Текст книги "Подвижники. Избранные жизнеописания и труды. Книга 1"

* * *

Эта идеализация нищенства находится у Франциска в связи не только с его состраданием и милосердием, но и с другим нравственным принципом, занимающим видное место в его этике – со смирением. Смирение было, конечно, безусловным требованием и в прежних монастырских уставах. Но не изолируя своих учеников от мира в стенах монастыря, а, напротив, рассылая их по миру, Франциск призывал их к смирению еще более, чтобы они покорнее переносили неизбежные при их образе жизни оскорбления и насмешки и чтобы не гордились перед другими монахами своим более тяжелым подвижничеством. Он сам не хотел принять священства, считая себя недостойным того; относительно же своих учеников настаивал на том, что «минориты» не должны быть «прелатами», т. е. чтобы монахи его ордена не стремились к высоким церковным должностям. Именно поэтому францисканец по своему уставу не должен был выходить из повиновения епископам и мог проповедовать или совершать требы лишь с разрешения епархиального начальства.

Главным источником смирения монахов был налагаемый на них уставом обет покорного послушания настоятелю. Франциск хорошо понимал значение этого обета в монашеской жизни и еще резче формулировал в своем уставе обязанность послушания. На вопрос, что следует считать настоящим послушанием, Франциск предложил в образец подобие мертвого тела: «Возьми, – сказал он, – бездыханный труп; ты можешь положить его, где тебе угодно, он не воспротивится движению, не возропщет против своего положения, не потребует, чтобы его оставили в покое. Если его поставить на кафедру, он будет смотреть не вверх, а вниз, если его одеть в пурпур, он вдвойне будет казаться бледным».

Эту формулу о бездыханном трупе усвоили себе потом иезуиты, и она в руках этого религиозно-политического ордена сделалась могущественным орудием власти и влияния. Франциск был, конечно, далек от таких соображений и настаивал на слепом повиновении только для целей смирения. Однажды, когда народ стал восхвалять его святость, он приказал своему спутнику во имя «святого послушания», как в противодействие этой хвале, говорить ему речи, его унижающие. Уступая принуждению, монах назвал его невежей, негодным и бездельным наемником, на что Франциск, довольный и веселый, сказал ему: «Да благословит тебя Господь, дорогой сын мой, за то, что ты говоришь мне правду; вот какие речи следует слышать сыну Бернардоне».

Однажды, находясь вдвоем с братом Леоне, Франциск решил следующим образом отслужить заутреню, приказав Леоне вторить ему. Франциск начал: «Я скажу так: о, брат Франциск, ты сделал столько зла и так нагрешил в мире, что ты достоин ада; а ты, брат Леоне, на это ответишь: это правда, что ты заслужил быть повергнутым в самую глубину ада». Леоне обещал исполнить приказание, но когда до него доходила очередь вторить, то как ни настаивал Франциск и как ни старался Леоне быть послушным, он говорил против воли как раз противоположное тому, что ему было внушено. Вместо того, чтобы сказать: «Правда, ты достоин быть повергнутым в самую глубину ада», он отвечал: «Господь сделает через тебя столько добра, что ты войдешь в рай». И так продолжалось во время всей заутрени.

Франциск лично для себя не нуждался в таких уроках смирения, так как его смирение коренилось в чистоте душевной, и образ смиренного Христа был ему постоянно присущ. Ни успех его ордена, ни восторженное поклонение людей перед ним самим, ни слава его подвижничества не поколебали его смирение. Все это он старался объяснить тем, что божественный промысел призвал к делу такого ничтожного человека, как он, для того, чтобы люди приписывали успех не человеческому искусству, а небесной благодати. Видя преклонение перед собой, он сравнивал себя со статуями святых, к которым обращаются с молитвой, хотя они и состоят из малоценного материала, дерева и камня. Смирение Франциска было всегда невозмутимо и просто, струясь из глубины чистого сердца. Одному из своих учеников он пояснил: «Я не буду считать себя миноритом, пока не достигну следующего состояния: вот я, став, например, прелатом, вхожу в капитул и проповедую и наставляю братьев, а в конце они мне говорят: «Ты нам не годен, потому что ты необразован, некрасноречив, ты невежа и глупец»; меня с позором выталкивают, и все меня презирают. И вот что я тебе скажу: «Если я не выслушаю всего этого с тем же выражением лица, с тем же внутренним довольством, с тем же стремлением к благочестию, то я никоим образом не буду настоящим миноритом». Негодным человеком в людском обществе и грешником перед Господом – таким всегда себя считал св. Франциск.

