Текст книги "На все времена. Статьи о творчестве Владимира Бояринова"

Дорога испытаний
(О лирике владимира бояринова)

Бор. ЛЕОНОВ

У каждого поэта в его лирической летописи жизни есть знаковое стихотворение. Если оно появляется в конце его земного пути, то в нём как бы сбегаются, стягиваются, сливаются основные мотивы и образы его творчества. А если оно возникает среди первых проб пера, то в нём обнаруживается узелок корненосной системы дальнейшего творчества, что затем разростается многотемьем в лучших его стихах последующих лет. Таким представляется стихотворение Владимира Бояринова «Уводила дорога меня». Оно написалось в начале 1970-х, то есть в ту пору, когда началась его дорога в большую поэзию.

 
Уводила дорога меня,
Над седыми холмами пылила.
На исходе четвёртого дня
Мне открылась земля, как былина.
 
 
Ни огня и ни звука вдали,
Только степи ковыльного ситца,
И тогда я у древней земли
В добрый час на ночлег попросился.
 
 
Уводила меня не мечта.
Приютила не чья-то забота.
Да простят меня эти места,
Если я потревожил кого-то.
 
 
Птица вскинулась, кинулась прочь,
Схоронилась в траве, как подранок.
Я услышал в степи в эту ночь
Скрип тележный и плач полонянок.
 

Это не придуманный антураж с ковыльной степью, серыми холмами, похожими на богатырские шлемы, с взлетом вспугнутой птицы. Это приметы родной поэту земли, хранящей и поныне память о давней истории, связанной с походами ордынцев и казаков. Земля эта – горного Алтая до семипалатинской степи, откуда в русскую литературу пришли такие художники слова, как Павел Васильев и Иван Шухов, Анатолий Иванов и Владимир Цыбин, Николай Грибачев и Николай Кузьмин, Юрий Антропов и другие.

Кто бывал в этих местах с их величавыми горными вершинами, с бурними малыми и большими реками и степными просторами, тому не надо объяснять истоки это «дороги» поэта. Прочитав стихотворение, я угадал их первоприроду. И потому был обрадован, узнав, что Владимир Бояринов действительно из тех мест. О людях, живущих на этой древней земле и о самой земле горноалтайцев хорошо сказал Анатолий Иванов: «Там по укладу жизнь – сибирская, и люди сибирские».

Поэтическая стезя Владимира Бояринова вывела его спустя сорок лет после выхода первого сборника стихов к книге избранного «Испытания». Собранные воедино они позволяют судить о судьбе поэта, говорить об истоках его души, формировавшейся в семье сельских учителей в Ново-Покровке. Отец происходил из староверческой кержацкой семьи. Он преподавал в школе математику. А мама оказалась в этих местах потому, что во время Сталыпинской реформы сюда переселили её родителей с

Украины. В семье, где помимо Володи было еще две сестры и брат, в почёте был труд, Каждый из ребят помогал родителям заниматься огородом, живностью, уборкой дома и двора. А долгими зимними вечерами семья нередко собиралась вокруг стола, на котором зажигалась парадная трёхлинейная лампа, и мать вслух читала книги русских классиков.

Приходила весна, сходил снег, проклёвывалась первая трава, степь расцветала тюльпанами. Люди выходили на улицу. Над Ново-Покровкой звучали песни, в воздухе плавал перестук молотков о наковальни: люди правили косы, острили лопаты. Володя и его сверстники нередко оказывались среди вчерашних фронтовиков, которые делились своими мыслим о минувшей войне, вспоминали боевых командиров и однополчан. А из уст бабушек и дедушек узнавали ребята о прошлой, еще при царе, жизни, слушали легенды и предания старины глубокой.

В этой атмосфере складывались те душевные струны, которым суждено было в будущем зазвучать в стихах Владимира Бояринова.

Оттуда, из детства, берут свои начала понятные каждому стихи:

 
Какие дни, какие золотые,
А ночи-то какие позади!
И вот уже рассветы поостыли
И зарядили долгие дожди.
 
 
И что-то с нами станется зимой…
Гляжу, как листья рвет осенний ветер.
Не детства жаль, не юности самой,
А жаль, что вот прошли – и не заметил.
 

