Текст книги "Кавказ. Выпуск V. Культы, легенды, предания"

Окончив два рассказа о случившихся событиях, я не старался ни распространить или окаймить их вымышленными красотами, а если б даже и покусился на такое трудное дело, то обстоятельства, и довольно важные, остановили бы меня посреди моих желаний, потому что я никогда не имел претензии на авторство, даже в тех местах, когда пылкое воображение само собой рисует перед нами фантастические красоты и всевозможные идеалы, а мне уже без году семьдесят, следовательно, тот возраст, в котором охлаждается все кипучее и, вместо восторженного воображения, заступает тихая истина – клеймо старости. Впрочем, при всем эгоизме, свойственном всем возрастам, я тысячу раз благословил бы того, кто принял бы на себя труд извлечь из простых неподдельных рассказов моих свое красноречивое повествование: это утешило бы меня, старика, при остатке дней моих – вот вся цель и желание мое. Доброе же дело говорит само за себя!

Москвитянин. М., 1855. Кн. 1–2. № 23, 24.

Евгений Вейденбаум. Священные рощи и деревья у кавказских народов

Евгений Густавович Вейденбаум (1845–1918) окончил Петербургский университет, служил на Кавказе, с 1897 года состоял членом, а с 1904 года председателем Кавказской археографической комиссии.

Он, словами М. О. Косвена, «видный, разносторонний кавказовед», первым начавший «заниматься обобщением кавказского этнографического материала по отдельным темам», автор не потерявших своей актуальности работ: «Кавказские амазонки» (1872), «Заметки об употреблении камня и металлов у кавказских народов» (1876), «По поводу черкесов в Дагестане» (1876), «Священные рощи и деревья у кавказских народов» (1878), сборника «Кавказские этюды» (1901), перевода книги итальянца Ксаверио Главани «Описание Черкесии, 1724 г.».

Почитание деревьев, рощ и лесов принадлежит к наиболее распространенным культам: оно встречается, в более или менее ясно выраженной форме, у большей части племен и народов земного шара, стоящих на самых различных ступенях цивилизации. Коренясь в склонности первобытного человека объяснять себе век явления окружающей природы теми же побуждениями, которые руководят его собственными действиями и поступками, культ этот представляет множество оттенков и переходов от признания в дереве особой души до чистого символизма. Из обозрения и сопоставления всех известных примеров поклонения деревьям и рощам известный Тэйлор (Tylor. Origine of Culture) вывел несколько степеней, или фазисов, в развитии этого культа. Некоторые народы считают само дерево обладающим всеми качествами и способностями разумного существа и, следовательно, могущим по своей воле вредить или покровительствовать человеку. Затем дерево может служить только для вселения или, говоря точнее, для воплощения какого-либо духа (фетиш у негров), наподобие того, как бывают люди, одержимые бесом или злым духом. Наконец, дерево может служить только местом отдохновения, любимым жилищем для какого-нибудь духа и, вследствие этого, лучшим местом для устройства алтаря и жертвоприношений в честь этого духа. На этой последней ступени развития культа нет уже существенной разницы между отдельным деревом и целым лесом или рощей. Действительно, у многих народов рощи, как и отдельные деревья, считаются храмами, посвященными божеству.

Все эти категории отнюдь не следует считать строго отличными одна от другой. Точные определения всего менее возможны в области религиозных воззрений. Напротив того, будучи только видоизменениями, фазисами развития одного и того же первобытного взгляда на природу, названные группы верований представляют множество незаметных переходов от одной к другой, так что исследователь бывает зачастую лишен возможности с точностью определить, к какой именно стадии развития следует отнести наблюдаемое им явление. Важную роль играет в этих случаях объективность самого наблюдателя, то есть способность его стать на точку зрения того человека или народа, верование которого избрал он предметом своего исследования. Если принять еще во внимание особенно сильный в делах религиозных консерватизм человеческого ума, долго сохраняющего привязанность к форме после того, как содержание ее давно уже забыто, то делается понятной трудность, при всей объективности и проницательности, определить в каждом отдельном случае, каким именно образом смотрит человек на тот предмет, которому он поклоняется или который признает священным для себя: питает ли он полную веру в те свойства предмета, ради которых поклоняется ему, делает ли это по привычке или же в силу смутных и неопределенных опасений дурных последствий от неисполнения обряда?

