Текст книги "Самому себе не лгите. Том 2"

Портрет незнакомки

Всю жизнь ее единственным маршрутом было восхождение по лестнице Св. Иакова: ступенька за ступенькой – назад домой, туда, где надежно, светло и радостно. От первого венка, сделанного в горах Адыгеи из медоносного и лечебного тысячелистника, через свадебный, свитый из белоснежных бутонов цветущей вишни, к торжественному адвентскому венку четвертого дня на Рождество.

Праздничный стол по старой семейной традиции венчала украшенная свечами еловая корона в начале каждого декабря. Огней было ровно столько, сколько привычно членов семьи, – а их было традиционно многие столетия четверо. Белая, красная, золотая, пурпурная… Белая, красная, золотая, лиловая… Белая, красная, золотая, сиреневая… Белая, красная, золотая, цвета восхитительной розы… Белая, красная, золотая, цвета вечерней дымки… Белая, красная, золотая, цвета розового пепла… Это важное путешествие имело одну-единственную цель: все видеть своими глазами. Людские реки стекались в ее настоящем увидеть портрет той, имен у которой множество, отдавая дань ее создателю, носившему единственное имя, верно служившему одному королю, одному роду и единственной семье. Людская память сотрет надолго все разговоры и пересуды, но полотно парижского зала раскроет тайны лишь избранным, тем, кто, глядя на него, узнает в нем себя.

Так было всегда уже много столетий, когда разгорались одна за другой свечи: белая, красная, золотая, фиалковая… Белая, красная, золотая, лавандовая… Белая, красная, золотая, чертополоховая… Белая, красная, золотая, цвета ангельского крыла.

Учительский каприз

Бегут годы… Позади два десятилетия преподавательской деятельности. Торжественный путь от посвящения в филолухи, гимна филологиням до диплома победителя конкурса педагогического мастерства в номинации «инновация» с объявлением благородного титула – педагог-новатор.

Современный урок как дань памяти своим щедрым мастерам-наставникам. Все должно быть академически точным, выверенным, необходимым, когда сбиться с пути – непозволительная учительская роскошь. Диалоги времен, состязания слов, звуков, рисунков, движений. Спектакль-импровизация, где роль – индивидуальная, неповторимая, зрелищно необходимая многим. Знаком – не знаком, видел – не видел, слышал – не слышал, делал – не делал, читал – не читал, писал – не писал… У меня так, а у них по-другому, иначе, отличнее. Биографии, отраженные в портретах, тетради – арт-объекты, выставки иллюстраций, афиш, плакатов, презентация имен, записи на стене в жанре литературных гостиных, экскурсии в человеческую цивилизацию, восприятие мира как хрустального шара, хрупкого, прозрачного, единственного, в случае потери легко восстановимого. Мир – всеобщая история, к которой сопричастны все. Стертая страница языковых барьеров как аксиома: у нас тоже это было и есть. Отсюда без разделения на наше и не наше, отечественное и зарубежное, всемирное, достоверное, всеобщее.

Мое учительское «хочу», «могу», «повелеваю». Ученическое «знаю», «умею», «владею». И вот он, портрет писателя-современника: человек-цивилизация, на уроке которого душевный разговор на русском и арабском, польском и французском, немецком и английском… о Есенине, Рембо, Омаре Хайяме, Гоголе, Уайльде, Лермонтове, Мандельштаме, Бродском, Островском, О’Генри… Возвращение к незавершенным разговорам и делам, княжеское посвящение Владимира, Петра Захарова, присутствие в храме всех религий, знакомство с книгой книг… И вот нашего полку прибыло.

Насият Даибова

Настоящее имя – Насият Клычева. Родилась в 1983 году в городе Махачкале, пос. Ленинкенте, Республики Дагестан. По профессии учитель истории и права. Говорит на кумыкском, русском, турецком, немецком и немного на английском языках. Проработала в Дагестане педагогом пять лет.