Он никогда бы не стал таким, каким мы видим его сегодня в его красивой зрелости, если бы жизнь предложила ему другую судьбу, другую планиду, а не ту, что выпала на долю мальчишек послевоенной деревни, если бы с детства он не оказался в водовороте взрослых хозяйственных забот, если бы обошла его стороной красивая русская речь Пушкина и Некрасова, Блока и Есенина, Исаковского и Прокофьева, какую открывала ему с раннего детства матушка. Приобщение к классике окажется одним из живительных и плодоносящих жил в его корненосной системе. С высоты классического наследия всегда просматриваются дали прошлого и возможного будущего. Но при одном условии: была бы жива родная земля, твоя Родина.

 
Не ради нас – грядущей жизни ради
Напишут дети в синие тетради,
В усердии даханье затая,
Они напишут: «Родина моя».
И суть не в том – кто выведет ровнее,
А чтобы слов тех не было роднее.
 

В книге избранного Владимир Бояринов не механически соединил всё, что было им опубликовано в прежних сборниках «Росстани», «Веселая сила», «Направо пойдешь», «Уже за холмами», «Красный всадник», «Открываешь ставень райский». Он отобрал, с его точки зрения, лучшее. И принцип отбора очевиден: издать заново то, что не покрылось пеплом случайного, что действительно выстрадано и выражено необходимыми словами. Действительно, только выстраданное остается в памяти живущих и в памяти литературы. Выстраданное, как правило, не велеречиво, оно скромно. А скромность таланта (таков он у Владимира

Бояринова) отнюдь не означает скромности его поэтических возможностей. Он последователен в своем развитии, берущим, как мы установили, свое начало в атмосфере жизни послевоенного села. И потому опять с грустью о минувшем, всегда дорогом и незабываемом, звучат строки:

 
Какой мороз! Какой чертовский холод!
Луна в ночи как в речке полынья.
И слышу я, как стороной проходит
Любовь моя и молодость моя.
 
 
Не вспомнить, не увидеть ночью светлой,
В какие зимы и в каком краю
Я не сберег от холода и ветра
Любовь свою и молодость свою.
 

С годами приходит понимание, что прожитое тобой личное время – неотторжимо от общего времени, именуемого историей страны, народа. Это обстоятельство позволило одолеть инерцию самоповторов, обрести силу набора новой высоты в мыслях и чувствах. Быть самим собой для настоящего художника не значит быть неизменным, раз и навсегда заданным. Все лучшее, что написал Вл. Бояринов, продиктовано ему сердцем. А оно с годами чутче ко всему, что тебя волнует. Сопоставьте прочитанные ранее строки «Какие дни» с поздними «Солнце к берегу прижалось», и вы ощутите разность их сердечного дыхания:

 
Солнце к берегу прижалось,
Подводя дневной итог.
Нынче времени осталось
На единственный виток.
 
 
Солнце вскинется, как птица,
Полыхнет огнем в груди…
Но куда нам торопиться,
Если вечность впереди?
 

С таким настроением ехал Владимир Бояринов в Москву, где ему предстояли вступительные испытания в Литературный институт им. Л.М. Горького. Ехал с извещением, что он прошёл творческий конкурс в семинар Егора Исаева. Он справился с задачей. Да и не впервой ему приходилось поступать в институт. Он окончил Томский политехнический. Точнее, не завершил его защитой диплома только потому, что понял: если станет дипломированным инженером, то уже никогда не отдастся поэзии целиком и полностью. Он уехал на рабочие сибирские стройки. Уехал с отчаяния. Но пока руки «привыкали к топорам», сердце просилось на родину, туда, где

 
Снова пронизана солнцем опушка.
Многие лета пророчит кукушка.
«Многие лета!» – ликует пчела,
Звон золотой отряхая с крыла.
Пахнет сосною и старым окопом,
Гудом протяжным гудят провода.
«Многие…» – летняя вторит страда.
 

