Текст книги "Голоса Варшавского гетто. Мы пишем нашу историю"

Дэвид Г. Роскис
Предисловие

1 января 1915 года, в ту пору, когда охватившая Европу война поглощала страну за страной, трое известных еврейских писателей, И.-Л. Перец, Яков Динезон из Варшавы и С. Ан-ский[4]4
  Семен Акимович Ан-ский (наст. имя Шлоймэ-Занвл Раппопорт, 1863–1920) – еврейский писатель, поэт, драматург, общественный и политический деятель. Ицхок-Лейбуш Перец (1852–1915), Яков (Янкель) Динезон (1856?–1919) и С. Ан-ский были ключевыми фигурами еврейского культурного возрождения на идише, иврите и русском. – Примеч. ред.


[Закрыть] из Петрограда, опубликовали это страшное предостережение для соплеменников:

Горе тем народам, чью историю пишут руки чужаков и чьим писателям после этого не останется ничего иного, кроме как сочинять погребальные песни, молитвы и плачи.

Поэтому мы обращаемся к нашему народу, который сейчас и всегда втягивают во всемирный водоворот, к каждому из наших соплеменников, к мужчинам и женщинам, к старым и молодым, к тем, кто живет и страдает, кто видит и слышит, со следующим призывом:

Пишите историю сами! Не полагайтесь на чужаков!

Записывайте, регистрируйте, собирайте![5]5
  A[bramovich] D[ina] Oyfruf // YIVO-bleter, 26. 1952, 351.


[Закрыть]

Все важные документы и фотоснимки следовало пересылать (если нужно, наложенным платежом) в петроградское Еврейское историко-этнографическое общество.

Евреи Восточной Европы оказались уязвимы втройне. Проживая скученно в местечках и городках вдоль линии Восточного фронта, они попали во враждебные лагеря – во всяком случае, так их воспринимали воюющие стороны. Местное население смотрело на них с ненавистью и подозрением. К кому же евреи могли обратиться в минуту нужды? Не к раввинам и богословам, которые на любую напасть упорно отвечали одно: нужно молиться Богу Израиля. Скорее, евреям стоило бы прислушаться к призыву своих светских писателей, которые вот уже полвека пытались вдохновить их на перемены: из традиционного религиозного народа превратиться в современную нацию.

Перец, Динезон и Ан-ский настаивали на смене парадигмы, на революции в историческом сознании, развивавшейся с начала XX века. Некогда евреям довольно было и переосмысления настоящего сквозь призму священного мифического прошлого. Но с появлением еврейской прессы, еврейской науки, современных еврейских школ, обществ еврейской музыки и этнографии, еврейских политических партий – правых, центристских, левых, и – особенно – яркой светской литературы (прозы, поэзии, драматургии) исторические исследования дали возможность заново определить суть еврейского бытия. Чтобы вершить историю, ее необходимо знать. Дерзкий новый нарратив об идеальном человеке в идеальных времени и месте помог бы изменить политическую судьбу еврейского народа, особенно в годину испытаний.

А значит, евреям следовало обратиться не к писателям, а к самим себе: обычным мужчинам и женщинам, старым и молодым, членам подвергающегося гонениям меньшинства, которое не может не понимать настоятельной необходимости вести хронику катастрофы в реальном времени. И, уж конечно, они не должны полагаться на милость чужаков, то есть врагов Израиля, которые не преминут очернить евреев и наверняка выстроят против них целую «фабрику лжи и фальсификаций»[6]6
  A[bramovich] D[ina] Oyfruf // YIVO-bleter, 26. 1952, 351.


[Закрыть]. Если не будет свидетельств того, что во время войны евреи страдали, мучились, жертвовали собой, – предостерегали трое подписантов – после войны для евреев не найдется места за столом переговоров о реституциях, и ничто не сдержит новую волну дискриминации и гонений.

И хотя Первая мировая война была еще в самом начале, для объективного описания вершащейся катастрофы было уже слишком поздно. Еврейская Варшава выбивалась из сил, пытаясь помочь тысячам наводнивших город беженцев из местечек и городков, и Перец, трудившийся в самой гуще этого движения помощи пострадавшим, добиваясь увеличения числа бесплатных столовых, сиротских приютов, детских образовательных учреждений, в апреле скончался от сердечного приступа; ему было шестьдесят четыре года. В июле царское правительство закрыло все еврейские газеты, ввело строжайшую цензуру новостей с фронта, запретило использовать в письмах древнееврейский алфавит. А в августе Германия захватила Варшаву.