Любовь к поэзии проснулась ещё в школьные годы, стихи начала писать в старших классах. Пишет на кумыкском и русском языках о Родине, о любви, о природе, а также детские стихи. Печатается в республиканской общественно-политической газете Республики Дагестан «Ёлдаш» («Спутник») и районной газете «Кумыкская равнина».

Когда завоет сердце

 
Когда завоет сердце,
Любовью не клянись.
Сжимая жизнь в руке,
В реальность оглянись.
Стой, не спеши вперёд,
Свой шаг не обожги.
Обрыв бросает в дрожь.
Немного обожди.
Коль оглянёшься вновь,
Увидишь вмиг любовь.
Дарует жизнь себя.
Храни же Бог тебя.
 

Не заменить ей никогда

 
С утра машины едут,
Спешат куда-то вдаль.
Та даль – моя родимая,
Безмолвная печаль.
Я, словно лист опавший,
Парю на всех ветрах
Лицом к мечте пропавшей,
Что превратилась в прах.
 
 
Я, словно скрытый ангел,
От глаз людских долой,
Летая в мире правил,
Примкнул к стране чужой.
Она приветлива, красива,
Глаза пленяет иногда.
Но мою Родину родную
Не заменить ей никогда.
 

Жизнь

 
С улыбкой встречаю новый день.
Жизнь – это миг, не вечность.
Ценю я в жизни труд – не лень,
Не денег счёт, а человечность.
 
 
Жизнь не должна ещё чего-то.
Быть может, я должна ей что-то?
Ценю её такой, как есть.
Ценней всего – благая весть.
 
 
Пусть жизнь моя совсем не сказка,
Не разукрашена из тысячи раскрас.
Улыбки близких – большое счастье.
Их радость краше всех прикрас!
 

Что стоит смерти

 
Что стоит смерти забрать нас,
Не дав вестей в предсмертный час.
Был человек – и вдруг мираж,
У книги жизни мал тираж.
 

Твоею тенью я осталась

 
С тобой, родной, в последний раз
Глазами грустными прощались.
С судьбой не споря на сей раз,
Любить до смерти обещали.
 
 
Пошёл своей дорогой ты,
А мне тропиночка досталась.
Всё ж не смогла жить без тебя,
Твоею тенью я осталась.
 

Мама

 
Мама – солнце, мама – свет!
Лучше мамы в мире нет.
Мама – радость детских глаз.
Мама – лучшая для нас!
Мама – мой счастливый мир.
С мамой каждый день мой – пир.
Сильно я люблю тебя,
Мама милая моя!
Мама – яркая звезда,
Ярче всех горит она.
Будь ты счастлива вовек,
Самый близкий человек!
 

Спор

 
«Бей сильнее», – крикнул Тим.
«Ну посмотрим», – молвил Бим.
Два соседа, друга два
Не поссорились едва.
 
 
Спор затеяли вчера,
Кто сильнее, ты иль я.
Знает только старый мяч,
Кто же всё-таки силач.
 
 
Ждут тетрадки двух ребят,
Книжки, ручки уже спят.
А друзьям ведь не до них,
Затяжной спор манит их.
 

Сжигая все мосты

 
У жизни много неистоптанных дорог,
У сердца много неизведанных путей.
Лишь тот поймёт, кто впустит на порог,
Как сердце бьётся каждый день сильней.
 
 
Лишь тот один почувствует всю боль
К протянутой руке, к родным глазам,
Кто раз сумеет в жизни повернуть
Штурвал любви к родимым берегам.
 
 
Лишь тот поймёт весь вкус любви,
Кто горечь пил, не жмуря даже ока,
Кто ждал её, как птица ждёт весну,
Чтоб прилететь из дальнего далёка.
 
 
Но жизнь плывёт в неведомы края,
Сжигая все мосты, что нас соединяли.
Любовь порой не друг и не добряк,
Шторма на море жизнь не отменяла.
 

Ты не веришь

 
Ты не веришь мне так же, как прежде,
Зная, что не умею я лгать?
Не поверив любимой женщине,
Сам себя научился прощать.
 