Вернувшись домой, в родную Ново-Покровку Бояринов становится Владимиром Георгиевичем, учителем той самой школы, которую окончил сам. Сначала преподавал математику и физику, потом – литературу и русский язык. Ему нравилась работа, суть которой постигал в процессе преподавания. Главное, считал он, не замыкаться в стенах школы. Вместе с ребятами охотно совершал походы по окрестным достопримечательностям, нередко организовывал встречи с ветеранами войны и местными аборигенами. И радовался вместе с ребятами, открывая и для себя в обыденном необычное, в будничном – праздничное. Тогда-то и возникли эти образы:

 
И высек гром над крышей
Из низких туч огонь,
Как будто гривой рыжей
Потряс багряный конь.
 

Это из стихотворения «Не от погоды ведренной». А затем очередная встреча с конем в стихотворении «жили-были».

 
Понесли каурые! И гривы
Пламенем рванулись в высоту,
А из-под копыт, как от огнива,
Разлетелись искры на версту.
 

Да, конь – это составная часть быта степняков. И мечты их нередко связаны думой об обретении коня, о новой избе и духмяной бане. Но помимо бытовых примет жизни села в его системе стиха органично чувствовали себя и «стада звезд», которые он пас в ночном, и огромный лещ, что ударом хвоста начал ледоход на реке, и светлый месяц, что засмеялся по случаю выхода из-за туч. А какой ветер?! Он -

 
…ни осенний, ни зимний,
Окликая продрогших людей,
Бродит ветер от холода синий
И слепой от промозглых дождей.
 

А метель в одноименном стихотворении?!

 
В краю таежном и далеком,
Там, где нельзя окинуть оком
Ни глушь дремучую, ни степь,
Метель посажена на цепь.
 

В стихотворении «На знобящем осеннем ветру» мы встречаемся с лебедями, что «скрылись вдали, словно белые храмы земли».

Вообще это в традиции русской поэзии обретать чувственное за счет опоры на природные образы. А картины природы в поэзии тоже всегда озарены связями с человеческой жизнью в самых разных ее продлениях – от быта до душевных состояний. Не о том ли «Туманы»?!

 
Окутаны распадки и лиманы
И дальняя дорога и овсы.
Откуда вы приходите, туманы,
В предутренние росные часы?
 
 
Быть может, облака, что кочевали
Еще вчера, не канули вдали,
А только за холмом заночевали
И по земле обратно потекли.
 
 
Быть может, долго странствуя над нею,
Облюбовали эти вот края.
Оно, конечно, с высоты виднее
Всё, чем приметна родина моя;
 
 
Но слышно ли, как плещутся лиманы,
Как шелестят тяжелые овсы.
Но слышно ли?..
 
 
И выпали туманы
В предутренние росные часы.
 

В стихах Владимира Бояринова нельзя не заметить, что он пишет и природу и людей слитно, они как бы живут взаимным ощущением друг друга. Больше того, само время постигается поэтом с помощью образов природы, как то происходит, скажем, в стихотворении «Язычники».

 
Есть в лесу заповедный затишек,
Где взахлёб голосят соловьи.
Благо – птицы кумиров не ставят
Ни на площади, ни под кустом;
Ничего, кроме солнца, не славят,
Никого не свергают потом…
 

Но вернёмся к дороге испытаний. Приехал Владимир Бояринов в Москву уже много повидавшим, пережившим. Случилось так, что многое, дорогое ему с детства, оказалось очень даже востребованным на занятиях в семинаре Егора Исаева. Руководитель почувствовал земную крепь Бояринова, почувствовал своим мужицким нутром, которое жило в нём, воронежском крестьянине, затем фронтовике, и уж потом мастере.

Я сам не раз бывал на занятиях семинара Егора Александровича. Речь на них шла не только и не столько о строчечной сути обсуждаемых стихов студентов, а в основном о русской культуре, о народном поэтическом творчестве, о жанрах этих кладовых национального духа. Помню, например, занятие, на котором обсуждалась сказка, представленная на обсуждение одним из студентов. Итоги обсуждения подводил руководитель. Вот только некоторые фрагменты суждений Егора Александровича.

«Ни одна сказка не писалась для книжки. Но если она чуть-чуть ударена морозцем печатания – это уже не сказка, она убита. Потому надо просто рассказывать, а не как сделал наш товарищ. У него сказка уже претендует на печатный станок. Да это и не только его беда, но и многих наших сказок, которые пишутся для книги».