Исчисленные причины в связи с недостатком во многих случаях ясных и определенных указаний побудили нас воздержаться пока от объяснения или толкования сообщаемых ниже фактов и ограничиться на первый раз простым обозрением тех обрядов и верований кавказских народов, которые имеют связь с рощами и деревьями. Это обозрение, полагаем, не будет лишним, как свод сведений, разбросанных по разным и не всегда доступным источникам.

Почитание рощ и деревьев, следы которого замечаются и ныне в верованиях многих кавказских народов, сохранилось в наибольшей полноте у черкесов (адиге) и соседственных им племен Западного Кавказа.

О священных рощах и деревьях черкесов упоминают многие писатели, начиная с XVII века Так, Jean de Luca, посетивший Черкесию около 1637 года, рассказывает о кудоши (cudosci), или священных местах, в которых можно было видеть множество бараньих голов, оставшихся от курбанов или жертвоприношений. Деревья, здесь находящиеся, говорит путешественник, увешаны стрелами, луками и мечами, принесенными в дар по обету; и уважение к святости места так велико, что отъявленные воры не осмеливаются прикасаться к этим вещам (Bell. Residence en Circassie, Introduction par Louis Vivien. Paris, 1841. Т. 1. Р. 14). Пейссонель, автор известного сочинения «Traité sur le commerce de la mer Noire» (Paris, 1787. Т. 1, 2) упоминает также о священных деревьях у абазов (Abazes) и черкесов, причем название кодош дает не роще, а отдельному дереву, служащему предметом поклонения для абазов. «Знаменитое дерево, – говорит он, – называемое Кодош (Kodoche), которое абазы почитают так, как черкесы почитают дерево панжассан (Panjassan), находится в Кодоше – открытом и малобезопасном рейде на Абасском берегу, при котором совершаются самые значительные торги с абазами. Слово Кодош происходит от еврейского кадош – святой, подобно тому, как название panjassan от греческого слова панагия – имя, которое греки дают Св. Деве» (Там же. Т. 2. С. 3). Об этом последнем дереве Пейссонель говорит подробнее при описании Черкесского берега: «…в центре Черкесии есть знаменитое дерево, к которому черкесы питают уважение, граничащее с идолопоклонством. Дерево это называется Panagiasan – испорченное греческое название Св. Девы, Panaghia» (Там же. Т. 2. С. 316).

К сожалению, Пейссонель не говорит, какие именно были эти деревья и где они находились. Нельзя также догадаться, какое ныне носит название тот рейд, при котором производилась, по его словам, важнейшая торговля с абазами. Хотя на наших картах и показываются два пункта под именем Кодош, но так как название это, как теперь известно, означает священную рощу, а таковых по Кавказскому берегу было очень много, то нет никакого основания полагать, что Пейссонель говорит именно об одном из этих двух пунктов. Необходимо заметить еще, что Пейссонель сам не был ни в Абхазии, ни в Черкесии, а в качестве французского консула в Крыму собирал сведения от купцов и судовладельцев, плававших и торговавших по Кавказскому берегу.

