: Я там училась.

П.: Да. Круглое здание кафедры. И вот он говорит: «Виктор Владимирович Виноградов приглашает вас в университет». Я был страшно ошеломлен и что-то лепетал некоторое время, потом сказал: «Я очень благодарю Виктора Владимировича». – «Вот-вот-вот, с этого надо было начинать» (смеется). Вот. Ну, значит, я сопротивляться не стал, сказал, что я рад, только боюсь, что я не смогу помочь кафедре (это я из скромности), и договорились, что я пойду – уже после полпреда Виноградова, вот этого Ефимова, – пойду к нему [Виноградову] в Институт русского языка и представлюсь.

Ивану Афанасьевичу надо было сообщать, что я ухожу. Иван Афанасьевич мне сказал… это было в Институте русского языка, где он не работал, но вот тоже туда пришел, наверно, по чьему-то вызову, – Иван Афанасьевич меня так уговаривал не уходить! «Вы не знаете, какое здесь положение. Здесь надо все время кричать: „Ура Виноградову!“ Здесь вот по этой доске нельзя пройти…». А тогда Виноградов в одной из своих статей написал, что предикативное сочетание подлежащее + сказуемое не есть словосочетание, потому что это уже предложение. Потом он эту, наверно, идею оставил, она была просто проходной, но его последователи так вцепились в эту идею! И вот Василенко говорит: «По этой доске нельзя пройти здесь, не выкрикивая: „Предикативное словосочетание не словосочетание!“ Вы тут завянете», и так далее. Но я все-таки сказал, что я уйду. Иван Афанасьевич не стал мне препятствовать и перед директором института, который тоже не отпускал меня… Я тогда был членом партии, и он стал сразу грозить, что он из партии меня исключит, директор Мосгорпеда, но Василенко за меня заступился – говорит: «Надо отпускать».

З.: А я не соглашусь с Василенко. Я работала в Институте русского языка, и никогда Виктор Владимирович не требовал, чтобы его мнение так вот просто…

П.: Это, наверно, именно так, но культ Виноградова там все-таки был среди второстепенных ученых. Но, между прочим, к этим культовикам сам Виноградов относился о-очень критично.

Когда мы с вами, Елена Андреевна, писали работу «Русский язык и советское общество», долгое время не могли найти руководителя тома, посвященного синтаксису. Мы долго на эту тему беседовали с Виктором Владимировичем, перебирали имена, и я в отчаянии сказал: «Ну, может быть, просить NN?» Это ведь его ученик и вообще… обычно учителя преувеличивают значение своих учеников. И вдруг Виноградов (оцените трезвость его мысли, оцените его объективность) говорит: «Ни в коем случае. Это схоласт. Он не способен на мысль, классификатор». Я был потрясен его проницательностью. Меня поразила его объективность и справедливость. И много раз было именно так, когда он подходил к ученым не по тому, что мой ученик – не мой ученик. Вот вы говорили, Елена Андреевна, и я это сейчас повторю, сколько он пригласил ученых в Институт русского языка, ему духовно неблизких, начиная с Шаумяна, структуралиста, ну и, там, очень многих.

З.: Апресян, Мельчук, это же он всех пригласил.

П.: Да.

З.: Левин.

П.: Левин, да. Так что надо воздать Виктору Владимировичу хвалу именно за то, что у него был прямой взгляд.

З.: Прежде всего за то, что он оценил Михаила Викторовича и его пригласил.

Т.: Да, да.

П.: И мне это особенно дорого. Так вот, идет у нас с Виктором Владимировичем разговор, и вдруг он говорит: «А как вы отнесетесь к тому, чтобы работать в Институте русского языка?» И я ответил (как всегда в минуту растерянности, очень неуклюже сказал): «Виктор Владимирович, вы ставите меня в положение буриданова осла. Я не знаю, куда мне двинуться – туда или сюда». Виктор Владимирович говорит: «Ну хорошо. Давайте мы сейчас решим, что вы будете работать в Институте русского языка», – решил все, значит, Виноградов. Взял – повернул на другую сторону. «А насчет университета мы потом посмотрим». И на самом деле потом он меня и в университет приглашал. Ну вот. Значит, мама была жива, и она даже встревожилась и спросила: «Мишенька, а ты сможешь?» (З. смеется.) Маме – спасибо ей, она заботилась обо мне… чтобы я не зазнавался. Ну вот. Значит, сейчас я посмотрю, чего… Теперь, почему меня Виктор Владимирович пригласил. Он же мои статьи [вряд ли читал]… там, три или четыре статьи напечатано в «Ученых записках МГПИ», которые никто не читал, они выходили очень маленьким тиражом. Раздумывая об этом, я подумал – вот почему. В журнале «Вопросы языкознания» шла дискуссия о преподавании в вузах истории русского языкознания, вернее, языкознания в России, и я написал статью, которая была напечатана, по повелению, конечно, Виноградова, в «Вопросах языкознания». И я думаю, что некоторые идеи этой статьи Виктору Владимировичу показались близки. А идеи эти – они были не менее близки и мне. (З. смеется.) Идеи такие. Надо прекратить издеваться над русскими языковедами. Они все рассматривались как люди, которые находились под влиянием западных ученых (компаративисты – это сначала на Западе, а потом Востоков и Буслаев у нас). Еще не полностью исчезло стремление изобразить всех языковедов как сторонников какой-нибудь социальной прослойки – «работали для каких-нибудь социальных сил». И я вот восстал против этого принижения русской лингвистики и написал о том, что надо изучать, как одно учение порождает другое учение, как одно вырастает из другого.