«Представьте. Человек пришел и поздоровался. А я гляжу, что он принес? А вдруг на возу приехал и привёз что-нибудь? Когда человек приедет с чем-нибудь (или с мыслью), сказка обязательно несёт что-то, и куда-то, и для чего-то. В данном случае я не вижу, куда и для чего несёт автор свою сказку. А ведь сказка велика тем, что содержит великий, одухотворенный, возведенный в степень символики реализм. Не каждый может написать сказку. Гоголь написал, когда вспомнил себя на хуторе близ Диканьки. Потом написал «Нос». Для чего эта фантасмагория, мы знаем. Сказка нас просветляет, делает любопытными. Но мы, замечаю, стали такими серьезными, что перестали интересоваться. Это страшная взрослость. Настоящую взрослость несёт в себе маленький ребенок, она в его наиве. Потеряв этот наив, человек мнит себя интеллектуалом… Все интеллектуалы. Высоко. Стильно. Ум-разум. Это же всё опре-делительно. Стать настолько интеллектуальным, что забудешь, как чувствуешь. Я лично не хочу. Представьте, все академики! Но такого быть не может, как хотели бы уж очень большие радетели интеллектуализма. И не может быть потому, что академики тоже хотят сказку и любят её…»

На этом оборву свои записи и признаюсь, что в то время я очень сожалел, что не занимаюсь в семинаре Егора Исаева. Нынче же понимаю, что включенные в осмысление народного творчества студенты по-новому начинали осознавать те «кладовые солнца», какие несли в себе оттуда, из детства. И окроплённые живой водой чувственного восприятия, они окрашивали мир собственной души, и он, этот мир, выливался в стихи. Поэтому мне стало понятно, откуда это многообразие народных присказок, частушек, заговоров, прибауток, небылиц в стихах Владимира Бояринова, о чём он признается:

 
Ни тепло, ни холодно
Мне от тех смешков:
Прикопил я смолоду
Песен сто мешков!
 

И эти смешки не механически включены в живую ткань его стиха, как нечто у кого-то почерпнутое. Это всё своё, усвоенное однажды и навсегда в самой стихии народного бытия, как собственно и у многих русских поэтов, рожденных на земле деревенской. Живой фольклор родного края, обнаруживаясь в стихах, конечно же, не претендует на самобытность и оригинальность. Естество вообще лишено всяких претензий. В самом деле,

 
Ой да не по нашей воле
Расходилась вьюга в поле!
 
 
Вьюга в поле расходилась,
Наша доля заблудилась.
 
 
Ой да не по нашей воле
Не нашлось приюта доле.
 
 
Наша доля волком воет —
Никто двери не откроет.
 

А возьмите его «Небылицы». Они словно выхвачены из живого разговора с односельчанами.

 
Не ищите за столом
Небывалое в былом,
Не толкуйте всем кагалом
Про былое в небывалом.
 
 
Даже маленькая вошь
Отличит от сказки ложь,
А подкованные блохи
В дипломатиях не плохи.
 

Завершаются его «небылицы» так:

 
А нахмурится словечко —
Перестанет ездить печка
Между двух в стране столиц,
Между русских небылиц!
 

Не знаю, прав ли, но из общения с лирикой Бояринова вынес твердое убеждение: он никогда не писал того, чего не чувствовал, ничего не придумывал, как и не отрицал своей нерасторжимой связи с родиной, с тем, что сам пережил и переосмыслил. Когда душа неспокойна, когда мысли не в ладу с сиюминутным состоянием, он пойдёт к берегу омута, сядет под ракитовым деревом.

 
Посижу, потужу, подумаю
Да скажу ему про беду мою.
 
 
А ракитов куст скажет ворону,
И возьмут от кручины поровну
Травы, звери да тучки серые
И поднимутся ветры севера.
 
 
И найдётся такое полюшко,
Где развеется наше горюшко,
И не надо бросать тот камушек,
Понапрасну тревожить канувших.
 