Название Кодош в значении черкесской священной рощи находим и у Лонгворта, спутника и товарища известного Белля. Он рассказывает именно, что по прибытии в долину Джуги, или Джубги, заметил на берегу группу величественных дерев, или кодош (Kodosh), по священным обрядам старинного культа туземцев (Longworth. A year among the Circassians. London, 1840. Vol. 2. Р. 156). По описанию Люлье, жившего долго между черкесами и оставившего о них любопытные заметки (Верования, религиозные обряды и предрассудки у черкесов // Записки Кавказского отделения Императорского Русского географического общества. Кн. 5. С. 129. Далее: ЗКОИРГО), в каждой долине Черкесского прибрежья находилось по нескольку священных рощ или лесов. Рощи считались неприкосновенными и заменяли для черкесов храмы. К каждой роще причислялось известное число домов или семейств, кои можно было некоторым образом считать ее прихожанами, тгахапс.

Неприкосновенность рощи и находящихся в ней пожертвованных предметов была впрочем обязательна только для того общества, которому роща принадлежала. По словам Тебу де Мариньи (Marigny Taitbout de. Voyages en Circassie. Odessa et Simpheropol, 1836. Р. 134), враждовавшие между собою общества, несмотря на одинаковость верований, при взаимных нападениях не щадили и священных рощ. При возникновении вражды в среде одного и того же общества случалось, что недовольная часть отделялась и заводила свою особую рощу. Подобный случай произошел, по словам упомянутого выше автора (Там же. С. 208), с населением Пшадской долины. Приведенные сведения дают повод предполагать, что у черкесов были местные божества, которым посвящались рощи и которые покровительствовали только известному обществу или семейству.

В священных рощах, пред деревянными грубой работы крестами, иногда очень оригинальной формы, совершались все черкесские празднества и моления в честь Шибле, Сеозереса и других божеств, сопровождавшиеся жертвоприношениями и возлияниями. В них же собирались и народные собрания. Присутствие крестов и уважение, которым они пользовались у береговых черкесов, приводится обыкновенно в доказательство тому, что черкесы когда-то были христианами. Если это и справедливо, то христианство их до такой степени тесно слилось с верованиями и обрядами языческими, что нет никакой возможности отделить одно от других. Вероятнее всего, что христианство черкесов никогда не шло далее внешности, то есть соблюдения некоторых христианских обрядов, и что они в сущности никогда не были христианами, а только допустили или приняли христианского Бога в круг своих старых языческих божеств.

Люлье, как выше указано, заметил, что священные рощи служили черкесам как бы храмами. Совершавшееся в них поклонение кресту или пред крестом может дать повод к предположению, что рощи получили в глазах черкесов священное значение именно вследствие водружения в них крестов первыми провозвестниками христианства среди черкесов. Такое предположение было бы крайне ошибочно и противоречило бы тому, что обыкновенно замечается при введений среди какого-либо народа новых для него религиозных воззрений. Известно, что проповедники христианства, опасаясь внезапной ломкой всех старых понятий, верований, предрассудков и обрядов возбудить против себя население, бывали всегда и везде вынуждаемы прибегать к компромиссам, чтобы сделать переход к новой религии постепенным и незаметным. Христианские кресты водружались на месте языческих капищ, языческие божества приурочивались к христианским святым, языческим обрядам давалось христианское толкование. Таким способом действия цель достигалась вполне. Водружение символа христианства на самом месте поклонения языческому божеству наглядно убеждало в силе и превосходстве первого над последним. Народ, привыкший в течение веков почитать известные священные для него места и совершать там моления и обряды, продолжал по-прежнему свое пилигримство к старой святыне и мало-помалу примирялся с новыми верованиями, с новыми толкованиями значения старых обрядов.