* * *

Если собрать все указанные черты монашеского идеала, как его понимал Франциск, то станет ясным, насколько существенно преобразился в его лице аскетический принцип, и пред нами возникнет важный вопрос о причине такого значительного явления.

Это преобразование монашеского идеала находится в тесной связи с характером религиозности Франциска. Религиозность его носит на себе, по-видимому, обычные черты его эпохи: он проводит в молитве целые часы и ночи, в его мистическом созерцании пред ним открывается небо, он имеет видения, слышит голоса и погружается до самозабвения в религиозный экстаз, однако среди всего этого выступает новая, своеобразная черта – необыкновенно простодушное, интимное отношение ко Христу. Страстное обращение ко Христу в помыслах и чувствах можно найти у всех глубоко религиозных представителей аскетизма. Но это влечение ко Христу имело исключительно религиозно-мистический характер, в представлении о Христе совершенно преобладала божественная сторона его; Франциск же, как мы видели, был в особенности поражен человеческой стороной жизни Христа, его человеческим образом. Как слова Христа к его бедным ученикам, разосланным для проповеди народам царства небесного, сделались исходной точкой для призвания Франциска, так и образ бедствующего, смиренного и пострадавшего за людей Христа стоит в центре всей религиозной жизни Франциска. Сострадание Христу было всегда присущим ему, руководящим им чувством. Часто, когда поднимался он от молитвы, его глаза были заплаканы и так красны, как будто наполнились кровью. Однажды он, около церкви св. Девы в Порциункуле, так громко плакал и вздыхал, что кто-то, услышав это, подумал, что он болен, и спросил его, о чем он плачет. Франциск ответил: «Я плачу о страданиях своего Господа Иисуса Христа, оплакивая которые я должен был бы ходить, не стыдясь и громко рыдая, по всему свету». Горе Франциска было при этом так заразительно своею искренностью, что и вопрошавший его начал громко плакать вместе с ним.

С другой стороны, воспоминание о Христе было для Франциска источником живейшей радости: при одном имени Его он ощущал такую сладость и выражал свое блаженство таким детски наивным образом, что это можно было бы передать только на простодушном языке древнего биографа. Чувство любви к Христу, усилившееся до высоты личной страсти, так поглощало всю жизнь Франциска, что заставляло его переживать в себе самом с необыкновенной живостью и реальностью отдельные моменты жизни Спасителя. Эта личная жизнь во Христе была источником самой поразительной и оригинальной черты Франциска – его стигматизации. Как известно, его изображают в католических церквях с теми ранами, которые были на теле распятого Христа.

Принцип любви, который у Франциска черпает свою силу в его личной любви ко Христу, принцип, которому он научился в созерцании креста и ран Христовых, есть новое начало, которое в лице Франциска преобразовало средневековое аскетическое мировоззрение. Любовь и есть та сила, которая у Франциска дает совершенно новый смысл всем монашеским добродетелям. Милостыня была давно одной из главных обязанностей монастырей, а у Франциска к этому присоединяется любовь к нищему, личное отношение к нему как к лицу нуждающемуся и страдающему.

Еще характернее выражается эта любовь к человеку у Франциска в любви к тому, кто терпит нужду и заслуживает сострадания в духовном смысле – к грешнику и преступнику. Для него грешник и преступник прежде всего объект милосердия. Его завет своему преемнику Илии, замещавшему его во время его отсутствия, заключался в следующем: «Я узнаю, действительно ли ты слуга Господень, если ты станешь возвращать заблуждающихся братьев милосердием на путь к Богу и не перестанешь любить тяжело согрешивших». Учеников же своих Франциск наставлял: «Как устами вашими вы объявляете мир, так и еще более того носите его сами в сердце. Никого не вызывайте на гнев или соблазн, но кротостью вашей всех наставляйте на мир, доброту и согласие. Ибо к тому мы призваны, чтобы раненых (в нравственном смысле) излечить, надломленных перевязать и заблуждающихся возвращать. Ведь многие нам кажутся слугами сатаны, которые еще будут учениками Христа».