 
Ты не веришь той женщине хрупкой,
В то же время с железною волей,
Той, которая билась насмерть,
Разделив с тобой тяжкую долю.
 
 
Время штопает раны живые,
Но души рана сердце саднит.
Для неё нет лекарства на свете,
Оно бьётся и так же молчит.
 
 
Легче верить злым людям и сплетням
И бежать от правдивых речей.
Всех на свете Всевышний рассудит,
Ты предал мать твоих же детей.
 

Мой Дагестан родной!

 
Мой Дагестан родной,
Родная моя кровь.
Дыша я лишь тобой,
Рождаюсь миру вновь.
Я без тебя – в снега
Заброшенный цветок,
Замёрзший лепесток,
Средь бури между строк.
Я как мороз в сердцах,
Неписаный сонет.
Мне б солнышком твоим
Всю душу отогреть.
Над Каспием парю,
Жар-птица словно я.
Ты расцветай, молю,
Мать-Родина моя!
Роскошные равнины
Часто снятся мне.
Бросила свой зов
Тебе болезнь извне.
О, скольких жизней нет,
Нам с тобой не счесть.
Моё сердце ранит
Об умерших весть.
Ты же верь, крепись,
«Ковид» переживёшь.
Но ушедших близких
Больше не вернёшь.
 

Мне дороги

 
Мне дороги закаты и рассветы,
Мне дороги минуты, каждый час.
Мне дороги Земля и все орбиты,
И время, что шагает против нас.
 
 
Мне дороги и смех, и детский лепет —
Дороже их улыбок в мире нет.
Мне дороги не только мои дети,
Я дорожу детишками планет!
 
 
Мне дорога дорога к миру, свету,
Плечо родных бесценно, знаю я.
Мне дорога жизнь даже без просвета.
Ты дорожишь ли мною, жизнь моя?!
 

Я помню миг

 
Я в сердце бережно храню
Твою улыбку, нежный взгляд.
Лукавый ветер нежит сердце,
Пытаясь боль мою унять.
 
 
И солнце светит не для нас,
И не за нас оно сейчас.
Я помню миг, я помню час,
Когда не стало больше нас.
 

Ханох Дашевский

Родился в Риге. Образование получил в Латвийском университете.

Участвовал в еврейском национальном движении, являлся одним из руководителей нелегального литературно-художественного семинара «Рижские чтения по иудаике».

В Израиле живет с 1988 года.

Поэт, прозаик, переводчик, публицист. Член Союза русскоязычных писателей Израиля (СРПИ), Международного союза писателей Иерусалима, Международной гильдии писателей (Германия), Интернационального Союза писателей (Москва), Союза писателей XXI века (Москва), литературного объединения «Столица» (Иерусалим).

Автор шести книг поэтических переводов, а также романов «Сертификат» и «Долина костей», вошедших в дилогию «Дыхание жизни». Лауреат премий СРПИ им. Давида Самойлова и «Русское литературное слово», номинант на премию Российской гильдии мастеров перевода.

Дыхание жизни
(Отрывок из романа)

Выйдя от командира дивизии, Михаэль почувствовал себя плохо. Последствия контузии давали себя знать. Потемнело в глазах, сдавило виски, и он остановился, пытаясь справиться с припадком. Остановился посреди коридора и вначале не почувствовал, что его трясёт и ругает наткнувшийся на него офицер. У Михаэля не было особых семитских признаков, но этот старший лейтенант каким-то чутьём угадал его происхождение.

– Ты что, слепой, Рабинович? Не выспался? Глаза протри! Встал посередине как столб!

С трудом понимая, что происходит, Михаэль попытался освободиться от вцепившихся в него рук. Это удавалось плохо, но мучитель сам разжал объятия.

– Едрёна вошь! Набрали тут кого ни попадя! Что это с ним? – обратился он к кому-то рядом.

Сумрак, застилавший глаза, начал рассеиваться, и Михаэль увидел стоящего напротив лейтенанта.

– Вот твои документы, – сказал лейтенант, не отвечая старлею. – Скоро подойдёт машина. И в самом деле, что это с тобой?