Так было, вероятно, и в Черкесии. Уже одна многочисленность священных рощ и почти полное отсутствие остатков христианских храмов по Черкесскому прибрежью доказывают, что почитание священных рощ предшествовало введению христианства, и что проповедь этого последнего или велась недостаточно энергично, или продолжалась очень недолго, успев только внушить населению уважение к кресту, воздвигнутому среди рощ и лесов, на местах языческих алтарей. Но затем население, предоставленное самому себе, продолжало жить по-прежнему со своими старыми верованиями и даже самому символу христианства придало значение алтаря языческих божеств. Мы не имеем указаний на значение черкесских священных рощ в прежнее, особенно дохристианское время. В том виде, в котором они сделались нам известны, рощи, по-видимому, имели значение в глазах туземцев не сами по себе, а только как местопребывание известного божества, то есть черкесы не поклонялись самому дереву или деревьям, а чтили их и считали неприкосновенными только как собственность того или другого из своих языческих божеств. Принесенная в такой роще жертва считалась наиболее угодной; здесь же, как мы видели выше из слов Jean de Luca, вешались на ветвях всякие дары божеству, как то: оружие всякого рода и пр. О подобных приношениях, по собственному наблюдению, говорит Тебу де Мариньи (Указ. соч. С. 134), присовокупляя, что принесение даров сопровождается обыкновенно пиром и что головы убитых при этом животных вешаются также на древесных ветвях.

Здесь следует заметить, что ни один из приведенных обрядов поклонения рощам не представляет чего-либо особенного, свойственного только одним черкесам. Подобные обряды известны у самых различных народов, живущих часто в противоположных частях света. Так, арабы языческих времен приносили жертвы пред деревьями и вешали на них свое оружие (Peschet О. Völkerkunde. Lpz., 1874. S. 262); в рощах дравидского племени Мундаколь в Индии не позволяется сломать даже и ветку (Там же. С. 261); якуты увешивают деревья железом, медью и т. п.; принося весной в лесах в жертву лошадей и быков, они насаживают головы их на древесные ветви (Tylor Edw. В. Die Anfänge der Cultur. Lpz., 1873. Bd. 2. S. 225).

По свидетельству Тэйлора, подкрепленному множеством примеров, у всех народов, в том числе и европейских, существует поверье, что можно избавиться от болезни посредством передачи ее другому человеку или даже неодушевленному предмету. Для этого надо передать кому-нибудь или повесить на дерево какую-либо вещь, принадлежащую больному или к которой он прикоснулся. Подобное назначение имеют часто букеты, которые в Южной Европе дети предлагают на дорогах проезжим.

Для этой же цели деревья, находящиеся близ священных мест, увешиваются тряпками и разными лохмотьями от одежды больного. Этот последний обычай известен на пространстве от Мексики до Индии, от Эфиопии до Ирландии (Tylor Edw. В. Die Anfänge der Cultur. Bd. 2. S. 150).

Черкесы не чужды этого суеверного понятия о свойстве болезней. Лонгворт (Указ. соч. Т. 1. Р. 64–65) рассказывает, что на вопрос его, какое значение имеют лохмотья, висевшие на деревьях священной рощи в Пшадской долине, ему отвечали, что тряпки повешены в виде пожертвования, а также и для того, чтобы привязать к деревьям болезни тех, которыми тряпки принесены.

Приведенные сближения черкесских обрядов и поверий с обрядами и поверьями других языческих народов служат лучшим доказательством тому, что почитание рощ предшествовало введению христианства у черкесов. Дальнейшее подтверждение этому мы видим в существовании черкесского бога лесов, известного под именем Мезитха. По словам Люлье (Верования, религиозные обряды и предрассудки у черкесов // ЗКОИРГО. Кн. 5. С. 125), черкесы представляли себе Мезитху едущим верхом на кабане с золотой щетиной. По мановению Мезитхи олени и лоси собирались в лесах, и тогда девушки доили их самок. Богу лесов черкесы молились о счастливом успехе охоты. Таким же образом описывает Мезитху и Султан Хан-Гирей (Мифология черкесских народов // Кавказ. 1846. 2-е попр. Тифлис, 1847), называющий божественными дев, доивших лосей и оленей. Почитание священных рощ сохранялось до последнего времени и в тех черкесских обществах, которые издавна признавали себя мусульманами. Так, у натухайцев пользовались особенным уважением рощи Баканскаго ущелья, впадающего в ущелье реки Адагум: «Тут встречаются, – говорит г-н Н. В. в статье «Вести с Кубани» (Московский вестник. 1860), – заповедные рощи, из которых горец, под страхом смерти, не смеет похитить ни одной ветки, не унесет листка; на сучках вековых дерев развешано оружие, принесенное в дар святыне; какой-нибудь давно отживший воин воткнул здесь в ствол дерева кинжал свой, и кинжал остался никем не тронут; дерево между тем ширилось и уже запустило кору свою по его рукоятку. Нечего и говорить, как богата растительность подобных рощ, так свято хранимых религиозным настроением жителей гор».