Франциск не видел толпы из-за людей. Он видел образ Божий, повторенный много раз и всегда неповторимый. Для него человек всегда был человеком и не терялся в густой толпе, как не потерялся бы на равнине. Он почитал всех, другими словами – он не только любил, он и уважал каждого. Своей исключительной силой он обязан тому, что всякий, от папы до нищего, от султана в расшитом шатре до последнего вора в лесу, глядя в темные, светящиеся глаза, знал и чувствовал, что Франческо Бернардоне интересуется именно им, именно его неповторимой жизнью от колыбели до могилы. Каждый верил, что именно его он принимает в сердце, а не заносит в список, политический или церковный.

Это нравственное и религиозное воззрение можно выразить только вежливостью. Мы можем сказать, если хотим, что в предельной простоте своей жизни святой Франциск позволил себе роскошь – манеры придворного. Но при дворе – один король и сотни придворных, а он был придворным для сотни королей, ибо относился к толпе как к сообществу коронованных особ. Конечно, только так можно затронуть в человеке то, к чему стремился воззвать он. Здесь не помогут ни золото, ни даже хлеб – все мы знаем, что щедрость слишком часто граничит с пренебрежением. Не поможет и время, и даже внимание – филантроп и приветливый бюрократ уделят нам и то и другое с куда более холодным и страшным пренебрежением в душе. Никакие планы, предложения, преобразования не вернут сломленному человеку уважения к себе и чувства равенства. Особый наклон головы, особый жест – вернет. Именно так ходил среди людей Франциск Ассизский; и вскоре оказалось, что в жесте этом, в наклоне, есть особая сила, как бы чары. Только надо помнить, что он ничуть не притворялся, не играл, он был скорее смущен. Можно представить, что он быстро идет по миру с той нетерпеливой вежливостью, с какой человек поспешно и послушно преклоняет на ходу колено. Живое лицо под серым капюшоном говорит о том, что он всегда спешит куда-то; не только следит за полетом птиц, но и следует за ними. Он двигался – и основал движение, совершил переворот, подобный извержению вулкана или взрыву, с которым вырвались наружу силы, копившиеся десять столетий в арсенале монашества, и слуги Божьи стали армией в наступлении. Дороги мира сего, словно гром, сотрясал их шаг, а далеко впереди от непрестанно растущего воинства шел человек и пел так же просто, как пел в зимнем лесу, когда гулял один.

* * *

Сердце Франциска было преисполнено любовью, и его любовь к человеку сопровождается и особенным образом освещается его любовью ко всякой твари.

Нужно, впрочем, иметь в виду, что эта любовь к твари всегда имеет у него отношение к Творцу. Что Франциск любуется видом цветов, нас бы еще не удивило, – цветоводство вообще составляло обычное занятие и развлечение многих монахов. Франциску цветы напоминают тот цветок, который вырос, по словам пророка, из корня Давида и благоухание которого тысячи пробудило от смерти. Пчел Франциск кормит зимою медом и вином, ибо их искусная работа славит Творца. Милосердие его к насекомым идет еще далее: он поднимает червяков, ползущих по дороге, и относит в сторону, и этот также естественный порыв сострадания он старается оправдать ссылкой на Писание. Понятно, что особенную нежность чувствует он к ягненку, благодаря его символическому значению. Чтобы выкупить ягненка, которого ведут на бойню, он отдает свою зимнюю одежду, в другой раз, когда у него самого ничего нет, он убеждает проезжего торговца выкупить для него ягненка, пасущегося одиноко без матери в «неподходящем обществе» среди коз и баранов, и отдает его на воспитание монахиням, которые потом присылают ему рясу, сделанную из шерсти этого ягненка. Вообще он жалостлив к молодым животным: зайчонка, пойманного в сети и ему доставленного, он нежно гладит, приговаривая: «Ах, бедный зайчик, как это ты дал себя обмануть!» и велит его далеко отнести в лес. Большую рыбу, ему принесенную, он тотчас пускает снова в воду.

Не одна только, впрочем, жалость к животным руководит им: братскою любовью, которую он вносит в отношения к человеку, он обнимает и весь низший мир творений.