2 ноября 1917 года министр иностранных дел Великобритании Артур Джеймс Бальфур в официальном письме барону Ротшильду сообщил, что «Правительство Его Величества благосклонно смотрит на создание в Палестине национального государства для еврейского народа», и часы истории начали новый отсчет. Под ближневосточным солнцем нашлась, по словам Теодора Герцля, «старая новая земля», которую можно было избавить от мифического прошлого. Через пять дней[7]7
  Здесь и далее автор приводит все даты по григорианскому календарю. – Примеч. ред.


[Закрыть] власть в Петрограде захватили большевики, положив начало долгожданной революции в России, а следом и по всему миру. А когда мировая война наконец закончилась, на Парижской мирной конференции была официально принята концепция прав меньшинств, защищавшая национальную и культурную независимость евреев и других этнических меньшинств. В 1919 году евреям не просто предоставили место за столом переговоров о послевоенных реституциях – отныне они были вольны переосмыслить прошлое и придумать себе новое будущее.

Среди национальных государств, подписавших договор, была и возрожденная Польская Республика. Это были трудные годы и для Польши, только-только отделившейся от империи, и для польских евреев, вырвавшихся за пределы штетлов, средневековых торговых местечек, которые евреи веками называли своим домом. К концу войны Варшава стала новым центром еврейской культурной жизни, и еще до заключения перемирия в ноябре 1918 года варшавский Союз еврейских писателей и журналистов перебрался на постоянное место – на улицу Тломацкую, 13, по соседству с Большой синагогой. Там-то прозаик Иешуа Перле, писавший на идише, оказался в своей стихии. Веселый, общительный, энергичный, один из лучших сынов еврейского народа, он во всеуслышанье изъяснялся на свободном, щедром на красочные обороты польском идише. Многим запомнились те его выступления на публике, которым покровительствовал, словно олимпийский бог, Ицхок-Лейбуш Перец, – ведь Перле перебрался в Варшаву еще в 1905-м, когда ему было всего-то семнадцать лет. Именно Перец на репетиции пьесы в Еврейском драматическом кружке познакомил молодого человека с талантливой красавицей Сарой, дочерью могильщика, которая стала любовью всей жизни Перле.

А вот двадцатитрехлетний аспирант исторического факультета университета Эммануэль Рингельблюм переехал в Варшаву относительно недавно. Но сразу же проявил себя способным организатором: помог создать Кружок молодых историков, в который со временем вошло сорок участников. Их работы (как индивидуальные, так и в соавторстве) позволили переосмыслить масштаб, язык и цель исторических исследований. Вместо славной истории древнего Израиля или «золотого века» евреев в Испании они, по примеру Семена Марковича Дубнова, корифея истории еврейского народа, обратили взоры к современным евреям Восточной Европы. Рингельблюм защитил диссертацию о «варшавских евреях до 1527 года», а впоследствии опубликовал исследование об участии евреев в восстании Тадеуша Костюшко в 1794 году, которое было подавлено российскими войсками. Участники кружка принадлежали к обеим культурам, еврейской и польской, учились в польских университетах, однако для распространения знаний о прошлом они избрали идиш, разговорный язык восточноевропейских евреев, поскольку верили в то, что «историю народа пишет народ». Да и надежд на научную карьеру в польских университетах они не питали. Они были не единственными, кто по-новому подходил к истории, потому что в 1925 году возник Исследовательский институт идиша, YIVO, как независимое учреждение для изучения идиша – сперва в Берлине, потом в Вильно и Варшаве. Вскоре открылись четыре научных отделения: филологическое (изучение языка, литературы и фольклора), экономико-статистическое, историческое и психолого-педагогическое. Рингельблюм работал в YIVO с года его основания и вскоре стал ведущим сотрудником исторического отделения[8]8
  Kassow S. D. Ringelblum, Emmanuel // YIVO Encyclopedia, по состоянию на 1 января 2017 года, www.yivoencyclopedia.org / article. aspx / Ringelblum_Emanuel.


[Закрыть].