В пределах шапсугских славилась роща в урочище Адыхеко, недалеко от нынешней станции Тхамахинской (на реке Шебже, впадающей в Афипс с правой стороны), описанная г-ном Каменевым (Урочище Адыхеко // Кубанские областные ведомости. 1866. № 43 и 47).

В урочище Адыхеко, говорит названный автор, была у шапсугов тха-чиг (тха – бог, чиг – земля), то есть божья земля, иначе молитвенное место, называемое обыкновенно священной рощей. По названию этой рощи – тхамаха (тха – бог, ма – указательное местоимение, заменяющее иногда в адыгском языке 3-е лицо, ха – корень глагола хыныр – нести, поднести; следовательно, все вместе: богу поднесенное, посвященное богу) названа и нынешняя станица Тхамахинская. За 100 лет до нашего времени шапсуги собирались в этой роще для принесения молитвы Мезитхе и Тлепшу, причем приносили в жертву баранов и вешали на столетние деревья в старину мечи, кольчуги, шлемы, а в новейшее время разноцветные тряпки. Эти жертвы приносились для испрошения помощи пред каким-либо отважным предприятием или в благодарность за удачно исполненные, также для испрошения больным здоровья. Существовало убеждение, что присвоившего себе что-либо из этих вещей постигала мучительная смерть. Сами деревья рощи считались неприкосновенными: верили, что отрубленный сук лишает жизни одного только святотатца; срубленное дерево влекло за собой уничтожение всей его фамилии, а истребление рощи – истребление всего племени, которому она принадлежала.

Почитание священных рощ, несмотря на проповеди посылаемых из Турции мулл, до того укоренилось в народе, что горцы, совершая намазы и посещая мечети, продолжали приносить жертвы Мезитхе и клясться богом Тлепшем. Только в период систематического покорения Западного Кавказа, когда горцы, возложив надежды на Турцию, подчинились влиянию мулл, уменьшилось уважение к священным рощам, и Тхамахинская пожертвована приговором шапсугов под посев, так как они нуждались в земле.

По описанию г-на Каменева, у которого заимствованы приведенные выше сведения, Тхамахинская роща состояла из лип и чинар, высотой до 15 саженей и в диаметре до 1 ¹/₂ аршина. Роща венчала отдельную возвышенность среди живописной местности. Она пользовалась уважением у всех горских племен. В конце 1863 года войска наши истребили остатки рощи на постройку редута.

О существовании священных рощ у остальных закубанских черкесских племен мы не могли достать никаких указаний и сведений. Вообще, как уже замечено выше, почитание рощ было наиболее распространено по берегу Черного моря, где мусульманство имело самые слабые корни и даже в некоторых частях береговой полосы было известно только по имени. Напротив того, у закубанских племен муллы пользовались влиянием, и, вероятно, их стараниями и убеждениями были уничтожены остатки языческих верований и обрядов. Нам остается сказать несколько слов о почитании отдельных дерев. Выше были уже приведены слова Пейссонеля о дереве панагиасан, к которому черкесы питали уважение, граничащее с идолопоклонством. В чем выражалось это уважение, Пейссонель, к сожалению, не говорит, но мы можем составить себе некоторое понятие об этом по нижеследующему рассказу Люлье (Указ. соч. С. 133) об одном большом, некогда пораженном громом, дереве, находившемся неподалеку от его места жительства в долине реки Пшад: «Дереву этому приписывали симпатическое свойство исцелять лихорадки: страждущий приходил или приезжал к нему с запасом приношений, большей частью пирожков, которые тут же и съедались приехавшими с больным; перед отъездом они зашивали кусочек этого дерева в лоскуток материи и надевали больному на шею, чтобы он носил его постоянно; остальная часть той же материи привешивалась к ветвям вроде приношения. Дерево все было увешано подобными приношениями».