Однажды Франциск, проходя по Сполетской долине, подошел к месту, на котором собралось множество разных птиц: голубей, ворон и воробьев. Франциск радостно подбежал к ним, оставив своих спутников, так как он был человек горячего сердца и питал сильное чувство сострадания и любви также к низшим и неразумным творениям. Когда он к ним уже довольно приблизился и увидел, что они его поджидают, то приветствовал их обычным способом. И немало изумившись, что птицы не поднялись, чтобы улететь, как обычно, он с великою радостью смиренно упрашивал их, чтобы они послушали слово Божье. Он говорил: «Сестрицы мои птички, вам следует громко восхвалять Творца вашего и всегда любить Того, Кто одел вас перьями, дал крылья для полета и снабдил всем, что вам нужно. Он сделал вас благородными среди тварей своих и указал вам жилище в чистоте воздуха. И хотя вы не сеете и не жнете, Он при всей вашей беззаботности вас охраняет и о вас заботится».

Существуют рассказы, как птицы внимательно слушали проповедника, вытянув шею, распустив крылья и раскрыв клюв. Франциск же ходил среди них взад к вперед, прикасаясь полами одежды своей к их головам и телу. Он благословил их наконец и, осенив крестным знамением, дал разрешение улететь в другое место. С этого времени, Франциск, упрекая себя в небрежности за то, что раньше этого не делал, стал увещевать всякого рода творения «славить и любить Творца».

Пришедши однажды в местечко Алвиано, в верховьях Тибра, для проповеди, Франциск стал на возвышении и попросил соблюдать тишину. Все затихли, и только ласточки своим тревожным писком мешали людям слушать Франциска. Тогда он обратился к птицам со словами: «Сестрицы мои ласточки, пора теперь и мне говорить; вы уже довольно наговорились, так слушайте слово Божие и будьте тихи и смирны, пока я не кончу». И ласточки, к изумлению всех, притихли и сидели смирно пока проповедовал Франциск.

Франциск был наделен даром впитывать окружающую красоту мира, но после отречения стал проникать в нее. Он стал познавать богатства, дарованные Всевышним. Он полагал, что разгневает Создателя, если не оценит по достоинству Его дары.

Пользоваться красивыми вещами – не новость и не достоинство; новым и достойным было то, как пользовался ими святой Франциск. И в самом деле, после обращения глаза его открывались, словно у неграмотного, научившегося читать, теперь на всем видел он печать Бога – Создателя и Спасителя: кусок дерева означал для него крест; камень – Иисуса Христа, названного в Писании краеугольным камнем; цветы – тоже Господа нашего, называемого лилией долины, вода всегда означала Господа, ибо исходила из источника жизни вечной, и еще – чистые, кающиеся души; солнце напоминало ему о Боге, оно было символом истины.

Символическое видение мира вовсе не вытесняло реального взгляда на вещи; напротив, оно совершенствовало его, делало более чувствительным и глубоким, ибо взгляд уже не останавливался на внешней видимости, но углублялся в истоки. Это имело важные следствия.

Прежде всего, Франциск понимал, что материальный мир не источник соблазна (как считали до него многие аскеты), а творение Божие, непрестанно обращающее нас к Создателю – так произведение напоминает о мастере и заставляет еще больше любить его.

Во-вторых, святой Франциск, наделенный способностью во всем, даже в зверушках, растениях и камнях видеть творения Отца всего сущего, никогда не думал о них как о низших, но считал их братьями и относился к ним с такой любовью, такой почтительностью, которой не был, наверное, наделен ни один человек на свете.

Пожалуй, так чувствуют лишь добрые дети, умеющие беседовать с животными и растениями. Поэтому со святым Франциском произошло то, чего не было ни с кем, – все, кто почувствовал его любовь, сами полюбили его. Неизвестно, Франциск ли постиг мудрость зверей или звери поняли Франциска, почуяв его любовь и расположение к ним. Они любили его, доверялись ему, как тот зайчонок, фазан, волк, сокол, птички, мало того, как цветы и травы, вода и солнце. Они во имя Божье беседовали с ним и отвечали на его песни своими, ибо тому, кто говорит: «Возлюби Господа», отвечает вся Вселенная. Франциск не желал никому зла, и все стремились не сделать зла и ему – душа его, очищенная покаянием и возвышенная любовью, приобрела право царствовать над природой, которым пользовался Адам в земном раю и утратил, согрешив. Человеку, вновь ставшему безгрешным, вторит все сущее в своей невинности.