Десятью годами ранее писатели Перец, Динезон и Ан-ский опубликовали пылкий призыв к простому народу, к коллективному банку памяти. Какой же спонтанной и дилетантской могла показаться эта идея после того, как стали возможны глобальные социально-экономические, демографические, этнографические, лингвистические, литературные, исторические и социально-психологические исследования, а в YIVO открылось и американское подразделение. С появлением YIVO и Ландкентениш – движения увлеченных краеведов, которое развивало «познавательный туризм» и призвано было подчеркнуть укорененность евреев в Польше, – сохранение своеобычности и индивидуальности польского еврейства стало делом общественной важности. В 1931 году лингвист Макс Вайнрайх, теоретик и ведущий исследователь YIVO, призвал польских евреев цу деркенен дем хайнт, то есть систематически изучать повседневную жизнь. Вскоре Вайнрайх основал Отделение молодежных исследований для междисциплинарного изучения проблем современных еврейских детей и подростков. А поскольку в идише нет слова, обозначающего подростковый возраст, Вайнрайх его придумал. Не существовало никаких документальных свидетельств о жизни еврейской молодежи, поэтому к ней обратились с предложением рассказать о своем опыте, поучаствовав в трех автобиографических конкурсах (всего было прислано более шестисот письменных работ[9]9
  См. Awakening Lives: Autobiographies of Jewish Youth in Poland before the Holocaust. New Haven, CT: Yale University Press, 2002.


[Закрыть]). Часы истории завели, и они снова затикали, и еврейская историография пошла в ногу с актуальными научными течениями и самыми насущными нуждами общества.

1 сентября 1939 года разразился блицкриг, ознаменовав начало новой мировой войны. Помимо комендантского часа и бесконечных очередей за хлебом и в органы внутренней безопасности, в гетто сказывалась еще и тактика юденрата, направленная на то, чтобы выиграть время, но эта тактика не помогла предотвратить ни голод, ни депортации. Одни евреи стремились выиграть время, прячась в укрытия, другие – участвуя в сопротивлении, большинству же европейских евреев выиграть время не удалось: для них настало время умирать – в ближайшем ли лесу, в лагере ли с незнакомым названием, – то есть, по сути, конец времен[10]10
  Marrus M. R. Killing Time: Jewish Perceptions during the Holocaust // Hasho’ah: Historyah vezikaron: Kovets ma’amarim shai leYisrael Gutman. Jerusalem: Yad Vashem and the Institute of Contemporary Jewry, 2001, 10–38.


[Закрыть]. Генерал СС Юрген Штроп в знак победы в тотальной войне с евреями послал Гиммлеру 125-страничный рапорт в кожаном переплете с большим количеством фотографий; на обложке каллиграфическим почерком значилось: Es gibt keinen jüdischen Wohnbezirk in Warschau mehr! («Еврейского района в Варшаве больше нет!»). Подробный отчет Штропа (о том, как его войска сломили сопротивление вооруженных «еврейских бандитов», как выкурили еврейских бойцов и выживших горожан из подземных бункеров, как спалили гетто дотла) должен был стать последним словом, словом безжалостного врага, какого евреи прежде не знали. Так бы и оказалось, если бы не стремление евреев увековечить память – миссия, так глубоко осознанная и осуществленная вопреки всему. Собрав группу хроникеров, статистиков, экономистов, социологов, общественников, врачей, репортеров, поэтов, фотографов и художников, тридцатидевятилетний Эммануэль Рингельблюм дал жертвам возможность рассказать свою историю от первого лица, в реальном времени, вопреки времени и на все времена.

Таким образом, эта книга черпает литературные и документальные материалы из обширного энциклопедического проекта, не имевшего аналогов: это коллективное свидетельство цивилизации о собственном уничтожении. Европейским евреям к катастрофам было не привыкать, однако на этот раз их выбрали для методичного, поэтапного и полного искоренения, не имевшего ни названия, ни прецедентов. При всем этом в период, который впоследствии назовут Холокостом (1939–1945), многие евреи откликнулись на призыв Дубнова, Переца и Рингельблюма. Они записывали, фиксировали, собирали. Они сотрудничали друг с другом, участвовали в собраниях, сочиняли, дискутировали, протестовали, спорили, делали заявления, произносили речи, учили молодежь, защищали писателей, интеллигенцию – конечно, насколько тогда это было возможно. Лишь немногие из этих людей уцелели. Из архива Рингельблюма обнаружены 1693 документа общим объемом в 35 тысяч страниц. Сегодня мы можем представить себе людей, оставивших эти бумаги, – благодаря стилистике их заметок, записок, дневников, воспоминаний, последних писем, эссе, очерков, стихов, песен, шуток, новелл, рассказов, пьес, анкет, графиков, научных трактатов, проповедей, школьных сочинений, дипломов, прокламаций, плакатов, фотографий, живописи и графики. Из этого огромного и нестройного хора были выбраны семнадцать голосов, чтобы от первого лица рассказать историю их уничтоженного города, как они увидели ее сами.