З.: В духе «Этюдов о стиле Гоголя».

П.: Да-да-да-да-да-да-да-да.

З.: На самом деле это та же мысль.

П.: Да. Сейчас я не помню уже… статья эта в журнале сохранилась, но я давно ее писал, и… ну, например, первые статьи Бодуэна написаны явно в потебнианском духе. Ясно, был мост, который от одного к другому был перекинут. И так дальше – Фортунатов оказал влияние на очень многих ученых, которые иногда далеко от него ушли, например Ильинский, убитый Сталиным (Ильинский есть артист, а это ученый). Вот. И эта идея пронизывает статью. Ну, я думаю, что Виктору Владимировичу это было близко, потому что ему, наверно, тоже было тошно от того, что русское языкознание всячески умаляется, то оно подражательное, то оно следует каким-то всяким социологическим схемам, и поэтому… Откуда он меня знал-то? Вот я догадываюсь. Наверно, только по этой статье.

З.: А может быть, он статью о слове как единице языка знал?

П.: Я думаю, что он вряд ли читал «Ученые записки МГПИ». Хотя, с другой стороны, Василенко, который был чинопочитающим человеком, вот особенно таких достойных людей, как Виноградов, может быть, ему дарил.

З.: Дарил, наверно.

П.: Ну вот. (Пауза.) Пришел я в ваш Институт русского языка, и меня (сейчас я буду рыдать) избрали секретарем парторганизации. Причем это сделал хитрый Левин. Ему надоело быть секретарем, и он подговорил меня выдвинуть. Боже мой, как я умолял меня не избирать! Вот до такой глупости, что сказал: «У меня все время голова болит». Но они были неумолимы. Потом мне сказали, что присутствовал на моем избрании, как на избрании вообще всяких секретарей, уполномоченный райкома, и он даже сказал: «Ну, если он говорит, что у него все время голова болит, не надо его избирать». Но они все-таки решили на мне отыграться.

А идея-то у них была какая? Обыватели Института русского языка решили, что я любимчик Виноградова. [А в любимчики я почему попал?] Виноградов получил то ли от ЦК задание писать работу «Русский язык и советское общество», то ли это ему самому пришла в голову идея, и он меня назначил руководителем этой работы «Русский язык и советское общество», образовал для этого специальный сектор. Ожегов стал руководителем сектора культуры речи, а я – сектора современного русского языка. Ну, ясно, что я любимчик. Ко мне подходили сотрудники вашего института и говорили: «Вы попросите Виктора Владимировича, чтобы он дал в наш сектор две ставки». Я говорю: «Да как я буду просить Виктора Владимировича по вашему сектору? Я могу просить только по теме „Русский язык и советское общество“».

А тут, действительно, было так. Ну, о чем я просил? Прихожу к Виктору Владимировичу – говорю: «Ламара Капанадзе очень была бы хороша…», а Ламара Капанадзе просилась в мой сектор от Шведовой… Я говорю: «Хорошо бы перевести Ламару Андреевну Капанадзе в мой сектор». Он говорит: «Ну что же, если она согласна, пожалуйста». Вот. «Мне нужна машинистка на две недели, дайте мне лишнюю машинистку только для нашего сектора». – «Ну что же…». Зовет… заведующую машинным бюро и говорит: «Дайте еще Панову» (или Михаилу Викторовичу) «две машинистки на две недели». Ну вот, в общем, так, [нрзб. ] легенда, что я его любимчик, хотя на самом деле он никаких поблажек мне не делал. Вот, Елена Андреевна, подтвердите.