– Голова закружилась. Последствия контузии.

– А контузило где? – участливо поинтересовался старший лейтенант. Он был навеселе, о чём свидетельствовал, помимо поведения, не слишком резкий, но ощутимый запах перегара. – В тыловом обозе?

Михаэль сдерживался из последних сил. Он не понимал, почему подвыпившего офицера не стараются задержать. Лейтенант попытался разрядить обстановку:

– Поздравляю с наградой.

– С наградой? – уткнулся в грудь Михаэля старлей, демонстрируя удивление и разглядывая видневшуюся из-под расстёгнутого полушубка медаль. – А за что наградили? За то, что в штабе штаны просиживал?

– За героизм в боях под Москвой, – ответил за Михаэля штабист. – Напрасно вы так, товарищ старший лейтенант. Или хотите сказать, что у нас в дивизии награждают зря?

– Ничего я не хочу сказать, – угрюмо буркнул старший лейтенант. – Когда, говоришь, машина будет? Нас тут двоих в штаб армии командировали: меня и евреечку чернявую из медсанбата.

И снова перевёл взгляд на Михаэля:

– А с тобой мы ещё увидимся.

Так и получилось. В машине, не спуская с Михаэля цепкого взгляда, старший лейтенант как ни в чём не бывало продолжил начатую тему.

– Значит, герой, говоришь? И как это у тебя вышло? Может, тактика у вас особая имеется? А то не припомню я что-то, чтобы из-за вас в окопах тесно было.

Михаэль ответил не сразу. Он мог бы рассказать про лейтенанта Меерсона, погибшего на Наре, про то, что в его роте ни один еврей не уклонился от боя и еврейская кровь растекалась на снегу так же, как кровь других красноармейцев. Можно было рассказать про бои под Таллином, про Бину Лурье, напомнить о том, что гитлеровцы уничтожают евреев, поэтому у еврея отсутствует мотивация сдаваться, зато есть мотивация драться. Сказать можно было много. Михаэль понимал, что в сложившейся обстановке апология неуместна, что любая попытка переубедить насевшего на него старшего лейтенанта заранее обречена, но вместе с тем ему было ясно, что долго хранить молчание нельзя и отпор необходимо дать. Не зря же он поднаторел в положенной ему по должности агитационной литературе. Именно этим оружием надо действовать.

– В латвийской армии, – заговорил Михаэль, – тоже унижали евреев. Но это была армия помещиков и капиталистов. Никогда бы не подумал, что командир РККА будет вести себя как реакционный буржуазный офицер.

– Хитёр ты, ёшкина баня, – усмехнулся старлей, – умеешь выкрутиться. Еврей, одним словом. А почему старшина? Кто тебе такое звание присвоил? Ты же молокосос! Что-то не пойму я ничего… Это у вас в Латышской дивизии порядок такой? Всяким недорослям сразу звания давать?

Михаэль тоже ничего не понимал. Старшина? Он что, слепой, этот старлей, не очень-то скрывающий свои взгляды? Не видит, что Михаэль хоть и младший, но политработник? Может, поэтому не стесняется? Ну конечно! Не заметил звезду, а знаки различия те же…

Михаэль машинально посмотрел на рукав. Никакой звезды там не было. Вот оно что! Не пришил! Обрадовался выданному в госпитале полушубку и забыл пришить звезды на рукава. Так и явился в дивизию. И комиссар батальона ничего не сказал. Тоже не заметил?

– Моё звание – заместитель политрука, – объяснил как можно спокойнее Михаэль, демонстрируя звезду на рукаве гимнастёрки. – В обозе я не сидел. И от мин не прятался… Был ранен…

– И медаль заслужил. Слыхали, как же… У тебя закурить не найдётся?

– Я не курю.

Старший лейтенант забарабанил в кабину.

– Эй, водитель! Куревом поделись!

Закурив и выдержав паузу, он заговорил снова.