Многоголосие

Подпольный архив Варшавского гетто назывался «Ойнег Шабес» («Радость субботы») – по причинам, о которых читатель узнает от его организатора и главного историка, Эммануэля Рингельблюма, чей очерк открывает этот сборник. Рингельблюм набрал участников «Ойнег Шабес» из числа самых социально-активных и преданных своему народу польских евреев, старых и молодых, мужчин и женщин, марксистов и сионистов, верующих и маловеров: они вели хронику всего, что с ними происходило, и сохраняли эти записи во множестве копий. «Мы старались, чтобы как можно больше людей писали об одних и тех же событиях, – признается Рингельблюм. – Сопоставив различные записи, исследователь без труда отыщет зерно исторической истины».

Но что если мы ищем отнюдь не зерно исторической истины, а скорее множественность истин, откровенные противоречия, полифонию голосов? Описания одного и того же события очевидцами разных возрастов, поколений, общественных классов и идеологических убеждений рождает истину сродни той, которую способна породить лишь великая литература.

В Варшаве, куда стекались все подонки преступного мира, было много евреев-контрабандистов. И как только гетто обнесли стеной, контрабандисты принялись за дело. Однако хроникеры гетто существенно расходятся в оценке их места в еврейской коллективной памяти. Хаим Каплан, учитель иврита и бывший преподаватель Торы, считал их отбросами общества. «Два рода пиявок сосут нашу кровь, – записал он в своем дневнике “Свиток страдания” 7 января 1942 года, – первые – это нацисты, элита элит, primum mobile[11]11
  Перводвигатель (лат.) – Примеч. ред.


[Закрыть], творцы той машинерии, что тянет из нас жилы и отправляет на смерть, и плоть от их плоти – евреи-пиявки, порождение контрабанды и спекуляции. И контрабанда неистребима, несмотря на драконовские меры. Ее не сдерживает даже угроза смерти». «Такова человеческая природа, – заключает Каплан, цитируя пророка Исайю. – В критической ситуации лишь крепнет убеждение: “Ешь и пей, ибо завтра мы умрем!”». Позиция Рингельблюма и его сотрудников далека от этого огульного порицания: они усматривали в контрабанде доказательство еврейской гибкости и живучести. «За все время существования гетто контрабанда спасла от голодной смерти четыреста тысяч членов еврейской общины, – пишет Рингельблюм. – Если бы варшавским евреям пришлось выживать на официальном пайке – 180 граммов хлеба в день, – от еврейской Варшавы давным-давно не осталось бы следа». В будущем же «в освобожденной Польше нужно поставить памятник контрабандистам, которые, кстати, вдобавок спасли от голодной смерти и польское население». Рахель Ауэрбах в «Изкор, 1943 год», вспоминая былое, с еще большим пафосом пишет: «Ах, варшавские улицы, чернозем еврейской Варшавы», и среди бесчисленных потерь называет и «уличных торговцев из гетто, контрабандистов из гетто, что заботятся о своих семьях, до конца сохраняя верность и отвагу».

Заметнее всего были дети. На январь 1942-го заточенными в гетто оказались без малого 50000 детей школьного возраста (почти поровну мальчиков и девочек), в том числе 10000 детей беженцев и депортированных. Осиротевшие, беспомощные, больные, брошенные дети слонялись по запруженным улицам гетто, и было их так много, что в феврале 1941 года Центральное общество заботы о сиротах решило открыть центры дневного пребывания специально для беспризорников, малолетних нищих и преступников[12]12
  Engelking B., Leociak J. The Warsaw Getto: A Guide to the Vanished City. New Haven, CT: Yale University Press, 2009, 317, 326, 344. Далее – Guide.


[Закрыть]. Дети, вынужденные сами добывать пропитание, дети с изнуренными лицами и изможденными телами, напоминающие старичков, мелюзга, способная пробираться по трубам водостоков и канализации, чтобы протащить в гетто пищу, – тема острая и страшная. В песнях, стихах, очерках их представляют с двух противоположных позиций: как обвинение общине в целом, доказательство краха еврейской солидарности, бессилия и бездеятельности евреев, с одной стороны, и как доказательство еврейской верности, стойкости и безграничной отваги – с другой.