З.: Нет, я могу сказать, что он очень хорошо относился к Михаилу Викторовичу, действительно… с уважением, и я бы даже сказала, может быть, и с любовью.

П.: Вот.

З.: Неравнодушно, во всяком случае.

П.: А я сначала относился к нему с восхищением, когда прочел «Этюды о стиле Гоголя» и другие его книги, потом с уважением, а потом с любовью и даже с возмущением, когда с ним несправедливо поступили. Вот. И вот я буду ходить к Виноградову и их глупые просьбы передавать, партийные просьбы! А какая у них была просьба? Они все взъелись на Виноградова, что он мало внимания уделяет Институту русского языка. А у него действительно нагрузка была колоссальная: он был директор Института русского языка… Давайте вспоминать отдельно: он был главный редактор «Литературного наследства» (было такое замечательное издание, требующее, конечно, очень большого внимания), он был академик-секретарь Отделения литературы и языка Академии наук (это колоссальная власть, это главный филолог в Советском Союзе), он был член Президиума Академии наук…

З.: Он был главный редактор журнала «Вопросы языкознания».

П.: Главный редактор «Вопросов языкознания». Заседает в ВАКе – Всесоюзная аттестационная комиссия.

З.: Он был, по-моему, еще председателем российского или советского Комитета славистов.

П.: Да, да-да-да. Ну, вообще в Комитете по связям с заграницей он очень [много работал]. И вот они вылезли, бездарные тетехи вроде… Бахилина, Сумкина, эта… Преображенская… ну, как назло, они все члены партии. Скворцов, там. И вот они, бездарники, решили, что у них получается не очень хорошо, потому что Виктор Владимирович ими не занимается. Черкасова такая, малоталантливая особа, кричала: «Я там четыре года, в этом институте, (истерически) ни разу со мной не побеседовал!» Я думаю: «Ну, он побеседует с вами, так что – вы талантливей, что ли, станете?» Это в течение года, Леночка, пожалейте меня.

З.: Я жалею.

П.: Я все время шел под этим градом: «Вы должны поставить вопрос ребром перед Виноградовым, что он должен остаться только директором Института русского языка». Я говорю: «Какие мотивы? Чем я могу мотивировать?» – «Вот, потому что мы хотим, чтобы нами подлинно руководили». Наконец я догадался, что надо сделать, и говорю: «Вот вы за спиной Виктора Владимировича все его обвиняете. Давайте пригласим его на открытое партсобрание, и мы ему выскажем свои претензии в лицо». О-о! если бы я был режиссером, какую бы я комедию замечательную поставил. Мы его пригласили. У него был разный вид, но иногда был вельможно-снисходительный. Он явился на партсобрание не с видом, так сказать, готовности исполнять руководящее решение партии, а с видом вельможным, посмотрел на них с вельможной высоты. И что вы думаете? Первым выступал Андрей Степанович Львов… Я его имя-отчество не перепутал?

З.: Я не помню, как его звали.

П.: Вот это страшная бездарность, но он первым попытался Виктора Владимировича поучать. «Вот, Виктор Владимирович, у нас в институте не совсем на высоте работа по этимологии. У нас нет эпохальных работ по этимологии. Вот вы бы обратили внимание на это». Тут Черкасова, которая была самая застрельщица, что ею не руководят, что мы глубокая провинция для Виктора Владимировича, что он нас забывает, – и вдруг сладенькая улыбочка: «Вы, Андрей Степанович, упрекаете Виктора Владимировича. Как вам не стыдно? Вы должны благодарить Виктора Владимировича за то, что он руководит всем институтом». Такая подхалимка! Куда делось ее злобное выступление против Виктора Владимировича? «Он с нами не работает! Он разбрасывается! Мы его редко видим!» Почему редко видим? Все время видим его все – принимает сотрудников.

З.: Нет, он ходил в институт аккуратно, по-моему.

П.: Ну, такая подхалимщина! Потом… И пошла… Это такой был сироп!

З.: Да.

П.: Целые полтора часа они перед ним ползали на коленях и лизали его ботинки. И я понял, что это был очень хороший шаг (З. смеется), потому что после этого прекратились разговоры о том: «Вы скажите, что он должен уйти оттуда – уйти отсюда, бросить то – бросить сё».

Но я ничего не делал, абсолютно, как секретарь. Когда переизбирали… была такая традиция, что два года секретарь секретарствует, а потом, так как это утомительная работа, значит, он может уйти в сторону. Я ничего не делал. В Институте языкознания параллельно была секретарь – на моем, значит, месте – Гаджиева, если вы помните.

З.: А! я помню, да.