Интересна легенда об «обращении святым Франциском лютого волка в Агуббио». В окрестностях этого города появился такой громадный, страшный и свирепый волк, что он пожирал не только животных, но и людей, так что граждане боялись его и выходили из города только вооруженные как на войну. Но несмотря на это, те, которые встречались с волком, не были в состоянии защититься. Кончилось тем, что из страха перед волком никто не решался выходить в окрестности. Жалея жителей, Франциск отправился отыскивать волка, хотя граждане его очень уговаривали не делать этого. Сопровождавшие его вначале спутники из страха скоро остановились на дороге, но Франциск продолжал свой путь и увидел волка, который бросился на него с открытой пастью. Сделав знамение креста, Франциск подозвал к себе волка и сказал ему: «Брат ты мой волк, ты делаешь много зла в этой стране и совершил много великих злодейств, уничтожая и губя творения Божьи без всякого права, и ты не только умерщвлял и пожирал животных, но имел дерзость убивать людей, созданных по подобию Божьему, за это ты достоин виселицы, как разбойник и злейший душегубец, и весь народ кричит и ропщет против тебя, и вся страна тебе враждебна. Но я хочу, брат волк, устроить мир между тобою и ими, чтобы ты не обижал их больше, а они простили бы тебе всякую прежнюю обиду, и чтобы ни люди, ни собаки не преследовали тебя». И так как волк, склонив голову, движениями хвоста и глазами выражал свое согласие, то Франциск продолжал: «Так как ты согласен, брат волк, заключить и соблюдать этот мир, то я тебе обещаю, что люди этой страны будут удовлетворять все твои нужды, пока ты будешь жив, так что ты никогда не будешь страдать от голода, ибо я знаю, что ты с голода делал все это зло».

Так Франциск установил мир между волком и людьми, потребовав ручательства от волка, который вложил в его руку свою лапу. Этот волк прожил в Агуббио два года и ходил по домам из двери в дверь, никогда никого не обижая и не терпя ни от кого обиды, и люди охотно давали ему пищу, а когда он прохаживался по улицам и домам, никогда ни одна собака не лаяла на него. Наконец, после двух лет брат-волк умер от старости, о чем граждане много горевали, ибо, глядя на то, как кротко волк прохаживался по городу, они лучше вспоминали о добродетелях и святости св. Франциска.

* * *

Если Франциск видел, что город или селение раздирают бедствия, он искал причину не во внешних обстоятельствах, не в природе, не в обществе, но только в дурном поведении людей. Прежде чем усмирить волка, он молил жителей Агуббио покаяться; в другом селении, Греччо, тоже измученном стаями голодных волков и разрушаемом бурями, он пообещал именем Божьим, что беды кончатся, если жители искренне покаются в грехах и будут жить по-христиански. Слова его были услышаны, волки исчезли из города, и бурь больше там не было.

Но не везде его слушались. Однажды святой Франциск отправился в Перуджу, где ассизцы издавна были как кость в горле. Пока он проповедовал на площади, несколько вооруженных людей по наущению знати стали драться, осыпая друг друга страшной бранью, и заглушали голос Франциска. Слушавшие его возмутились, но те еще более распалялись. Тогда святой Франциск сказал им:

«Слушайте, люди, слушайте и внемлите тому, что Всевышний сообщает через меня, ведь я Его слуга. Не говорите: «Это ассизец». Всевышний вознес вас выше соседей ваших, вы же вместо того, чтобы возблагодарить Его, направляя власть вашу лишь на добрые дела, возгордились и начали грабить ближних, многих же из них убили. Говорю вам, если не обратитесь к Господу, не утешите униженных вами, справедливый Господь, Который ничего не оставляет безнаказанным, пошлет вам позор и наказание. Одни восстанут против других, и вспыхнет война между вами, и столько вам выпадет лишений, сколько все соседи, собравшись, не могли бы вам доставить».

Так и случилось. Несколько дней спустя горожане заметили, что в Перудже появились банды наемных солдат. Наемники эти, желая вызвать распри, опустошали поля, виноградники и сады. Народ же, стремясь возместить нанесенный ему ущерб, дотла сжег дома рыцарей, нанявших этих разбойников. Обнесенная башнями грозная Перуджа, не послушавшаяся бедняка, была сурово наказана.

Но неудач было немного – чаще всего его слово проникало даже в самые жесткие сердца, пусть и ненадолго. Как-то раз он не мог войти в Ареццо – там не на жизнь, а на смерть сражались враждовавшие партии, а из окон лилось кипящее масло – и остановился в поле, около города. Ясные глаза его видели невидимое, и он увидел бесов, в ликовании натравливавших горожан друг на друга. Тогда он сказал брату Сильвестро, который был вместе с ним: «Пойди к воротам и именем Всевышнего прикажи бесам немедленно выйти вон».