Варшавская художница Геля Секштайн рисовала детей с тех самых пор, как впервые взяла в руки карандаш и кисть. Первая ее персональная выставка должна была называться «Портрет еврейского ребенка», но так и не состоялась: началась война. На всех рисунках Секштайн позируют в интерьере нарядно одетые, умненькие, задумчивые, нерелигиозные еврейские мальчики и девочки (у девочек часто в руках кукла, а в волосах бант). Большинство совсем непохожи на евреев. В гетто Секштайн продолжала рисовать портреты, она изобразила и свою спящую новорожденную дочь Марголит; но теперь Секштайн рисовала забинтованных, голодающих, избитых детей. В своем завещании, спрятанном вместе со всеми ее работами, она передает эти рисунки «еврейскому музею, который непременно будет организован, дабы воссоздать довоенную еврейскую культурную жизнь до 1939 года и изучить страшную трагедию еврейской общины в Польше во время войны».

До войны Хенрику Лазоверт знали как поэтессу польской «новой волны», однако именно в гетто она обрела немеркнущую славу – благодаря одному-единственному стихотворению. «Маленького контрабандиста» перевели на идиш, положили на музыку и распевали по всему гетто. Песни сирот были гвоздем программы на еврейской сцене. В гетто поэтесса могла слышать, как под окнами пели нищие, выпрашивая подаяние, однако в стихотворении речь о другом: о ребенке-контрабандисте, храбром, способном выжить на улице, который каждый день рискует жизнью, чтобы раздобыть пропитание для голодающей матери. Песня начинается с бравады и заканчивается предчувствием смерти.

Стефания Гродзеньская написала рифмованный реквием по детям гетто – Янкелю, Юреку, Хиршику, Абрамеку, Аде, Йосе, Давиду, Зосе, Рутке, Йоле, – описывая, как умер каждый из них[13]13
  Цикл «Дети гетто», из которого в этот сборник включено стихотворение «Хиршик». – Примеч. ред.


[Закрыть]. Так, двенадцатилетний Хиршик, юный контрабандист, оставшийся единственным добытчиком в семье, каждый раз со страхом снимает нарукавную повязку и выбирается в «арийскую» часть Варшавы, перед уходом и перед возвращением бормоча одну и ту же молитву. К несчастью, удача ему изменяет. «Но занят Бог, увы, делами поважнее – /когда идет война, цейтнот у высших сил».

Героизм гетто – это героизм малых дел, бескорыстных поступков, проявлений верности, любви, взаимовыручки. С этой точки зрения трагедия гетто заключается в абсолютной беспомощности матерей и отцов, в том числе и Отца небесного: они долее неспособны выполнять свои обязанности. А дети заперты в гетто, как в ловушке, их детство искалечено.

Да и положение полной семьи не менее плачевно (если взглянуть на нее глазами отцов). «А ну пошли со двора!» – кричит муж на жену в «Песне голода» Ицхока Кацнельсона. «Стыдно признаться, как ни крути, / Дома у нас шаром покати». Впрочем, младший ребенок может остаться дома: «Вот станет взрослым евреем, / Тоже на улице с голоду околеет». Достаточно взрослый, чтобы помнить начало войны, сын, к которому обращается отец в стихотворениях в прозе Йозефа Кирмана, видит «железных птиц», приносящих гибель его семейству, когда оно пыталось скрыться в лесу. С тех пор ребенку больше не доводилось бывать на природе, и единственные птицы, которых он видит, – голуби на изгороди из колючей проволоки; голуби эти вносят в душу еще большую смуту, поскольку не различают преследователя и жертву («Говорю тебе прямо, дитя»). Каждое стихотворение – отчаянная попытка выжать из этого страшного времени катастрофы (и того, что настанет за ним) хоть каплю радости, хоть проблеск надежды.

Был в гетто и юмор. «Не дай Бог, чтобы война продолжалась столько, сколько евреи способны вынести», – вот один из многих примеров шуток на идише, которые записывал для архива Шимон Хубербанд (см. «Фольклор гетто»). Что победит: маниакальное, непреклонное стремление немцев сделать Европу Judenrein, т. е. очищенной от евреев, или же упрямство, с каким евреи цепляются за жизнь?[14]14
  Wisse R. R., No Joke: Making Jewish Humor. Princeton, NJ: Princeton University Press, 2013, 17, 154.