– Был у меня в полку еврейчик один, младший лейтенант. Очень на тебя похож: образованный, по-немецки шпарил, только солдат никакой. Ни вида, ни выправки. Короче, забрал я его в штаб, чтобы он бумажным своим делом занимался и глаза никому не мозолил. И однажды, под Москвой это случилось, погибла у меня полковая разведка. За «языком» пошли, и никто не вернулся. А мне «язык» позарез нужен был. Что делать? И тут парень этот появляется. «Меня, – говорит, – отправьте, товарищ майор. Я по-немецки понимаю». Ну а я ему что думаю, то и выкладываю: сиди, мол, какой из тебя, еврея, к едрёной бабушке, разведчик. Твоё дело – бумаги, карты, а не к немцу в тыл ходить. Лейтенант Агафонов убит, лучший разведчик в дивизии, а твоя фамилия как? Шварцман? Ну то-то… В общем, не верил я в него, только он всё равно своего добился. Возглавил группу, сам погиб, а «языка» добыл. Из тех ребят в живых остались двое. Они-то и приволокли…

Машина остановилась. Из кабины выскочила докторша и, проваливаясь в снегу, скрылась за сугробом. Бывший майор проводил её взглядом.

– Хороша! А у меня, представь себе, ни разу евреечки не было. Ну, русские там, украинки были, конечно. Татарка одна… После финской подо Львовом служил – с полькой там познакомился, а вот чтоб с еврейкой… Всё думаю, какие они из себя. Огонь, наверное, кровь-то восточная. А? Что скажешь?

Сказать Михаэлю было нечего. У него не то что еврейки – вообще не было женщины. И с Клавой ничего не вышло. Но признаваться в этом посмеивающемуся над евреями попутчику не хотелось. И даже будь у него опыт, что он должен ответить? Разве не унизительно – поддерживать такой разговор? Но как заставить непрошеного собеседника заткнуться? Старший лейтенант выжидательно смотрел на Михаэля и, не дождавшись, произнёс:

– Понятно. Всё твоё при тебе. И невинность тоже. Ну ладно, слушай дальше. Получаю я, значит, «языка», а переводить некому: погиб переводчик. Смотрим с комиссаром его документы, а там письмо – сестра ему эвакуированная пишет: мол, дорогой брат, погибли наши родители и прочие родственники. И на целую страницу давай перечислять. И дядья, и тётки, и племянники – кого только нет. Ты, пишет, непременно за них отомсти. Тут комиссар и говорит: «Надо Шварцмана этого посмертно к ордену представить. Геройский парень, оказывается! Не ожидал я от него». Вот и я не ожидал…

Старший лейтенант докурил и основательно притоптал окурок.

– Выходит, и такие евреи бывают. Только не часто. Землячки твои больше по хозяйственной части. Тыловое обеспечение и прочее. Это ваше родное. Ну и пером строчить, призывать, агитировать – это вы хорошо умеете. А в окопах вас Иван прикрывает.

– Товарищ старший лейтенант! – придя к выводу, что возражать бесполезно, Михаэль решил помочь бывшему комполка сменить тему. – Вы же майором были. Что случилось?..