П.: Это жена Серебренникова. Да, академика Серебренникова. И она носом землю рыла. Получаем из райкома: «Провести заседание». Заседаний было очень много по заданию райкома. Все юбилеи, все постановления партии – всё надо было проводить собрания сотрудников (не партийцев только, а для всех сотрудников). Ну, Гаджиева, увидев, что я ничего не делаю, брала на себя инициативу в двух институтах провести заседание. Когда прошли перевыборы, Бархударов, академик… членкор, Степан Григорьевич подходит ко мне и, думая, что он меня обижает, сказал: «Михаил Викторович, я бы голосовал за вас, если бы вы хоть что-нибудь делали» (З. смеется).

(Перерыв в записи.)

З.: Ну, он был честный человек в этом смысле, Бархударов.

П.: Да. И меня освободили.

Я.: Без формулировок?

З.: Нет, спокойно, просто, да.

П.: А я скажу, что я освободил до этого Виктора Владимировича. Я к нему действительно не ходил, ни о чем не ходатайствовал.

(Перерыв в записи.)

П.: Надо сказать о независимости Виктора Владимировича – не научной только, а человеческой. Был какой-то при Хрущеве идеолог – вот как до этого Жданов, как после этого Суслов… забыл я его отчество, не помните?., который проводил всякие разборки с Вознесенским, там, и с другими, травил. Ну, в общем, это в ЦК высокая чинуха. Приглашают Виктора Владимировича на это свидание с главным идеологом. Ну, Виктор Владимирович надел ордена и пошел.

З.: Нешто у него были ордена?

П.: Ну, по-моему, были.

З.: По-моему, не было.

П.: Не было?

З.: Какие у него ордена? Он был репрессирован, то-сё.

П.: Ну вот. Ну, может быть, что тогда не надевал орденов. Пошел к этому чинуше. У него было совершенно обоснованное предположение, что ему дадут Героя Социалистического труда, у него были все данные для того, чтобы получить такое звание.

З.: У него не было после ссылки.

П.: Нет-нет.

Т.: Вы знаете, его восстановили после ссылки.

П.: Была такая легенда, судя по всему, справедливая, что после статей Сталина Виктора Владимировича пригласил Молотов и сказал: «Сталин вам поручает руководить языкознанием». Не слышали вы об этом?

З.: Нет, это, может быть, и было, но никаких орденов – ничего такого не было.

П.: Ну, ордена я с него снимаю. (Г. смеется.)

З.: Да, снимайте ордена.

Т.: Это мы можем установить.

П.: Ну вот, в общем, поскольку это все знали, что вот Сталин ему поручил языкознание… это было одно из редких у Сталина положительных решений, ну, тем более что…

З.: Нет, вот тогда он стал директором института, после этого… и академиком-секретарем был.

П.: Да. Ну вот. Но у него были основания думать, что это какая-то почетная акция, и вдруг этот самый чинуша высокий: «Я сообщаю вам радостную новость. С вас снят негласный надзор». Я думаю: кто эту пакость устроил? То ли враги решили (врагов у него было, как у всякого большого человека, много), то ли это дураки, которые думали, что он обрадуется. Но вот рассказывают люди, которые это слышали от других людей, что Виноградов был настолько возмущен, что он топал ногами на этого самого чинушу и говорил: «Как вы смели меня вызвать по этому поводу?!» Я думаю, что это могло быть вполне.

З.: Это могло быть.

Т.: Конечно.

П.: Ну, другие рассказы, более, может быть, достоверные. Ну, например, мы сегодня уже говорили про Лысенко, еще немножко о Лысенко. Трофим Денисович в ВАКе заседал и все время вмешивался не только в агрономию, но и в другие науки. ВАК обсуждал присуждение какой-то степени по филологии. Виктор Владимирович высказался, что диссертация недостойна, и вдруг Лысенко сказал: «Нет! это очень интересное исследование». Виктор Владимирович: «Ну, тогда, может быть, присудить ему звание доктора по агрономии?» (Смеются.)

Еще один рассказ – тут я сам был свидетелем. Было заседание Ученого совета в кабинете Виктора Владимировича. Там, значит, присутствовали все заведующие секторами, все доктора. Речь шла о многом, но, в частности, о том, чтобы создать группу по какому-то чисто внутреннему заданию Виктора Владимировича, ну, скажем, разобрать архив диалектологического сектора. Ну, повторялось слово группа – группа… из трех-четырех человек – вот им поручить. Вдруг Протченко… я сейчас Протченко измочалю… Протченко, заместитель директора, ласково глядя на Виктора Владимировича (вкрадчиво): «Виктор Владимирович, здесь надо сначала проконсультироваться с Ивановым».