[Закрыть] Есть и другая, более мрачная версия этой шутки: «Сколько продлятся невзгоды? Не дай Бог, чтобы невзгоды продлились столько, сколько евреи способны вынести. Потому что, если невзгоды продлятся так долго, кто знает, вынесут ли их евреи?»

В Варшавском гетто сложились три «общины»: официальная (т. н. юденрат), вынужденная выполнять приказы немцев, альтернативная община с собственной системой самопомощи и подпольная община – прибежище политического сопротивления и молодежных движений[15]15
  Dawidowicz L. S. The War against the Jews, 1933–1945. New York: Holt, Rinehart and Winston, 1975, 223–278.


[Закрыть]. Все общины вели свои записи, у всех были разные надежды на будущее. В гетто Лодзи (нем. Лицманштадт) архив собирали легально, под эгидой бюро статистики, и практически с самого начала составляли хронику гетто – сперва по-польски, потом по-польски и по-немецки, а с января 1943 года только по-немецки[16]16
  The Chronicle of the Łodź Ghetto, 1941–1944. New Haven, CT: Yale University Press, 1984.


[Закрыть]. Архив «Ойнег Шабес» строился принципиально иначе. Он стал рукой поддержки, которую евреи протянули самим себе, альтернативной сетью социальной помощи в гетто, заклятым врагом юденрата – «оплота еврейской буржуазии», которая с незапамятных времен, утверждал Рингельблюм, эксплуатирует нищих и обездоленных[17]17
  Kassow. Who Will Write Our History? 94–95, 135–136.


[Закрыть]. Почти все летописцы гетто, даже те, кто, как Перец Опочиньский и Иешуа Перле, нашли работу в подразделениях юденрата, сурово его обличали. Уже в том, как они именовали его – по-довоенному, не немецким словом «юденрат», а «кагалом», так на иврите назывался совет еврейской общины, – выражалась моральная оценка.

«При первом же удобном случае от дома № 26 по Гржибовской не оставят камня на камне», – с негодованием писал 2 декабря 1941 года Хаим Каплан, имея в виду канцелярию юденрата,

ставшего источником несправедливости и гнета, притоном грабителей и злодеев. И если бы в наших рядах нашелся пророк, он бы возвысил голос и спросил их:

«Что вы тесните народ Мой?» [Ис. 3:15][18]18
  Здесь и далее, кроме особо оговоренных случаев, в квадратных скобках приводятся комментарии составителя, Дэвида Г. Роскиса. – Примеч. ред.


[Закрыть]

И голос его услышали бы от края до края земли. Из пучины наших невзгод мы услышали бы утешение: «Близок час расплаты!» Не вечно им править нами. Они сгинут вместе с нацистами, изрыгнув чужое имущество, которое поглотили.

Но как совместить пророческое обличение Каплана с камео Адама Чернякова в «Хронике одного дня» Лейба Голдина? Блистательный анализ одного дня из жизни Арке, альтер эго Голдина, выстроен вокруг миски супа, которую герой в один и тот же час получает в бесплатной столовой (скорее всего, речь о писательской столовой в доме № 40 по улице Лешно, которой по поручению Еврейского общества взаимопомощи управляла Рахель Ауэрбах[19]19
  Guide, 309–310.


[Закрыть]). По дороге в столовую Арке подбирает обрывок официального объявления за подписью Адама Чернякова, назначенного 7 октября 1939 года главой варшавского юденрата, – воплощения еврейской власти для абсолютно бесправного населения гетто. Увидев фамилию Чернякова, Арке вновь погружается в грезы, связанные с едой, и обращается в них напрямую к Чернякову: «Вот я и прошу, господин председатель, уж вы похлопочите, чтобы мне каждый день выдавали по куску хлеба. Я знаю, многоуважаемый господин председатель, что у вас масса других забот. Что вам за печаль, если такая мелкая сошка, как я, сыграет в ящик. И все же, господин председатель юденрата…» Здесь вместо пророческого гнева Каплана мы обнаруживаем театр абсурда: интеллигент из гетто в лихорадочных мечтах опускается до того, что умоляет главу юденрата о куске хлеба.