– А то, – неожиданно хрипло сказал старлей. – Из-за Шварцмана Григория, младшего лейтенанта, всё и случилось. Сам-то он не виноват, Шварцман. Он к тому времени в земле лежал. А представление на него в штаб дивизии ушло. К ордену мы его посмертно представили, к Боевому Красному Знамени. Только в штабе «Знамя» вычеркнули и медаль «За боевые заслуги» вписали. Такую же, как у тебя. Тут мотор мой заело. Как же так, думаю, ладно – еврей, но ведь подвиг совершил, мы его к ордену, а штабная крыса вычёркивает! Короче, едем с комиссаром в штаб, комиссар мой тоже кипит. Ну и к полковнику, командиру дивизии, без приглашения. Тот: «В чём дело? Наступление скоро, почему оставили часть?! Под трибунал пойдёте оба!». А я, вожжа мне под хвост, стою и говорю: «Товарищ полковник! Командование полка младшего лейтенанта Шварцмана к ордену представило, почему вы наше мнение игнорируете? Или мы такие мелкие, что можно с нами не считаться?». Полковник аж пятнами красными покрылся, думал – взорвётся, а он меня к себе подзывает и негромко так говорит: «Ты что, майор, охренел? Из-за Абрамчика какого-то бесишься. Ему и медали много. Поворачивай обратно, и будем считать, что тебя здесь не было». Тут бы мне козырнуть да на каблуках развернуться, но разве меня остановишь? «Нет, – говорю, – товарищ полковник, я так просто не уйду. Хоть этот Шварцман и еврей, но смертью храбрых погиб, сделал то, что другие не сумели, и я для него справедливости требую!» Полковник кричит: «Выполнять приказание! Завтра утром наступать на посёлок Брагино, к обеду доложить о взятии! И чтобы я вас больше здесь не видел!». Но упёрся и я, да так, что комиссар мой испугался. На ногу мне наступает, а я не чувствую, мне море по колено. В себя на «губе» пришёл, без ремня и оружия. И пошёл бы под трибунал, если б сам командарм не вмешался, генерал Власов. Снял с полка, понизил до старлея и отправил во фронтовой резерв – с глаз подальше. Оттуда я к вам в Латышскую дивизию попал, комбатом, да с командиром полка не поладил. Обматерил – хорошо, что не при бойцах. Вот и отослали в штаб армии: спасибо – под суд не отдали. Ну а ты зачем туда едешь?

– Меня переводчиком направили. Я немецкий знаю.

– Вот оно что. Тогда понятно.

Зато Михаэлю было непонятно, почему с этим типом, не упускающим случая пройтись насчёт евреев, так церемонятся. Командарм вмешался, а теперь, вместо того чтобы судить, полупьяного в штаб армии переправляют с удобствами. Другого давно бы расстреляли. Попутчик, как видно, выговорившись, умолк, наступила ночь, и Михаэль готовился задремать, когда машина остановилась. Из кабины высунулся водитель.

– Товарищ командир! – обратился он к бывшему майору. – Развилка скоро. Если направо возьмём, километров десять срежем. Через лес, но проехать можно. Я эту дорогу знаю, по ней мало кто ездит. А то больше стоим, чем двигаемся. Всё встречных пропускаем…

– А фрицы?

– Товарищ старший лейтенант, ну какие фрицы? Мы же в тылу. А фрицы в окружении.

– Ладно, давай.

Дорога действительно была пустой. Грузовик катился легко, и Михаэль заснул. Ему снился дом, семейное застолье. Отец и мама сидят напротив, а Лийка рядом проказничает, так и напрашивается за косичку дёрнуть. Только мешает какой-то треск – он всё сильнее и сильнее…

Михаэль открыл глаза. Трещали автоматы. Машина стояла посреди дороги, а старший лейтенант кричал:

– Прыгай, дурень! Ползи в кювет! Живо!

И спрыгнул сам, укрывшись за кабиной грузовика.

Из своего укрытия Михаэль видел, как его неприятный попутчик, открыв правую дверь, вытащил докторшу и поволок её безжизненное тело в придорожную чащу, успев крикнуть Михаэлю, как Юрис в день форсирования Нары:

– Чего разлёгся?! За мной!

Михаэль выбрался из кювета. Что-то заставило его оглянуться. Немцы, перебегая дорогу, палили в сторону леса. Пули вспарывали снег. Оружия у Михаэля не было, и он побежал, ежесекундно ощущая смерть за спиной, в таинственные и опасные дебри, ставшие этой ночью единственным местом, где можно было укрыться. До цели оставалось несколько шагов, когда, почувствовав опасность, Михаэль обернулся снова. Большая белая фигура целилась в него, не торопясь нажимать на спуск и, как видно, наслаждаясь моментом. Парализованный ужасом, Михаэль застыл на месте. Автоматная очередь из леса прозвучала за несколько секунд до того, как предназначенные ему пули должны были вылететь из немецкого дула. Ещё мгновение, и Михаэль исчез за спасительными деревьями.