Здесь, очевидно, мы имеем пример смешения двух отдельных верований или суеверий: во-первых, вера в целебную силу дерева или того божества, которому оно принадлежит; во-вторых, суеверное представление, уже приведенное выше, о возможности избавиться от болезни посредством передачи ее дереву вместе с тряпкой или клочком одежды больного.

Деревья, пользовавшиеся уважением у черкесов, служили вместе с тем и сборным пунктом при народных собраниях. Такое дерево, названное русскими кунацким, сохранилось в долине реки Сочи, за первыми ее воротами. По описанию г-на Верещагина (Путевые заметки по Черноморскому округу. М., 1874. С. 41, 52, 54), дерево это представляет род серебристого тополя, известного под именем белолистки, и стоит на обширной поляне, окаймленной лесистым кряжем гор. Ствол дерева, на высоте 2¹/₂ аршина от земли, имел, по измерению г-на Верещагина, в окружности 17³/₄ аршина, окружность же у корня более 20 аршин. Внутри дерево оказалось совершенно пустым, только посредине стояла сердцевина столбом, толщиной не более 8 вершков. Но снаружи дерево казалось вполне свежим и было покрыто густой листвой. Под этим древним деревом, как рассказывают черкесы, убыхи держали свой последний совет перед выселением в Турцию.

По-видимому, черкесы не отдавали исключительного предпочтения какой-либо одной породе дерев. Хотя большая часть священных рощ и состояла из дубов, но мы только что видели, что и белолистый тополь пользовался большим уважением. В отчете Комиссии по исследованию земель на северо-восточном берегу Черного моря (Записки Кавказского общества сельского хозяйства. Тифлис, 1867. № 5 и 6. С. 59) упоминается также о небольшой священной пихтовой роще около бывшего Бабукова аула, на возвышенном месте, окруженном реками Шахе, Ажу и Буший.

О поклонении деревьям абхазцев известно еще со времен Прокопия: «Hi barbari, – читаем в его «De bello Gothico», – ad meam usque aetatem lucos et siluas coluerunt, barbara simplicitate arbores in Deorum ducentes numero» (Stritter: Memoriae populorum. Petropoli, 1779. T. 4 Р. 179). В позднейшее время это языческое поклонение смешалось с христианством и, подобно тому, как у черкесов, выразилось в поклонении кресту, который ставился среди рощи. По свидетельству известного своей загадочной судьбой Якова Рейнеггса, в первых числах мая абхазцы собирались в густом и мрачном священном лесу, деревья которого считались неприкосновенными из боязни оскорбить высшее существо. В этой роще около большого железного креста жили пустынники, собиравшие с народа значительные пожертвования за молитвы свои о здравии и преуспеянии дел и предприятий приносителей. Все приходившие в рощу приносили с собой деревянные кресты, которые ставились потом повсюду, где была зелень, и знакомые, встречаясь в лесу, обменивались этими крестами в знак дружбы. Рейнеггс присовокупляет ко всем этим сведениям, приведенным здесь в сокращении, что отшельники рассказывают про железный крест в лесу разные чудеса и явления, которые не имеют решительно никакого отношения ни к Христу, ни к его учению. Надо заметить, впрочем, что Рейнеггс не был сам свидетелем совершаемых в священной роще празднеств и основывался только на рассказах абхазцев и их соседей (Reineggs Jacob. Allgememe historisch-geographische Beschreibung des Kaukasus. Hildesheim und St.-Petersburg, 1797. Zweiter Theil. S. 10, 11). В общих же чертах описанное Рейнеггсом абхазское поклонение кресту в священной роще вполне совпадает, как выше замечено, с тем, что нам известно о подобных же обрядах черкесов.