Необычайным разнообразием голосов мы обязаны и уникальному статусу Варшавы как города, куда стекались беженцы. Варшавское гетто стало домом (пусть и тифозным) для 150 000 беженцев, большинство из которых согнали из сотен пригородных местечек, – самого́ средоточия культуры идиша, и Рингельблюм надеялся, что в гетто он найдет почти лабораторные условия для летописи разнообразия и жизнеспособности еврейской общинной жизни в Польше. Эту работу по сохранению голосов штетла он считал величайшим достижением «Ойнег Шабес»[20]20
  Kassow. Who Will Write Our History? 268–278.


[Закрыть].

Эта часть архива была предоставлена теми (а их было немало), кому пришлось поколесить по стране, прежде чем результаты их работы попали к «Ойнег Шабес». Уроженец Лодзи, поэт и драматург Ицхок Каценельсон, писавший на идише и на иврите, прибыл в Варшаву в середине ноября 1939 года. Еще до того, как его приняла к себе община молодежных сионистских движений «Дрор» и «Хехалуц», он занимался с детьми из гетто, в особенности с сиротами, адаптировал для их постановок различные произведения, сочинял сам. Практически все, что он написал в гетто (одноактные и многоактные пьесы, эпические и лирические стихотворения, критические статьи), Каценельсон читал перед публикой: закрытые чтения самых важных своих произведений он устраивал для таких авторитетов, как Рингельблюм и философ-мистик Гилель Цейтлин, или для участников сионистского подполья[21]21
  Szeintuch Y. «Yitskhok Katsenelsons literarishe shrift fun Varshe in zeyer historishn kontekst» // Yidishe geto-ksovim Varshe 1940–1943 by Yitshak Katzenelson. Tel Aviv: Ghetto Fighters» House and Hakibbutz Hameuchad, 1984, 35, 71–73.


[Закрыть].

Иешуа Перле не чаял вернуться в Варшаву, когда с десятками тысяч других евреев бежал на восток Польши, на территории, присоединенные Советским Союзом согласно пакту Молотова – Риббентропа. В ноябре 1939 года Перле и его сын Лолек с женой Юдитой приехали в Лемберг (Львов). Молодожены устроились инженерами, а Перле-старшего приняли в недавно созданный Союз советских писателей, куда входили и украинцы, и поляки, и евреи. Советская власть осыпала Перле обычными дарами: выступления перед фабричными рабочими, переводы книг на русский язык, поездка в Киев, где его принимали как почетного гостя, выгодные договоры с издательствами – разумеется, при условии предварительной цензуры, на что Перле охотно согласился. Однако, как только немцы оккупировали Восточную Польшу, украинские националисты устроили во Львове и окрестностях масштабный погром, а следом явились и айнзацгруппы. По сравнению с этим кошмаром Варшавское гетто показалось Перле тихой гаванью, и семейство вернулось в родное гнездо на улице Новолипие, а Перле по протекции великодушного Шмуэля Винтера сразу же устроился в юденрат. После работы Перле сочинял комический (или сатирический) роман о жизни гетто под названием «Хлеб нашей скорби», к сожалению, утраченный, в котором вывел и реальных обитателей гетто, например известного шутника Рубинштейна. Рингельблюм попросил Перле написать подробный отчет о советской оккупации Львова[22]22
  Ringelblum E. Vi azoy zaynen umgekumen di yidishe shrayber // Ksovim fun geto, 2: Notitsn un ophandlungen (1942–1943), 2nd, photo-offset ed. Tel Aviv: Y. L. Perets, 1985, 180–181; Auerbach R. Varshever tsavoes: Bagegenishn, aktivitetn, goyroles 1933–1943. Tel Aviv: Yisroel-bukh, 1974, chap. 35; Turkow J. Azoy iz geven… (Khurbn Varshe). Buenos Aires: Dos poylishe yidntum, 1948, 92, 124; Asnwers to a Questionnaire by Yehoshue Perle (Ringelblum Archive, I / 86) // To Live with Honor and Die with Honor, 755–756.


[Закрыть]. Всеохватность архива «Ойнег Шабес» – не пустые слова. И гетто в целом, и его подпольный архив в частности были истинным киббуц галуйот, то есть воссоединением всех изгнанников Израиля накануне их гибели.

Время в гетто

Рингельблюм настоятельно советовал участникам «Ойнег Шабес» не откладывать, описывать увиденное сразу же. «Каждый месяц приносил кардинальные перемены, перекраивавшие жизнь евреев… Какой огромный скачок от “мастерской”[23]23
  Мастерские, принадлежавшие нацистам, с правом нанимать на работу евреев. – Примеч. ред.