Постепенно выкристаллизовывалось убеждение, что слово для того, кто с ним работает, – это его дело. И потому его стихи не демонстрируют возможности версификации, а напрямую выявляют волю человека, его желания и силы, так ни странно это то самое качество, которое ныне вымыто, выветрено временем, которое, казалось бы, не должно было так повести себя в силу своей прагматичности, своего рыночного характера. А вот случилось так, как случилось. В нынешних стихах чаще всего слышны либо стенания и жалобы, либо пародии на минувшее, причём обидные пародии. Но на пародии собственного мира не создашь. А потому подобные творения недолговечны. Труженики почему-то не очень интересны ни нынешнему искусству, ни новым хозяевам жизни. И не ведают молодые стихотворцы, что без ответственности перед людьми не может быть искусства вообще, а поэзии в особенности. Потому что поэзия – код национального духа. Сам же национальный дух хранится в истории. Так выстраивается корненосная система Владимира Бояринова, которая счастливо уберегла его от искусов подчиниться нынешней безответственности постмодернизма, на знамени которого крупно и безоглядно начертано: «Художник никому и ничем не обязан». А коли так, что хочу, то и ворочу. Можно писать о том, что не болит, о том, чего не только не знаешь, но и представления не имеешь. Словом, на уровне жизни насекомых. Ну, а какая у насекомых может быть печаль, тревога, радость, ответственность перед родными, друзьями, близкими, перед теми, кто призван судьбой работать на земле, возделывать на ней то, что следует передать в руки потомков. Этими настроениями пронизаны многие стихи Владимира Бояринова, среди которых и это – «Когда ломаются копья».

 
И за громкие в спорах успехи,
Несомненный в науке прогресс
Время с нас посрывало доспехи
Из преданий, прозрений, чудес.
 
 
Замесил худосочные краски
Серый день на осенней поре.
Неужели заветные сказки
Предстоит позабыть детворе?
 
 
Позабыть, чтобы солнечным полднем
Распевать на другие лады:
«Мы своих родословных не помним!
Мы своим настоящим горды!»
 

И завершается стихотворение горьким признанием:

 
Тлеет месяца тонкое стремя
Над могилами богатырей…
Как ни остро мы чувствуем время, —
Время ранит больней и острей!
 

Аналогичным настроением пронизано стихотворение «Те же ветры свистят молодые», где есть такие строки:

 
Это нам никогда не простится,
Если вдруг безмятежная птица
Встрепенётся, крылом шелестя:
 
 
Те же пули свистят над оврагом,
Тот же ветер простреленным флагом
Забавляется, словно дитя.
 

Но в своём обострённом постижении времени поэт идёт еще дальше, понимая, что человечеству грозит само человечество своими изобретениями, открытиями, о чём пронзительное стихотворение «Разорванный атом».

 
Себя не сочтя виноватым
В немыслимом всплеске огня,
Разорванный надвое атом
Осколком вонзился, в меня!
 
 
Потряс небеса и долины,
Метнулся к зеленым полям,
И на две разъял половины
И перерубил пополам!
 
 
Над силами белой и чёрной
Воздал по заслугам уму.
И молнии перст рассечённый
Уже не грозил никому.
 

И тут самое время заметить, что по существу приведённые стихи – это выявление по-особому, не напрямую, не декларационно-гражданская позиция поэта. Владимир Бояринов как бы избегает манящие бездны назывной политики, трескучей лозунговости, какая нередко выдаётся за гражданственность. В строгой поступи стиха, в серьёзной содержательности разговора в его стихах, обращённых к узнаваемым приметам времени, поэт сердцем откликается на боли, тревоги, страдания соотечественника. Сколько слов и бравурных и печальных в адрес тех, кто посеял гроздья гражданской войны в 90-х годах, высказано изустно и письменно. Владимир Бояринов тоже не миновал этой боли народной. Но сказал о ней по-своему, сказал «Солдатским сном»:

 
В сонное облако тихо ступаю,
Шапкой туманы мету.
Клятва нарушена. Я засыпаю
На полуночном посту.
 
 
Вижу – цыганка на картах гадает,
Вижу – на Страшном суде
Мать безутешная горько рыдает,
Волосы рвёт на себе.
 
 
Жадно душа моя жизни взалкала! —
Ставьте других на вину —
Кровь разможжённого в схватке шакала
Пью в басурманском плену.
 