Этими цитатами исчерпываются познания наши о священных рощах абхазцев, несмотря на то что Абхазия была всегда известна и доступна более, чем черкесские земли. Нет сомнения в том, что в Абхазии, вследствие более сильного влияния магометанства, языческий культ лесов и дерев сохранился в меньшей чистоте и силе, чем у береговых черкесов. Но в какой именно мере повлияла проповедь мулл на исчезновение этого культа и существовали ли в последнее время у абхазцев священные рощи и служение в них, мы не можем сказать по неимению сведений. Далее будет указано, что у некоторых народов неприкосновенность рощ и находящихся в них предметов распространяется и на преступников, ищущих убежища в роще (право убежища – droit d’asile). По словам академика Шифнера, подобное право существует и в Абхазии, и в абхазском языке есть особое слово ábnalara (от bna, ábna – лес), означающее бегство в лес (Schiefner. Abchasische Studien // Mem. de l’Acad. des sciences de St.-Petersb. VII serie. Т. 6. № 12. Р. 58). Это обстоятельство, за отсутствием прямых указаний, может служить косвенным доказательством тому, что абхазцы до последнего времени сохранили языческие чувства почитания рощ и лесов.

Здесь будет кстати заметить, что, по свидетельству царевича Вахушта, в его время абхазцы не имели обычая зарывать мертвых в землю, а клали их одетыми и вооруженными в гробы и ставили на деревья (Description Geogr. de la Georgie, par le Tsarevitch Wakhoucht, publiee par M. Brosset. St.-Petersb., 1842. Р. 409). Быть может, этот странный обычай имеет какое-нибудь отношение к поклонению деревьям.

Переходим к осетинам, о священных рощах которых и обрядах, в них совершаемых, говорят писатели конца прошедшего и начала настоящего столетия. По свидетельству знаменитого Палласа (Pallas. Voyages entrepris dans les gouvernements méridionaux de l’Empire de Russie etc. Paris, 1805. Т. 1. Р. 471), священные рощи (bosquets sacrés) существовали у черкессатов, подразделения дигорских осетин, живших в верховьях Уруха, где он выходит из снежных гор. В этих рощах, говорит путешественник, каждое семейство занимает определенное место, на котором и строит под деревьями шалаш. Здесь они раз в году празднуют в течение 8 дней праздник, очень похожий на еврейский праздник Кущей. Всякий путник, проезжающий в это время через страну черкессатов, обязан принять вместе с ними участие в празднестве, так как в противном случае он не получил бы позволения проехать через черкессатские пределы. Каждое семейство спешит угостить такого путника.

Приведенное описание Палласа слишком кратко для того, чтобы на основании его можно было сделать какие-нибудь сравнения и заключения. Переходим поэтому к другим указаниям.

Об осетинских священных рощах говорят также Паррот и Энгельгардт, совершившие в 1812 году известное путешествие по северному склону Кавказа (Engelhardt М. von und Parrot. Fr. Reise in die Krym und den Kaukasus. Berlin, 1815. Zwei Theile). Поднимаясь к верховьям Терека по Трусовскому ущелью, в котором только кое-где виднеются тощие березки и кусты рододендрона и облепихи, путешественники были удивлены, увидав на южном склоне ущелья, выше селения Абано, красивый березовый лесок, имеющий до полуверсты протяжение. Оказалось, что это – священная роща, состоящая под покровительством какого-то духа (Damon), который поражает болезнью или смертью каждого, осмеливающегося сломить ветку или срубить дерево в этой роще. Собирать можно было только валежник (Там же. Т. 1. С. 181, 219–220).