[Закрыть] перед депортацией к тому, что было после! – писал он в своем обзоре. – То же можно сказать о контрабанде, о культурной и общественной жизни; даже одевались евреи в разные периоды по-разному. Поэтому “О[йнег] Ш[абес]^” старался уловить событие в тот момент, когда оно происходило, поскольку один день был как целое десятилетие прошлой жизни». Именно такие современные событию свидетельства очевидцев позволят историкам будущего хоть как-то осмыслить «время в гетто».

Никто лучше Переца Опочиньского не способен был описать происходящее. До войны Опочиньский не один год проработал репортером, и читатели знали его как летописца варшавской бедности и запустения. В гетто он служил письмоносцем. Работа очень тяжелая, неблагодарная, но благодаря ей Опочиньский слышал живую речь, подхватывал жаргонные словечки, наблюдал за поведением разных типов обитателей гетто, был свидетелем их апатии, лицемерия и беспредельного несчастья. Опочиньский воссоздавал незабываемые сценки из жизни гетто, каждая из которых разворачивалась в определенное время в определенном месте. Так, в одном репортаже он описал 24 часа из жизни контрабандистов, их жен, подельников и клиентов. В другом, пожалуй, самом знаменитом своем произведении, «Дом № 21», он запечатлел радости и горести жителей одного двора в первый год немецкой оккупации.

Время в этом дворе – сила и центробежная, и центростремительная. С одной стороны, дворик – сущий штетл в миниатюре, а комитет жильцов смахивает на новоявленный юденрат. Опочиньский и сам был членом такого комитета и верил, что, невзирая на продажность, корыстные интересы и разобщенность, такие вот комитеты самоуправления выдержат трудные времена под властью нацистов. Как бы ни были жестоки бригады дезинсекторов, перенесшие обработку жильцы посмеивались над собой. Напористая самоуверенная болтушка Перл, царящая в повествовании Опочиньского так же, как царила в своем дворе, – ближайшая родственница словоохотливых героинь Шолом-Алейхема. Перл и ее заклятая врагиня-хозяйка, можно сказать, олицетворяют смекалку и живучесть польских евреев. Находчивые женщины играют в произведениях Опочиньского ту же роль, что и у Шолом-Алейхема: они не в силах противостоять стремительным переменам, однако за то, что считают своим, будут драться не на жизнь, а на смерть.

Не то мужчины, неугомонные, нетерпеливые, готовые пробовать что угодно, пусть даже бесполезное, лишь бы новое. «Военный портной и Желеховчанин, – читаем мы, – дожидаясь, пока отремонтируют их квартиры, дни напролет мечтают, как школяры, уехать в Советский Союз, в какой-нибудь крупный город – Москву, Ленинград, Харьков, – где можно купить большую буханку белого хлеба и целую миску риса, а еще рыбу и мясо». Потом они втягивают в свой круг еще одного жильца: «Мастер, изготавливающий трости, Желеховчанин и даже военный портной, хоть и способны заработать себе на хлеб, тянутся к миру за пределами гетто. Им не хватает терпения дожидаться русских, они хотят свободы». Женщины у Опочиньского олицетворяют центростремительную силу военного времени, а мужчины центробежную – принцип, позаимствованный у Шолом-Алейхема, мастера комедии распада. В конце повествования последнее слово остается за военным портным, мужем Перл. Несмотря на все опасности и препоны, он полон решимости уехать в Советский Союз – в одиночку[24]24
  Чтобы составить представление об этом произведении, см. In Those Nightmarish Days: The Ghetto Reportage of Peretz Opoczynski and Josef Zelkowicz. New Haven, CT: Yale University Press, 2015.


[Закрыть].

Можно ли сопротивляться центробежной силе времени в гетто? Можно ли надеяться по справедливости «счислять дни наши» (Пс. 90:12), как говорит Псалмопевец и как вторят ему евреи в шабатней утренней молитве, «чтобы нам приобрести сердце мудрое», когда, цитируя Рингельблюма, «кадры мелькают один за другим, точно на кинопленке», когда сами наши слова радикально меняют значение? Опочиньский, рассуждая о другой стороне в описании жизни дома № 21, имеет в виду бегство за пределы Польши, в предположительно свободный Советский Союз. После организации гетто в ноябре 1940-го другая сторона станет обозначать «арийскую» часть Варшавы, где можно выжить только с фальшивыми документами, безупречным польским выговором, «арийской» внешностью и тугим кошельком.