 
Снова ведут меня шумным кагалом
На человечий базар.
Полосонули по горлу кинжалом,
Возликовали: «Ак бар!»
 
 
Господи правый, яви свое чудо,
Раны омой и утри,
И на бессрочную службу отсюда
Душу мою забери!
 

Меня вообще в лирике Владимира Бояринова привлекает ясность мысли и потому простота изложения. Но эта простота особая. Она окрашена душевной красотой автора-современника, влюблённого в свою родину, в её богатый духовный мир. И потому органично в его общении с читателями проявляется умение переключать регистры ведения сказа. При всей ярмо-рочности его ритмических и интонационных вариантов, где плясовая соединяется с грустной песней, а игровая ситуация соседствует с печалью прощания с усопшими, нигде и никогда он не пользуется голосовой модуляцией. Он всегда разговорно-дружественен, доверителен. Доверительность основана на понимании, что сказанное без подстёгивания интонации, без всхлипа или взвизга уж точно будет услышано. Почему? Поэт уверен, что в читателе надо лишь бережно тронуть какое-то потаённое, давно изведанное, чтобы они ожили и отозвались на его слово своими, личными чувствами. И тогда услышится что-то очень близкое, родное. Нужно лишь подсказать, может, напомнить, как «вьюга в поле расходилась, наша доля заблудилась», а в степи «ковыль разметался в бреду», показать, как в небе «на кукан реактивного следа самолет облака нанизал».

Стоит прочитать на выбор любую из его миниатюр, представленных в книге избранного, что называется, оптом и в розницу, и ты либо взгрустнёшь, либо улыбнёшься.

 
Если б всё, что прочитал,
Я ещё и понял, —
Я давно бы умным стал
И давно бы помер.
 

Или такое:

 
Достиг я понемногу
Того, что по плечу.
Но слава, слава Богу! —
Я большего хочу.
 

Вроде бы шуточки-ирибауточки, бесхитростные поделки. А вот поди ж ты, отзываются в нас, находят в душе нечто потаённое. В самом деле, неужто не тронут эти признания из стихотворения «Не по краю»:

 
Я комедию ломаю,
Как последний идиот:
Вдохновенно умираю —
Зал в испуге привстает!
 
 
Лицемерная столица
Благосклонна до поры.
Я не в силах отрешиться
От погибельной игры.
 
 
Не по краю, не по раю, —
Одесную смерть кружит.
Мать честная! Умираю! —
Зал от хохота дрожит…
 

Нет, тут за внешним юморком, за ритмическим переплясом ощущается нечто серьёзное, упрятанное вроде в проходных словах – «лицемерная столица». Это один из излюбленных приёмов поэта – о серьёзном – весело и о шуточном – всерьёз… Я отнюдь не ставил перед собой задачи рассмотреть лирику Владимира Бояринова во всех её подробностях и тонкостях. Мне важнее было обнаружить и показать основной круг мыслей и чувств поэта в их взаимосвязи и развитии. Причём отмечал лишь то, что мне близко и что представляется мне лучшим в его творчестве, которое далеко не завершено и ещё не раз подивит нас новыми художественными находками, новыми сокровениями о времени и истории. Но изначально ясно, что всё это новое будет органично связано с прошлым, потому что вновь окажется не придуманным и вычурным, а выстраданным и потому изложенным ясным, родниковым русским языком. Дорога испытаний продолжается…

29.01.2010 г.

* * *

Михаил ШАПОВАЛОВ

Есть у Владимира Бояринова стихотворение «Этой ночью над равниной…», которое демонстрирует мировосприятие поэта в подлинно лирический тональности. В нём всего три строфы. Начинается оно словно музыка издалека, музыка вырастает в видение, видение становится явлением занузданного и подкованного багряного коня. Со второй строфы читатель чувствует какую-то (пока непонятную) тревогу. Она разрешается под конец: по отсутствующему всаднику мать печалится, скорбит природа. Мы понимаем: в битве погиб воин. Поэт в двенадцати строчках явил свою причастность к фольклору (в изобразительных средствах) и сердечную привязанность к тревоге, вечной струне русского пейзажа. Багряный конь – символ бредущей по миру войны, предощущение пожара.