Об этой же роще упоминает и Клапрот: на противоположном берегу Терека (относительно селения) виден священный лес, называемый Djouaré-kadd, или лес Креста, в расстоянии одной версты от селения Абано-кау. Трусовские осетины ходят туда молиться и приносят в жертву барашков пред изображением святого Ильи. Мясо жертвенного животного съедают, а шкурку развешивают на дереве в честь святого. Осетины верят, что срубивший ветку в священной роще поражается слепотой и зрение может быть возвращено ему только принесением в жертву быка (Klaproth. Voyage au Mont Caucase et. en Géorgie. Paris, 1823. T. 2. Р. 60).

Это описание Клапрота вполне совпадает с тем, что выше было сказано относительно жертвоприношений черкесов. Название осетинской рощи – Джвари-кадд, то есть лес Креста, заставляет предполагать, что и в осетинских рощах поклонение и жертвоприношение совершалось пред крестом. Развешивание на дереве шкуры жертвенного животного в честь святого Ильи живо напоминает черкесский обычай развешивания на особой крестообразной подставке шкур животных, убитых божеством Шибле, то есть громом (об этом любопытном обряде см.: Bell J. S. Résidence en Circassie. Paris, 1841. T. 2. Р. 63).

По поводу березовой священной рощи около селения Абано Энгельгардт припоминает, что и безымянный автор, совершивший в 1781 году путешествие из Моздока в Кавказские горы (дневник этого путешествия напечатан Палласом в «Neue Nordische Beiträge». Bd. 7), также видел священную рощу (einen heiligen Hain) на равнине, при подошве хребта, в двух верстах от Ардона. Роща эта имела до 200 саженей в поперечнике. К деревьям рощи никто не смел прикасаться, опасаясь неизбежного несчастья. Вследствие этого роща обратилась в густейший лес, в котором роились пчелы и на свободе водилась всякая дичь, так как в лесу ее нельзя было преследовать. По ту сторону рощи протекал ручей Гатипс (Engelhardt und Parrot. Reise etc. Anmerkung. Vol. 1. Р. 181).

Вероятно, об этой именно роще и говорит г-н Пфаф, в своем «Путешествии по ущельям Северной Осетии», совершенном им в 1869 году: «Недалеко от р. Ардона, близ дороги (автор ехал из Гизеля в Алагир), лежит великолепная заветная роща Сауадаг» (Сборник сведений о Кавказе / Ред. Н. Зейдлиц. Тифлис, 1871. С. 130). Об этой роще существует у осетин легенда, которую г-н Пфаф передает в следующем виде: некто Хетаг, внук родоначальника кабардинцев – Инала, спасаясь от своих врагов бегством из Кабарды, упал в изнеможении на землю недалеко от нынешняго аула Салугардон и местечка Алагир, в недалеком расстоянии от рощи Сауадаг. Хетаг уже готовился к смерти, как вдруг услыхал голос из леса: «В лес, Хетаг, в лес!» На это он отвечал, что, изнемогая от усталости, не поспеет в лес, а пускай лучше лес придет к нему. Так и случилось: лес пришел к Хетагу и скрыл его от врагов (Пфаф В. Б. Материалы для истории осетин // Сборник сведений о кавказских горцах. Тифлис, 1871. Вып. 5. С. 77). К этому г-н Пфаф присовокупляет, что Хетаг считается родоначальником многочисленных семейств рода Хетагуровых, живущих в аулах Цми и Нар, Нарского общества, и что Хетагуровы отличаются от остальных осетин типом лица, явно напоминающим их кабардинское происхождение, темным цветом волос, воинственным характером и т. д. (Там же. С. 76). Жаль, что г-н Пфаф не привел всех этих «и т. д.», так как приведенные им два признака никоим образом не могут служить доказательством сходства Хетагуровых с кабардинцами.