Святой Франциск возложил эту обязанность на брата Сильвестро, ибо считал, что священник сумеет изгнать бесов лучше него. Брат Сильвестро покорно послушался и закричал у ворот города, населенного бесами: «Именем Бога и отца нашего Франциска заклинаю вас, бесы, изыдите все!» И тогда Франциск увидел, как бесы уносятся с башен и дымовых труб, словно полчища летучих мышей, а в городе утихли страсти, души успокоились, и воцарился мир.

* * *

Весьма типичен для выяснения взглядов Франциска на монашеский или аскетический принцип следующий рассказ о нем.

Он был беспощаден к себе относительно поста. Точно так же он старался приучить по возможности монахов к суровому образу жизни. Но однажды ночью он заметил, как один из монахов, мучимый голодом, вследствие чрезмерного воздержания, не находил сна и покоя на своем ложе. Франциск подозвал его к себе, поставил перед ним хлеб и, чтобы тому не было совестно, сам стал есть, радушно приглашая его разделить с ним поздний ужин. На другое утро он объяснил монахам, что случилось, и сказал при этом: «Пусть будет вам, братья, в образец не еда, а любовь». Поэтому, несмотря на строгое и последовательное проведение аскетического принципа, он понимал его чрезвычайно духовно и идеально. «Никто не должен, – говорил он своим ученикам, – льстить себе и суетно хвастаться тем, на что способен и грешник. Поститься, молиться, плакать, истязать свое тело может всякий человек, одного он не может – быть верным своему Господину». Франциск увещевал также часто свою братию не осуждать и не презирать человека, одетого в мягкую и яркую одежду и наслаждающегося тонкими блюдами и напитками: «Пусть каждый, – говорил он, – осуждает и презирает только самого себя».

С этой точки зрения, ставившей сущность выше формы, нужно судить и об отношениях Франциска к знанию и учению. Образование служило в его глазах лишь средством узнать религиозную истину. Одно из преданий гласит о том, что Франциск распорядился оставлять поступившим в монастырь из книг лишь Евангелие, отбирая даже псалтырь, ибо у кого есть книга, тот желает иметь их больше и охотнее читает про дела других, чем сам совершает их. Согласно с этим, в другом позднем предании рассказано про самого Франциска, что когда в болезни его ему предложили что-нибудь прочесть, что могло бы утешить его, он ответил: «Мне это не нужно, я хочу знать одного только распятого на кресте Иисуса». Впрочем, когда францисканский орден прибрел такое значение, что в него стали вступать ученые клирики и Франциска спросили, можно ли им в монастыре продолжать заниматься священным писанием, то он ответил: «Я это одобряю, пусть только они по примеру Христа, о котором мы знаем, что он больше молился, чем читал, не оскудевают в молитве, пусть они занимаются не для того, чтобы знать, как следует говорить, но чтобы исполнять то, что узнали, и увещевать других следовать этому. Я желаю, чтобы мои братья были евангельскими учениками».

Вместе с тем у Франциска была трогательная почтительность ко всякому писанному слову. Каждый исписанный листок он поднимал и убирал, так как на нем «может быть начертано слово Господне». Отсюда же вытекает его инстинктивное уважение к творениям языческих писателей. «Из их букв, – говорил он, – может быть составлено имя Господне. И то, что в них хорошо, принадлежит не язычникам, а одному Господу».

Любовь смягчала в лице Франциска суровый аскетический взгляд на мир, завязывала новую связь между монахом и грешным миром, преобразовывала и самую личность монаха и просветляла ее. Выдающейся чертою в характере Франциска осталось какое-то всегда ровное спокойствие, невозмутимая, внутренняя радость и веселье. Ученикам своим он вменяет в обязанность всякого встречать с веселым лицом: «Пусть, – говорил он, – горюют демоны, мы будем радоваться Господу».

До Франциска монах, когда появлялся в миру в своей черной рясе, служил обличением его греховности и презренности и символом горькой, безотрадной скорби над господствующим в мире злом. Франциск хотел быть в мире разносителем благой вести и показывал ему радостное лицо. Его светлая личность бросала свое сиянье на других и сообщала им то внутреннее блаженство, которое он в себе испытывал. Кардинал Уголино рассказывал про себя, что как бы он ни был смущен и взволнован, при виде Франциска и в беседе с ним всегда у него рассеивалось всякое облако и восстанавливалась ясность духа, пропадала тоска, и он снова наполнялся радостью. Этот свет, озарявший и согревавший личность Франциска, эта внутренняя гармония, которую он ощущал в себе самом и находил в мире, были источником пробудившейся в нем и излившейся в мир поэтической струи. Известный католический писатель Озанам видел в религиозном гении Франциска творческую силу, создавшую все итальянское художество, вдохновившую Данте и живописца Джотто, а также того великого зодчего, который создал в память Франциска чудный готический храм в Ассизи. И действительно, среди францисканцев расцвела в Италии религиозная поэзия, и некоторым из них мир обязан самыми высокими проявлениями религиозной лирики. Так, ближайший ученик и биограф Франциска, Фома из Челано, был автором знаменитого гимна о страшном суде. А Джакопоне из Тоди, самый выдающийся из францисканских поэтов, создал вечный источник религиозного и музыкального вдохновения, в котором так сильно и задушевно выражена христианская скорбь в форме материнского плача: «Стояла мать в слезах и горе, глядя на сына на кресте». Этому гимну францисканского поэта соответствует другой, менее известный, но столь же поэтический гимн – выражение материнской радости при рождении сына: «Стояла мать в красе и радости у яслей, где лежал младенец».

Что касается самого Франциска, то не легко установить размеры его собственного поэтического творчества. Позднейшее же предание приписывает Франциску много такого, что заведомо принадлежит другим. Но мы можем довериться преданию относительно самого замечательного из этих стихотворений и признать в нем авторство Франциска, руководясь внутренним чутьем: до такой степени оно проникнуто гармонией, религиозным миросозерцанием и той чисто личной чертой Франциска – любовью, которая охватила у него в одном чувстве Творца и Его творения, человека и всю природу. В числе хвалебных гимнов, в которых проявлялась религиозная поэзия францисканцев, особенно выдается своим значением «хвалебный гимн творений», приведенный впервые в золотой книге и приписываемый Франциску.

 
«Хвалю Тебя, Боже, Господь мой,
Со всеми Твоими творениями,
Сильнее всего же с господином братом Солнцем,
За то, что Ты даешь нам день
И через него нас освещаешь;
И он красив и лучезарен в великом своем блеске,
Твой образ на себе несет он, о, Господь, мой!
Хвала Тебе, Господь мой, от луны сестры и от звезд;
На небе Ты их снарядил и светлых, и красивых!
Хвала Тебе, Господь мой, от сестры нашей водицы,
Полезной людям, смиренной и чистой и драгоценной!
Хвала Тебе, Господь мой, от брата нашего огня,
Ты освещаешь через него нам ночи темные,
И он красив и весел, могуществен и силен!
Хвала Тебе, Господь мой, от нашей матери-земли,
Она питает нас и нами руководит,
И порождает нам плодов такое множество,
Цветы дает нам красные и травы».
 

Из этих строф видно, как мир, потемневший для монаха, снова осветился для него солнцем, как для него засияла луна и засверкали звезды и как в братском соединении с человеком для него идеализировалась в религиозном чувстве вся природа. Франциск впоследствии прибавил к этим строфам еще одну новую, где он восхваляет прощение и терпеливое страдание из-за мира. Поводом к этому были распри в Ассизи между епископом и начальником, который запретил духовенству всякую куплю и продажу. Франциск послал своих монахов распевать перед враждующими противниками гимн мира и этим примирил их.

А затем Франциск прибавил еще одну строфу во время тяжелых предсмертных страданий: это – хвала Господу «за сестру нашу телесную смерть». Так жизнь и смерть примиряются в его поэтической душе в одном религиозном аккорде – совершенно согласно со словами, сказанными им перед смертью: «Жить и умереть мне одинаково приятно».

* * *

Однажды, в холодный вечер, по дороге из Перуджи в Порциункулу шли брат Леоне и святой Франциск. Брат Леоне шел первым, святой – позади, их хлестали первые северные ветра, рясы их были изорваны, а от усталости и голода стужу совсем уж нельзя было перенести. Среди таких лишений лачуги у Санта Мария дельи Анджели казались королевскими покоями, и странникам придавали сил мысли о других братьях, которые ждали их, сберегали для них лучшие куски от ужина, сохраняли дрова, чтобы разжечь к их возвращению очаг.